Испугай Четвертый

                Испугай Четвертый

            Стояла снежная зима. Мело, крутило затейливыми белыми вихрами за окном. Звезд и луны из-за метели было совсем не видать, и вся ночь превратилась в черно-белую кутерьму. Даже старого пса Полкана, который весь век прожил на цепи, взяли в дом, в тепло, поближе к печке. Конура превратилась в большой сугроб.
  –Твой-то на юге, в командировке своей, ему, чай, там тепло! А у нас и свету вольного не видно! – говорила хозяйка дома, старая Никитична, стоя у окна, залепленного снегом.
  –И не говори, мама, третий день уже метет: на улицу не выйти. А муж работает, и хорошо, что далеко,  а то скучал бы с нами… – откликнулась Вера, которая сидела в кресле, поджав под себя ноги и положив руку на едва заметный еще живот, вслушиваясь, не шевельнется ли ребенок.
             В такую вот пургу как-то вечером, когда Никитична все-таки отважилась выскочить во двор до нужника, дверь в жарко натопленную комнату распахнулась настежь. Веру, вскочившую ее затворить, обожгло ледяной крупой, белым густым паром, но главное, что-то маленькое, круглое, похожее на кошку, катнулось прямо под ноги и пропало за печкой. Когда старуха вернулась и скинула жиденькую серую шаленку, Вера попыталась рассказать про это, теперь запечное существо, которое вошло в дом с мороза, но Никитична только рукой махнула:
  –Это тебе брюхо глаза путает. Вот дитенка на свет божий выпустишь, перестанет казаться. Мне тоже поначалу чего только не чудилось…
            Никогда не отличалась старушка суеверностью, и от беременной дочери и вовсе не надеялась услышать ничего путного. Она преспокойно выставила на стол пузатый начищенный самовар, желтую чашечку с пряниками и уселась чай пить. А тем временем за печкой, до смерти перепугав мышей и старого слепого сверчка, маленький человечек с сосульками в рыжей всклокоченной бороде стряхивал с себя быстро тающий в тепле снег. Этот крохотный старичок с синими-пресиними глазами под козырьком густых бровей, в стареньком, неясного цвета кафтанчике и в смешных, в горошек штанишках, сурово поглядел на запечных обитателей:
  –Ну, чего вы, домового не признаете? – голос у нежданного гостя был хриплый, застуженный, суровый, но не злобный.
          Мышонок, самый маленький из шести мышат, храбро побежал к домовому и обнюхал его кумачовые сапожки, новые, казалось, ни разу не надеванные, которые так странно смотрелись вместе с затасканным кафтанчиком, сияющим на правом локте большой зеленой заплатой, с видавшими виды штанами, и главное, с побитым молью узеньким шарфиком в полоску. Домовой хитро прищурился на храбреца и вдруг так резко, что мама Мышь чуть в обморок не бухнулась, подхватил ее серое чадо на руки.
  –За смелость хвалю! – он держал хлопающего глазами мышонка на вытянутых руках.  – Я тебя крошками от печенья сдобного потчевать буду, быстро бока-то нагуляешь, а то гляди какой тощий! А теперь, – домовой обернулся к слепому сверчку. – Ты вот, хорошо ли поешь?
          Сверчок гордо выступил вперед, но споткнулся об щепочку и чуть не упал:
  –Да я… – задета была сверчковая гордость таким вопросом. – Да у меня голосина, знаешь, какой: уши потрескаются!
  –Я без трещин на ушах жить предпочитаю, – домовой примирительно улыбнулся и почесал розовое ухо, покрытое рыжими вьющимися волосками. – А вот душу пеньем порадовать – это бы нам ох как надо…Я вам тут порядок наведу, – он глянул на щепочку, об которую споткнулся сверчок. – Ну и грязь тут у вас! Свой дом, а не следите. Сознательности в вас нету…
        Мама Мышь обиженно сложила лапки на груди:
  –А ты вот, умник, выискался! И как звать тебя, не знаем, а учишь, что с домом делать.
         Домовой улыбнулся широко и светло, и поклонился в пояс:
  –Звать меня Испугаем Четвертым. Можно просто Испугаем. И ты зря, Мышь, на меня нос морщишь: дом без домового – не дом. Заживем мы с вами теперь порядками новыми – старинными, как отец мой жил, и как дед мой жил, и прадед… Я такие секреты знаю, что каждый угол оживет. А вы моими верными помощниками будете.
          И никто на Испугая больше подозрительно не смотрел. Дом действительно спал. Сколько Никитична ни убиралась, а углы все равно затягивались липкой паутиной, в которую постоянно попадал слепой сверчок. В начале зимы в мышеловке отдал душу папа Мышь, и осиротевшие мышата по строгому наказу мамы Мыши боялись нос высунуть из-за печки. Из-под рассохшихся половиц из подпола, в котором зимовал ежик, тянуло сыростью и могильным холодом. А старая летучая мышь, которая жила на чердаке, и вовсе одичала, ни с кем не здоровалась и ела засохших мух.
           Когда появился Испугай Четвертый, или Испугаюшко, как ласково звала его мама Мышь, дела пошли на лад. Щели пола он промазал особенным составом, отчего в избе воцарился приятный хвойный дух, пауков он каким-то заговором повывел, одичавшую летучую мышь привязал шарфиком за печкой, чтоб мышата беспутную говорить научили. Каждую ночь убаюкивающе пел слепой сверчок. Дрова никогда не оставались отсыревшими, Испугай сушил их одним похлопываньем маленькой руки с грязными коричневыми ногтями. Мышат домовой и вправду откормил крошками сдобного печенья. Сам Испугай Четвертый жил за посудным шкафом, где пол был им выметен и вымыт начисто. Ночью, когда хозяева спали, домовой принес в облюбованный уголок шерстяной следок и кучу пустых спичечных коробков. В следке он спал, а из коробков соорудил стол, стулья и шкафчик. Квартирка его не пустовала, там или спал днем сверчок, или играли мышата. Для них он наделал из тыквенных семечек презабавных игрушек, которые к тому же можно было и есть.
             Никитична и Вера не могли не заметить перемены в доме. Всегда залатанные носки, выметенный пол, сухие дрова, начищенный до блеска самовар. В крупе не заводилась докучливая мошка, не убегало молоко, не подгорали пироги, занавески на окнах были накрахмалены, а запущенный чердак, на котором испокон веков сушили веники,  вообще был настолько приведен в божеский вид, что хоть сейчас иди и живи, если бы не зима. Никитична дивилась, но по слабости зрения думала на дочь и часто ласково ворчала:
  –С пузом-то поберегись, вот разродишься – тогда прыть в хозяйстве являй.
             А весною, в первых числах мая, когда весело барабанила капель, к дому подъехала машина и увезла тяжело ступающую по двору Веру. Испугай зорко следил в окно, а потом вернулся к обычным делам и все думал-гадал, чего стряслось. Мама Мышь рассказывала страшные истории, что, мол, хозяюшку на убой повезли – не иначе. Мышата плакали. Летучая мышь, немного научившаяся говорить, что-то сипло повторяла и хлопала прохладными кожистыми крыльями. И только слепой сверчок пытался объяснить, что вернется их хозяюшка не одна, а с маленьким, но сверчка нельзя было расслышать в хоре причитаний и вздохов.
             Две недели Испугай не находил себе места, а потом, утром, когда Вера, живая, здоровая, хотя заметно похудевшая и бледная, переступил порог, едва не завопил от радости. В руках у молодой женщины был сверток, перетянутый синей ленточкой. Никитична всплеснула руками, вступив в дом вслед за дочерью, засуетилась накрывать на стол, а Вера осторожно опустила сверток в низенькую коечку.
  –Спит пока, и пусть спит,– шепотом говорила старушка. – Не тревожь, сядь хоть борща похлебай…
  –Ты Диме телеграмму отбила, мама? Ведь сынок у него родился… – Вера устало опустилась на стул.
  –Димка твой! Пацана ему женка подкинула, а он ни сном ни духом! – Никитична стукнула тарелкой о стол.
         Тут раздался телефонный звонок, и Вера кинулась к трубке и долго, то плача, то смеясь, говорила с мужем, который был в далеком Египте на раскопках.
          Испугай слышал весь их разговор и решительно не понимал, про какую монету, про каких там мумий рассказывает тот далекий, еще неизвестный ему, домовому, мужчина. Одно до поры до времени решил для себя: если человек так неясно говорит, значит, это плохой человек. А ночью, когда Никитична захрапела и Вера забылась чутким сном, облокотившись на край детской коечки, Испугай Четвертый, мягко ступая по полу, подошел к ребенку и долго глядел в розовое личико.
      «И чего они так над ним кудахчут? – думал про себя домовой, пожимая плечами. – Страшный, сморщенный и пахнет чем-то – не поймешь чем…»
          А когда под утро ребенок начал истошно кричать, он Испугаю Четвертому разонравился окончательно и бесповоротно. Вера, качающая сына на руках, ходила в темной комнате, тихо что-то напевая. За печкой трещал сверчок. Потом Вера положила затихшего мальчика обратно в кроватку и снова задремала. А Испугай опять стоял над не желающим засыпать ребенком.
  –Бу-бу-бука, – сказал домовой и протянул к губам мальчика корявый палец.
           А малой взял этот палец в рот и забавно зачмокал беззубым ртом.
–Вот ты какой будешь! – сказал оттаявший Испугай и улыбнулся.
            С тех пор по ночам, переделав все дела, домовой сидел у детской кроватки и то чего-нибудь рассказывал, то тихонько пел, то приводил ватагу мышат, и они веселили ребенка своими шалостями. Даже летучая мышь, ставшая теперь совсем порядочной и смирной, тянула ушастую голову, чтоб глянуть на мальчугана.
             А две недели спустя обрушилось на всех домашних несчастье. Ванечка (так назвала сына Вера) заболел воспаленьем легких. Доктор, молодой парнишка, такой всесильный в своем белом халате, долго спорил с Никитичной:
  –Да вы понимаете, бабушка, нельзя его дома оставить, слишком маленький!
  –А я тебе говорю, дурак, можно! – громыхала старушка. – Я, чай, жизнь-то прожила такую, что не  дай бог тебе. Я его дома выхожу!
  –Вот умрет – я вас под суд отдам! – не выдержал доктор и хлопнул дверью.
  –Тьфу на тебя, на окаянного! – топнула сухонькой ногой Никитична и сгребла в подол передника лекарства, оставленные врачом.
           А Ванька, горячий, словно его в невидимую печку сунули, кашлял, задыхался и тоненько плакал на руках у измученной усталостью и тревогой Веры.
  –Вот зря ты, мама, не отдала. Не дай бог!..
  –Ты бога-то, дуреха, не поминай! – напустилась старушка на дочь. – Рановато его поминать еще! Я такие рецепты знаю, вся хворь мигом выйдет. Только следить надо, ночами не спать!
            И три ночи подряд Вера сидела у коечки, то брала сына на руки и прижимала к груди, то клала обратно и словно бы умирала вместе с ним. Уколы, прописанные доктором, все-таки кололи, а потом Никитична растирала внука душистым травяным раствором и твердила какие-то заговоры. Доктор, вопреки сопротивлениям Никитичны, заезжал каждый день, качал головой и все пытался образумить старуху, но та оставалась непреклонна. Наконец, молодой врач не выдержал:
  –Завтра я его заберу и спрашивать вас не стану! Что за самодурство!
             А в два часа ночи и Никитична, и Вера, измученные бессонницей, как провалились – заснули крепко. И заведенного будильника не слышали, и сброшенная на пол Испугаем кружка, разбившаяся вдребезги, женщин не разбудила. А Ванька почернел весь, и скорчившееся маленькое тельце его жалобно хрипело. Домовой, мыши, сверчок, летучая мышь – все собрались около умирающего ребенка и не знали, что делать. Мама Мышь горько плакала, смахивая тонким хвостом крупные соленые слезинки. Испугай, нахмуренный, решительно скрестив руки на груди, цыкнул на всю хныкающую компанию:
  –Слезами пацана не спасете! Я сейчас вот что сделаю, хоть и запрещено это мне…
            И хлопнув в ладоши, Испугай Четвертый пропал. И приснился он во сне Вере. Стоит в своем вылинявшем кафтанчике и кумачовых новых сапожках, Ваньку протягивает:
  –Ребенка-то возьми, а то и потеряешь не ровен час.
           И мать, вздрогнув, проснулась и кинулась к сыну, а мыши и сверчок бросились врассыпную. Вскочила и старая Никитична, разахалась, стала растирать ребенка отваром своим. И мальчишка порозовел, задышал ровнее, и волосы на запрокинутой головенке взмокли. А наутро, когда доктор приехал на белой пыльной «скорой», чтоб Ваньку в больницу увезти, только развел руками:
  –На поправку ваш малец пошел!
          Вера рассказала Никитичне про свой сон, и старушка крепко задумалась:
  –Ведь домовой это, дочка, нашего Ваньку уберег. Спасибо ему, хозяину нашему…
           А Испугай лежал за своим посудным шкафом и крепко хворал. Есть какие-то древние заветы, которые нарушать домовым нельзя. И строго-настрого запрещено появляться людям в своем облике настоящем. А Испугай так торопился, что забыл даже вид изменить, предстал как был, перед женщиной. И что ни день, то хуже Испугаю. Потемнел лицом, волосы рыжие клочками лезут, ноги не слушаются. Лежит, горемычный, в своем шерстяном следке, а рядом с ним все его товарищи верные. Сверчок грустно так, тоненько над ним песни поет. Мышата не играют, притихли. Летучая мышь положила ушастую голову на стол из спичечных коробков – тоже пригорюнилась. И дом словно тоже заболел. Везде паутина, из погреба потянуло холодом, со всех старых веников на чердаке листочки пообсыпались, и как-то осиротели комнаты сразу.
             А Никитична тем временем все думает, все вспоминает, что ей бабка ее, ведунья, про домовых в детстве рассказывала. И припомнила старушка про то, что если домовик покажется человеку во сне ли, наяву ли, то непременно погибнет. И спасти нечистого можно, только одежонку новую ему сшив. За то дело Никитична сама и взялась. Спасителя спасать надо, за добро добром платить. Смастерила старушка маленький, будто на игрушку, кафтанчик из черного вельвета, штаны сшила красные – прямо огонь, а Вера связала теплый узенький шарфик из лучшей самой теплой пряжи. По преданьям у домовых всегда горло простуженное, оттого и голосом они сиплым говорят. Это ей мать рассказала, и Вера, не зная, как нарадоваться спасению сына, даже узором шарф украсила и два пушистых помпона на концы приделала.
        Все наряды эти женщины положили посреди комнаты и легли спать. А летучая мышь приволокла одежки умирающему Испугаю. Он уж и не понимал ничего, когда мыши его одевали, но как только последнюю пуговицу на кафтанчике застегнули, домовой глубоко вздохнул, закашлялся, оглядел всех собравшихся в его углу, проворчал:
  –Ну, чего столпились? Грязь-то развели, прибирать надо…
        А спустя месяц вернулся Верин муж, Дмитрий. И сколько было радости в доме, и как отец на Ваньку налюбоваться не мог, и какие Никитична  пироги испекла! А потом Вера и Ванька уехали от Никитичны, и приезжали теперь только отдыхать на лето. А старушка, до самой своей смерти, уходя из дому, говорила:
  –Хозяин мой, пойдем со мной.
           И разговаривала с домовым, и никогда не пугалась стуков и шорохов – знала, кто скребется за шкафом, знала, что трудится ее Хозяин не покладая маленьких рук своих.

13 мая 2008 года