Кляйне

Самолёт был ранний. Уже в пять утра нас ждали в Ленинградском аэропорту. Кто ждал нас? Безымянные распорядители, которые начали с того, что потребовали «снять все драгоценности» и стали скрупулёзно изучать их. Сколько у нас было драгоценностей? У мужа и сына никаких, а у меня... моё простое серебряное колечко с Урала они приняли за платиновое, а мою цепочку на шее с аметистом – за старинную вещь. Они были подозрительны, и мне стоило немалого труда убедить их, что это вовсе не сокровища, и дороги мне лишь как память. Они принесли лупу, и пробы  на кольце и кулоне уверили их, что кольцо не из платины, а цепочка не антиквариат – вполне современные изделия, выполненные со вкусом. Не найдись этой лупы, так и не видать бы мне больше своих любимых украшений.

На этом процедура не кончилась. Они забрали нашего четырёхлетнего ребёнка в специальную кабинку, где ощупали его и даже распороли его курточку. Но ни слитков золота, ни дипломатических секретов не нашли.

Самолёт был почти пустой, три человека кроме нашей маленькой семьи: меня, мужа и сына. Тут обслуживание было совсем другое. С нами обращались как со знатными иностранцами – подносили конфеты, напитки, а на закуску дали цыплёнка табака с душистым белым вином и чёрным шоколадом. Мы впервые летели на Запад. Каким ковром расстилалась под нами земля – непривычно расчерченная, раскроенная, разглаженная!

И вот Венский аэропорт. Под стражей солдат с автоматами нас провели в холл, где забрали для чего-то наши чемоданы. Журналисты столпились за барьером, камеры, вспышки – даже слишком много внимания. Какие-то таинственные вопросы администрации, в частности – какую страну вы избрали. А мы ничего не избирали. Как можно выбрать среди того, чего не знаешь? А не знали мы о Западе практически ничего. Чемоданы нам так и не вернули, позволив взять с собой лишь необходимое – зубные щётки, расчёски, ночное бельё и другие мелочи. Посадили в автобус, где водителем была приветливая немолодая австрийка: «Guten Tag, Guten Tag». Журналисты уже исчезли, назавтра мы обнаружили в газетах свои портреты.

Австрийка отвезла нас в отель, точнее отельчик под названием «Donau» – ничего от «голубого Дуная», о котором мы знали по известной песне, в этом отельчике не было. Зато там были в изобилии клопы, которые искусали всего нашего сынишку под утро. Следы раздавленных насекомых были и на стенах. Две железные кровати и грязный стол составляли обстановку маленькой комнаты, которую нам предоставили. Нет, впрочем, щё был шкаф, в котором наш сынишка заметил дешёвые порно-журналы, отпечатанные кое-как на газетной бумаге. Мусорницы в номере не было, и муж, схватив их и пряча от глаз ребёнка, вынес это непотребство на помойку.

К счастью, скоро появились представительницы парижского издательства «Des femmes», опубликовавшие мою книгу, и вызволили нас из этого Содома. Второй отель, «Zentral» был, пожалуй, даже слишком роскошен. Две просторные комнаты с анфиладами, туалет, большая ванная – гора белоснежных полотенец – чистота и обилие! На завтрак свежие булочки, завёрнутые в кремовые салфетки, ароматный кофе, цветы. И, наконец, вернули наши чемоданы. В перерывах между встречами с вновь прибывшими журналистами из Германии, Австралии, Голландии, Италии, США и ещё бог знает откуда, мы имели возможность осмотреться в Вене. Поражало, в первую очередь, количество лакированных машин вдоль улиц; откровенно зазывающие витрины; мотоциклисты неопределённого пола в кожаных куртках с развевающимися волосами и серьгами в ушах. Толстовский фонд дал нам какое-то количество шиллингов, и мы зашли в кафе. Это оказалась пиццерия, но что такое пицца мы не знали и с опасением заказали кусок. Чем не наши пироги? Потом была проблема с чаевыми – мы слыхали, что их надо давать, но сколько? Вопросы вставали на каждом шагу. Всё соблазняло и пугало.

Когда лихорадка первого ажиотажа улеглась, я стала получать более уравновешенные знаки приветствия – письма. Много писем из Франции, Скандинавии, Новой Зеландии. Один господин из Швейцарии приглашал меня после выступления в Базеле, которое мне вскоре предстояло, провести какое-то время в его chalet на озере под Берном. Господин интересовался диссидентами из Советского Союза и хотел познакомиться со мною поближе. Он читал обо мне в прессе и нашёл мои взгляды интересными. Я ответила вежливым коротким письмом, поблагодарив его за любезность. Мои познания в немецком были невелики – то, что осталось от небрежного школьного обучения, но читать я могла и писать со словарём тоже.

Через неделю я была уже в пути. За окном вагона мелькали ухоженные, сначала австрийские, потом швейцарские селения. Соседи в поезде были вежливыми и неназойливыми. Я не чувствовала себя чужой. Аккуратный уютный Базель славен своей политической историей, толпа студентов горячо приветствовала меня там. Одна феминистка сказала, что они отправят меня, как Ленина в запломбированном вагоне делать новую революцию в России. После моего выступления ко мне подошёл господин, написавший письмо: «Mein Volkswagen is fertig fuer Sie». Он был высок, сухощав, с седыми, зачёсанными набок волосами, и с трубкой, которую он то и дело подносил к тонким губам. Его узкие ноздри выпускали дым не сразу, как бы придерживая удовольствие. Судя по всему, это было давней привычкой. Многие студенты подходили пожать ему руку, он, похоже, был известен в их среде и он представлял меня каждому.

Мы выехали затемно, да и устала я от потока впечатлений, посему помню только конец пути – живописную даже в сумерках местность: очертания гор и высоких елей, выхваченных из тьмы светом фар.

Chalet стоял совсем близко к озеру, я слышала как плескалась вода о берег, когда мы вышли из машины. Воздух был разрежен и пах хвоей. «Моя жена больна и сегодня вряд ли выйдет к ужину», – сказал мне господин, открывая дверь. Мы попали в обширное помещение с горящим камином и двумя мягкими диванами, обшитыми плотной шерстяной тканью, и стеллажами по стенам. Полно книг: старых энциклопедий, современных справочников, словарей, политической литературы. Мне сразу бросилось в глаза имя Льва Троцкого, которое повторялось среди рядов книг не однажды.

Вдруг в холл вбежало, стуча когтями по паркету, огромное мохнатое существо – сенбернар. Я осторожно посторонилась. «Она не кусается – улыбнулся господин, погладив собаку. Её зовут Малышка – Kleine. Моя жена в прошлом году упала в горах, и Кляйне её нашла. Это не первый человек, которого она спасла». Собака подошла ко мне, подозрительно обнюхала, и села у моих ног. Она была белая, с большими рыжими и чёрными пятнами, которые, нарушая пропорции, делали выражение её морды очень потешным. Я несмело её погладила, Kleine улыбнулась мне.

«Пройдёмте в столовую, Хельга, наверное, уже ждёт нас. Хельга – моя сестра, она приехала сюда, когда жена тяжело заболела». Приборы уже были на столе, и запах жаркого с кухни вызывал слюноотделение. Присутствие серьёзно больного человека в доме смущало меня, но я определённо созрела для ужина. Вытирая руки о передник, появилась Helga, тоже сухощавая, но моложавее, чем брат. «Sitzen Sie bitte», – указала она мне на стул, коротко представившись. «Kleine, gib mir!»– повернулась она к собаке, которая пришла за нами в столовую – в пасти у Кляйне был домашний тапок. И отдавать его она явно не хотела. «Она ещё совсем молодая собака, любит играть», – засмеялся господин, – «извините, я должен зайти к жене». Оставшись с Хельгой, я растерялась. Господин немного понимал по-русски, а тут надо говорить на немецком исключительно. Мой пассивный запас слов недостаточен для светского разговора. Однако, я напрасно волновалась, Хельга удалилась на кухню снять с огня готовое блюдо. А Кляйне было всё равно на каком языке я говорю, главное, чтобы я прилично пахла. «Ну что, малышка?» – спросила я её, и она подошла ко мне ближе.

Господин оказался троцкистом, и наш разговор за ужином принял удивительный характер. Моё представление о троцкизме было вовсе не таким, как у господина. Многое из того. что он говорил, было открытием для меня. Сказывались недостатки советской образовательной системы. Понятие «троцкизм» всегда воспринималось нами как нечто негативное. А между тем, Троцкий был оклеветан Сталиным. Но, как ни странно, даже после развенчания культа личности «вождя», имя Троцкого не было восстановлено в бывшем СССР. Господин подарил мне две книги, одну на русском, другую на немецком, чтобы я восполнила пробелы. Я их читала потом на ночь и, к своему позору, убедилась, что незнание истории русской революции в интерпретации Троцкого – значительное упущение для человека из России. Книги его искренни и увлекательны. Язык их мало похож на казённые учебники, по которым мы изучали революцию.

Лай собаки рано разбудил меня. Я оделась и вышла к озеру. Уже выпал снег, начиналась зима, но вода ещё не замёрзла, и от неё веяло живительной влагой.

Я зевнула, потянулась и стала разминаться, чтобы сбросить остатки сна. Вдруг моя цепочка с аметистом упала в снег, и как я ни старалась её найти, она исчезла без следа. Да, цепочка, конечно. не была антикварной, но Зоя, моя близкая подруга, подарила мне её на тридцатилетие.

Когда я вернулась в шале, господин уже встал: «Guten Morgen». Я сказала ему о потерянном кулоне – «Kleine», – позвал он немедля собаку – Suchen!» Подвёл его ко мне, Кляйне принюхалась, и он поспешно вышел с ней из шале, придерживая рвущуюся собаку за ошейник. Я наблюдала из окна, как собака шла по моему следу, кружила на берегу, а потом начала быстро разгребать снег. Не прошло и пяти минут, как я увидела Кляйне, бегущей обратно с моей цепочкой в зубах. Я выскочила на крыльцо и расцеловала её потешную морду, всю в рыжих пятнах. Господин-троцкист удовлетворённо наблюдал нас со стороны.

Я приехала в Вену к мужу и сыну с большим портретом Кляйне в дорожной сумке.