Иноверцы

                Иноверцы
               
                памяти прабабушки моей
                Екатерины Дмитриевны Потехиной

            Упрятанная в лесах деревенька, в честь Максима Горько названная – Пешково. Жизнь в ней течет, что вода в реке Сунжа, на берегу которой деревенька стоит, спокойная, тихая. Все знают немолодого уже Дмитрия Солодкова – уважаемый человек, добрый хозяин. Есть у Дмитрия дочь Катя – загляденье девка. Очи темные, горячие, косы черные, словно вороново крыло, тонка, высока, что березонька, работница, рукодельница. Восемнадцать лет было Екатерине Дмитриевне, когда посватался к ней парень Степан Потехин. Покряхтел отец, на дочь любимую глянул, на жениха глянул – махнул рукой – согласился.
         Красивый Степан был, статный, широкоплечий, кудрявый, в глазах, вечно смеющихся, удаль молодецкая горит. Да Кате не по сердцу. Но не пойдешь против воли отца, косу расплела, поплакалась на плече у матушки, обвенчали их со Степаном. А тот ее всею душой любил. Тихая, послушная, нежная, в работе прилежная – во всем ему Катя женой люба. Только печаль в глубине ее темных лучистых глаз, которой уж не суждено было исчезнуть. И чувствовал это Степан, да сделать ничего не мог. Ни ласками, ни словом добрым не выходило у него то горе рассеять, которое на самом донышке ее чуткого сердца тлело, как уголек в золе.
         Отстроили дом, направили хозяйство. Родился первый сын Павел. Материны глаза достались мальчику, отцовы светлые волосы, обещающие стать ржаными кудрями. Приметный был мальчик, на скуле правой щеки у него коричневая овальная родинка.  И с удивленьем заметил Степан, что когда обнимает Катерина сыночка, в глазах ее плещет счастье, нет в них больше той невысказанной, неясной для мужа тоски. Дом Потехиных стал полной чашей. Впервые со дня замужества, Катя смеялась так, как положено молодой женщине в девятнадцать лет смеяться – звонко, беззаботно. Но в жизни так бывает, что коль уж счастье порог переступило, беда уж тоже к дому подходит. Годика мальчику не было, заболел. Далеко до города, самим не под силу с хворью справиться, и таял Пашенька, словно свечка.
        Катя, будто в воду опущенная, не отходит от кроватки, все дела забросила. Даже полотенце, которое расшивала она красными маками, осталось лежать на лавке недорасшитым…
         Плакала жена нечасто, только ночью. Когда Степан, устав от трудов дневных, ложился в несогретую постель, опускала она осунувшееся лицо свое на огрубевшие, загорелые до черноты руки, и плакала так тихо, что никто не мог слышать. День за днем сидела  Катерина с сыном, встречала озабоченный взгляд мужа воспаленным взглядом огромных, открытых навстречу страшному будущему глаз. Не было у нее, у бедной, надежды, и единственный, кого всем сердцем своим любила она, умирал у нее на руках.
          И вот однажды ранним утром в ставни постучали. В ту ночь не ночевал Степан дома, остался на покосе. Катя была одна. Простоволосая, набросив на плечи легкое платье, босиком она выбежала, дверь отворить. Утро стояло студеное, о травы ласкался густой туман, роса вобрала в себя все переливы лучей встающего солнца. Увидела Катя пятерых молодых еще мужчин и белобородого, сухого, как ветла, старца, опирающегося на длинную суковатую палку.
– Поклон тебе низкий, хозяюшка – сказал старик, поклонившись в пояс, пронизывая молодую женщину взглядом синих глаз своих – мы люди веры особой, старой, иной, чем ваша. Много мы дорог прошли, много чудес видали, устали после пути дальнего. Не дашь ли нам, милая, хлебца черного?
         Поколебалась Катя немного – до того ли ей теперь, когда сынок при смерти? Но нельзя обижать странников. Вынесла им квасу и несколько горбушек хлеба.
         Путники присели на заваленке, жуя хлеб и запивая его прохладным, золотистым квасом. Катерина, тем временем, пошла покормить кур, а когда возвращалась обратно, подозвал ее старец с хитрыми синими глазами:
– Вижу я, милая, горе у тебя в доме…
Катя так и обмерла:
– Горе, дедушка, сынок умирает у нас – и скатились по впалым щекам ее две материнские слезы.
– Мы люди тихие, неприметные, да знахари все. Дай нам своего сына, мы его вылечим, а коль не вылечим – и греха на нас не будет – пытались – дед говорил это просто, открыто глядя в лицо женщины, у губ которой навсегда останется горькая складка.
– Не могу без слова мужнего свое слово сказать, придет он, посоветуюсь обо всем. Вечером приходите, добры люди… – одними губами сказала Катя, вынесла странникам еще хлеба и квасу, ушла в дом, невеселые думы думать.
          Степан, услышав от жены о том, чтоб сына незнакомым людям отдать – потемнел:
– Не бывать тому, пока я живой…
– Степа, родненький – Катя целовала его грубые руки дрожащими бледными губами, заглядывала в голубые глаза этого, на протяженье все жизни, чужого ей человека – Степаша, разве же я просил тебя когда о чем, разве спорила? Припомнишь хоть раз, чтоб поперек твоей воли пошла, пусть живая с места не сойду… - в голосе ее звучала такая мольба, что муж все мягче и мягче смотрел на нее – Помрет наш Пашенька, на руках у нас помрет, ничего мы сделать не сможем… Господи милостивый, грешная я, вот ты у меня сына и отнимаешь!
         Долго плакала Катерина, стоя перед иконами, читала молитвы. И как ни трудно было Степану, он согласился отдать сына. Вечером пришли староверы. Катя стояла на крыльце, держа закутанного в одеяло Пашеньку, прижимала его к самому сердцу, целовала в большую приметную родинку на бледной щеке. За спиной у нее, скрестив руки на широкой груди, хмурый, задумчивый, сведя густые золотистые брови, стоял Степан. Женщина с лицом, полным невыразимой муки, отдала драгоценный сверток синеглазому старику, отступила назад, прижалась к надежному плечу мужа. Но не выдержало материнское сердце:
– Пашенька, миленький, кровиночка моя, сыночек! – крикнула Катя, метнулась, было туда, к лесу, в котором скрылись иноверцы, но Степан удержал ее и увлек за собой в дом.

        Все в деревне знали то место у говорливого лесного ручья, где остановились незнакомые путники. Жили они в умело сделанных шалашах, совершали какие - то непонятные обряды, пели песни, берущие за душу на неизвестном мелодичном языке. В деревню заходили они нечасто. Только один белобородый худой старик с лукавцой в синих глазах, ранним утром, чуть брежжил рассвет, проходил задворками, стучал сухой загорелой рукой  в ставни к Потехиным, тихонько кликал хозяйку.
        Дед Алекша, как назвал себя старик - иноверец, говорил Катерине, что все хорошо, сын идет на поправку, но увидеть его никак нельзя.
– Духи не всю хворь выпили из его тела, – щурясь, говорил чуть нараспев Алекша, видя что Степан все с большим недоверием глядит на знахаря, добавлял – тут вера главное, верите вы в нас, подымем вашего сына, не верите – суда на нас нет, мы что могли делали…
                Вдруг дед Алекша перестал приходить в деревню. День нет, неделю нет, через три недели не выдержал Степан, взял со стены ружье, пошел в лес. Из большого шалаша вышел ему навстречу юноша, совсем еще мальчишка с виду, смело смотрел он на Степана.
– Верните сына, ироды… - глухо сказал Степан.
– Душа его покинула тело. – ответил красивый юноша певучим бархатистым голосом – Мы похоронили его по обрядам своим, и не имеем права открыть тебе место, где он земле предан. Отныне сын твой, сын бога нашего, радуйся, брат…
      Долго стоял Степан, опустив кудрявую голову. Да нечего делать, возвратился домой, рассказал все жене.
– Боже всемогущий! – говорила Катя, сразу постаревшая, в лице ее, бледном и узком, не осталось ничего девического – Всю жизнь буду жить, что опречь воды течь. Ведь и не знаю, как молиться за сына – за живого или за мертвого… Пашенька, ведь вот этими руками… – она протянула маленькие руки свои с тонкими пальцами, руки, в которых спорилась любая работа – вот этими руками сыночка отдала! Век мне сей грех замаливать, не замолить…

            Но вопреки всем бедам и горестям, жизнь шла дальше. Текла так же тихо и величаво река Сунжа, где ловили рыбу, на огороде родилась картошка, в позлащенных солнцем полях спели хлеба, у Кати и Степана пошли еще дети.  Но никогда больше не видел Степан жену свою с улыбчивыми глазами, не слышал от нее звонкого смеха. Только когда она возвращалась из церкви и садилась на низкой лавке, лицо ее принимало выраженье спокойствия и грусти светлой.

              Екатерина Дмитриевна Потехина умерла в восемьдесят два года.
–  Святая она была, все ей бог простит – говорили люди.

           Ходит в народе молва, что в деревни забредают иноверцы. Долог путь их, никто не знает, куда они идут и откуда. Все они знахари, лечат детей, заговаривают от хворей разных скотину. И особенно добрый и старательный в милосердии к людям юноша с темными глубокими глазами, ржаными кудрями и с приметной родинкой на правой щеке.

22 августа – 22 сентября 2006 года