Наследница

                Наследница
               
        Места были глухие, нетронутые. Каждый куст рябины, каждый овраг, вздыхающий свежестью ручья, каждая норка хозяйственной, суетливой мышки – норушки, хранили задумчивость, какую – то девственную чистоту, тщательно скрывали свои секреты. Природа тех мест не ласкова была к чужим, а для меня она казалась самой нежной и приветливой. Во всем я находила улыбку, обращенную ко мне: и в теплых, крупных ягодах клубники, и в зарослях дикого малинника, и в болоте, затянутом светло – зеленой, хлюпающей от шевеленья крикливых лягушек, ряской. Здесь прошло мое детство, здесь я возвращалась к жизни после смерти бессмертной души своей.
       Деревня, в которую приехала я к бабе с дедом, была малой, дворов, около сорока. Когда - то больше она в себе людей привечала, да только время идет, молодым охоты нет картошку в огороде растить, все в город подаются, а старикам мочи не достает ни дом оставить, ни тихий, заросший жимолостью дворик, ни леса, полные ягод, грибов, дичи. Остаются люди старые век свой доживать в деревянных, уютных избах, спят на печи, прогревая постоянно мерзнущие ноги, истово крестятся щепотью на красный угол…            
          
             На краю деревни, за околицей, у самого леса, стоит опустевшая изба, прозванная ведминой. Мрачная изба, хмель ее не обвивает, а коли какая лоза плеснет зеленью на душистые, потемневшие от сырости бревна, тотчас завянет. Будучи совсем маленькой девочкой, я часто забегала в ту избу. Что - то меня туда тянуло неодолимо. Много там было интересного и непонятного. По стенам на гвоздиках висели осыпавшиеся, полуистлевшие от времени травы незнакомых мне растений, в черепках разбитый деревянных ступок находила я ароматные порошки, за печью лежали мешочки расшитые выцветшими, полинявшими узорами. Я испытывала какое - то чувство трепета, когда входила в эту избу. Помню, когда первый раз сюда заглянула, у меня появилось ощущенье, что не раз я тут  уже бывало и даже кое - что вспомнилось, будто ночью в приоткрытые ставни лупоглазая сова заглянула… Но все это, конечно, было детское воображенье, разбуженное деревенскими, полными суеверия рассказами про ведьму Альсоху, которая много бед людям своим колдовством принесла.

               И в этот свой приезд свой в деревушку, решила я зайти в «ведьмину избушку». Пошла знакомой тенистой тропкой, поднялась на шаткое рассохшееся крыльцо, толкнула дверь. Под ноги мне метнулась огромная черная кошка, сверкнув зелеными глазами, потерлась о ноги, мурлыча звонко. Что - то неуловимо изменилась в избе. Стало чище, по стенам висели пучки трав, но не старых, с осыпавшимися листиками и цветами а, свежих, недавно собранных, источающих терпкий густой аромат лесов, полей и болот. Окна занавешены были кусками мешковины, грубой, но явно чистой. В печи приготовлены были дрова на растопку, в заново сколоченном шкафу лежали  книги и тетради. Я подошла к шкафу, осторожно ступая по скрипучим половицам, взяла одну из книжек, подписанную на непонятном мне языке чьей - то уверенной рукою. Открыла, увидела на первой странице пришитую к бумаге веточку полыни и надпись под ней: «Полынная трава от любых хворей, от любых недугов, от любых бед охранница. Ей поклоны бить надо в час расцвета бутонов горьких. Те бутоны, чуть луч росы собьет, сбирать надобно в полотняный кошель. Та трава горька до того, что горечь ее думы горькие перебьет, от Любови тяжкой, сердце терзающей, отворотит. Вздох полынный для сердца истомившегося страстью – сладок. Коли ее заварить умеючи, с багульниковым соком смешав…»
– Я гостей не жду, оттого что никого в свой дом не приглашаю – раздался у меня за спиной чуть дребезжащий старческий голос.
– Простите пожалуйста – торопливо поставив на место книгу, сказала я, и обернувшись, наткнулась на взгляд насмешливый острых черных глаз, необычайной глубины.
        Никогда не видела я ни у кого таких прекрасных глаз. Они словно излучали свет звезд, в темноту очей этих будто окунаешься целиком, будто запутываешься в обильной тени длинных бархатных ресниц. Глаза эти принадлежали старой женщине, худой, сохранившей еще былую красоту в хрупких чертах очень белого, узкого лица. Маленькие, аристократического склада руки, теребили растрепавшийся конец черной толстой косы, в которой, как не удивительно, не было ни одного седого волоса. Высокая и прямая, старуха стояла, пронзая меня взглядом, плотно сжав тонкие губы свои.
– Простите что я так, без стука к вам – снова взялась я оправдываться – много лет дом этот пустовал, и я подумала что он и теперь…
– Теперь сруб мне приютом служит – сказала женщина, вскинув правильную бровь, такую же черную, как ее длинная, ниже пояса, коса – Мне этот дом по наследству достался…–  помолчала немного и вдруг спросила – А ты дочь ли Петровых?
– Внучка… – ответила я, почему - то краснея.
       Петрова – была девическая фамилия моей бабушки.
– Не в нас ты красой пошла, а глаза все равно наши… – усмехнулась женщина – Беги, Еленка домой, не похвалят тебя за то, что ко мне заглянула…
– А откуда вы?... – я хотела спросить, откуда известно ей мое имя, но не решилась.
– Креста на тебе нет, хоть ты и крещеная – сказала вдруг женщина, так и сверля меня черными жгучими глазами.
         Я чувствовала, что побледнела – я действительно не носила крестик.
– Не нужна тебе его защита, тебя другие силы охоронят… – она тихо претворила дверь, едва я перешагнул порог.

– Баб, в ведьмином доме старая женщина поселилась – сказала я как – то вечером бабушке, которая умелыми движеньями месила тесто на пироги.
– Это Астафья, ты к ней не ходи, она… не хороши она человек…– отвечала неохотно бабушка.
       А я удивилась – никогда ничего худого я от бабы про людей не слышала. Всегда у нее все люди добрые, дурных нет.
–– Она ведь тебе родная, Астафья эта –– сказал, вошедший в тесную кухоньку дед – А все бредни про ведьм – россказни бабьи. Дошло до того, что мать ее в бане сожгли, да еще теперь, по старым верованьям сироту сторонятся – тоже, мол, ведьмака…Темный народ! – дед вышел из кухни, оставив нас с бабой вдвоем.
      Бабушка ожесточенно месила тесто, избегая смотреть на меня. Наконец, не выдержав молчанья, заговорила:
– Дальняя она мне родня, совсем… Седьмая вода на киселе, однако ж… Видала ее – хороша ? – я молча кивнула, а бабушка начала стряпать пирожки – то - то и оно что хороша. Но слава богу, никто красоты рода того не перенял и наших. Ты одна у нас…Глаза у тебя ихние…
––Расскажи мне, я хочу услышать ее историю! –– попросила я.
–– Неча там слухать! –– ворчливо отозвалась баба, но все же рассказала –– Кода – то давно жила на деревне у нас колдунья Альсоха. Была она красавицей, черноокой и чернокосой, а кожа ее была белизны мраморной, словно сама ночь ее возлюбив, одарила девушку чернотою мрака и белизной луны. Альсоха матушку свою не помнила, померла та, едва дочь родила. Отец девушку воспитывал. Восемнадцати лет Альсохе едва минуло, и его господь прибрал. Осталась девка одна совсем. Ни брата у нее не сестры, бабка с делом давно в земле покойны спят. Да только красы такой Альсоха была, что в девках ей не можно сидеть, на таких всегда женихов с лихвою хватает. Сватается к ней кузнец молодой Федот. И по сердцу Альсохе, и рада бы она мужем на него остаток жизни глядеть, да у него семья против. А дело все в том, что мать Альсохи, да и бабка ее, ведьмами считались. Боялись их, сторонились. А дочка хоть и ни в каком колдовстве не была уличена, бог ее знает, нечего с такой и связываться. Девиц на выданье тогда на деревне немало было, не то что сейчас. «Пущай невестушка твоя не такая красивая, как Альсоха будет – говорила Федоту его матушка, набожная рыжеволосая женщина – с лица не воду пить. Послушай меня, сынок, отступись ты от этой крали.» А Федот на своем, больной занозою в сердце у него Альсоха засела – никого ему не надо больше. «Не дам добро, а супротив воли моей не пойдешь, щенок, прокляну!» – крикнул отец Федоту в лицо. А видя, что упрямится сын по - прежнему, ударил по рукам с уважаемым человеком. Дочь его Павлина вторая красавица после Альсохи была, стала женою Федота. А Альсоха, бедная, вышла ночью во поле, волосы черные распустила на белы плечи, руки к звездам вскинула, закричала: «Ветры, ветры буйные, сестру свою не оставьте! В груди болит, сердце любит, жжет любовь меня. Ветры, братья мои названные, услышьте мольбу мою, бурю нашлите, утолите печали мои!»
         В ту же ночь налетел такой страшный ураган. Стонал старый лес, изорванная плоть листьев залепляла ставни, срывало крыши со старых изб. А в дом Федота и Павлины молния ударила. Осталась на месте том черная глубокая воронка, в которой никакая зелень и по сей день не растет. «Проклятое место – говорят, крестясь, старики – и деревца и травины очистить ту землю не могут.»
            А Альсоха без помощи мужской сруб себе поставила за околицей, зажила там тихо. Люди к ней не заходили, боялись. Странная девушка стала. Всегда с непокрытой головой ходит, крестным знаменьем себя никогда не осенит, в церкви ее не увидишь, а вот по лесу часто встречаешь, на кладбище бывает, каие - то травы все собирает. Редко когда к Альсохе кто обращался. Хотя девицы молоденькие, влюбленные, ходили, хоть и не признавалися в том. Привораживали женихов, изводили соперниц.
       Вдруг приехал в деревню Арсений. Из уважаемой семьи он был, уезжал в город учиться да денег заработать. Приехал стариков своих проведать. И вот, как - то вечером у озера он Альсоху повстречал. Глянула она на него своими черными очами, так он и обомлел по ней. Ходит, словно прирученный, о любви ее молит. И слово родительское ему не указ – пропал парень совсем. Год почти так маялся, потом повесился в старом сарае – не вынес, видно. А Альсоха вскоре ребеночка родила. Дочка пригожая вышла, ровно заговоренная красота ее – вся в мать. Лицом бела, темна глазами, косами черна, обещала она красавицею стать. Но люди Астафью с детства стороной обходили. Девочке пятнадцати лет не было, когда выломали в избе дверь мужкики, схватили Альсоху за волосы, потащили ее в лес. Там женщину окропили святою водой, избили до беспамятства и бросили. Обещали убить, коль не бросит колдовать. Но Альсоха не бросила. Столько смертей в один год не могли вспомнить даже самые старые старики. И добро бы помирали те, кому время подошло. Богу душу отдавали все молодые да крепкие – девушки, едва вышедшие замуж, юноши, у которых чуть ус пробивался, новорожденные дети. Покойникам счет потеряли. Снова пошли к Альсохе, заперли ее в бане и баню подожгли. Астафья осталась круглой сиротою, отправили ее в город, к кокой - то тетке, потому как на деревне не один не хотел «ведьмакино семя» под свою крышу брать…
          Больше бабушка ничего мне не сказала. Ей явно неприятен был этот разговор.

          Наступил август. Теплый, ласковый месяц, щедрый. Летит клейкая паутина, называемая людьми «пряжей богородицы», липнет на ресницы, на волосы, на одежду. Сбор урожая, грибы всех сортов, на любой вкус пригодные. Солнечные дни стоят, лучи в волосах путаются, пряди высветляя. Однажды теплым вечером полоскала я белье на озере. Чтоб веселей было, да работа скорей шла, запела я песню. Сочиняла на ходу, мелодию взяла ту, что на душу легла:
– «Поклонюся я на север головою непокрытой,
Спите, вороги тяжелым, непропудным спите сном.
Отведите, братья ветры, от души моей обиды,
Ночь, защитница, будь стражем неусыпным под окном!
Пойте воды песнь природы под аккорд моих проклятий,
Заговариваю сердце не болеть и не скучать.
Заколдую все тревоги на кровавом на закате,
И рассвет, хранящий сонность буду песней привечать!...»
– Откуда ты знаешь? – я вздрогнула от этого резкого окрика.
–Что знаю? – спросила я, обернувшись на голос той самой женщины, которую встретила в «ведьминой избе».
– То, что ты пела сейчас…Это защитный заговор…Это…ты… –  черные глаза ее сверкали, женщина задыхалась, схватившись рукой за тонкую шею.
– Вас зовут Астафья, мне бабушка рассказала о вас… – я сделала шаг ей навстречу – Я не знаю о чем вы говорили, то что я пела, я сочиняла на ходу и нигде раньше не слышала, это всего лишь набор слов…
– Это не просто набор слов, это заклинанье, это колдовство, причем колдовство серьезное… – Астафья взяла меня за плечи, заглянула мне в глаза.
– Что ты еще умеешь?
       Я покачала головой. Я не верила в ведьм и в заговоры, а уж тем более не верила, что я сама способна чего – нибудь наколдовать.
– Да ты не веруешь! – женщина блеснула белыми, неожиданно крепкими для ее возраста зубами, расхохоталась громко и хрипловато – Гляди, внимательно гляди.
        Она прищурила свои темные глаза, взяла в руки горсть мокрых листьев, что – то зашептала над ними, мне доносились лишь обрывки слов:
– Пламя…синее…жаром пить…хруст огня…быть тому, как сказала я…
          Вдруг листья вспыхнули в ее ладонях голубым пламенем. А Астафья стояла, не шелохнувшись, и в глазах ее отражались сполохи этого странного огня. Я усмехнулась – всего лишь ловкость рук.  Развернулась, пошла прочь.
– Убегая от судьбы, ты лишь к ней навстречу торопишься! –  полетели мне в спину слова Астафьи. 
            
        Наступила осень, холодная и дождливая, прошлась с  невидимым факелом, подожгла алым огнем  осинник, вызолотила березняк, не тронула только вечно – зеленую хвою, которая стала пахнуть выразительнее, пропитала своим ароматом густой, студенистый от влаги воздух. Отшумели неожиданные летние грозы, теперь дождь шел нудно, наполнял своим монотонным шепотом чащи, поляны, стукал невидимыми мокрыми пальцами по крышам.
       В один из обычных хмурых осенних дней, насквозь промокших и пропитанных запахом дубовых листьев и хвои, шла я по опушке, задумчиво и молчаливо глядя под ноги. Вдруг услышала разговор двух баб, пришедших  в лес по грибы. Женщин я не видела, но их крикливые грудные голоса слышала отчетливо.
– Астафья эта окаянная, как бы не наделала чего худого. Дурного роду она, сама знаешь – это говорила коровница тетя Тоня, немолодая уже, живущая за три двора от нас.
– Мать ее сожгли, и дочь туда же надобно – нечего честных людей пугать… – отвечала ей молоденькая Фенечка, соседка тети Тони.
       «Ах чтоб вам пусто стало! – со злобой, душившей меня накатывающими слезами подумала я – Дуры суеверные!»
    
      Два дня спустя бабушка вернулась домой позже обычного. Сняв с головы цветастый платок. сказала деду усталым голосом:
– Не поверишь, тетю Тому инсульт ударил, а Фенечка так простыла вчера, что кашляет до крови…
     Я вздрогнула,  схватила с книжной полки гомеровскую «Илиаду», окунулась в мир Гектора и Ахиллеса, отгоняя от себя мысли о не случайности происшествия с женщинами.

         Через несколько недель бабушка слегла с воспаленьем легких. Ее мучил сухой, рвущий горло кашель. Она лежала на постели бледная, какая - то хрупкая, с воспаленными большими глазами, то и дело просила теплого чаю. Лекарства помогали плохо. «Ослабленный организм» – качал головой напыщенный худой, как жердь, доктор. Ночью баба не спала, кашляла до рвоты и только днем забывалась тревожным болезненным сном, который иногда переходил в бред. 
       Однотонные дни были мутны от непрестанного дождя. Леса стояли обнищавшие – капли сбили с них все золото богатой листвы.
         Я постучала. Никто не открыл мне. Толкнула дверь, та сразу подалась. Навстречу мне вышла черная кошка, та самая, что встретила меня прошлый раз в «ведьмином доме». Запах пыли и затхлости не могли перебить даже терпко пахнущие травы. С небрежно застеленной кровати поднялась бледная, по - девичьи тонкая Астафья.
– Ждала я тебя… – она чуть улыбнулась яркими губами.
– Помоги, ты ведь можешь… – я обращалась к ней на ты, чувствуя, что она позволит мне это.
– Аль ты силы не имеешь, милая? – в голосе ее звучала насмешка – Ступай, ступай, тут ты сама справишься, я тебе здесь не помощница…
     Я вышла в моросящий дождем вечер, зябко кутаясь в старенькую куртку, плача от бессилия и обиды, пошла домой. В жарко натопленной комнате все напоминало о болезни. На столике стояли пузырьки с лекарствами, тускло поблескивая в свете одной единственной лампочки, царила тишина, нарушаемая лишь хрипловатым тиканьем будильника и шорохом одеял, когда больная чуть шевелилась под их грудой. Деда в комнате не было, он пил чай на кухне. Я села на край кровати. Целуя горячую бабушкину руку, такую маленькую и тонкую, что казалось гениальный скульптор изваял ее из мрамора, я мысленно твердила себе:
«Хворь уйдет,
И недуг уйдет.
Ночь вернет,
Все что дню должна.
Тихий сон твой храню от всех,
Будет тьма для тебя нежна,
Вздох твой – мой искупленный грех…»
      Говоря это, я гладила ее по щеке, отодвинула со лба прядь рыжеватых вьющихся волос. Вдруг бабушка вздрогнула, вздохнула глубоко и легко, без хрипа, открыла большие добрые глаза свои:
– Вроде получше мне…
     Я улыбнулась счастливо, поцеловала еще раз бабушкину руку, ставшую уже теплой. Через несколько дней больная совсем поправилась.

       Прошло четыре года. Я снова вернулась в деревню. Так случилось, что долго не могла навестить старую Астафью. Когда пришла к ней, поразилась запущенности избы. Женщина, сильно постаревшая с нашей последней встречи, хотела было с постели, но не смогла, и чуть улыбнулась мне:
– Хвораю я…Не выкарабкаться…
       В углу, покрытая саваном паутины лежало что - то маленькой, черное. Увидев, что смотрю я на полуистлевшее тело кошки, Астафья грустно вздохнула:
– Охоронить меня хотела от бед да невзгод, не смогла, сама отступила от мира светлого…
– Могу ли я помочь чем? – мне было жаль эту женщину.
– Ненависти много на мне, люди меня злобою своею изнутри сожгли… – ее красивые, чарующие
чернотою глубокой глаза, горели лихорадочно – Отведи в баню меня…Она меня заждалась,
зовет…Елена, отведи в баню, ее черти огнем вяжут…
         В голосе ее прорывалось такое отчаяние, что я невольно бросилась на колени перед кроватью, сжимая ее холодную сухую руку в своей:
– Ты бредишь, ты больна…
– Мама! – вдруг страшно закричала старух – Мамочка, что ж они с тобою сделали! Мама, огонь всюду! Мама, горит сердце твое в моей груди!
            Она забилась, судорожно хватая ртом воздух, корчась всем своим жилистым телом. Полночи кричала, не унимаясь проклятья, твердила какие - то заклинания на непонятном мне языке, то почти шепотом, то звенящим ненавистью голосом. Утром утихла, а к полудню пришла в себя:
– Видишь склянка на полке стоит, дай мне выпить ее, не могу я больше…сил нет… – снова забылась, затараторила торопливо и сбивчиво: «Отведи беду от моих дверей,
    
  Упокой ветра на моей груди
  Навостри, дух леса, своих зверей
 Мне служить, со мною вослед идти!
 Мой огонь – отец, моя мать – вода,
  Приютите сердце мое в себе.
    Слева направо кланяюсь – в никуда,
     На зарю – челом, а душой – к судьбе…»
          Три дня прошли, полные неизвестностью будущего часа. Я держала в руке ту склянку, которую велела мне взять Астафья, но не решалась дать ей выпить красную густоватую жижу. Я догадывалась почему попросила у меня старуха именно ее.
– Дай мне крови плакун - травы испить, избави от печали душу мою! – стонала Астафья, комкая одеяло.
– Пей! – я прислонила к пересохшим губам ее узкое горлышко пузырька, согретого теплом моих рук.
– Нет на тебе креста, и не нужен тебе крест – чиста ты, как родник лесной… – она заглядывала мне в глаза – Все тебе передаю, все знанья свои, всю силу свою, володей ветрами, водами правь, огнем властвуй – нигде тебе преград не будет. Сердце людское в ладонях держи – хрупкое оно, береги, а надоест – брось во тьму, оно как хрустальное, разобьется. И храни своим колдовством тех, к кому душа твоя лежит, перед кем трепещет она – защищай их всеми способами, какие выдумать сможешь…Благословляю тебя на путь ночи вечной… – Астафья вздохнула глубоко, улыбнулась, будто увидела кого - то очень родного и близкого, замерла.
       Скрипя снегом, густо насыпанным на крыльцо, вышла я из избы. «Все тебе отдаю!» –  звенели у меня в ушах слова умершей.
       Какая в груди тоска! Словно камень в нее положили тяжелый, дышать трудно. А налетевший ветер шептал и шептал без конца нежно, неуловимо: «Сестра…» и касался своими студеными губами  щек, горевших от струящихся из распахнутых глаз, слез…

1 октября 2006 года


Рецензии