Степан

                Степан

         Емеля сидел на земле и кормил с грязной ладони голубей. Птицы ворковали, толкались, вспыхивали белыми подкрыльями.
–Слушай, а чего они тебя не боятся? – не выдержала я.
–Чуют, что зла не сделаю – ответил паренек и улыбнулся.
          Внешность у Емели выдающаяся. Глаза такой удивительной черноты и глубины, что зрачка почти не разглядишь, если не смотреть в них пристально и долго. Волосы тоже черные и всегда лохматые, в них вечно какие - то соринки, перышки, крошки. Оттого, что большую часть года живет Емеля на улице – на сеновалах, в стогах, во дворах на лавочках спит. Только зимою, когда лютые морозы жгут, пускает его мать домой. Емеля очень худой, нескладный, как неизросшийся подросток, хотя годов ему уже за тридцать будет. Руки большие, грубые, грязные и очень крепкие. Частенько заставляет он народ ахать, показывая силу этих рук. То в одиночку машину из канавы вытолкает, то барана из расщелины подымет на веревке, то часа три семидесятикилограммовую Марью-буфетчицу на руках таскает, как малого ребенка. И все шутки да прибаутки, а сила у Емели лешья. И добро, что смирный – никогда в драку первый не полезет, никого не обидит. Даже голуби его не боятся – с руки клюют.
          А еще Емеля полоумный. Справку имеет. А в заветный домик не отправляют потому, что, мол, для социума не опасен. Мать Емелина мается, перед людьми глаза опускает.
           Работает Емеля дворником. Взяли по материным просьбам да уговоркам. И что странно, с метлою его вроде и не видно, а во дворе, когда не приди, чисто. Сидит Емеля весь день на лавочке или на земле – голубей кормит, а метла под березкой лежит – отдыхает.
      Гуляет по языкам байка, как Емеля с ума упал. Рассказывают, будто готовился поступать в Московский институт и так учил, зубрил и переживал, что чокнулся. Не знаю, правда это или нет – сам Емеля не говорит, но голова у него правда с винтиками. История, география, биология, короче на всех гуманитарных дисциплинах собаку съел. Всю – до последней косточки. Любую дату из истории спроси – скажет. Я, как-то раз, даже проверку ему устроила. Засыпала вопросами и про Древний Египет, и про Индию, и про Китай – и все по датам, все в точности ответил, да еще сверх того рассказал. Любую книжку прочитаешь, приходишь к Емеле. «Читал?» – спросишь. «Читал, как не читать!» – ответит. И расскажет, как чего понял, и такой необычный взгляд у него порою на мировую классику, что теряешься. Сразу по нему и не заметно, что с головой не ладно. Это пообщаться надо.
–Емеля! – окликаю его я, идя с утра пораньше за молоком в ближайший продуктовый.
–Ты не поверишь, вчера разговаривал с Понтием Пилатом. Он часто ко мне последнее время заходит. Тоскливо ему в раю.
–Это почему в раю, он же злодей, он Христа распять приказал? – удивляюсь я.
–Тю-ю! – взмахивает большой рукой Емеля – Приказал! Ничего он не приказывал! Это потом набрехали с три короба. Христос его знаешь, как упрашивал, чтоб Пилат приговора не отменял! Ух, я уж знаю. Мне прокуратор все рассказывал. Слезно молил его Иисус, хотел, чтоб с креста бессмертным сняли. И ведь сняли, дураки, поверили, что сын божий! А ведь его Пилат сыном-то сделал!
–Так почему, все-таки, в Раю Пилат? – я уж и про молоко забыла, слушаю.
–Да за то, что помиловать хотел! Думаешь помиловать-то просто! – Емеля встряхнул лохматой головой – А мне вчера похоронку голубка принесла – Гагарин помер.
–Так ведь он же…
      Но Емеля договорить мне не дает, продолжает:
–Ну, и ты туда же! Думаешь, он разбился тогда, в самолете? Не-е-ет! Мы с ним в тот раз вместе летели, и выпрыгнуть успели. А теперь вот помер. Вишневой косточкой подавился и помер. Такая нелепая смерть у такого великого человека! – Емеля вздохнул, потом добавил – Ладно, пойду я, мне надо письмо Кате писать.
–Какой такой Кате? – вспоминаю про молоко, но поговорить с Емелей так хочется, что я все стою, вглядываясь в его странные черные глаза.
–Второй… – он лукаво щурится.
–Так Екатерина Вторая когда померла-то! Ты куда писать собрался?
–Туда вон! – Емеля показывает длинным указательным пальцем прямо в синеву, где перистые облака совсем не движутся – замерли, будто тоже заслушались.
   И вот такой Емеля всегда. Умный дурак.
   А еще про Емелю говорят, что он с каким-то московским академиком встречался. Тогда Емеле десять лет было. А он решал такие задачки по математике, что все только ахали. Его учительница, которая сперва помогала, чем могла, а потом решила, что «знаний у нее не хватает», и повезла талантливого ребенка в столицу нашей родины. На свои деньги. Тогда советское время было, и учителя были другие. Не чета теперешним. И поехали они не просто так, а к старому другу емелиной математички Марьи Савельевны, к академику. Старый ученый математик, строго глянув на юного гения, маленького и щуплого пацана, пригласил Емелю к себе в кабинет. И там три часа продержал. А когда вышел, отвел Марью Савельевну в сторонку. «Маша, он же даже таблицы умножения у тебя толком не знает!» «Да как же! – ахнула учительница – Он еще в первом классе логарифмы щелкал, а теперь такие задачи решает!» Но академик пожимал плечами. А Емеля смотрел на них своими черными глазами и на все вопросы, связанные с Царицей наук, отрицательно качал головой – «не знаю», «не могу сосчитать», «не получается у меня».
      А по дороге домой Марья Савельевна спросила: «Ты же знал, чего не отвечал?». А Емеля расхохотался от души. «Он меня такую глупость спрашивал – и коза про то знает, чего он у меня спросил. Он дурак, а не ученый!»
      Что с него взять? Марья Савельевна расплакалась, конечно. «Что ж ты поехал?» «На Москву поглядеть. Всегда хотел побывать. Очень красивый город, и к тому же столица нашей родины.» И на том точка.
      Впрочем, вся эта история покрыта мраком. Марья Савельевна, единственная свидетельница этой поездки, уехала из нашего городка уже лет десять назад. Так что не расспросишь теперь. Правда, ребята, сейчас уже взрослые дяденьки, которые однокашники емелевы были, все в один голос головами кивают – «Решал задачи. В Москву возили. Зачем – не знаем, но пацан умный был, пока фляга не свистанула».
     А сам Емеля про свою жизнь почти ничего не рассказывал. Не любил вспоминать. Зато о беседах с великим людьми, об участии в войнах пунических, о прогулках в аду с Данте и Вергилием – спрашивать и не приходилось. Только слушай. И я любила слушать. И любила с ним беседовать, и Емеля был мне за это благодарен, хотя прямо никогда про это и не говорил. С утра пораньше прибегала я в тот двор, в котором Емеля всегда сидел, подскакивала к нему и вопросом «Ну, чего, с кем ночью разговаривал?» И он впадал в свои прекрасные сказки, как больной в горячке впадает в бред, с мальчишеским восторгом махал большими нескладными руками своими, заливисто хохотал, понижал голос до зловещего шепота, когда нужно было нагнать жути.
     Говорил Емеля хорошо – просто, но не простовато. В его речи удивительно сосуществовали трудно выговариваемые термины и вкусные деревенские словечки. Он умел такие слова подбирать, что его рассказы звучали как чудесные напевы. Голос у парня был мягкий, негромкий, но и не тихий. Емеля верил в то, о чем говорил. Он этим жил и с радостью этим делился со мною.
    Однажды я пришла к нему вечером. Емеля сидел на лавочке под кустом сирени. Когда я подошла, он что-то шептал маленькому мальчику с огромными голубыми глазами.
–Ну, чего ужей бояться? Они такие же, как и мы, только у них нет ручек и ножек… – донеслась до меня последняя фраза.
      Когда я подошла, большеглазый мальчик внушительно заявил мне:
–Ужи такие же, как и мы. Их не надо бояться.
–А я и не боюсь – улыбнулась я.
–И правильно – и мальчик с победоносным видом удалился.
      Дети любили Емелю. Особенно маленькие. Они слушали его с открытыми ртами, просили его рассказать еще. И Емеля часто, особенно по вечерам, сидел в кругу притихшей ребятни и был похож на Христа, проводящего тайную вечерю.
–Ты представляешь – сказал Емеля – Ко мне вчера Бог приходил.
–Да, и какой он? – я сломала веточку сирени и зарылась носом в душистые цветы.
–Больной – Емеля тоже сломал веточку, но не стал, как я нюхать, а начал медленно помахивать ей, отгоняя комаров.
–Почему больной?
–Простыл. А у меня даже варенья малинового нет. И чаю нет. И вообще ничего нет. Только сеновал и душа – и больше совсем ничевошеньки  нету… – подумал немного, добавил – Чихает. И кашель такой нехороший. Как бы не воспаленье легких…Он мне сказал…
–Чего? – я посмотрела на его опущенные пушистые ресницы.
–Не скажу. Он сказал, чтоб я никому не говорил. Даже тебе.
–Но почему? Я никому не проболтаюсь.
–Нет, это только мне он говорил – Емеля долго молчал, опустив всклокоченную голову – А ты знаешь – он вдруг прямо посмотрел на меня, и в глазах  необычайно четко я вдруг разглядела зрачки, мутные от подступивших слез  – А знаешь, это ведь просто прозвище Емеля. Емеля-дурачок. Меня не Емелей зовут.
–А как?
–Степаном. Называй меня так хотя бы иногда, ладно? А то я боюсь имя свое забыть. Это ведь очень страшно – без имени. Очень…
–Так о чем тебе Бог сказал?
–Так вот об этом, чтоб не забывал я своего имени. Он тебя ко мне, оказывается, за тем и отправил, чтобы я помнил…

    Это был наш последний разговор с Емелей. Ночью он тихо умер на своем сеновале. Когда выносили гроб, кто-то из прохожих крикнул:
–Кого хоронют?
–Степана! – выкрикнула я.
        И никто не поправил меня, не сказал «Емелю!».

29 октября 2007