Лебеди прилетели

                Лебеди прилетели

       Санька сидел на низеньком табурете и перекатывал в ладонях горячую картошину. Перед ним на столе лежала луковица, горбушка хлеба, и стояла миска с грибным супом. Санька жадно вдыхал запах еды и сглатывал наполняющую рот слюну. Живот сводило от голода, а от тепла жарко протопленной избушки на верхнюю губу из узких ноздрей набегали сопли, которые пацан поминутно вытирал засаленным рукавом фланелевой в клеточку рубашонки.
–Не мотай их на кулак-то! – сказала баба Тома, усаживаясь на лавку против Саньки, подала ему полотенце вместо носового платка.
        Пацан затравленно взглянул на женщину, зажал в кулаке картошину и, прямо не чищенную, стал есть. Он часто забегал к бабе Томе. Особенно последнее время, когда на дворе зачастили дожди. Обычно Санька ютился по сараям, спал на сеновалах, зарывшись в душистое колючее сено, натянув шапчонку на глаза. Но баба Тома привадила-таки пропащего, по мнению всех деревенских, мальчишку к своей тесной, но теплой избенке. Диковатый, как волчонок, и недоверчивый ко всем без исключения людям, Санька имел репутацию отъявленного хулигана. Друзей у него не было. Пацан ненавидел всех своих сверстников, почти брезговал ими. Он никого не боялся, даже старших, от которых ему нередко доставалось. Озлившийся на все и вся, Санька скомкал свою детскую, но уже большую душу, как тетрадный листочек, спрятал куда-то очень далеко, и доставал крайне редко и далеко не с каждым встречным.
         Саньке было двенадцать лет отроду, родился он после «некрасивого» случая. Мать его, Акулина, местная сумасшедшая, которую так любил кормить местный священник отец Димитрий, вдруг обзавелась брюхом. В деревне шептались на два лада: «кто обидел?» и «кто позарился?». До правды так и не докопались, но потому как семидесятилетнего старика-священника спешно перевели в другой место по какой-то надуманной причине, вывод напрашивался сам. Акулина же бродила от дома к дому, христарадничала, все ее жалели, подавали кто хлеба, кто молока. Так и жила, а потом вдруг пропала на два дня, и нашлась на сеновале у кузнеца Соколова, уж остывшая, с новорожденным, еле живым после студеной ночи мальчиком. Саньку (так пацана первая назвала жена кузнеца, а впоследствии под этим именем и окрестили) принесли в церковь, к новоприбывшему на место Димитрия, отцу Никодиму. Всей деревней собрались решать, что с ребенком делать. Родственников искать – не доищешься. Дальним он как собаке пятая нога нужен, а близкие умерли все. Надо в детский дом везти, а до города далеко, да как раз весна во всю разгулялась, самые работы в поле да в огородах. Долго спорили. Наконец отец Никодим, который по приезду своему так не понравился деревенским, устало сказал:
–У меня семьи нет, возьму и воспитаю.
           На том и кончилось. Даже документы оформлять не стали. Кому они в глухой деревеньке нужны? Без бумажки тоже жить можно. До одиннадцати лет Санька прожил у священника в маленьком домике, где вечно пахло ладаном, а по стенам висели потемневшие иконы в деревянных окладах. Сам отец Никодим верил в бога истово, нередко ночами простаивал в молитве. Санька за всем этим наблюдал, слушал, но жил и рос он далеко не по законам христовым. И хотя Санька уверен был, что есть Бог, но люто ненавидел его. Когда отец Никодим за какую-нибудь мелочь порол мальчика хворостиной, Санька не кричал, а закусывал губу и зажмуривал глаза, а потом с величайшим презрением смотрел на священника.
–Экая гордыня в тебе сидит. И не повыбить ее из тебя! Грех, грех на тебе страшный, в аду гореть будешь. Молись! – и старый батюшка хватал пацана за шкирку, волок его к иконе богородицы и швырял на колени так, что Санька чуть лоб об пол не расшибал.
        И сам тут же, рядом с задыхающимся от возмущения и злобы Санькой, становился на молитву, и читал ее самозабвенно, с безумными глазами, широко крестясь и глубоко клянясь. А Саньке было тошно, гадко, хотелось сорвать икону со стены и хватить по лысой голове отца Никодима, и обложить его русской матершиной, и бежать, куда глаза глядят.
           На работу Санька был злой. Худощавый (в чем душа только держалась?) мальчишка с шести лет мотался с мужиками и бабами на покос, греб сено, носил покосникам еду. Каждую неделю пас скотину. Стадо было большое, более трехсот голов. Санька ходил за ним в подпасках. Пастух дядя Гена любил Саньку за расторопность и догадливость, но был с ним строг, нередко даже огревал хлыстом по спине. А еще Санька любил ходить по грибы и по ягоды. Набирал корзинами грузди, белые, подберезовики, сам их перебирал и солил. Приносил из лесу повязанные марлей ведра  земляники, клубники, малины.
         Так прошло одиннадцать лет. А потом, глухой осенней ночью отец Никодим умер. Встало сердце. И Санька остался один-одинешенек в целом мире. Но не расстроился, хотя детдом ему светил, а обрадовался. «Свободен! – твердил себе пацан – Один, вольный! Без этого гада…»   
        Определение в город, в детский дом номер четыре продлилось ровно пять дней. На шестой день Санька заявился с соломинкой в зубах, в залихватски сдвинутой набок шапейке, насвистывая какую-то развеселую песенку. Он никому не навязывался, хлебца не просил и, казалось, ничуть не боялся «пропасть». Несмотря на затянувшиеся дожди, стоял июль, в лесу зрела ягода, проклевывался гриб, насвистывали не пуганные ружьем рябчики, а в речке рыбы было столько, что ловить – не переловить. Пацан все это понимал и ощущал себя взрослым и ловким. Однако, когда баба Тома, не молодая уже, рыжая, вся в мелких веснушках, нашла его на своем сеновале, Санька не стал отказываться и пошел в избу поесть. Баба Тома всегда относилась к нему хорошо. Когда решали, куда девать Саньку при рождении, она тихонько сказала соседке: «Я бы взяла, да муж против будет». А когда жил пацан у Никодима, баба Тома (почему-то все всегда звали ее бабой, хотя ей чуть за сорок перекатило) подкармливала и утешала Саньку. И пусть тот никогда ей не жаловался, не плакал и ничего не просил, добрая женщина втихую от мужа привечала обездоленного мальчишку. Потом супруг ее, Федор Тимофеевич помер, оставив на Тамару огромное хозяйство. За три года без мужика баба Тома оставила только корову, трех коз да куриц с утками – не под силу больше держать. Своих детей бог не дал, и, одинокая, сердцем добрая женщина, всей душой прикипела к Саньке. Она и вступалась за него, когда соседки пацана ругали, и шила, и штопала его худую одежонку, и вместе с тем как будто бы побаивалась его. Смущал бабу Тому презрительный, высокомерный взгляд этого маленького мужичка, а порою ей даже становилось страшно, когда он про какого-нибудь из мальчишек, обидевших его, говорил «Не спущу!»
          Санька молча ел деревянной ложкой густой грибной суп. Сладковатые подберезовики и горьковатые подосиновики, порезанные крупными кусками, заедал черным хлебом. Ел быстро, жадно, как-то захлебываясь и постанывая от удовольствия, как щенок, который боится, что братья вот-вот оттеснят его от еды. Потом вытер насухо миску хлебом и глухо поблагодарил. А баба Тома смотрела на него и в глазах ее стояли слезы. Чтобы скрыть их, она легко поднялась и поставила перед Санькой чашку с горячим дымящимся чаем.
–Пей, сынок… – сказала она и сама испугалась, ожидая отповеди, какого-нибудь грубого резкого слова от пацана.
      Но Санька молча принял чашку, обнял ее ладонями и осторожно отхлебнул.
–А ты что же из детдома сбежал? – тихо спросила женщина, и веснушчатое лицо ее залила краска смущения.
       Ей всегда было трудно говорить с ним. Обычно Санька отвечал односложно или вовсе не отвечал. Вечно хмурый, смотрел он на бабу Тому своими холодными серыми глубоко посаженными глазами строго, словно осуждал ее за что-то.
–Зачем убежал? Плохо было, да? Обижали? – повторила она, заискивающе заглядывая пацану в лицо.
–Тесно мне там – Санька сдвинул густые рыжеватые брови – Душно…Дышать нечем.
–Саня… – дождавшись, пока он допьет чай, позвала баба Тома – Сань, а может, ты у меня поживешь?
–Нет, я сам – вздрогнул мальчишка, и по старинному обычаю повернул кружку вверх дном – Я один смогу, никто мне не нужен. Я деньги буду зарабатывать…
–Да как же? – удивилась баба Тома.
–В пастухи пойду – отрезал пацан.
–Ну, ты хоть… – женщина кртулила в пальцах чайную ложку – Ты хоть покушать заходи, и… обогреться.
      Санька кивнул и вышел вон из избы. А баба Тома так и осталась сидеть за столом со своим одиночеством, навалившись на него всей грудью, потом отбросила ложечку и, как ребенок, некрасиво открыв рот и сморщившись, зарыдала.

        Дождь кончился, и выгуливалось солнце. Во дворах мыкала скотина, ворчали собаки, в доме Соколовых плакала маленькая Анютка. Санька шагал широко, месил босыми ногами холодную липкую грязь, смотрел, как  у заборов скитаются мокрые курицы. Нащупал в кармане штанов пачку «Примы», спички, и закурил. Вышел за околицу и пошел прямо в лес. Миновал две поляны и попал в кленовую рощу. Санька особенно любил этот кленовый лесок. Здесь всегда по-особенному пахло, всегда было прохладно и полутемно. Выпроставшись из-за туч, солнце склевывало блестящую влагу с резных листьев и, лепеча, они не слипались, а только трепетали, касаясь друг друга прохладными зелеными ладонями. Темные стволы тянулись к небу, стройные, подтянутые, гладкие, они словно поднялись на цыпочки, стараясь заглянуть прямо в лицо умытому солнышку. Саньке хотелось их потрогать, и он долго шел, поглаживая теплую все еще мокрую кору. Налетающий ветер стряхивал за шиворот ледяные капли, и Саньке от этого хотелось смеяться. Всего пять дней он не был здесь, а возвращаясь в деревню, прошел пятьдесят километров пешком из города, и так соскучился по этим кленам, словно целую вечность отсутствовал. Пацан задирал голову к небу, специально толкал стволы и в лицо ему с шумом сыпался град веселых капель. Проходил в кленовом лесу Санька часа два, а потом вновь навалилась усталость и, забравшись под ель, которую не промочило, наломав для подстилки темно-зеленых душистых лап, он уснул мертвым сном.
       Снились Саньке лебеди. Белые, как простыни, как снежные сугробы, как творог бабы Томы. Они вскидывали крыльями на синей воде, их отраженья скользили рядом с ними. Мальчишка затаился в камышах и смотрел, и не мог насмотреться. Сердце выпрыгивало из груди, на глаза от счастья наворачивались слезы. Он обожал лебедей с детства. Его тянула к этим птицам какая-то непреодолимая сила. Когда Саньке было пять лет, и на их речку впервые прилетела пара лебедей, пацан, как помешанный, кинулся через густой ивняк к реке. И весь холодный осенний день простоял он на берегу, то улыбаясь блаженно, то хмурясь, и был абсолютно счастливым. И очнулся от этого забытья, только когда отец Никодим тряхнул его за плечо и потащил домой. Тогда он крепко простыл и чуть не умер от воспаленья легких, так как на берегу стоял в одной фланелевой рубашонке. Вот теперь-то во сне и видел он тех самых лебедей. На его памяти только один раз прилетали они в эти места, пугнул их охотник-браконьер, за что Санька сжег его сарай. Благо, никто не узнал, что это его рук дело, но пацан считал себя правым, и если б кто-то вдруг напрямик спросил его, он бы непременно признался. Санька вообще отличался необыкновенной честностью.
         Проснулся пацан внезапно, словно кто толкнул, и, стряхнув с лица терпко пахнущие душистые хвоинки, бросился к овражку, где пасли коров. Он знал, что проспал, что солнце давно встало, и времени, должно быть, уже часов десять, но все-таки бежал сломя голову. Выбрав самый короткий путь, через перелески, наполненные птичьим щебетом, мальчишка с оцарапанной о сучок щекою, предстал перед дядей Геной. Пастух удивленно посмотрел на него, высоко подняв черную с проседью бровь:
–А я думал – все, не увидим тебя до восемнадцати годов…
–А ты не думай, дядя Ген, а здравствуй! – ответил, задыхаясь, Санька.
–Ну, здравствуй! – улыбнулся мужик, которому расторопного Саньки явно не хватало – Вишь, Белуха горшковская в лес намылилась, ну-ка сбегай, поцыкай на нее…
         В полдень, как всегда, был обед, который принесла дочка дяди Гены. В корзинке под белым тонким платом лежали вареные яйца, теплые, свежие, кринка парного молока, пучок зеленого лука, хлеб, сало и помидоры с малосольными огурцами. Ели молча, макая яйца в насыпанную на крышечку соль, хрустели огурцами. Солнце пекло нещадно. Потом дядя Гена решил немного поспать. Санька и еще два подпаска – Гришка и Аркаша остались смотреть за стадом. Коровы ходили по колено в лохматом разнотравье, мотали головами и охлестывали спины грязными хвостами, отмахиваясь от оводов. Сладко пахли кашка и колокольчики, из травы подмигивали ромашки. Посреди поляны стояла огромная береза, ветви ее струились вниз, к земле, и ни один листочек не шевелился. В ее тени дремали вповалку, положив морды друг другу на спины, телята, жуя жвачку. Птицы затихли. На небе не было ни облачка. Трое ребят устроились в тени кустов рябины, обмахиваясь от назойливых оводов веточками. Говорили мало. Всех разморило, и мальчишки сонно щурясь, курили, пили молоко и воду, набранную Гришей в роднике, и лениво следили за коровами…
         Санька проснулся от внезапного грубого пинка и страшных ругательств дяди Гены.
–Мать вашу так-переэтак! – орал пастух – Какого того самого вы дрыхните!
          Мальчишки осоловело моргали глазами. Гришка что-то мямлил спросонья в оправданье. Аркаша и Санька сразу вскочил на ноги, и кинулись к разбредшимся коровам. Собирая стадо, совсем вымотались. Дядя Гена, злой, как черт, яростно щелкал кнутом над головами насмерть перепуганный коров:
–Ну! Пшли! – орал он нетурахой.
         Обливаясь потом, Санька бежал за молоденькой черной телкой с белой звездочкой во лбу. На шее ее болтался ржавый колокольчик, буренка трусила прочь от подпаска, явно не понимая, чего он так на нее ополчился. Она была последней, остальных уже собрали. На помощь пришел Аркаша. Он перерезал телке дорогу, и бедная заметалась, не знаю куда деться. «До чего все-таки забитые животные! – подумал Санька – Ведь я ее пальцем никогда не тронул, и даже, бывало, хлебом кормил, а она меня, как черт попа, боится. Не верит, что от людей чего-то хорошего ждать можно. И я не верю.»
          Наконец, телку пригнали к стаду, и она, тяжело раздувая сытые бока, скрылась в пестрой толпе остальных. Санька думал, что дядя Гена хоть за быструю работу их похвалит, но пастух, сдвинув брови и сощурив черные блестящие глаза, внимательно пересчитывал своих подопечных.
–Шесят пять, шесят шесь… – губы его быстро шевелились – Сто двадцать…
         Потом он оглянулся на мальчишек, побледнел:
–Одной не хватает.
        Стали искать какой. Не хватало семеновской белой Чайки. Всегда вычищенную, холеную, кузнец иногда с выпаса сам домой забирал, а жена его подолгу Чайку вычесывала и хвалила. И вот теперь ее недосчитались. И снова началась беготня в поисках коровы. И длилась она до самого вечера, когда пора было стадо обратно гнать. И вот кузнец Семенов сам за своей Чайкой пожаловал. Дядя Гена стоял, весь собранный, потупивший глаза в землю, хмурился и брал все вину на себя.
–Это я виноват, я потерял! – выкрикнул Санька.
         Семенов обернулся на пацана и строго посмотрел:
–А Геннадий где же был?
–Он пошел воды в родник набрать, а ребята… ребята уснули. Я один следил. Я всегда успевал, а тут вот…
         И Семенов ругался. Ох, как ругался! И в завершенье такой оплеухой Саньку наградил, что пацан едва на ногах устоял.
–Беспризорник чертов! – крикнул кузнец и пошел в лес кричать Чайку.
        Аркаша и Гриша гнали стадо по домам. Дядя Гена с Санькой шли чуть позади. У Саньки сильно болело ухо, и на щеке намечался кровоподтек.
–Ты это, слышь… – начал дядя Гена, не глядя на пацана – Ты правильно сказал, что ты упустил. С меня ведь взыщут, а с тебя-то какой спрос? Ты же этот… бездокументный, беглый…
       У Саньки брезгливо дрогнули тонкие красивые ноздри. Он страшно побледнел:
–Я по маленькому отойду – и юркнул в сосенки.
        В лесочке, когда его не видно с дороги стало, Санька в ярости пнул по сосновому стволу, но тут же одумался – дерево то за что обижать? «Гад, сволочь! – кипел мальчишка, пытаясь прикурить сигарету, но руки сильно дрожали – Не спущу!» Санька курил быстро, глубоко затягиваясь, так, что слезы выступали на глазах, а потом, чтоб хоть немного перебить злость, потушил окурок о ладонь. Вдруг какой-то треск раздался за спиной и что-то мягкое, сопливое ткнулось в разбитую щеку и лизнуло в голову шершавым языком. Санька обернулся, и в лицо ему пахнуло прелым сеном, навозом, и так близко были карие добрые коровьи глаза, что мальчишка обхватил рогатую голову Чайки руками и разрыдался от обиды, от счастья, и еще отчего-то, пока неясного. А корова стояла смирно, закрыв глаза от удовольствия, все пыталась лизнуть мальчишкины руки, шумно дышала в плечо, пачкая слюнями рубашку. Санька пошарил в кармане, достал старый сухарик и ткнул его на ладони прямо в Чайкин нос. Она осторожно, одними мягкими мокрыми губами взяла сухарь с руки и, обдав ее теплым дыханьем, потерлась теплым тупым рогом о плечо.
–Пойдем, пойдем, дура… – ласково сказал Санька, похлопав Чайку по холке, и корова послушно пошла за ним на дорогу, и долго трусила, ни на шаг не отставая.
          Во двор Семеновых Санька ввел пропавшую скотину сам. Встретила его жена кузнеца с красными пятнами от слез на полных щеках, всплеснула руками и долго горячо благодарила. Сам хозяин стоял чуть в стороне, смотрел, как супруга звонко расцеловывает пацана и обнимает корову. Потом медленно, словно не решаясь, подошел к Саньке:
–Ты, Александр, прости меня, погорячился я… – он взял мальчика за подбородок и повернул его голову так, чтоб виден стал огромный синяк и пылающее ухо – До свадьбы заживет…Прости, не таи обиды. Я теперь в долгу. Я же знаю, что не ты виноват, а Генка этот, паскуда, уснул… Прости! – и крепко пожал Саньке руку.
           Пацан вышел растерянный, тупо зажав в кулаке конфеты, наспех сунутые ему женой кузнеца. Он долго шел вдоль заборов к сараю бабы Томы. Потом вдруг опомнился, остановился и бросил конфеты на землю. Его даже мутило, так гадко вдруг на душе стало. Конфетками задабривать вздумали! Нужны они ему, как курице сережки, их конфетки. Ему в душу плюнули, как не с человеком, а с дрянью распоследней обошлись. Хотелось пойти в кленовый лес, но Санька за день так набегался, так устал, что пошел прямиком в сарай бабы Томы, влез на сеновал и, упав в сено, уснул.
             
          Ноги Саньке холодила душистая роса. Он шел по пояс в густых травах, размахивая бидончиком. Солнце уже встало,  но еще не жгло,  а только грело – мягко и робко. В бидончике лежала теплая клубника, необыкновенно крупная и спелая. Он покрыл ее платом, чтоб не просыпать. Порой нагибался, раздвигал перепутавшуюся кашку рукой, и срывал ягодины, но, кладя их в рот, не жевал, а рассасывал, наслаждаясь сластью. Ему было хорошо. Вчерашняя обида не прошла, но поутихла, залегла на дно и не колола, не жгла, как давеча. Высоко, невидно даже где, пели жаворонки. В траве трещали кузнечики, из-под ног прыгали зеленые кобылки и мельтешили разноцветными крыльями какие-то маленькие мотыльки. Санька решил отдохнуть немного. Он уселся в теньке молодого дубка, между ног поставив бидончик, закурил.
–Парень!
           Санька обернулся. К нему шел дядя Гена, а с ним его закадычный друг, алкаш Петр. В руках у обоих были двухлитровые желтые ведерки – верно, тоже по ягоду выбрались. Санька спокойно следил глазами, как мужики подошли, сели напротив него и тоже закурили.
–Ты чего же это наговорил про меня Семенову? – дядя Гена был пьян, от него несло самогоном.
         Пацан отбросил окурок в траву:
–Ничего не говорил, только корову вернул.
–Так вот ты, значит, как мне отплатил, гаденыш – злобно почти зашипел дядя Гена – Я, значит, тебя в подпаски взял, копейку какую-никакую платил, а ты вон чего удумал. Семенов вчера разбираться ко мне приходил, за то, что я, мол, лентяйничал упрекал. Молчишь?
–Я ничего ему не говорил – упрямо повторил Санька.
        Что-то внутри начинало дрожать.
–Ты думаешь, за тебя кто заступится что ль? – дядя Гена подался вперед, глаза его, темные, недобрые, казалось, сейчас Саньку просверлят – Ты, бездомыш, ты под забором сдохнешь, как мать твоя…
         И тут Санька, не совсем осознавая, что он делает, кинулся на дядю Гену. Вцепился в горло сухими пальцами. Мужик от неожиданности даже не сделал попытки защититься, захрипел только, выпучил глаза. Тут Петр, хотя и гораздо более пьяный, чем его товарищ, подхватил легкого Саньку и отбросил в сторону.
–Ах ты… ты… – схватившись за горло и пытаясь раздышаться, говорил дядя Гена.
         Он медленно, пошатываясь, поднялся. Санька тоже стоял, весь напряженный, как пружина, чуткий, сжимая в кармане рукоять маленького, но острого ножа. Дядя Гена хотел мальчишку ударить, но задел кулаком только скулу, хотя и по больному месту, как раз там, где синяк был. Но Санька боли и не заметил, он быстро выхватил ножик и ударил наотмашь.  Получилось, что рассек дяде Гене губу и подбородок. На губах у пастуха запузырилась кровь, потекла, капая на холстяную грубую рубаху. Петр стоял в стороне:
–Мужики, ну хорош! Ген, брось ты этого сопляка, ну чего он тебе сдался…
         Но дядя Гена теперь тоже озверел:
–Да я его убью теперь!
         Санька, как кошка метнулся под ноги своему противнику, воткнул ему в бедро нож по самую рукоятку и, быстро вырвав, кинулся бежать. Бежал он со всех ног, и только в кленовом лесу остановился отдышаться. Удивительно, но каким-то чудом он захватил с собой бидончик с ягодами. Санька взял большую горсть и съел. На этот раз разжевал, проглотил и прижался лицом к гладкому стволу клена. «Ненавижу! Всех ненавижу!» – колотилось в висках. Отдышавшись, пацан пошел в деревню. Впервые в жизни, в кленовом лесу на душе у него не полегчало.
–Александр! – окликнули пацана из-за забора.
         Из ворот вышел Семенов. Он широко улыбался и, протянул руку. Санька неуверенно пожал ее. Хорошая у Семенова была рука – крепкая, грубая, сухая и горячая.
–Слушай, Александр, я тебе вот чего предложить хочу… – кузнец приобнял Саньку за плечи и завел во двор – Бросай ты этих коров, пойдем ко мне в кузницу? Парень ты умелый, смекалистый, подручным мне будешь. Подумай, а?
         Санька остолбенел. Сколько раз проходил он мимо маленькой кузницы и с жадностью вглядывался в дверь, из которой валил черный дым. Ни разу так и не решился зайти туда, боясь, как бы не поняли, что тянет его туда. Сколько раз сердце сжималось от зависти, когда сын Семенова выходил на улицу, раскрасневшийся, в фартуке, со слипшимися от пота и сажи грязными волосами. Как ему хотелось, если бы только знал кто…
–Дядь Коль… – Санька сам не ожидая от себя, вдруг схватил маленький белый эмалированный тазик, стоявший на столе, и одним махом сыпанут туда из бидона помятые душистые ягоды – Это Анюте…
         И метнулся прочь со двора.
–Пойдешь, аль нет? – крикнул вслед Семенов.
–Да! – откликнулся Санька и побежал на речку купаться.
          Там, на берегу, он тщательно вымыл ножик, обтер его травой, сложил и убрал в карман. Только хотел в воду кинуться, как вдруг увидел пятерых лебедей. Они медленно плыли, изогнув шеи, словно гляделись в воду.
–Лебеди… – одними губами сказал Санька.
          Вечер застал его на берегу. Там и нашла его баба Тома. Она тихонько подошла и присела рядом с Санькой. Веснушчатое лицо ее, казалось совсем молодым под закатными лучами. И села она совсем по-девчоночьи, обняв колени.
–Сань, а Сань… – тронула его за плечо, но он не обернулся – Я документы в детдом подала на усыновленье… Нет, если не хочешь, жить со мной не будешь, это просто чтоб не дергали… Ты не сердишься, Сань?
–Баба Том, смотрите, лебеди какие белые… Лебеди ко мне прилетели…

11 октября 2008 года