1 710-й километр

                1 710-й километр   
                Повесть               

     Это случилось в начале июня. Первые дни этого месяца в местах наших почти всегда теплые и особенно ласковые. Дожди в это время какие - то робкие, неуверенные, они словно стесняются пышности лета и от того брызжут безгрозно, недолго, совсем помаленьку, только напрасно томят землю, не давая ей напиться вволю. Все в зелени. Вокруг горы. Вся местность  опоясана горбами невысоких гор, то скалистых, то поросших разнолесьем, то покрытых розовым и фиолетовым чабрецом, словно плюшевых. По горам бродит горячий ветер, настоянный на разнотравье. Этот ветер, порывистый и внезапный, валит в обморок ромашки, колокольцы, подымает с травинок стрекоз с крылышками, прозрачными, как леденцы…
      …Еще в мае, в первых числах, учитель по НВП (начальная военная подготовка), Вересков Николай Николаевич, впервые был назначен ответственным за военные сборы. Назначенье на эту должность было почетным, но Вересков отчего - то  не чувствовал радости. Как раз в то время, когда он должен был вести своих пацанов в леса учить их одевать противогазы и кидать учебные гранаты, жена должна была родить второго ребенка. Впрочем, Вересков тешил себя надеждой, что, быть может, случится это событие когда он уже вернется или же до его отъезда, но на душе было нехорошо. Он, верно, одним из последних узнает – сын или дочь. Но все это происходило внутри Верескова, а директору он только кивнул и вышел из кабинета, тем самым согласившись отвести пацанов 4 июня, во что бы то ни стало.
         Итак, когда пришел назначенный день, Вересков сидел у зданья вокзала, обшарпанного, словно бы вдавленного в зелень кленов, посасывал папироску и смотрел на медленно выплывающее обветренное солнце. Подходили, позевывая, ребята, заспанные, хмурые, здоровались, усаживались на рюкзаки. Мальчишек было всего шестеро. Почти всегда в старших классах парней меньше, чем девчонок. Всех пересчитав, Вересков нахмурил густые брови:
–Ничего не забыли?
–Ничего! – загудели пацаны.
         А Вересков, пряча улыбку в черную окладистую бороду, добавил:
–С мамками попрощались?
        Ответ, если таковой и был, заглушил грохот подходящей электрички.
        Ехали весело, даже песни пели. Сережа Воронин, смуглый, черноволосый, черноглазый, в очках похожий на ученого сверчка, имел хороший голос и захватил с собою гитару. Сперва, Вересков был недоволен такой самодеятельностью, а потом махнул рукой – пускай поют, не в армии еще, в самом деле, чего их строжить?

          Николай Николаевич был невысокого роста, но коренастый, жилистый. Глаза у него были цвета пасмурного неба, холодные, стальные, но те, кто знали его, не раз замечали, как глаза эти разом теплели, когда Вересков смеялся. В глазах этих жила особенная веселая искорка, которая перескакивала из глаза в глаз, зажигая их диковатым огоньком молодецкой удали. Борода у Верескова была до того черная, что на свету отливала холодной синевой. А в волосы, всегда коротко остриженные, курчавые, закралась темная рыжина, так, что в кудри, казалось, вплели множество тонких медных проволочек.
          Ребята учителя по НВП побаивались, так как он порою и крут бывал, но все - таки любили и меж собою звали его ласково Николенькой. Вересков был для них старшим товарищем, к которому не раз они обращались за советом. Миньяр город маленький, все перебывали у него дома, что не мешало, тем не менее, относиться к нему как к учителю, с глубоким уваженьем, и терпеть от него наказанья, впрочем, всегда заслуженные. Однажды Вересков за пропуск своего урока заставил Мишу Семечкина учить «Евгения Онегина». И хоть это и не входило в курс НВП, Семечкин запомнил твердо – прогулы николенькиных уроков даром не проходят.
          Кроме учительства в школе №1, коему Николай Николаевич отдавал много душевных сил и времени, у Верескова было большое хозяйство. Его отец и дед всегда держали много коров, свиней и птицы, и потому Николай Николаевич сызмальства приучился  ходить за скотиной. Супруга, не из местных, из соседней маленькой деревни, его любовь к домашнему зверью разделяла, и по этой части в семье ссор никогда не случалось. Он с радостью вкладывал труд свой в жирную, плодородную землю и она платила ему обильным урожаем.  По жизни он шел легко, обид не помнил, с людьми, хотя и особенно души не распахивал, но был отзывчив. Не расстроило Верескова и то, что из Челябинского пединститута его по распределению назначили в маленький захолустный городишко. Он приехал в Миньяр, окрыленный желаньем учить, глубоко уверенный в высокой миссии учителя. А 3«Б» класс, который Верескову достался, был в хорошую сторону замечательный и по успеваемости, и по дисциплине. С учительским коллективом новоявленному педагогу также удалось ужиться. Они с улыбкой смотрели, с каким рвеньем молодой преподаватель ударился в работу. Дальше пыл Верескова, вопреки ожиданиям коллег, не поостыл, только уверенности в себе прибавилось. Больше не тряслись мелко колени, когда он писал новую тему на доске. И хотя Николай Николаевич затерзал директора инициативами по созданию кружков, секций, творческих вечеров, и в школе на него остальные педагоги посматривали, как на чудака, но все-таки относились с уважением. Понимали, что по своей дороге человек пошел, и препятствий особенных не чинили.

        По приезду в лес первым делом стали ставить палатки. Все шесть мальчишек 10 «А», бойкие, ухватистые, дружные, быстро справились с этим распоряженьем Верескова. Правда, Ваня Шишкин, забивая в теплую каменистую землю один из колышков, который должен был держать устанавливаемою палатку, шарахнул молотком по пальцу, но это не омрачило мальчишеского восторга перед предстоящим метаньем учебных гранат.
       Медленно, неохотно сполз с гор душный вечер, распластался по земле, не пуская ночную прохладу. Вересков пошел к ручью, чтоб умыться и побродить по окрестностям. Он хотел убедиться, что все тут так же, как два года назад, потому что завтра, когда приедут еще два класса из соседней школы, предстояло утроить «Зарницу». Он не боялся оставить пацанов одних – не маленькие уже.
        А ребята тем временем развели костер и уселись тесным кружком – потравить байки и песни погорланить.
–Наконец-то я в лес выбрался – сказал Петя Гринин – Вроде и живем рядом, а как - то все не получается …
       Глаза у Петьки были зеленые, и такие большие, как будто он всегда чему - то удивлялся.
–Витек, подбрось-ка веток в костер, – добавил Петька, глядя, как по ботинку его медленно ползет большой золотистый жук.
         Высокий, долговязый Витя Скворцов с большими руками, которые он все не знал куда деть, схватил несколько тонких сухих ивовых веточек и подбросил их в огонь. Пламя с треском ухватилось за новую пищу и заплясало на тонких прутиках рыжими вихрами, отбрасывая красноватые подрагивающие отсветы на лица мальчишек. Веточки скоро сгорели и рассыпались. Тогда Витя потянулся за маленькими березовыми полешками, кучкой сваленными неподалеку и три из них сунул в костер, всколыхнув пепел. Серые мотыльки закружились в красных сполохах.
–А я вот недавно с отцом за вениками ходил. Долго по лесу шарахался. Но все равно тут хорошо. Николенька полянку подобрал – лучше не найдешь – подхватил разговор Федя Твердов, светлоглазый, широкоплечий пацаненок с озорными глазами  – Не думаю, что он нас загоняет… Он и поплавать даст; вон там, чуть дальше речка. Помните, в прошлом году пескарей ловили?
–Да, ты тогда еще ужа испугался! – усмехнулся Сережа.
–Не испугался я, – обидчиво забубнил Федя.
–Да ладно, Федок, испугался…– подзуживал Сережа, щуря черные, как потухшие уголья, немного раскосые глаза.
–А я жрать хочу – неожиданно вставил Скворцов и тут же потянулся к рюкзаку, лежавшему неподалеку, достал литровую банку с домашней тушенкой и крупно порезанные ломти отсыревшего в целлофане черного хлеба, стал есть с выкидного ножа.
          Остальные тоже засуетились, сбегали к своим рюкзакам, взяли из них у кого что было и, расстелив все это на шуршащем целлофановом пакете, устроили настоящий пир.
        Подтаявшее сало резали большими ломтями, черных хлеб, мягкий, влажноватый, рассыпался на крошки, которые так приятно было слизывать с ладони, домашняя тушенка, стрелки свежего зеленого лука, остывшая курица в фольге, шпроты, и, как верх роскоши – горьковатые грецкие орехи с липовым медом, которые Витька Скворцов приберег специально для поездки.
–Ну, мы прямо как партизаны – в лесу, у костра трескаем – проговорил вдруг Мишка, отправляя в рот увесистый бутерброд сала с хлебом.
–Угу… – кивнул Сережа, прожевывая кусок курицы.       
–А завтра «Зарница»… – мечтательно протянул Федя – Повоюем, сделаем 10 «Б»…
–Сделаешь их, как же… – буркнул Витька.
–А у меня вот что есть! – Ваня Шишкин, светленький щуплый мальчишка с носом - пуговкой извлек из потрепанного рюкзака пачку сигарет.
–Ого, живем, пацаны! – радостно крикнул Мишка Семечкин.
        Ребята сели потеснее. Мишка достал из костра палку, тлеющую с одного конца, прикурил. Сделал три глубоких затяжки, закашлялся, передал следующему. И так по кругу. До последнего, до Феди, который, зажав окурок  в двух спичках, чтоб не ожечь пальцы, осторожно, с присвистом, втянул в себя последний заветный дым. Бычок рассыпался в пепел, и пепел затерялся в траве.
–Я вот что думаю – Сережа вертел в руках недоеденный кусок поджаренного на огне хлеба – Убийство человека – это трудно? Как у Достоевского – обязательно наказание, или нет. Убил и живешь себе дальше, как жил. Не мучаешься, глаз его не вспоминаешь. Как будто ничего не было. Да… А еще вот… А если война. То есть ты не просто убил, а потому что надо было, потому что иначе тебя бы убили. Тогда как? Не помнишь, не страдаешь?
–Чего это тебя вдруг потянуло? Кого убить собрался? Историка? – с деланной серьезностью осведомился Ваня Семечкин.
–Да нет, я часто об этом задумываюсь. Врал Достоевский, что после этого жить нельзя или не врал? А писатели военные врали или правду говорили, что ничего нет. Убил – и чувствуешь, что ты прав, почти герой…
–Проверить можно только одним способом, Серж… – засмеялись пацаны.
–Вот так и знал, что сидят! – бросил подходящий к ребятам Вересков – Марш спать! Завтра подыму всех в пять утра, и чтоб никаких «не могу», «не хочу», «не выспался»!
        Мальчишки попререкались для порядка, но, в целом, пошли спать послушно. Все в этот день встали рано, не доспали, и теперь заразительно зевали и щурились, залезая в брезентовые палатки, наполненные духотою июньского вечера.

                ***

          Поезд «Новосибирск – Адлер» летел сквозь душную июньскую ночь. Но в открытые окна все же дышало прохладой, густыми ароматами трав и земли. Циферблат наручных часов показывал половину второго, но Оленьке отчего-то не спалось. Она первый раз в своей жизни ехала на море.
        Какое оно, море? Она не могла бы точно сказать, одно знала наверняка – не такое, каким показывают его в фильмах и рисуют в книгах. Оно обязательно особенное, другое, не такое, как для всех. Ей море представлялось живым: то тихим, то бурлящим, и такого цвета, какого Оленька не могла бы определить, потому что оттенки его менялись, искрясь на солнце.
        «Раз его так любили Хемингуэй, Джек Лондон, Рубцов, значит, я тоже непременно полюблю его – думала Оленька, прислоняясь высоким бледным лбом к прохладному стеклу – Его, верно, нельзя не полюбить, оно прекрасное, я знаю, что оно прекрасное!»
        Душу Оленьки переполнял восторг, ей хотелось то смеяться, то плакать, и все казалось, что время тянется бесконечно долго и скорый поезд слишком медленно несет ее навстречу к мечте.
         У Оленьки были светлые волосы, мягкие, чуть вьющиеся на концах, огромные голубые глаза, чуть навыкате, и острый подбородок. Болезненная,  тоненькая, Оленька, в свои пятнадцать лет выглядела куда младше своего возраста. В своей жизни она видела только один город – свой родной Новосибирск. Оленька не любила его. Этот город казался ей угрюмым, холодным и неприветливым, он словно не давал ей расти не только физически, но и душевно. Маленькое сердечко ее, способное так часто стучать от радости, почти всегда билось ровно и, как-то тихо, словно боялось, что город обидит его. Родители Оленьки были довольны дочерью. Она никогда, даже в детстве, не бегала с подружками по двору, громко смеясь, никогда не получала двоек в школе. Она сидела дома, закрывшись от всего мира толстенными фолиантами, и читала, читала… Особенно нравились ей книги о море. Она словно видела его внутренним взором, она уже любила его, ни разу не вдохнув морского воздуха.
        «К морю! К морю!» – стучало в горевших висках.
–К морю… – тихонько повторяла Оленька и улыбалась счастливой улыбкой.
        Времени было час ночи. Как же душно в купе! Оленька поднялась со своей нижней полки. На нижней полке, над Оленькой, спала мама, крепко обняв четырехлетнего брата Оленьки, Андрюшу.
        Оленька прошла по коридору, глядя в темные окна, и вышла в тамбур, все еще улыбаясь. В тамбуре стоял мужчина, лет сорока на вид. Он был пьян и, увидев Оленьку, громко поздоровался.
–Здравствуйте – отчего-то смутившись сказала Оленька.
–Вы курите? – спросил мужчина, протягивая ей сигарету.
       Оленька замялась. Она курила с прошлого года. Не часто, одну - две сигареты в день. Она считала, что так выглядит взрослее и для того, чтоб не выделятся среди остальных девчонок, вовсю дымивших за углом школы, тоже порою затягивалась едким горьким дымом «ВТ». Теперь же вокруг не было однокашников, перед которыми нужно было «сохранять лицо», но, надеясь успокоить возбужденные радостным ожиданьем нервы, она взяла протянутую сигарету и, поблагодарив, закурила. После второй же затяжки ей стало как - то поспокойнее. Она распрямила худые, узкие плечи и прислонилась спиною к прохладной стене тамбура, запрокидывая голову и выдыхая дым, который струйкой ударялся о противоположную стену и растекался по тамбуру густыми сизыми клубами.
–Отдыхать? – спросил мужчина, разглядывая Оленьку и докуривая сигарету.
–Да – девочка улыбнулась блаженной улыбкой – На море…Вы были на море?
        Собеседник, жгучий брюнет, красивый, тем не менее, какой-то неповторимой русской красотою, оживленно кивнул:
–О, я там служил!
        С минуту молчали. Девушка ждала, что мужчина расскажет ей про свою службу, но он словно забыл или не хотел ей говорить об этом.
–Не бросайте окурок на пол – тихо сказала Оленька, глядя, что он ищет глазами куда бы деть бычок рукою, и подумала:  «Пепельница же есть!»
         Но пепельница был доверху заполнена, и мужчина, распахнул дверь, вышел из тамбура в коридорчик. Оленька видела, как чиркнула в полумраке красная точка бычка, исчезая в темном окне, которое было напротив двери туалета.
         Собеседник вернулся обратно в тамбур, осторожно прикрыв за собою дверь. На секунду Оленька увидела на безымянном пальце большое золотое кольцо - печатку. В полумраке квадратик отполированного черного камня мягко мерцал. А на поверхности этого черного, как гранит, камня была выгравирована надпись «Судьба».
       Последнее, что слышала Оленька, был стук поравнявшегося с ними поезда. 

                ***

           Анну Викентьевну Молотову разбудил резкий звук телефонного звонка. Недовольно подымаясь с кровати, стараясь не задеть спящего мужа, женщина встала, торопливо всунула ноги в мягкие домашние тапочки и бесшумно засеменила по ковру в коридор, где был телефон.
–Да, я слушаю – сказала она сонным тихим голосом, подавляя зевок.
–Аня? – крикнула прохладная красная трубка голосом главврача – Аня, быстрей собирайся, через десять минут от подъезда тебя заберут…
–Что такое? – перебила его Анна Викентеьвна, как-то сразу очнувшись от дремоты – Сегодня не моя смена…
–Всех врачей уже обзвонил, тебе последней говорю – авария на железке…
–Я поняла – машинально ответила женщина, приглаживая густые русые волосы – Я сейчас…
         Она повесила трубку и начала суетиться. Наспех собрала в шишку тяжелую косу, схватила из шкафа отглаженный врачебный халат, торопливо сунула ноги в разношенные туфли без каблука и бросилась на лестничную клетку.
       Когда вышла, у подъезда уже стояла белая пыльная «скорая» и черный УАЗик. Она запрыгнула в черную рокочущую машину, не поздоровавшись ни с кем:
–Ну?
         УАЗик рванул с места и понесся, надрывно ревя, по улицам сонного города.
–Никто ничего не знает… – затараторила в ответ медсестра Артюшкова, худенькая некрасивая молодая женщина с жиденькими светлыми волосами –  В больницу поступило сообщение, что авария, что есть жертвы, а чего там случилось… Главврача задергали звонками, орут, говорят, чтоб быстрей нас посылал. Вот он всех среди ночи и поднял. Наверно, правда что-то случилось серьезное…
–А что там могло случиться? – напряженно спросила Анна Викентьевна.
–Да что угодно… – откликнулся шофер, всегда улыбчивый Виктор, который теперь молчал и ожесточенно топил ногою педаль газа у воющего УАЗика.
        Чем ближе они подъезжали к назначенному месту, тем тревожнее становилось на душе у Анны Викентьевны. Она то и дело спрашивала «Хватит ли бинтов?», «Есть ли спирт для обработки ран?», «Сколько носилок?», «Достаточно ли шприцов и обезболивающих?». Каждый нерв ее был вытянут в струночку, все внутри звенело.
       УАЗик вздрогнул, встряхнув взволнованных пассажиров, и выпустил из распахнувшихся черных дверец женщин в белых халатах.
       Первое, что увидела Анна Викентьевна, был дым – черный, бесконечный. И сквозь дым этот, густой и клубящийся, пластались языки красного пламени, дышали жаром. Потом, проморгавшись, одев респиратор, разглядели опрокинутый набок вагон, почерневший от копоти, раскуроченные завернутые спиралью рельсы, выгоревшие шпалы. Вагон упал прямо на огромную березу и повалил ее, выворотил дерево с корнем. Белоснежный ствол почернел и шелушился черными лохмотьями пепла. Свернувшиеся от жара листочки, сухие и безжизненные дрожали на горячем ветру, словно им тоже было страшно. И странно смотрелись молочно-белые березовые раны с черными вкраплениями сажи…
          Повсюду – огонь. Анна Викентьевна положила руку на горло, задыхаясь от дыма и удушливого запаха паленых тел, целлофана, травы, оплавленных стекол.
–Господи! – раздался  испуганный вскрик Артюшковой где-то совсем рядом.
        Тут же открыли большие синие сумки и чемоданы с медикаментами. Анна Викентевна давала указанья, что кому делать. Ее грубоватый, чуть с хрипотцой голос звенел особенной силой, не давал докторам растеряться или замешкаться.
      Вдруг Анна Викентьевна увидела мальчика, упавшего на колени. Ребенок закрывал лицо руками, словно плакал. Она подбежала к нему и отняла его руки от лица. Черное месиво обугленной кожи, клочки опаленных волос…
–Маленький мой! – она взяла мальчика на руки и понесла к УАЗику, чувствуя, как рыданья душат ее.
–Воды! – крикнула женщина, кладя мальчика на первые попавшиеся под руку носилки – Бинтов и обезболивающих!
       В глазах у нее отчего-то так ярко встало лицо ее сына, десятилетнего Ванечки…
– Вера, дай же воды и бинтов! – крикнула Анна Викентьвна Артюшковой – Ну, скорей, скорей!

                ***

         Вересков проснулся от страшного грохота. Словно с неба раздался жуткий раскат грома. Его больно хлестнуло по лицу опрокинувшейся набок палаткой, и, запутавшегося в брезенте, протащило метров пять по земле. Он попытался встать, оцарапал обо что-то руку.
        Первая мысль была – началась война. Отчего-то в голове мелькнула сводка вчерашних новостей о том, что американцы строят новую базу для ядерного оружия.
        «Вот оно. Атомная бомба… – сказал вслух Вересков, и внутри у него все похолодело – Пацаны!».
         В ушах стоял такой звон, как если б рядом с ним разорвалась петарда. В голове гудело, и сердце горячей болью ударяло в виски.
        Он насилу выбрался из придавившей его палатки и тотчас, чуть не сбив его с ног, к учителю подбежал Ваня:
–Мы взяли противогазы, Николай Николаич! Вы не поранились?..
–Тихо! – рявкнул Вересков – Что ты орешь, как оглашенный! Где все?
–Вон там, Николай Николаич, противогазы одевают…Что это? Это война, да? – Ваня искал глазами глаза Верескова, но учитель не смотрел на него.
       Он смотрел в сторону леса, где над верхушками елей выросло зарево, огромное, кровавое, оно рвало ночь в клочья, пластало по небу яркими сполохами. Оно не мерцало, а уверенно, густо все расползалось – так стремительно, что казалось, вот-вот окажется над ними. По зловещей красноте темными разводами медленно плыл дым, он примешивался к серым облакам и делал их угольно-черными. Искалеченная ночь метнулась с неба, оставив беззащитные звезды яркому багряному свечению.
      Вересков зажмурил глаза, как-то сжался весь, соображая, что нужно делать, но, так толком и не сообразив, пошел вслед за Ваней, почти побежал навстречу своим пацанам. Перепуганные мальчишки действительно пялили на себя противогазы. У них не выходило, Федя сматерился, но Вересков пропустил это мимо ушей. Внутри у учителя все словно оборвалось, сердце пульсировало мощными толчками, отдающими острой болью даже в ребрах.
–От-ставить противогазы! – Вересков оглядел всех.
–Что случилось? Что? – наперебой спрашивали ребята – Война, да? Ведь это война, Николай Николаич, на нас бросили бомбу!
–Да вы что, сдурели все ей - богу! – воскликнул Вересков, не зная, что еще можно теперь сказать им.
         Это предположение ребят окончательно выбило его из колеи, он почти не сомневался, что оно верно.
–А что же тогда? – шесть пар глаз испытующе впились в его лицо.
–Не знаю! – Вересков махнул рукой – Пойдемте, узнаем хотя бы, что там… – он указал рукою туда, где полыхало неведомое, красное, страшное…
–А потом? – не унимались ребята.
–А потом… – он растерянно погладил взглядом  знакомые лица – Посмотрим по обстановке…
         И они побежали. Верескову казалось, что они бегут по меньшей мере два часа, хотя по усталости ног своих он знал, что времени прошло не более пятнадцати минут. Вдруг навстречу им, откуда - то, прямо из темноты, выскочила женщина с совершенно безумными глазами и с лицом, обезображенным ужасом. Она бросилась Верескову на грудь и дико завыла, захлебываясь рыданьями.
–Что случилось? – учитель пытался отстранить ее от себя, чтобы видеть лицо, расспросить, но она только жалась к нему, нажимая острым, мокрым от слез подбородком куда - то подмышку и ничего не говорила – Да что же вы? Ну, скажите же что там такое? – орал Вересков.
          Бесполезно. Она не сказала ни слова, только протяжно выла на плече окончательно потерявшегося учителя. Вдруг, совсем рядом с ними, за черным частоколом высоких тополей, раздался раскатистый хлопок. Женщина сразу смолкла, отшатнулась от Верескова и побежала сквозь молодой осинник. А Вересков, сделав ребятам знак рукой, чтоб они шли за ним, побежал дальше…
            В лицо подул ветер и принес запах гари, дыма, паленых волос. Первое, что увидел Вересков, ослепленный заревом огня, оглушенный ревом пламени и людских голосов, было развороченное железнодорожное полотно. Рельсы, завернутые спиралью, жутковато топорщились к небу, словно корни вековых елей, вывороченных из земли ураганом. Шпалы, расцвеченные краснотою огня, кадили жирным черным дымом. Горели вагоны. Уже закопченные от дыма, они казались адскими чудовищами из потустороннего мира. Некоторые из них были опрокинуты, два вагона, наскочив друг на друга, измяли железо коричневых боков и спин и замерли в последнем объятии. Со звоном лопались стекла. Черные тени людей мельтешили в темноте в совершенном беспорядке, как испуганные ночные бабочки, на которых внезапно направили луч фонаря. А в лес залетела жар-птица, заметалась, роняя рыжие перья огня на кроны вековых деревьев и молодых кустов. Трещали, ломаясь, ветви, падали на землю, тлели черно-алыми узорами.
         Мимо Верескова пробежала еще одна женщина. Рот ее был перекошен беззвучным воплем, разметавшиеся рыжие волосы были опалены. На женщине горело платье. Она явно не понимала, куда и зачем бежит, но бежала, гонимая диким, животным страхом прочь от этих развороченных взрывом рельс, от обугленных кусков человеческой плоти, всюду разбросанных на земле, от смерти, которой дышало все то, что видел сейчас Вересков. Наконец к этой женщине подбежали двое мужчин и, повалив на землю, стали хлопать по ее телу куртками. За спиной раздался сдавленный стон и кашель – вырвало Сережу.         
         Остальные пацаны стояли белые, как вата. В глазах у каждого, как в зеркале, отражалось зарево, которым охвачены были и небо и земля.
–Ребята! – крикнул Вересков, стараясь перекричать своим зычным голосом грохот, царящий вокруг. – Ребята, мы должны помочь людям! Не расходитесь! Только не расходитесь! Будьте вместе…
       Они молча кивали. У них дрожали губы. Глаза слезились от дыма, ресницы от отсветов огня у всех были рыжими, почти медными.
       Вересков повернулся лицом к рельсам. В нескольких метрах он увидел белокурую головку девочки, она виднелась из-под большого куска железа. Ребенок лежал лицом к ним, закрыв глаза, и длинные ресницы бросали на белое личико, перемазанное сажей, длинные голубоватые тени.
–Навались, пацаны! – глухо сказал Вересков, и все разом ухватились за огромный кусок железа, но тотчас отскочили.
        Железо настолько накалилось, что, схватив его руками, они оставили шипевшие шматки кожи на его поверхности. Ваня махал руками, в попытке хоть как-то остудить обожженные ладони. Никто не слышал, что кричал Миша Семечкин, единственный из мальчишек, кто взял с собою рюкзак. Наконец, он схватил учителя за руку:
–У меня одеяло! – мальчик задыхался – Николай Николаич, дайте… ваш нож, мы… разрежем его и… обмотаем руки!
        Тут же распороли одеяло, обмотали руки почти до локтя. Было очень больно ощущать сухую теплую ткань обожженными местами, но боли никто не чувствовал, все смотрели на эту белокурую головку девочки, чье тело было задавленно обрывком раскаленного железа. Обливаясь потом, матерясь, они, наконец, смогли отбросить лист железа в сторону. До плеч девочка была совершенно невредима…
–Пойдемте! – Вересков, пересиливая подкатывавшую к горлу тошноту, старался не смотреть на ребенка.
–Но как же, Николай Николаич, она же…Она… – лепетал, захлебываясь слезами Витя.
–Ей не поможешь уже. Все! – Вересков схватил Витю за плечо так больно, что мальчик чуть не вскрикнул и привлек его к себе, прижав к груди, как родного сына, не давая смотреть на тело девочки, вернее на то, что от него осталось – Все, Витька, все, пойдем дальше…Все…
–На помощь! – Вересков оглянулся.
       К нему полз мужчина, на вид лет пятидесяти, не больше. Лицо его было вымазано сажей, и кровь, текущая вертлявыми струйками из  рассеченной брови покрывало эту черноту красными полосами.
–Помогите! – он хрипел, подтягиваясь на руках, и вдруг упал на землю, уткнувшись в нее лицом.
      Вересков приподнял его, хотел перевернуть, но наткнулся рукою на что-то подрагивающее, скользкое…
–Ах, Господи, боже мой! Ведь это же…Это же из живота…Ах, Господи!
         Теперь вывернуло и Николая Николаевича.

                ***

–Товарищ! Товарищ Вересков! – женский голос как будто ударил Николая Николаевича по щеке, заставил очнуться.
        Вересков вздрогнул и сощурил глаза, слезившиеся от дыма. Перед ним стояла Анна Викентьевна, полная докторша, соседка по подъезду.
–И вы здесь, Аннушка? – он растерянно поглядел в ее круглое лицо, в большие добрые глаза неопределенного цвета, в которых застыла какая-то безумная тоска и боль, и ему отчего-то захотелось ей улыбнуться.
       Но улыбка не получилась, только уголки губ устало дрогнули.
–Николай Николаевич, надо помочь с носилками… Рук не хватает, не знаю что и делать…Ох, вы с ребятами! – она оглянулась на мальчишек, жавшихся в сторонке – Ребятки! – она всем своим полным телом повернулась к ним – Ребятки, надо носилки…
–Да, да, тетя Аня, мы поможем… – поспешно ответил Сережа хриплым, каким-то не своим голосом  – Вы только скажите как…
       У Анны Викентьевны на минуту задрожали губы, или это только показалось Верескову, но тут же глаза ее опустели, не допуская в душу жалости, которая помешала бы этой женщине выполнять свое дело.
     Вересков пошел за докторшей, а за ними потянулись гуськом мальчишки, испуганные, чумазые, с опухшими от слез глазами.

                ***

       Когда Оленька очнулась, ей показалось, что она в аду. Именно такой ад был нарисован писателями в ее любимых книгах, которых она так много прочла за свою недолгую жизнь. Она лежала на земле, на грудь ей давило что-то тяжелое, мягкое, мясистое. Взвизгнув от отвращенья, Оленька столкнула с себя эту темную массу, успев разглядеть изуродованную руку. На безымянном пальце вздувшейся от ожогов руки, было массивное золотое кольцо - печатка. На черном гладком камне виднелась надпись «Судьба».
     Чуть не наступив на Оленьку, мимо пробежал какой-то человек. Она не видела его лица. Он дико кричал, ударяя себя по плечам, по спине, по животу руками, стараясь потушить полыхающую одежду. Человек этот бежал прямо в горящий лес. Когда она обернулась туда, куда он бежал, ей пришлось зажмуриться от того нестерпимого жара, которым обдал ее полыхающий сосняк. Оленька, охнув, отпрянула, но все же ей опалило брови и ресницы, и кудрявые светлые волосы. Она рывком встала. Навстречу ей, прикрывая головы, бежали двое мужчин, один из них что-то крикнул, но что именно, Оленька не поняла и, охваченная внезапно толкнувшимся в сердце страхом, побежала вслед  за ними.
        Вагоны превратились в огромные печи. Черные, страшные, они выдыхали в небо едким дымом и гудели, как гигантские овода. А небо дрожало, дергалось, обваренное кипятком пожара. Насыпь дробленого камня из-под рельсов разметало серыми разводами по обуглившейся траве. Деревья, окутанные паранджой огня, падали, как подкошенные, топорщась расщепленной древесиной на сломах. Дым, всюду дым, крики, и этот ужасный запах горящей человеческой плоти…
         Оленьку кто-то очень больно толкнул в спину. Она обернулась всем телом и едва не упала, судорожно схватившись за рукав рубашки незнакомого мужчины. Лицо его было в крови, весь он был чумазый, как кочегар, но она не отшатнулась, увидев его голубые глаза, освещавшие все лицо.
–Что? Что это? – спрашивала Оленька, комкая ткань его рукава в своей маленькой дрожащей руке.
–Два поезда то ли столкнулись, то ли взорвались… Не пойму! – он кричал ей в самое ухо – Вы с какого поезда?
–«Новосибирск-Адлер»…– она все не отпускала его рукав, словно это была ее последняя надежда на спасенье.
–А я с «Адлер-Новосибирск», я ехал с моря… Мы спали и вдруг – он указал в сторону вагонов, тонувших в метанье пламени.
–Как страшно! – Оленька почти прижалась к мужчине, будто он мог защитить ее от того, что ревело, грохотало и выло вокруг них.
–Меня зовут Аркадий! –  он смотрел Оленьке прямо в глаза  – У меня там дочь! Мы с ней были в разных вагонах, и теперь я не знаю…
         Оленька почувствовала, как в груди у него что-то екнуло.
–А у меня там мама и брат, они… наверно…они…
–Не надо, не думай, только так не думай! – Аркадий взял Оленьку за руку – Уже должна прибыть  помощь…Врачи, милиция…
       Он пошел вперед, повел девочку за собою. Она жалась к большой горячей руке Аркадия, а он крепко сжимал ее похолодевшую грязную ладошку.
       Раздался еще один взрыв. Мужчина и девочка упали на землю. Оленька инстинктивно сжалась в комочек, а Аркадий одной рукой прижал ей голову к земле. Их осыпало мелкими хрусталиками битого стекла. Стеклышки со звенящим шорохом упали на землю и теперь переливались то багровым, то розоватым, то ярко-лиловым. За спиной с глухим лязгом, покрытая глубокими вмятинами упала дверь, оторванная от вагона взрывом. Столб огня хлестнул по небу, слизывая звезды своим рваным горячим жалом.
–Мамочки! – Оленька скорчилась, царапая руками голые свои коленки.
         Аркадий поднял ее с земли, поставил на ноги:
–Тебя как зовут-то?
       Оленька назвала свое имя. Ее огромные глаза отражали все, что происходило вокруг. Они совсем не защищали ее маленькую душу от всего того, что видели. Все, что было теперь перед Оленькой, немедленно запечатлевалось в ее сердце – никогда, никогда она этого не забудет.         
        Их толкали, им что-то кричали, их едва не сшибали с ног бегущие в панике люди. Обезумев, они бежали прямо к горящему лесу, кто-то лежал на земле, скорчившись, подобрав по себя ноги. Оленька видела старуху, стоявшую на коленях, которая широко, размашисто крестилась и шептала своими пересохшими губами молитву, видела мальчика, раскинувшего ручки на земле. Из виска у него медленными толчками вытекала черная кровь. Выброшенный из вагона при взрыве, он упал головою на большой темный камень, поросший мохом. Открытые глаза мальчика видели только небо, которое тоже словно бы испугалось и стало выше. Видела Оленька женщину, прижимающую к груди сверток, из которого свешивалась черная, неестественно выгнутая детская ножка. Видела молодую девушку, по возрасту чуть старше, чем сама Оленька с опаленными растрепавшимися волосами. У девушки не было кисти, она махала этим кровавым обрубком, что-то кричала, потом упала на землю и поползла в сторону леса.
        Много чего видела Оленька. Всюду обезумевшие от страха люди, разбросанные в беспорядке дорожные сумки, куски железа, лоскуты ткани, горячий щебень и гул пламени, который как будто гипнотизирует, не дает собраться с мыслями, не дает говорить, не дает дышать, пластая в ночь едкий дым. Всюду смерть…
       Аркадий отвел Оленьку в сторону, где было меньше людей и они сели на землю, обливаясь потом, глубоко вдыхая открытыми ртами удушливый запах гари.  Перед глазами все расплывалось, качалось, двоилось от усталости. Вдруг прямо под ноги им метнулся огромный лохматый терьер темной масти. Огромные, немного выпуклые глаза пса смотрели прямо на Аркадия.
–Чего, друг, и ты мыкаешься?
      Пес умно, почти по-человечески  посмотрел на него, и только теперь Аркадий заметил, что терьер не ступает на заднюю лапу, и что темная шерсть свалялась от крови. Вывалив на правую сторону дрожащий розовый язык, он тоскливо смотрел на Оленьку и Аркадия.
      Снова раздался звонкий хлопок, и Аркадий невольно пригнул голову. Оленька взвизгнула, но осталась на месте – не стала падать на землю и закрывать голову руками. У горящего вагона лопнуло последнее стекло.
–Эх ты как бабахнуло! Ну, теперь точно все! Больше тут греметь нечему… – крикнул молодой милиционер, скинувший на землю рубашку.
        Странная тревога вдруг охватила Аркадия, ему показалось, что это тот самый вагон, в котором ехала его дочь Валя. Он с трудом поднялся с земли и подошел к милиционерам, оставив Оленьку и пса:
–Это какой вагон? – крикнул Аркадий и закашлялся – из горящего леса опять потянуло густым дымом.
–Пятый, кажется, когда мы только подъехали, еще видно было номерок на стекле – был ответ.
       Аркадий смотрел на все еще горевший вагон. Он был черен, и только из нутра окон вырывались рыжие вихры, словно кто-то махал из окна оранжевым платом. Сердце забилось так часто, что казалось, вот-вот оно выпрыгнет из груди на эту черную, измученную землю, и никто не заметит его, живое, меж обгоревших кусков человеческой плоти.
        Подавшись вперед, не совсем понимая даже, что он бежит прямо к вагону, Аркадий все твердил про себя «Она там!»
–Куда! – хором закричали милиционеры.
      Но было поздно, Аркадий уже прыгнул в окно, в огонь. Последнее, что он услышал, был тоскливый лай терьера.
 
–Дяденька… – Оленька  не смогла даже вскрикнуть, только полуоткрыла губы и судорожно выдохнула – Дяденька…
      Она опять осталась одна и стояла теперь, боясь даже шевельнуться. Где - то   в горле сухим комом застряли рыданья. Девочка стиснула руки на груди, заламывая тоненькие пальцы, и тут заметила УАЗик и полную женщину в белом халате, рядом с которой были еще женщины, мальчишки, четверо мужчин.
       Оленька побежала им навстречу и, добежав, совсем задохнувшись, упала на колени прямо перед женщиной в белом халате, которая, глянув на нее покрасневшими от усталости глазами, охрипшим голосом закричала:
–Чего расселась, бери бинты, иди вот к тем носилкам!
       Оленька в каком-то оцепененье, превозмогая боль в боку, поднялась, взяла из рук женщины бинты и пошла к указанным носилкам. Там лежала женщина. Нижняя часть ее тела была покрыта зеленой мужской курткой. Оленька отдернула куртку и вскрикнула – у женщины не было ног, и с измазанных сажей култышек на брезент носилок падала большими сгустками черная, запекшаяся кровь. Она взглянула в лицо женщины. Светлые, чуть седеющие волосы, узкий нос, впалые щеки. Очень красивые руки, сложенные на груди, с длинными пальцами, с тоненьким обручальным колечком… Глаза женщины были открыты, неосмысленный, полубезумный взгляд скользнул по Оленьке. Девочка отшатнулась, закрывая лицо руками, у нее вдруг закружилась голова, в глазах закачался кровавый туман. А потом земля прыгнула в глаза и ударила прямо в лицо…

          …Море…
          Голубое, голубое, такое ласковое…Оно мягко, с едва слышным шорохом накатывает маленькие волны на желтый, словно спелая дыня, песок. Прозрачная соленая вода качает в своей хрустальности цветные круглые камушки…
        Оленька вбежала в тихие волны, чувствуя ногами мелкий песок. Оленька зачерпнула ладонями воду и вскинула руками, окатив искрящимися брызгами солнце, и засмеялась…
        Ветер трепал ее мягкие волосы, наполняя каждый изгиб светлых прядей солнечным золотом. Сердце колотилось так сильно, как не стучало никогда в жизни. Ей хотелось кричать от счастья, брызгать в небо этой соленой голубой водою, хотелось бежать куда - то и дышать, дышать свежим морским бризом так, чтоб в груди было больно…

                ***

         Сережа Воронин подбежал к маленькой девочке, стоящей над телом матери. Женщина лежала на животе, повернув голову в сторону полыхающих вагонов, словно смотрела, как они догорают. Сережа не решился тронуть ее, увидев слипшиеся от крови белокурые волосы. Он подхватил на руки кричащего ребенка и отнес ее под куст обуглившейся ольхи. Не без труда разорвал он  свою футболку, чтоб перевязать распоротую стеклом детскую руку. Девочка отбивалась, не давала наложить повязку на рану, и в итоге, укусила Сережу в щеку.
        Сережа сел, тяжело дыша, посадив притихшего ребенка между колен, и смотрел, как догорает опрокинутый вагон. Ему вдруг вспомнились строчки из романа Островского «Как закалялась сталь»: «Страшно умирать в шестнадцать лет. Ведь умирать – это значит никогда не жить…»
–А вдруг и я здесь умру? – сказал вслух Сережа и протер о порванную футболку запотевшие очки.
        Только сейчас ему в голову пришла эта мысль. Раньше он не думал о смерти. Он знал, что такое боль. Во дворе его часто лупили, да и дома нередко попадало от отца широким солдатским ремнем с железной увесистой бляхой. А в детстве, года в четыре он сломал руку и хорошо помнил как это больно. Ну а что значит – умирать? И почему вообще это случилось с этими людьми? Ведь он, Сережа, тоже часто ездит на поездах…
       Однажды мама говорила Сереже, что Бог наказывает людей грешных. Страдают те, кто заслужил наказанья.
      «Но неужели столько людей его заслужили? – думал Сережа – Ведь здесь же дети!»
      Сереже хотелось заплакать. Все, что видел он сейчас перед собою, все те смерти, которые происходили на его глазах, мальчик пытался как-то объяснить, включить в рассужденья какую-то логику. Сказать себе, что эти люди перед Богом виноваты, он не мог – все его существо противилось этому. Ему было жалко всех, кто был тут, и себя было жалко больше всех. Он больше не боялся смерти, он притерся к ней, свыкся с ней, но не смирился. Ужаса уже не было, был только страх, далекий, как будто уже и не его вовсе. И он боялся теперь только собственной смерти, не чужой. О чужой он думал, пытался разобраться, как в сложной задачке по математике.
       За всю свою жизнь в семье Сережи никто не умирал. Обе бабушки и деды были живы, мама с папой отличались богатырским здоровьем, и сам он ничем, тяжелей ветрянки, не болел. Оттого Сережа никогда не задумывался над тем, как и почему люди умирают. Когда Сережа читал об этом в книжках, его отчего-то смерть не трогала, он принимал ее просто на веру слова писателя – есть где-то, но сам я не видал, не  знаю. А теперь в черные Сережины глаза, спрятанные под запотевшими грязными очками, заглядывала настоящая смерть в красном огненном платье. Она стояла совсем рядом, такая разная, такая зловещая, глядя на Сережу, но не подходила к нему, а лишь кривила в усмешке губы. Смерть даже подвинулась в сторону, чтоб ему было лучше видно то, что происходит вокруг. И Сережа смотрел всепонимающими глазами, не находя в себе сил отвернуться, или хотя бы зажмуриться, он, как завороженный, глядел на мучительные смерти, на искаженные болью и ужасом лица…
       Мама говорила, что когда страшно, надо молиться, но молиться не хотелось – Сережа был в обиде на Бога. Почему он далеко сейчас, почему он не остановит эту, безумную, в красном, усмехающуюся алыми губами?..
      Вдруг Сережа услышал за спиною ругань и возню. Обернувшись, он увидел курносого сивого паренька с бегающими глазами, а рядом с ним стоял с перекошенным злобою ртом высокий черноусый мужик.
–Ты что же, сволота растакая делаешь? – кричал черноусый, брызжа слюной, хватая курносого за шиворот – С мертвых кольца да серьги снимать вздумал, сука!
–Им все равно, а золото пропадет! – кричал, отбиваясь, парнишка.
–Ах ты, гаденыш! – мужик одной рукою толкнул паренька на землю, а другой подхватил большую совковую лопату.
       Сережа видел, как парнишка беззащитно заслонился тонкой рукою, видел, как взметнулась в руках черноусого мужика лопата и слышал, как с чавкающим звуком опустилась она вниз…
       Не чувствуя ног, Сережа вскочил, подхватил на руки снова жалобно заплакавшую девочку и метнулся в ту сторону, где стоял УАЗик.


                ***

          В небе черными ромбами жужжали вертолеты. Они кружили в темноте, подсвеченные снизу заревом пламени. Порою садились, чтоб забрать раненных и, подымаясь в воздух, уносились прочь.             
–Молодой человек, помогите мне! – раздался женский хрипловатый голос где-то справа.
     Миша резко повернулся и увидел молодую женщину, стоявшую у опрокинутого вагона. Видимо, при аварии ее выбросило через стекло – израненная рука была обмотана какой-то грязной тряпкой, а на щеке и на лбу виднелись глубокие порезы.
–Заклинило дверь, у меня там сын…Сын!.. – женщина в отчаянье махала руками.
       Миша быстро подошел к ней:
–Давайте вместе… 
     Дверь вагона не была накалена, ее не коснулось пламя. Миша скинул с рук почти истлевшие обрывки одеяла – теперь они только мешали. Навалившись всей грудью на закоптелую дверь, он раскраснелся и закусил верхнюю губу. Пот заливал глаза, но он все тянул и тянул, словно от этого зависела его жизнь, а не жизнь незнакомого мальчика. Он сорвал себе ногти, но все безуспешно. Вдруг к ним подбежали трое мужчин в засаленных «желтухах».
–Так не поддастся! – крикнул один из них, молодой совсем, широколицый парень – Дай лапу, Гриша!
     Тот к кому он обратился, был постарше, лет сорока с виду, приземистый здоровый мужик. Он подал ему железную палку, раздвоенную на конце и загнутую, которая на языке железнодорожников звалась «лапой»
–На-ва-лись! – крикнул хриплым голосом Григорий.
       И, подсунув «лапу» как лом, в щелку между дверью и стенкой, железнодорожники втроем нажали. Дверь дрогнула, заскрипела и… поддалась. В черном проеме показалась рыжая всклокоченная голова четырнадцатилетнего пацаненка, перепуганного до смерти.
–Мама! – он протянул к женщине руки, а она, метнувшись к нему, как птица, обняла сына и разрыдалась.
       Только мать и верила, что сын ее еще жив, пробыв несколько часов в опрокинутом вагоне. Его не порезало лопающимися от высокой температуры стеклами, не придавило сплющенным железом крыши, он не задохнулся. Мальчик был совершенно невредим, только щека была немного обожжена.
       Железнодорожники отошли в сторону. За ними отошел и Миша. Мужики в грязных оранжевых жилетах говорили, словно не замечая его.
–Что ж, по трупам поезда пускать? – говорил тот, кого звали Григорием.
–Приказ начальства… – ответил молодой широколиций парень.
–Транссибирская магистраль, товарняки стоят, пропадают миллионы рублей… – откликнулся третий, черноглазый башкир – Надо пускать…
        Только теперь Миша увидел, что искореженные рельсы куда - то делись и на обочине железнодорожного полотна штабелями уложены шпалы. Огонь понемногу унимался. Отгорели вагоны, больше не лопались стекла, не обдавали метавшихся людей дождем осколков. Только лес еще горел, захлебываясь в предсмертном тяжелом стоне. Маленькие, какие-то ненастоящие пожарные заливали его пеной, которая так странно белела среди всей этой черноты, копоти и огня.
–Но как же так, ведь мертвых не убрали еще! – не выдержав, крикнул Миша повернувшемуся, чтоб уйти Григорию.
–Щебнем засыплют, ничего не останется…Деньги горят в этом огне, парень, а не люди – он по - доброму потрепал Мишу по голове – Да не переживай ты так, еще не то бывает…
         Мишу потрясло спокойствие железнодорожника, который на все смотрел кроткими голубыми глазами и ухитрялся даже шутить с товарищами.
         Миша смотрел на все, как тяжело пьяный. Он словно выпадал куда-то, душа его захлопывалась, он зажмуривал глаза, ожесточенно тряс головой, словно стараясь стряхнуть с себя настойчиво наваливавшийся сон. Гудела голова, ноги налились чугунной тяжестью, изъеденные дымом веки распухли. Ему хотелось плакать, но он не мог. Слез не было. Совсем. Ему уже не было страшно, не было больно. Он сглотнул боль и страх, как рвоту, и теперь не вспоминал о них. Ему казалось, что он смотрит какой-то фильм, совсем не интересный, очень красочный фильм, в котором и сюжета-то толком нет, а есть одна суета, мелькающие лица, слишком быстрое движенье. Во рту стояла горечь и еще какой-то противный кисловатый привкус, привкус крови. Миша рассек губу и даже не заметил. Он вообще ничего не чувствовал, и ему казалось, что уже никогда не почувствует. И ему вспомнились слова Сережи, там у костра, когда они еще были простыми пацанами из 10 «А» класса, приехавшими играть в «Зарницу»: «Убил и живешь себе дальше, как жил. Не мучаешься, глаз его не вспоминаешь. Как будто ничего не было. Да… А еще вот… А если война? То есть ты не просто убил, а потому что надо было, потому что иначе тебя бы убили»
–А как дальше? – повторил вслух Миша.
       Ему казалось, что он виноват в чем-то очень важном, в том, которое надо непременно понять и покаяться. Перед кем, в чем – вовсе не важно, главное – покаяться.
        Миша никогда не верил в Бога, не ходил в церковь, не читал молитв. А теперь ему захотелось, неясно еще даже зачем, просто нужно было, непременно нужно было…
          А еще очень хотелось вишневого киселя, который мама варит по воскресеньям. И вспомнив про кисель, Миша расплакался. Слезы сами брызнули из глаз, и пацан зарыдал в голос…

           Через день после аварии по одному пути уже пустили поезда…

                ***
             
          Ваня сидел на земле, обхватив острые коленки руками, и тупо смотрел на обожженные пальцы. Их неприятно саднило, и на коже вздулись белые волдыри, под которыми от прикосновения перекатывалась белая прозрачная жидкость. Некоторые пузыри уже лопнули, и в ранки набилась грязь и сажа. Ваню душила злоба на Верескова, на самого себя, на все, что здесь случилось. Ну какого черта они в этот день поехали на сборы? Ну какого лешего он оказался здесь, среди этих горящих вагонов и развороченных взрывом рельс. Ваня так толком никому и не помог, и Вересков кричал, чтобы он не мешался под ногами. «Делай или не делай – все равно – кипел Ваня – Как будто от него толку много, что он пару-тройку носилок до машины дотащил. Вон их тут сколько…» И мальчишка оглянулся, окинул взглядом людей, лежащих на земле неподвижно вперемешку с сумками, стеклами, ветками, кусками железа.
–Чего сидишь? – Федя осторожно опустился рядом с Ваней – Страшно?
–Уже нет… – Ваня не врал – Обидно.
–Чего обидно? Никто не виноват – все лицо у Феди было черным и только на щеках широкие белые полоски от давно высохших слез отчетливо видны были в красноватом от отблесков огня полумраке.
–Кто-нибудь да виноват! – Ваня зло хватил по земле кулаком – Мы-то здесь зачем? Чего Вересков нас тут держит?
–А как еще? И куда деваться, обратно добираться все равно не на чем, а тут мы – лишние руки – Твердов говорил тихо, он видимо сорвал голос, и теперь тот звучал глухо и особенно веско.
       Слова мальчика, как горячий топленый воск тяжело капали в полумраке.
–А зачем помогать? Ну, зачем? – Ваня, раздраженно тер больными пальцами висок,  и спрашивал скорее себя, чем друга.
–Ну, кому-то же надо помогать здесь…– для Феди него все было просто. Если можешь помочь – помоги.
–Да плевать я хотел, я домой хочу! – крикнул Ваня, вскочив на ноги, и неожиданно добавив – К маме! – кинулся бежать.
          А Федя еще несколько минут посидел, вслушиваясь в себя, ощущая, как устали ноги, руки, как устала душа его. Полураздавленный слабостью, прикрыв ненадолго глаза, Федя тоже подумал о доме. Как бы хорошо сейчас было, сидел бы на диване, читал бы «Овода» и никого не трогал, и его бы никто не трогал.

                ***

        Оленька очнулась от резкого запаха нашатыря.
–Вставай, девонька, поднимайся – это говорила Анна Викентьевна, мягко поддерживая русую голову Оленьки.
        Она совала девочке прямо в нос большой кусок ваты, смоченной нашатырным спиртом. Оленька с трудом поднялась. Сперва она не поняла, где находится, но тут же все промелькнуло перед глазами – взрыв, раненные люди, Аркадий, тянувший ее за руку и полная докторша, подающая бинты, воду, и матово поблескивающие шприцы. Оленька с тяжелым стоном коснулась виска. Голова нестерпимо болела.
       Огонь почти унялся. Все вокруг стало теперь черным, редко где металось еще пламя. Вдалеке, сквозь дым, Оленька увидела железнодорожников в оранжевых жилетах, усталые, как-то враз осунувшиеся лица пожарных. Наверху, словно огромные комары, с назойливым звуком кружили вертолеты. Милиционер что-то кричал маленькой, сидевшей на земле женщине. А в нескольких метрах мужчины чем-то бесформенным набивали полотняные мешки и передавали их по цепочке к стоящему на земле вертолету. В этих темных грудах больших серых мешков на пожухлой, обугленной траве, Оленька различила очертанья пальцев, рук, ног, заметила длинную русую косу…
       Не в силах смотреть, она отвернулась, стиснув маленькой рукой вздрогнувшее от слез горло. Все тело ломило. Саднило ладони. Оленька поплевала на них и потерла руки друг о друга, ощущая черные катышки грязи и ободранной кожи. Во рту стояла жгучая горечь, и ужасно хотелось пить. Анна Викентьевна тут же подала Оленьке флягу и девочка жадно и долго пила, давясь теплой водой. 
      Напившись, Оленька заметила, что в небе занимается рассвет. Слабый, словно его тоже поранило при взрыве, рассвет этот едва-едва зазолотил густые тяжелые облака. Они плыли низко над землей, пышные, темные, похожие на грязную, скомканную марлю, цеплялись своими рыхлыми утробами за высокие далекие ели. Эти облака как будто хотели забинтовать собою искалеченную землю, укрыть от страха и боли чумазых, вспотевших, измученных людей. Восходящее солнце гладило бледными своими лучами торчащие черные палки выгоревшего леса. Подул ветер, спутал и разметал отвратительный запах гари и паленой плоти.
        Оленька пошатываясь, как пьяная, нетвердым шагом пошла за Анной Викентьевной, которая низко склонилась над лежащей на земле женщиной. Женщина лежала на боку, спиною к Оленьке и лица ее девочка не видела. Докторша осторожно потрогала ее за плечо, позвала, но когда та не ответила, повернула ее на спину. Светлые волосы, рассыпавшиеся шелком, закрывали лицо женщины и ребенка, которого она прижимала к груди. Анна Викентьевна встала на колени, отодвинув золотистые пряди, и покачала головою. Висок женщины был разбит. Кровь уже больше не вытекала из раны, а густой коркой запеклась на земле, окрасив в багровый цвет прекрасные волосы. Остекленевший взгляд широко открытых голубых глаз женщины был устремлен в чистую розовеющую высоту. Тело словно смотрело туда, куда бесшумно отлетела тень души.
       Ребенок, которого она так яростно прижала к груди в последнем желанье защитить, сильно обгорел. От одежды ничего не осталось, а кожа была столь черна, что, казалось, человечка вымазали в жидкой грязи. Анна Викентьевна попыталась, было, разнять руки женщины, чтоб взять мальчика, но не сумела. Докторша даже не стала проверять у него пульс.
–Все… – Анна Викентьевна медленно закрыла глаза мертвой своей пухлой влажной рукою и тяжело поднялась с колен, отряхивая запачканную юбку – Пойдем, Оля…
        Но девочка не уходила. Она смотрела и смотрела, как загипнотизированная, в лицо женщины и на бессильно откинутую головку мертвого мальчика с опаленными жиденькими волосами. Анна Викентьевна не заметила широко расширенных глаз и восковой бледности девочки, которая вдруг закричала, цепляясь за юбку мертвой:
–Мама! Мамочка!
       Анна Викентьевна подошла к девочке и обняла ее за трясущиеся плечи, прижимая к себе:
–Оля, не надо, пойдем, пойдем, не смотри…
–Мама! – Оленька отшатнулась от докторши – Вы же врач, вы же можете!
–Не могу… – Анна Викентьевна протянула к девочке руку, но та отскочила в сторону.
–Зачем же вы здесь, если не спасли…Зачем! – и Оленька развернулась и побежала, спотыкаясь, налетая грудью на людей, кричала, кричала что-то, чего Анна Викентьевна уже не могла слышать.
        Докторша стояла, глядя Оленьке вслед.  И вдруг выдержка изменила ей. Анна Викентьевна закрыла лицо руками и разрыдалась в голос, протяжно и некрасиво, сразу постарев лет на двадцать. 

                ***

       …Небо раскатилось громом. Чернильную тучу, огромную, клубящуюся, вдруг разорвала огнистая зелень молнии. Капли, сначала тяжелые, редкие, падали в пыль, оставляя на обгоревшей земле черные кляксы, а потом, как-то разом, не в силах больше сдерживаться, небо заплакало.
        Никто не закрывался от дождя. Казалось, люди вовсе не замечали его, только изредка железнодорожники запрокидывали лица кверху и умывали их большими руками.
     Николай Николаевич открыл рот и пил дождевую воду, и слезы текли по его лицу, но ливень тут же смывал их вместе с потом, кровью, сажей… Рядом с Вересковым сидели все шесть мальчишек, и стояла Анна Викентьевна. Она тоже смотрела в небо, словно искала там ответ «За что это все?».
        Все молчали. Вдруг докторша сказала в самое ухо Верескову:
–Поезжайте домой…
–А вы как же? – спросил Вересков, глядя в ее круглое бледное лицо.
–А я не могу, я еще нужна тут…
         Они посмотрели друг на друга.
–Так много людей разбежалось, надо искать их в лесу. Они не знают мест и, наверняка, заплутают здесь… – сказал Вересков – Я организую поисковую бригаду, и мы прочешем окрестности… А вы домой поедете, к мамкам… – сказал учитель, глядя на ребят.
         Все они тесной кучкой сидели прямо на земле. И Сережа Воронин, с потухшими черными глазами, с торчащим вихром на затылке, который не усмирил даже проливной дождь, и Ваня Шишкин, упрямо сжавший дрожащие губы, и Петя Гринин, у которого зеленые глаза казались еще больше прежнего, но из них исчезло простодушие и удивление. Федя Твердов спрятал лицо в колени и острые плечи, узкие и угловатые торчали под рубашкой, как сложенные неокрепшие крылья вороненка. Миша Семечкин и вовсе лег на землю и лежал, зажмурившись, лицом к дождю, и сквозь серую футболку, прилипшую к телу, было видно ребра, впалый живот, и совсем пацан казался крохотным, хилым, беззащитным, что у Верескова от нежности толкнулось сердце.  А Витя Скворцов встал и смотрел как-то сквозь всех, прямо в дождь, хмурый и совсем взрослый. И Верескову так хотелось подойти, обнять их всех, и он даже сделал шаг к ним навстречу, но остановился, словно дошел до края земли.
          А дождь все лил и лил. Казалось, ничто не утешит небо, пока оно не смоет с любимой земли своей гарь, копоть и ужас.

          Николай Николаевич усадил в машину притихших мальчишек и долго стоял, глядя вслед улетающему в сторону дома УАЗику. Ребята забрали с собою темно-коричневого терьера с умными глазами. Сережа Воронин сказал, что возьмет его себе.

                ***

      Почти сутки спустя, Вересков нашел в лесу Оленьку. Она забилась под корни вывороченной из земли большой елки и сидела, обхватив руками худые исцарапанные коленки. Глаза ее были совсем пустые. Когда Вересков хотел взять девочку на руки, она закричала, дико забилась и расцарапала ему лицо. Ее хотели связать, но Николай Николаевич не позволил, он около часа сидел, крепко сжимая ее в объятьях, что-то шептал и гладил мягкие вьющиеся волосы большой обожженной ладонью.
    Через два дня Вересков лично  отвез девочку в Новосибирск к отцу.
–А жена? А сын? – спросил Оленькин отец и, увидев, что Вересков покачал головой, страшно побелел, и захлопнул перед учителем дверь, даже не поблагодарив.

     Анна Викентьевна пробыв трое суток на ногах, свалилась с температурой, но быстро поправилась. Родственники пострадавших приезжали в Миньяр, приходили к ней домой, благодарили. Докторша плакала вместе с ними и крепко обнимала тех людей, чьих родных она не смогла перенести через могилу.

      Анну Викентьевну Молотову и Николая Николаевича Верескова наградили почетными званьями заслуженных жителей Челябинской области. Сам Михаил Горбачев горячо жал им руки и благодарил за мужество.

     У Верескова родился сын.

     Сережа Воронин забрал себе терьера и назвал пса Другом. По ночам мальчик кричал. Ему снился курносый паренек, над которым занесли совковую лопату…Тогда Друг забирался на постель, клал свою большую голову на живот маленькому хозяину и так лежал до утра и смотрел своими умными выпуклыми глазами в темноту…
     А еще Сережа больше никогда не ездил на поездах.

       Мальчишки 10 «А» класса между собою ни разу не говорили о том, что видели.

       В газетах  об аварии писали следующее: «4 июня (3 июня по московскому времени) 1989 года около Уфы произошла крупнейшая в истории России и СССР железнодорожная катастрофа. В момент прохождения двух пассажирских поездов произошёл катастрофический взрыв неограниченного облака топливо-воздушной смеси, образовавшейся в результате аварии на проходящем рядом трубопроводе. Погибли 575 человек (по другим данным 645), ранены более 600.»
      «На трубе продуктопровода «Западная Сибирь — Урал-Поволжье», по которому транспортировали широкую фракцию лёгких углеводородов (сжиженную газо-бензиновую смесь), образовалась узкая щель длиной 1,7 м. Из-за протечки трубопровода и особых погодных условий газ скопился в низине, по которой в 900 метрах от трубопровода проходила Транссибирская магистраль, перегон «Улу-Теляк — Аша» Куйбышевской железной дороги, 1710-й километр магистрали, в 11 километрах от станции Аша, на территории Иглинского района Башкирии.
     Машинисты проходящих поездов предупреждали поездного диспетчера участка, что на перегоне сильная загазованность, но этому не придали значения.»
       «4 июня 1989 года в 01:15 по местному времени (3 июня в 23:15 по московскому времени), в момент встречи двух пассажирских поездов прогремел мощный взрыв и вспыхнул гигантский пожар.
      В поездах № 211 «Новосибирск — Адлер» (20 вагонов) и № 212 «Адлер — Новосибирск» (18 вагонов) находилось 1284 пассажира (в том числе 383 ребёнка) и 86 членов поездных и локомотивных бригад. Ударной волной с путей было сброшено 11 вагонов, из них 7 полностью сгорели. Оставшиеся 26 вагонов обгорели снаружи и выгорели внутри. По официальным данным 573 человека погибло (по другим данным 645), 623 стали инвалидами, получив тяжёлые ожоги и телесные повреждения. Детей среди погибших — 181.
     Мощность взрыва была оценена в 300 тонн тринитротолуола. Разрушено 350 метров железнодорожных путей, 17 километров воздушных линий связи. Возникший при взрыве пожар охватил территорию около 250 га.»

        В той аварии погибла надежда челябинского хоккея – юношеская сборная «Трактор». Молодые хоккеисты ехали с моря, но домой не попал ни один. Они оказались в том вагоне, который взрывная волна опрокинула на лесистый склон. Никто не вышел из груды смятого раскаленного железа живым.

      Лес, росший рядом с железнодорожным полотном, к востоку от искореженных  поездов выгорел. Прошло уже семнадцать лет, а черную землю никак не затянет молодыми побегами. Пробовали там сажать лиственницы и американские клены, но даже они не прижились. Свернули листочки, почернели и сгинули. Так, кое-где пробиваются слабенькие бесцветные пучки низенькой травы.

       При взрыве выбросило машиниста. Пробив собою стекло, человек этот, от боли и ужаса ничего не понимавший, прополз до станции «Казаяк» – три километра от места аварии и там скончался. Его нашли несколько часов спустя местные жители, уже окоченевшего, с изуродованным огнем и стеклами лицом.

       В течении нескольких лет после аварии поезда, проезжая «1710-й километр» замедляли ход и гудели, отдавая дань памяти погибшим.

        На «1710-м километре» установлен памятник и, проезжая на электричке, я каждый раз смотрю на него. У подножья памятника всегда свежие цветы и венки. Даже зимою люди приносят букеты красных махровых гвоздик, которые алеют на белом снегу, как капли крови…И никто в вагоне не спрашивает «А почему тут памятник?» – все знают и помнят.

     В тот год родилась я…


27 августа 2007 года – 10 декабря 2008 год