9. ЗАКАТ НАДЕЖД
Джантар долго ждал эту волну. Очень долго. Он давно уже стоял недалеко от берега по пояс в воде – но морская поверхность всё так же была покрыта мелкой зыбью, от которой при каждом взмахе рукой в лицо летели хлёсткие гроздья брызг. И он, так и не поплавав вдоволь в этот свой первый день на море в нынешнем году, решил хотя бы напоследок дождаться достаточно большой волны – такой, чтобы она, если правильно рассчитать момент, когда оттолкнуться ото дна ногами, сама вынесла его на берег. Раньше, в Кильтуме – городе в восточном углу полуострова, где проводил лето на море – когда такие волны следовали одна за другой, он мог иногда, увлёкшись этим, и вовсе забыть о времени, раз за разом скользя к берегу над приближающимся дном, и, едва достигнув его, тут же разворачиваясь обратно, навстречу следующей волне – до тех пор, пока не почувствует лёгкую усталость, или ему просто не надоест… Но сейчас, здесь – в Тисаюме, на южном побережье полуострова, где он был впервые – море встретило его иначе. И пусть это была не бухта, как там, а открытое море – не было и столь мощных прибойных волн, как он ожидал. Почему-то всё шла беспорядочная мелкая зыбь… И только когда он почувствовал, что начинает уставать от ожидания, и хотел просто выйти на берег – донёсся глухой громовой гул накатывающего на берег вала.
Джантар резко обернулся. Сверкающий в лучах Эяна высокий пенный гребень тянулся за пронёсшимся катером, под острым углом к берегу, уже достигнув его в дальней части пляжа – и точка встречи с берегом быстро приближалась к месту, где стоял Джантар. Так что ещё немного, несколько мгновений – и вал был бы совсем рядом, и наверняка сбил бы с ног ничего не подозревавшего Джантара, не успей он вовремя обернуться. И как маленький катер смог поднять такую волну…
Джантар едва успел пригнуться – и резко выпрямив ноги, с силой оттолкнулся ото дна, вытянув вперёд руки – как бы бросая этим движением всего себя в сторону берега. Волна приняла его на себя – и понесла, мягко встряхивая и обтекая завихрениями. Но едва он успел насладиться этим ощущением – как вторая, чуть отставшая вершина гребня волны, нахлынув сзади, накрыла его с головой. Вода попала в глаза, в уши – и он, ничего не разбирая вокруг сквозь застлавшую глаза водяную плёнку, ударился коленями о мелкую гальку дна, (должно быть, невольно сделав такое движение, будто хотел встать на дно ногами) – а волна продолжала тащить его вверх по всё более крупным камням, чего он никак не ожидал. Безуспешно пытаясь eщё в этом движении протереть глаза левой pyкой, он рефлекторно выставил ладонь правой, будто ожидая удара обо что-то – хотя понимал, что даже такая волна вряд ли могла донести его до парапета, отделявшего пляж от набережной – но тут водяная плёнка как-то сразу ушла из глаз, зрение прояснилось, и Джантар увидел, что скользит на слабеющей волне уже где-то посередине пляжа. Да, такой волны – сейчас, в не штормовую погоду – он не ожидал...
– Ну что, пойдём? А то все уже наверху. Ждут только нас…
Голос Лартаяу прозвучал приглушённо и «асимметрично» – как впрочем, что сразу заметил Джантар, сейчас доносились и шум моря, и какие-то другие звуки. И тут волна наконец оставила его – и, мягко уложив на камни, ушла в пространство между ними…
Джaнтap попробовал подняться – но понял, что и с чувством равновесия было не всё в порядке. Правда, в этот момент по пляжу пробежала тень лёгкого облачка – и это усилило ощущение какой-то неустойчивости… Но всё же, кое-как приподнявшись и сев на камни, он наклонил голову влево и ударил ладонью по уху, чтобы вышла вода. Мгновенное головокружение – и привычное чувство равновесия (хотя Джантару пришлось подставить левую руку, чтобы не упасть на камни) как будто восстановилось.
– Пойдём,– согласился Джантар. Собственный голос тоже звучал глухо, будто сквозь преграду – и он ещё раз ударил ладонью по уху, прежде чем встать и отжать от морской воды тяжёлые намокшие волосы.– Ну и волна... И как возможно – от такого маленького катера…
– Это не от катера,– ответил Лартаяу.– Тогда было бы несколько, но не такой высоты. А это – какая-то одиночная. Возможно – даже микросейсмическая, откуда-то с юга. Они бывают очень устойчивы, могут пройти через всё море... Пойдём,– повторил Лартаяу.– Я же говорю, нас там ждут.
Но голова ещё немного кружилась – и Джантар почувствовал, что ему трудно будет перелезть через парапет на набережную, к тому же касаясь шероховатой поверхности коленями, которыми ударился о прибрежную гальку. Он прошёл дальше – там высота парапета над пляжем была не столь велика – и, сев, попытался перекинуть ногу, но даже при его росте парапет был слишком широк для этого. Но тут уже Лартаяу, успев перебраться, протянул ему руку с другой стороны и помог сойти на набережную, где их чуть поодаль ждали остальные. В руках у Герма была видеокамера. Увидев, что они приближаются, он поднял её, приготовившись к съёмке, а остальные стали выстраиваться у самого парапета на фоне моря.
– Джантар!– донеслось издали. Услышав, он со всё ещё лёгким головокружением обернулся. Там, вдалеке – уже у поворота на одну из начинающихся от набережной улиц, под самой сплошной стеной деревьев – стоял его брат Тайлар, пытаясь привлечь внимание ещё и взмахом руки.– Я вижу, у вас намечена ещё какая-то съёмка? Так мы пойдём вперёд, вот там,– Тайлар провёл в воздухе линию, обозначая аллею за деревьями,– а вы нас догоните! Мы будем ждать на площади!
– Я понял!– Джантар сделал ответный взмах.– Встретимся там!
– Да, а я всё хотел спросить: что у Кинтала с ногой?– вспомнил Лартаяу (имея в виду другого брата Джантара).– Ты никогда не говорил…
– Последствия травмы в тренировочном лагере. Вернее, двух травм: два удара почти в одно и то же место. И не на тренировке, не на учениях. В обоих случаях – просто драка…
– Наверно, Фиар могла бы попробовать помочь,– предложил Лартаяу.– У неё уже довольно развитые способности к этому...
– Будто и я не думал...– печально вздохнул Джантар.– А как потом окажется, что здоров, но не прошёл этой «подготовки» – что тогда? Опять в этот лагерь? И получается, проще уж до 30 лет быть больным, а там всё равно: не прошёл этот лагерь – ну и не прошёл. После 30-ти – больше ничего никому не должен...
– Тоже верно,– так же вздохнув, согласился Лартаяу.– Во что превратились эти лагеря – и зачем кто-то должен их проходить… Всё равно никакой «подготовки на случай чрезвычайных ситуаций» – одно издевательство...
– Мальчики, скорее сюда!– Фиар, стоявшая на дальнем краю, чуть выйдя из ряда, повернулась к ним.– Или нет, не надо. У вас ещё мокрые руки. Становитесь в середину. Я сама возьму камеру у Герма.
Джантар сразу понял, как была задумана съёмка. Начиная вести камерой от левого края (Фиар) к правому (Итагаро), Герм рассчитывал, что Фиар подойдёт к нему сзади и, взяв камеру, без перерыва продолжит начатое движение ею, а сам он успеет встать справа – и все по очереди окажутся в кадре. Хотя потом при просмотре не будет понятно, кто вёл съёмку…
– Давай сюда,– Лартаяу легко тронул Джантара за руку, становясь между Донотом и Ратоной. Остальные немного расступились, давая им место.– Можешь начинать, Герм…
…Всё получилось, как и предполагал Джантар. Едва Герм, судя по положению объектива, перевёл его с Фиар на стоявшего рядом Донота – Фиар быстро обошла его сзади и очень плавно, осторожно взяв камеру (объектив как раз в тот момент был направлен на Джантара), продолжила съёмку, а Герм встал справа от Итагаро, и так последним из всех оказался в кадре.
– Ну, вот и всё,– Фиар мельком взглянула на счётчик ленты, прежде чем отдать камеру Герму.– Кассеты едва хватило.
– Разве?– переспросил Герм.– А мне казалось, ты ещё перевела туда,– Герм указал рукой в сторону порта и нависших над городскими окраинами густо-зелёных гор.
– Так вот и не хватило. Хотела сделать съёмку и в ту сторону, и вдруг – сигнал ограничителя.
– Как бы ни было, съёмка сделана,– сказал Герм, укладывая камеру в свою сумку.– И кажется, всё должно быть удачно. Особенно – та волна…
– Ты и это снимал?– переспросил Лартаяу (на долю мгновения опередив Джантара, не успевшего задать тот же вопрос).
– Да, это тоже. Хотя сам не ожидал, что сниму это. Навёл на вас с Джантаром просто для проверки резкости, а тут – волна. И получилось… И вот мы делаем съёмки, хотим сохранить образы прошлого для будущего,– уже печально продолжил Герм,– а каким это будущее окажется? И будет ли сама возможность когда-то посмотреть эту запись – и вспомнить, какими мы были раньше? Или будет вовсе не до того? Это у предыдущих поколений была уверенность в будущем, надежды... А что впереди у нас?
– В самом деле, из-за чего всё это…– так же печально ответил Ратона.– Неужели и есть – из-за взрыва на Западном континенте? Начали свёртывать исследования там – и пошло…
– Но что там должны были найти, чтобы так повлияло?– не согласился Джантар.– Хотя вообще странно всё это… И как тогда сразу пошли эти версии, слухи, гипотезы! И я так увлёкся, собирал материалы из прессы, какие только где появлялись. Ну, помните: и будто бы там нашли не то руины, не то манускрипты, и кто-то принял какую-то загадочную последнюю передачу, и какие-то экстрасенсы что-то видели... А я за собой этих способностей ещё не знал – проверить не мог. И тут же – легенды о каких-то таинственно исчезнувших древних странах, народах, тайных сектах, общинах мудрецов-отшельников... Или наоборот: что-то там происходит из загадочных, ни на что не похожих культур, возможно – из иных миров. И даже в самой экспедиции кто-то будто бы получал откровения, и чуть ли не видел религиозные чудеса, как в древности… А потом оказалось: вся известная информация – из источников, не заслуживающих доверия! В каких-то странных изданиях публиковались чьи-то частные мнения – и только! А сначала, помните, так верилось, даже вопроса не возникало: как это, в такой сухой уже миллионами лет пустыне – и вдруг, в историческое время, целое государство? Или пусть община числом в десятки, сотни человек – всё равно абсурд… Разве что следы посещения из иных миров – ещё куда ни шло: те были бы со своим звездолётом, на своих запасах, что им пустыня? Но и то – что тут скрывать от всего человечества и наблюдать за возникшей шумихой, не пытаясь ничего объяснить, если правда? Тем более, и было же впечатление: это – не всё, скоро потоком пойдут открытия, откровения, новые знания! И вдруг – такое…
– Ну, тут – действительно...– согласился Лартаяу.– Но какая-то передача оттуда, говорят, всё же была. Последняя, перед самым взрывом. И в ней – то ли было что-то совсем особенное, то ли её до сих пор не могут расшифровать...
– Но кто говорит?– с досадой ответил Джантар.– Те, кому лишь бы поиграть в тайну? И для них как раз ничего не изменилось, когда всё это схлынуло. Им же всё равно, чем их развлекают: тайнами истории человечества, иных миров – или разбойничьих кладов! А мне не всё равно, что откроется в итоге: целый новый мир – или ящик с изъеденными временем бывшими драгоценностями! И я так увлёкся, поверил – и всё рухнуло. Была, говорят, нездоровая фантазия отдельных личностей – и всё…
– Но сам, надеюсь, не выбросил то, что собирал?– переспросил Лартаяу.– В любом случае – документы истории. Я продолжал бы их хранить…
– И я не выбросил – но что с того? И в конце концов, будь там действительно какая-то органическая материя – как в любой другой, обычной пустыне на планете – так опять же: что скрывать от всего человечества, из чего делать тайну? Тем более – и искали совсем не пустыню, а местности, пригодные для заселения людьми…
– Вот именно,– согласился Лартаяу.– Искали – и не нашли. А теперь говорят: человечество стало сворачивать не туда, оно в каком-то кризисе – так что всем скоро придётся в чём-то ограничиться, подтянуть какие-то тылы. А тот взрыв – только символ, симптом общего кризиса…
– И всё равно непонятно,– ответил Донот.– И сама дурацкая в данном случае терминология... На войне фронт и тыл – понятно, но что за «тылы» применительно ко всему человечеству? Что и куда подтянуть?
– И я, сколько думаю,– продолжал Лартаяу,– не могу понять: что себя не оправдало, какие материальные – или может быть, психологические ресурсы близки к исчерпанию? И что за кризис, каких сторон жизни общества? Недавно всё шло успешно, были такие надежды, не было чувства неправильности, ненормальности чего-то... А сейчас говорят: всё начиналось уже тогда, и взрыв – не распознанное вовремя знамение кризиса. Из-за которого, получается, надо радикально менять стратегию человечества – и даже нас, школьников, учить не так и не тому, как до сих пор? А причина – в высокогорной пустыне, где нет даже микроорганизмов? Или есть не больше, чем на тех же высотах в атмосфере – кажется, так сказано. Но – та радиопередача... Хотя мало ли слухов сопровождает подобного рода тайны? И всё-таки – речь уже о кризисе человечества, цивилизации! А это вам – не сомнительные видения древних пророков у кого-то в экспедиции…
– Однако насчёт микроорганизмов – не странно ли?– с сомнением переспросила Фиар.– Их же вообще находят и в горячих источниках, и в полярном льду, и в верхней тропосфере, и на свалках промышленных отходов, которых до недавних пор на планете не было. И уж конечно – в грунте других пустынь и в высокогорье других горных стран. А в той пустыне их нет. Хотя это – и не стратосфера, и не промышленная свалка…
– Да, но такой горный барьер по всему периметру,– ответил Итагаро.– Или нет, через верхнюю тропосферу всё равно занесло бы и туда... Давайте подумаем: какие особые факторы природной среды могут там угнетать их рост и развитие? Сама сухость воздуха, прозрачность его над горной пустыней – это да, но нигде же не сказано о повышенном уровне радиационного фона или особом составе грунта! А так – разве условия верхней тропосферы благоприятнее для микроорганизмов? А в той пустыне и высота поменьше...– Итагаро умолк, но как бы не закончив. Чувствовалось: он хочет сказать ещё что-то.– Нет, но передача...– продолжил он наконец.– Я тоже что-то слышал о ней…
– И вот так потом только и можешь вспомнить, что «что-то слышал»,– ответил Лартаяу.– Хотя казалось бы – принял передачу конкретный человек, с именем, адресом, местом работы, и его при желании можно найти. Ну правда,– добавил он с тяжёлым вздохом,– мы с вами уже знаем, как человек с одним именем – по новым документам превращается в человека с другим... Но всё же это случаи редкие, и у взрослых тут куда больше возможностей отстоять свои права, чем у нас,– Лартаяу снова тяжело вздохнул.– Видите, вырвалось... Хотя говорю я к тому, что есть тайны, будто бы известные по слухам, легендам, но начни разбираться конкретно, и сразу окажется: где-то что-то хранилось, а сейчас пропало, что-то у кого-то забыли спросить, кто-то за давностью сам не всё помнит, кого-то не так поняли... И что есть реально – погоня ни за чем, и снисходительные усмешки старших: что, мол, вы всё хотите понять? И почему-то всегда на пути к таким тайнам – люди, которые, о чём их ни спроси, неимоверно путано излагают элементарное, а потом поднимают глаза к небу и бормочут: нет, что-то «такое» есть... А – какое? Такое, что ты со своими школьными знаниями – дурак, а им открыта простая, но недоступная тебе по возрасту мудрость? И пусть даже речь о тайне трагедии, катастрофы, пусть сами должны понимать, что тобой движет не праздный интерес, а вопрос, что будет дальше с обществом, в котором тебе жить – и то своим видом показывают: их это волнует меньше всего! Они ко всему приспособятся, выживут при любом ходе событий – это тебя, такого глупого по молодости, что ещё что-то беспокоит! И даже сейчас могут от скуки придумать что угодно – а ты бейся над разгадкой тайны, которой нет! Даже сейчас важнее всего – доказать младшему, что он дурак, а не вместе искать решение вопросов, важных для обоих...
– И я бываю готов так подумать,– согласился Итагаро с видимой неохотой,– но как же насчёт микроорганизмов?
– А насчёт микроорганизмов...– задумался Лартаяу.– А наверно попросту так, что большинство взрослых – узкие профессионалы, за пределами своей специальности не знают даже самых основ! Из школы выходят такими, что как раз со школьными знаниями довольно туго! И кто-то – попросту не зная, что микроорганизмы встречаются и в верхней тропосфере, и в пустынях! – мог ввернуть в газетной статье неграмотный эпитет, сравнение на этот счёт, другой повторил, не думая – и пошло... А мы читаем, и невольно верим: ведь это не просто слова, это – в прессе!..
– И то правда,– согласилась Фиар.– Попадаемся на чужое заблуждение, как на проверенную информацию…
– Вот и надо быть осторожнее,– добавил Лартаяу.– Чтобы не взяться обсуждать такое на серьёзном уровне…
Ещё несколько шагов все прошли в молчании. То ли никто не знал, что ответить, то ли, как показалось Джантару – мысли всех стали переключаться уже на иное…
– Да, школа...– наконец заговорил Итагаро.– И тоже вопрос: чем станет к концу нашей учёбы? А мы рассуждаем на такие темы – и забываем, кто мы для взрослых, что вам приходится подтверждать раз в полгода! И то как ещё, можно сказать, повезло... Это же насколько надо отличаться от других – чтобы в этом возрасте хоть частично пользоваться теми правами и свободой, какие для взрослых сами собой разумеются, и вспоминать о школе те же раз в полгода… А были бы просто обычными детьми – или даже обычными больными детьми – что тогда? Если свободно развиваться как личность – можно только с такой редкой болезнью или особенностью, что для неё нет соответствующего интерната, но и в обычной школе не место, чтобы не смущал остальных,– вздохнул Итагаро.– Или, в крайнем случае: если достаточно психически травмирован – но недостаточно сошёл с ума. (Увы, так было – у Минакри). И то ещё неизвестно, как сложится дальше судьба человека, не отбывшего всех детских повинностей…
– Теперь у всех не очень ясные перспективы,– ответила Фиар.– Но и то правда: зачем ещё добиваться какого-то документального подтверждения, что учился не хуже других? Это раньше родители опасались: у таких, как мы, перспективы хуже, чем у обычных школьников – но если у всех могут оказаться не те?..
– И только интересно: как – в других странах?– продолжал Итагаро.– Неужели и там везде пришли к выводу, что «нормальный ребёнок» не в силах усвоить столько знаний, как требовалось до сих пор? И тоже демонстративно выгружают из школьных лабораторий дорогостоящее оборудование, с которым на самом деле никто не работал, и даже не знал, что оно там было? И тоже подают это обществу как восстановление справедливости к слабым ученикам? И тоже у всех обнаружились принципиальные разногласия с Чхаино-Тмефанхией по вопросам общественной морали, отношения к грядущему кризису, и опять-таки школьной учёбы? И тоже пустоты от сокращения программы по предметам естественнонаучного цикла заполняют чем попало – от спортивных игр до старинных обрядов?
– Трудно понять,– ответил Донот.– Я иногда слушаю передачи из Аухары, Ситхурао, Шемтурси – и не пойму, какое там отношение ко всему этому. Тоже говорят о перенаселении Экваториального континента, проблеме промышленных отходов, ограниченности ресурсов планеты – но спокойно, будто не ждут никакой катастрофы. Тем более – в вопросах школьного образования… Не стал же за несколько лет человеческий мозг менее совершенным! Действительно был бы ужас… А так – спокойно обсуждают, но продолжается в общем нормальная жизнь, люди на что-то надеются, что-то планируют, строят…
– Так строят и у нас,– не согласился Лартаяу.– Надо же обеспечивать «насущные нужды простого человека». Другой вопрос – как себя чувствует тот, кто превосходит уровень «простого человека» и его «нужд»?
– Вот это – не знаю. Потому что, например, ни о каких больших проектах – тоже давно не слышно. И тоже признают, что многое не оправдало себя – но и только. О грядущей катастрофе речь не идёт...
– А что мы слышим тут, у нас?– не скрывая тревоги, заговорил Джантар.– Что совсем скоро, при жизни нашего поколения, будут исчерпаны ресурсы планеты, на которых существовала цивилизация – и чуть ли не уже впору готовиться останавливать всю промышленность, транспорт, отключать связь, телевидение? А то всё равно ещё немного – и те же автомобили, поезда, самолёты останутся ржаветь на стоянках; в последних оставшихся плавильных печах металлолом будет переплавляться исключительно в предметы самой необходимости, и то с каждым разом всё худшего качества; искусственно выведенные copтa и породы растений, животных, грибов, микроорганизмов – перестанут специально культивироваться, и будут вырождаться во что-то непригодное для тех потребностей человека, ради которых выведены, и постепенно вымирать, так как и в дикой природе им нет места; а сами люди – с избытком тяжёлых металлов в мозговой ткани – лишившись привычных удобств и развлечений, не будут способны создать новые, и бросятся крушить всё направо и налево, так что останутся только кишащие бандами развалины?.. Но при этом – никто не делает попыток остановить действительно ненужные и вредные производства, сократить абсурдные расходы? слова словами – но взрослым сейчас надо где-то работать, на что-то жить, что-то есть… И даже когда прямо говорят: такая-то технология вредит природе и людям, поглощает чрезмерные ресурсы – те только и понимают: у них хотят отнять их личную выгоду! Хотя казалось бы, тут уж не до мелких интересов и мелких убытков, если всё для всех так серьёзно?
– Вот именно!– согласился Итагаро.– Если мы хотим на что-то надеяться – это кощунство, но им сейчас надо что-то есть, и это – святое! И даже спросишь прямо: что же вы болтаете, а ничего не меняется, будто сами не понимаете, к чему, по вашим же словам, всё идёт? – так они, буквально на глазах раздуваясь, начинает важно втолковывать тебе, не знавшему, видите ли, взрослой жизни, какую-то чушь насчёт личного престижа, угождения начальству и тому подобного! Будто этим можно переубедить не одного конкретного подростка – а сами законы природы! Так вот именно: насколько для них это всерьёз? Когда, казалось бы – где уж с пеной у рта доказывать своё право на обладание чем-то! А они и сейчас – всё такие же! Хотя по их словам, уже пора думать, как спасать цивилизацию!
– И виноваты будут не те, кто готовы поскорее проесть всё, а потомков посадить на голодный паёк, – добавил Лартаяу.– Те как раз правы – они чего-то не имели. А виноваты учёные: изобрели всё, чем другие пользуются как дикари. Иначе и проблем бы не было...
– А передачи, что слушал Донот – они же не на языках тех стран, не для своей аудитории,– напомнил Ратона.– Для нашей – в смысле, лоруанской. Что там говорят у себя, для своих – мы не знаем. Но тоже... Кто мог подумать, что, зная два мировых языка: лоруанский как государственный и чхаинский как иностранный – мы будем так ограничены в информации, потому что третий – аухарский – преподаётся на уровне «нормального ребёнка»? То есть воспринимать на слух дикторский текст – уже уровень ребёнка ненормального? А у передач из Чхаино-Тмефанхии – говорят, мала аудитория, неоправданны расходы на ретрансляцию... Кто решил, от чьего имени? В масштабе всей Лоруаны, может быть, и мала – но не здесь же, на Каймире! И, если всюду взялись возрождать «местное своеобразие» – почему люди других народов решают за нас такое?
– А в тех передачах и о Чхаино-Тмефанхии почти на слова,– добавил Донот.– Только эти «эксперименты с генами», «неестественная среда обитания человека» – и то намёками. И будто цитатами из нашей же пропаганды...
– А у меня бывают видения каких-то других стран,– сказал Джантар.– Но – на мгновения, и в полусне, тогда засыпаю. И вижу я фрагменты обычной жизни: какие-то дома, улицы с людьми, учреждения, заводы. Хотя принято думать, что во времена возросшей вероятности мировых трагедий – у многих бывают видения бедствий, катастроф. Но я такого не вижу...
– Нет, а если бы кто-то из Аухары увидел фрагмент обычной жизни здесь?– возразил Донот.– Какие знаки неблагополучия можно так распознать? Наоборот: пусть особенно богатого великолепия у нас поменьше, но и бедные пригороды богатых столиц – скорее там, чем тут. Или всякие притоны, нищие, сомнительные секты – этого и у них хватает. Или опять же школа, какой стала теперь – так и там есть: школы для богатых и бедных, элиты общества и детей «из низов»...
– Но если дальше так пойдёт, скоро у нас все школы будут, как там «для бедных»,– ответит Лартаяу.– Даже в пока ещё формально элитных – одно внешнее великолепие и осталось. Ты же сам говорил: элитарность – внешняя, а так – те же пороки обычной школы?
– Говорил,– подтвердил Донот.– И ученики – большей частью такие, что элитой общества их не представишь, и трудовые повинности – противнее и позорнее, чем в обычных школах, хотя физически, возможно, и легче. Например – домашней прислугой на дачах высшего начальства… Представляете? А кто не знает – завидует… Осталось только название – «элитная школа», фактически – хуже обычной...
– Но при этом большая часть крупных государственных и военных чиновников выходит оттуда,– напомнил Лартаяу.– Да ещё из всяких закрытых интернатов, тоже будто бы элитных – а уж что там за порядки... Везде свои чудачества. Где-то – по утрам моются до пояса холодной водой, в другом месте перед занятиями – физкультура до изнеможения, так что руки мало у кого не трясутся... А не выдержишь – не будешь там учиться. Это взрослый может сказать – ему что-то не подходит по состоянию здоровья, а подросток – нет… А потом преимущество при занятии высоких постов – у того, за кем взрослые подглядывали даже в туалете, чтобы не принимал наркотики, заставляли прислуживать, как древнего раба, да и наказывали соответственно – за что? Просто за неудачи в спорте и учёбе? А если и за проступки, то редко ли – за чужие? Станут они разбираться, кто в чём виноват... И вот – пропуск в элиту общества, экзамен на право решать судьбу страны, сданный ценой такого детства! А у другого – и знания, и способности, и воля, но он слишком умный, слишком честный, слишком ценит своё достоинство, наконец, не всё ему по силам... Хотя во всех других странах – даже экваториальных – есть разные типы школ. С разной специализацией по интересам, физической и психической коррекцией здоровья учеников – соответственно болезням и физическим недостаткам. И окончить такую школу там – не позор, и оттуда выходит какая-то часть элиты общества. А тут... Не подходишь для обычной школы, включая ту, «элитную» – уже человек низшего сорта. Никто не подумает, что ты просто другой, чем кто-то – нет, ты хуже и ниже тех, чей путь оказался не в силах пройти. И даже помните: когда пытались и тут, в Лоруане, несколько лет назад ввести специализацию в школах – что получилось? Поделили на потоки по интересам – а потоки эти сперва почти не различаются, занятия по специальности – редкость, от случая к случаю. Не проверишь себя в деле, не поймёшь, тот ли путь избрал... А потом, через два года, занятий по специальности – вдруг больше половины всего учебного времени, и уже кто-то видит, что выбрал не то, его привлекает другое – но ещё с 7-й группы числится там, а это он уже в 9-й! И что, все пойдут дальше в 10-ю группу по этой специальности, а он – в 7-ю по другой? И три года жизни – впустую? Или доучиваться как есть, но потом всю жизнь маяться нелюбимым делом? А просто перейти с одного потока на другой нельзя: оно же, это специализирующее образование, было и не полное общее, а так – одно за счёт другого. Будущих биологов в чём-то недоучили по математике, инженеров – по истории, историков – по биологии! Уложиться надо в те же 12 лет учёбы – вот и укладывались. А потом при попытках получить уже полное специальное образование это обнаруживалось – и что делать, когда человек толком и не школьник, и не студент? И в школу вернуть нельзя – формально её окончил, и в институте учиться не может – полной школьной программы не прошёл! Пока додумались временно возвращать таких студентов обратно в школу, в специально созданные 13-е группы – некоторое, говорят, успели с ума сойти на этой почве… И вывод: всё равно в этом возрасте не знаете, чего хотите, так и право выбора ни к чему! Поломали судьбы многих, чтобы унизить всё поколение,– Лартаяу тяжело и возбуждённо перевёл дыхание.– А что вообще давал такой выбор человеку с разносторонними интересами? Почему он должен быть ограничен однажды сделанным выбором, который нельзя изменить? А – кто просто раньше созрел как личность, вырос из того, что, по мнению взрослых, только и способен усвоить «нормальный ребёнок», как должен себя вести, чем интересоваться? Для него же неестественно быть таким, как они в своём детстве – да ещё, усвоив не тот, а современный уровень знаний, не иметь возможности их нигде применить, так как «нравственно не дозрел»? А дозрел, получается – только носиться по спортплощадке с первобытными воплями, разыгрывать на занятиях нелепые спектакли на темы чужой классики, мифологии, фольклора, и ещё всячески изображать собой чьё-то давнее, чужое детство? Хотя – интересно ли и нужно ли это детям сейчас? Нынешним детям, которые не пасут скот, не батрачат за долги родителей, и не верят, что метеориты, дождь и радугу какие-то божества роняют с неба? Зачем всё это? Мы, что, сами по себе – никто, пародия на чужое прошлое?.. И сначала – столько слов, что будешь нужен обществу как работник, самостоятельная личность, нужны твои силы, твой ум... А дойдёт до дела, ты – уже часть группы, подобранной исключительно по возрасту, тебя изводят нагромождениями однотипных заданий, которые надо выполнять всем вместе, пока не поймёт самый тупой – а ненавидят «слишком умного», кто всё решил первым… И вынужден ходить туда, где тебя ненавидят, у тебя ни с кем ничего общего, всех раздражает, что ты – не такой, как они, все только ждут, как и на чём ты сорвёшься, и шепчутся, как тебя до этого довести! Да ещё потом, если достаточно здоров, в этом лагере якобы для подготовки на случай чрезвычайных ситуаций – то же самое, но там и уйти некуда, как тут – домой из школы. И везде – напоминания взрослых, как ты должен быть благодарен за учёбу, без которой ничего не стоил бы... А каким уже будешь – пока дойдёшь до возможности как-то распоряжаться собой? И так ли захочется – после того, как тебя столько лет унижали перед людьми, отставшими от тебя в развитии – ещё что-то делать на благо этих же людей? А потом говорят: старшие – поколение победителей, поколение строителей великой державы, а следом идёт поколение, которое всё это не ценит, и не хочет прилагать к чему-то силы! Но попробуй – и что от них услышишь? Опять же – «не дозрел»? И только потом, с 20 лет – уже вдруг и спрос как со взрослого, и права! И то, хотя школу заканчиваешь в 18, и формально сразу можешь работать или учиться дальше – пока нет 20-ти, ты для них ещё ребёнок в роли взрослого. И всё это – не повод для беспокойства, это для них – не кризис?..
– Всё так, Лартаяу, всё верно,– ответила Фиар.– С нашей точки зрения. А для других – вполне может быть и по возрасту, и по уровню...
– Я и говорю – всё рассчитано только на них, созревающих позже! На нас – ничего! И поведения, соответствующего отсталости, ожидают от всякого! Потому что и их надо как-то выучить – но нельзя обидеть чьими-то более глубокими знаниями, развитыми способностями, зрелым отношением ко всему! А кому нечего делать в такой школе, кто без них знает больше – должен ходить чуть не в ранге неполноценного, доказывая, что ему не по силам то, что по силам «нормальному ребёнку», должен быть больным или странным, которого даже не примет ни один интернат – чтобы ему не навязывали неестественную для него роль! Но зато потом, какой бы путь ни избрал, сразу вопрос: почему не учился, как другие? Не то важно, что знаешь, умеешь, можешь – а почему не отбыл таких-то повинностей! И на любой серьёзной ответственной работе – предпочтут того, кто может отбыть повинность, и только! И опять же вывод: техническая цивилизация себя не оправдывает, в ней плохо и неуютно «простому человеку», так что и школу надо подогнать под его уровень… Но я не понимаю – чего хотят в итоге? Чтобы что знал и умел человек, который окончит такую школу? И почему в преддверии кризиса важно не открыть дорогу тем, кто больше знает и может, а выставить их врагами слабых и менее способных? Унизить энергичных перед вялыми, образованных – перед малограмотными, умных – перед тупыми? И всякий исследовательский проект – пустая трата ресурсов и денег, которые не достались кому-то на «насущные нужды»? А неудача проекта, пусть с человеческими жертвами – повод для злорадства?
– И правда, как подумать: в чём главная проблема эпохи?– согласился Герм.– Если просто великие и малые дела, и люди, занятые теми и другими – бывали во все времена... Но человечество развивалось, шло вперёд, в этом была какая-то логика, можно было на что-то рассчитывать. А теперь: то ли – техническая цивилизация несправедлива, так как кто-то не может к ней приспособиться; то ли – с фундаментальными исследованиями надо подождать, пока она же, цивилизация, не удовлетворит чьи-то «насущные нужды», а когда и чем этот «простой человек» наконец насытится – непонятно; то ли – человек вообще испорчен цивилизацией, развитие которой пошло вопреки его природным задаткам, потому неизбежна профанация знаний и технологий на службе низким человеческим страстям, или вовсе выход из-под контроля людей; то ли – сама техника грозит стать принципиально несовместима с природной средой и человеком как её частью; то ли – просто уже на исходе конкретные ресурсы... А главное: как нам с вами теперь строить жизнь, на что рассчитывать? Ведь что получается: люди науки больше не нужны, их времена прошли? И чьи же теперь времена – вместо них?
– А я не понимаю: на удовлетворение каких нужд претендует тот, кому не подходит техническая цивилизация?– добавил Итагаро.– Просто возродить первобытную деревню или создать общину, казалось бы, можно, и не отрицая современный город как средоточие зла и порока! Но тут что-то другое... Всерьёз говорят, чего и на сколько хватит человечеству, и даже сколько оно само, а то и вся биосфера планеты, просуществует при таком ходе дел, как сейчас – но при этом посредством тех же губительных для биосферы технологий, и из тех же ресурсов, которых всё равно скоро не будет, надо удовлетворить потребности, к которым не может приспособиться «простой человек», так как и порождены они именно технической цивилизацией! И как понять? А читаем же и не такое… Нельзя постоянно развиваться, идти вглубь, вширь и вдаль, надо когда-то остановиться, одуматься – и вообще, мол, что будет, когда человечество выйдет на какие-то принципиальные пределы не то что потребления или развития, а самого познания мира? Вот, мол, и нaдo найти какие-то иные ценности и стратегии взамен нынешних: постоянного роста производства и умножения знаний… Представляете?
– Нет, до меня не доходит…– Джантара охватила мгновенная оторопь. Такого ему ещё не приходилось читать…
– Мальчики, это уже слишком серьёзно,– судя по голосу Фиар, у неё это вызвало похожие чувства.– Пределы развития – и даже самого познания...
– Я тоже не представляю,– продолжал Итагаро.– Но видишь: всюду сворачивают исследования, переводят в какую-то нудную рутину, ограничивают науку прикладными разработками, а школу превращают в тупую повинность, которую ученик отбывает, как преступник – исправительные работы! Хотя задуматься – бред какой-то… Какие пределы, где они их видят? Какие «иные ценности» и зачем? У человечества впереди столько дел – полное картирование планеты, освоение океана, выход в космос! И вдруг – осталось только подтягивать тылы... И на что нам предлагается пустить нашу жизнь, нашу молодую энергию? На подтягивание каких «тылов»? И главное: похоже, все эти призывы к самоограничению относятся только к нам, молодым, больше ни к кому…
– Вот и я о том же,– подтвердил Герм.– Старшие претендуют на удовлетворение каких-то нужд, им ещё чего-то не хватает – а нам уже не должно хватать, мы лишние, на нас что-то не рассчитано...
– И все трудности и лишения должны свалиться на нас, миновав старших?– согласилась Фиар.– И тут же разговоры о детской преступности, опасности доверять детям сложную технику, допускать к чему-то серьёзному за пределами школьной программы – иначе тут же используют во зло… А взрослый такого уровня, что едва осилил школьную программу, к этому же допускается запросто, и любое несчастье по его вине – просто случай, за который все взрослые не в ответе. И они даже грабят, убивают, но это – ничего особенного. Зато даже совсем малозначительное с участием подростка – уже символ поколения. Сразу начинается: строже наказывать, отобрать, запретить, ограничить – будто не о людях, об опасных животных. А тот же взрослый – «простой человек», и уже этим прав. За его вину в ответе – не поколение, а цивилизация, к которой он не приспособлен. И что ему можно простить, то нам – нельзя…
– И взрослый даже с явными психическими отклонениями может жениться, воспитывать детей,– снова тяжело вздохнул Лартаяу.– И это никого не беспокоит, тоже – не симптом кризиса...
– А о детях, в материалах расследований в прессе, постоянно: почему имели то-то и то-то у себя дома, или – свободный доступ к родителям на работу, могли что-то там видеть? – подтвердил Минакри.– Хотя и работа у тех не секретная, и предмет расследования к ней отношения не имеет: драки между собой, кражи чего-то совсем в другом месте… И всё равно вывод: детей лучше никуда не пускать, кроме школы? А потом взрослый должен иметь представление, как ему, собственно, быть самостоятельным, что делать в этом качестве – но откуда? Если до тех пор ограничен одной школьной учёбой? А школьник и так, не имея права работать легально и за деньги, тратит больше сил и времени на учёбу, чем взрослый на свою работу, но при этом должен зависеть от их милости – и из него ещё делают какого-то врага, бандита! Будто действительно боятся, чтобы не взбунтовался как древний раб! А есть от чего…
– Как ещё внешкольные кружки не объявили подрывными организациями,– добавил Лартаяу.– Хотя и они – уровня «нормального ребёнка». И где у ученика свободное время после школы...
– Нет, а правда,– согласился Донот.– Школьник загружен больше взрослого – и тут же ему говорят: он до чего-то не дозрел, не усвоил какой-то морали, его ещё надо воспитывать. И виноват, если вовремя не справляется с заданиями, не успеет что-то понять, запомнить... Хотя, как всякая личность – чем-то отличается от других, и может быть не склонен к каким-то видам деятельности! Что для взрослого, кстати, в порядке вещей... А школьная программа не содержит многого даже основного, фундаментального, и выпускник этого всё равно не знает. Так зачем – многократное пережёвывание элементарного, из-за которого можно превратиться в психического калеку? И они ещё заходятся в истерике: «поколение бандитов»… Кто-то не выдержит, сорвётся от переутомления – и он уже в статистике детской преступности! Будто школьник и есть – каторжник без права заявить, что чего-то уже просто не может! И никому из предыдущих поколений такая нагрузка в их детстве не выпадала… Ho, с другой стороны – человек может усвоить гораздо больше, быстрее, и не с такой страшной затратой сил и времени!
– Но это мнение рано созревшего подростка,– снова напомнила Фиар.– А для других всё может выглядеть иначе, и им даже по-своему интересно...
– Если не догадываться, что сами взрослые не считают это серьёзной подготовкой к жизни,– неохотно согласился Донот.– Но разве мало тех, кто в этом возрасте способен на большее? И что плохого: если мы в свои 10 лет уже знали то, что другие вместе со всем человечеством узнали в 30 или 40? Но всё строится на том, что мы для чего-то не годны, не превосходим их в том же возрасте, и вообще так опасны даже для самих себя, что нас надо всячески во всём ограничить для нашего же блага… А теперь оказывается: ни для каких высоких стремлений уже не осталось места, вся перспектива – подтягивать тылы, а пожелай мы большего – отнимем у кого-то насущное, необходимое ему! В общем – готовьтесь жить в обрез, на пределе... И даже когда думаем над этим, пытаемся понять, ищем выход – и этим виноваты, и этим – угроза обществу! Любая такая группа, как мы, для них – уже «банда»... Хотя разве в первую очередь – не проблемы нашего поколения? Ведь нам жить во времена грядущего кризиса! Но и при этом – какое отношение взрослых? Сами говорят, что мы – обречённое поколение, и тут же – всё как всегда...
– Иногда обществу просто нужен образ врага,– попытался ответить Джантар.– Что-то пошло не так, как ожидалось – и надо найти, кто виноват. Но тут даже непонятно: что не так? Внешне всё в пределах относительной нормы – но будто заранее идёт подготовка к бедствиям, которых ещё нет... И «образ врага» – дети тех же взрослых. Всё поколение в полном поставе – в возрасте, когда и ответить нечем, и неизвестно, что ждёт дальше. А в газетах пишут: молодёжь хочет слишком многого, потому могут исчерпаться ресурсы планеты, и вообще рухнет цивилизация... Старшие на себя заработали, а молодые только объедают планету, дать им образование – дорого, вообще содержать – обременительно… Будто мы сами требуем лишних расходов на себя, а не те же старшие… Придумывают, например: сначала – все должны ходить в школу в одинаковой одежде, чтобы детям из бедных семей не было обидно, а нужно шесть комплектов для разных видов занятий, как раз бедным – ноша неподъёмная… А потом, тоже в порядке восстановления справедливости, наоборот: дети не заслужили таких расходов на себя, пусть ходят просто в традиционной детской одежде своих народов! Так же и было сказано, а не просто: кто в чём может! А у многих ничего и не было, кроме самой школьной формы, и это «традиционное» и «своих народов» – ещё попробуй пойми… Есть своя национальность, язык преподавания, национально-автономные области – и всё это может не совпадать! И помните, сами учителя ещё накануне выясняли друг у друга, как должно быть… И в чём многие пришли в школу: и действительно в чём-то старом национальном, и в рубашках-рясах ниже колен – как в фильмах о довоенном детстве… Где это им доставали родители – даже не представляю. Думали же, действительно надо – как одевались дети в старые времена! А в ответ: кордоны полиции, водомёты, дымовые завесы – против школьников…– продолжал вспоминать Джантар.– Будто они таким образом сами «нарушили порядок»! А взрослые, что устроили такое издевательство – ещё оскорблены… И если бы не то, что с обеих сторон были затронуты взрослые – не сами же дети так снаряжали себя в школу – не знаю, чем бы кончилось… Вот и попробуй вести себя сознательно, не расходуя лишнего! Попробуй в другой части страны прийти в школу одетым «традиционно» для нас, и сказать: компьютер дома есть, а брюк и обуви нет – но что важнее для учёбы?
– Такое не забудешь,– подтвердила Фиар.– И это же нам обоим на полугодие не подтвердили особый режим – пришлось идти в школу, как всем. После такого перерыва, а тут ещё вопрос: в чём? И решили: наверно, как обычно, какая же у нас ещё «традиционная детская одежда»? Так и пошли втроём – Джантар, Тайлар и я. Хотя конечно, им в мужскую школу, мне – в женскую, но сначала это по дороге… Но только дошли до моей школы, а там – полиция, дымовая завеса, детей хватают и запихивают в фургоны, даже не разбирая, кто какого пола – тем более, по одежде всё равно было непонятно. А мы ещё с некоторыми укрылись за кустами – и слышим, как те делятся предположениями, что случилось: ловят грабителей, прорвало трубу, найдена инфекция… Никто подумать не мог, что – просто из-за одежды! А потом ещё один полицейский, детей которого тоже схватили, направил свой фургон наперерез этому, они столкнулись, борт разворотило, кто мог бежать – бросились через пролом врассыпную, но и могли не все, и у пролома – острые края... Пришлось оказывать первую помощь – представьте, в какой обстановке, и при каком отношении к «колдовству»! Хорошо хоть, все взрослые – и оба водителя, и охрана – были без сознания...
– Как не понять,– согласился Донот.– А то ещё доказывай, что сам не виноват. И потом удивляются: почему кого-то оставили в беде, почему не найти свидетелей...
– Мы не оставили: сразу сделали вызов по ближайшему аппарату связи – не как в аварийную медицинскую службу, а просто родителям на работу,– уточнила Фиар.– А как показалось, что угрозы ничьей жизни нет – сразу, не дожидаясь, пока те приедут или эти очнутся, в обход переулками ко мне домой… И весь день слушали по городской трансляции: будто банды подростков устроили в школах и по городу беспорядки, погромы, поджоги, грабежи. А вечером под окнами – целое сборище взрослых, и мы слышали обмен мнениями: надо ввести телесные наказания, заставить учиться вообще без выходных дней и каникул, вспоминали древние казни, и тут же – какими хорошими были они сами в своём детстве, как слушались старших, и всё такое. «Благодетели» в момент откровенности... И это – когда мы одни, родители на суточном дежурстве! Всю ночь до утра, за наспех сооружённой баррикадой у двери – даже глаз не сомкнули... А уже наутро идём, смотрим: школа закрыта, занятий нет, по улице местами – действительно следы погромов, пожаров. И такие взгляды взрослых, что страшно: вдруг в самом деле бросятся на нас? Но обошлось... А с теми задержанными, говорят, разбирались ещё несколько дней – пока дошло, что дети ни при чём, это взрослые не поняли взрослых. И каких-то взрослых же и судили за погромы – но тихо, незаметно, в общественном мнении виноваты остались дети…
– А меня это застало на секретном полигоне под Моараланой,– вспомнил Итагаро.– Где я из всех школьников был единственным каймирцем. Правда, и единственным на особом режиме – хоть сам без проблемы, в чём идти в школу. И вообще там больше прошло стороной: все из разных мест, кто там помнил какие традиции... Шли просто в том, что у кого было. И потом же по всей Лоруане объявили: приходите кто в чём может, только чтобы не оскорбляло местных обычаев и понятий! Хотя тоже пойми – когда так успели смешаться народы и расы… А у меня и национальность в документах значится: шемтурсиец – но разве я знаю, какая в Шемтурси «традиционная детская одежда»? И главное – отношение сверстников потом? Однажды проявил себя «не так» – и кто ты уже до самого конца учёбы? А это и не город – гарнизон в пустыне при секретной лаборатории, и всюду – дети офицеров! Да и сами солдаты – особенно эти двусмысленные «военные плотники», «военные портные», что идут в армию, но никакой военной специальности не получают… И как их всех воспитывают, что с ними делают, что так мало похожи на людей? А потом взрослых не интересует, кто в чём виноват – и не докажешь, что хочешь жить как человек, а не дикое животное! Предпочёл бы работать с компьютером, электронной техникой, заниматься исследованиями физических полей, а в дальнейшем хотел бы – и моделированием процессов мышления, памяти...– тяжело вздохнул Итагаро.– Но пока просто вынужден осваивать иные навыки – личной самозащиты! И заранее проигрывать в уме возможные сценарии преступлений, несчастных случаев – как оправдаться, если что! Они же, мало того, что сразу не придут подростку на помощь – и потом неизвестно, как разберутся. У нас там в школе однажды нашли труп – так тех, кто нашёл, затаскали по допросам чуть не до сумасшествия, а дело не раскрыли... И вообще подумать: та же военная служба теперь – дело добровольное, в тюрьме, наоборот, сидят за преступления, ну а в школе – за что? У кого-то от неразвитого ума буйствуют эмоции, кто-то не хочет учиться, кто-то должен его заставить – но зачем это тому, кто хочет, при чём тут он? И в любой трудной ситуации только скажут: «будь мужчиной»! А как, спрашивается, «быть мужчиной» ученику младшей группы, как реально противостоять старшим, если носить в школу оружие он не имеет права? А имел бы – тоже, что за школа, где можно запросто расстаться с жизнью? А взрослые будто не понимают – пока не случится что-то серьёзное, и тут уже поднимает вой, как им страшно за себя! А нам – не страшно, когда душат мешком в подвале, всаживают в тело гвоздь, мажут в раздевалке чем-то липким, так что ничего не наденешь – и делай что хочешь? Будто для нас даже и ранения, и гибель в драках – это только такая игра? И обратиться куда-то по вопросам нашей безопасности могут только они от нашего имени, мы сами – не можем...
– И это не война, не тюрьма – мирное детство,– печально согласилась Фиар.– Но неужели и в их школьные годы всё это было нормой жизни?
– Наверно, нет, если постоянно повторяют: «мы такими не были»!– ответил Итагаро.– Будто мы хотим быть такими! Но это у них молодость состояла из сплошных подвигов – а кто такие мы, если нам можно заявить: ты ещё не человек, только заготовка человека? Да, судьба поколения: сперва пухли головы от учебных перегрузок, чтобы усвоить рекордный в истории объём информации, а потом оказалось – человечество зашло не туда, наука поглощает ресурсы, но не даёт того, что нужно «простому человеку», не отвечает на какие-то «самые главные» вопросы, и тому подобное – а ресурсы, несмотря ни на какие сверхэкономные технологии, фатальным образом на исходе... И что дальше? Готовиться к возврату на технический, бытовой и идейный уровень уж не знаю каких старых времён? «Поколение победителей, поколение строителей великой державы»… А мы – какое, как назовут нас? Поколение краха, провала, заката всех надежд? Старшие вовсю попользовались благами технической цивилизации, нам, правда, ещё тоже досталось – но что потом? Одичание от беспросветной тупости и отсутствия всякой цели? Чем и как предлагается жить дальше нам, и поколениям, что придут за нами? Тупым повторением анахроничных обрядов, дикими первобытными развлечениями? И уже действительно готовят к жизни в агонизирующей цивилизации, которой осталось только вернуться в древность?
– Это уж не знаю,– с сомнением ответил Минакри.– Вряд ли взрослые так легко от всего откажутся. Попробуй отнять прямо сейчас – такой крик поднимут...
– А мы от чего должны быть готовы отказаться? От того, что отвлекает на себя ресурсы, или – к чему кто-то не может приспособиться? И что вообще за «нужды», что за «простой человек»? Если нищий, наркоман, уголовник, кто-то со дна общества – чем таким обделён он на своём уровне? И что отобрать у нас – чтобы пошло ему впрок? Или просто у всех должно быть отнято то, к чему не могут приспособиться некоторые? Или – чего у них просто нет? И при этом мы должны быть благодарны старшим, построившим современную цивилизацию, блага которой у нас скоро отнимут, так как кому-то в ней, видите ли, плохо, но и отдельно от неё он жить не хочет, предпочитая на ней паразитировать? Но при чём тогда истощение ресурсов? Если это – очередные поиски в плане общественного равенства? Как когда-то пытались делить поровну имущество, гоняли бывшую знать на чёрные работы, так и тут: глупость, жизненные неудачи, недостаток свободного времени – на всех поровну? Хотя странное получается равенство, уже с каким-то обратным перегибом! Школьникам – трудовые повинности, будто грузчиком или землекопом не может быть «простой человек» из взрослых, но он брезгует такой работой даже за деньги – и как раз тут перегрузка детского организма никого не волнует! И что остаётся детям: тюремные хитрости по симуляции ожогов, ушибов, отравлений? Вот на днях – уже пятый выпуск по этой урезанно-надрывной программе... Для какой жизни, какой цивилизации будут подготовлены эти люди?
– И потом всё равно придётся учить чему-то серьёзному,– добавил Минакри.– Чтобы хоть как-то поддерживать достигнутый уровень цивилизации...
– Потом придётся,– не скрыл возмущения Итагаро.– Уже в институтах, на третьем десятке лет... И на что будут годны? После того, как до 18-ти лет рыли на этих «отработках» канавы, таскали дрова, камни, мусор? И называлось это: «чтобы знали, как люди жили раньше»? Хотя им – жить не «раньше», а сейчас? Что это: просто рядовое глумление, издевательство старших над младшими, оформленное как часть школьной программы – или действительно готовят к древности, грядущей вслед за современностью?
– А не может быть просто месть старших за чувство собственного неполноценного детства?– продолжал Минакри.– Нам же доступно то, чего в детстве большинства взрослых не было… Или – безнравственно, что у детей из богатых семей есть то, чего нет у бедных? То есть не то безнравственно, что кто-то не способен устроить свою жизнь, а другой зависит от него – а что дети богатых родителей не живут бедно, кто-то всё же что-то имеет? И такие взрослые готовы равно обделить и обездолить всех – сочтя, что этим их долг исполнен и справедливость восстановлена? Нет, но чтобы стало уже какой-то политикой, стратегией: пусть у всех не будет того, что не имели они?
– А перенаселение Экваториального континента?– возбуждённо заговорил Лартаяу.– Хотя верно: если вывести всех жителей планеты на тот уровень потребления, что привычен для нас, людей развитой технической цивилизации – не выдержит ни экономика, ни природа... Но так речь не идёт, а – просто, мол, безнравственно одному пользоваться тем, чего не имеет другой! По справедливости бы – или всё всем поровну, или... получается – ничего никому? Но – чем народы, у которых ценится каждая личность, виноваты перед теми, где бывает восемь-девять детей в семье, не способной содержать на достойном уровне и одного? Опять же священные права взрослых: их дело – произвести вас на свет, а вы сами решайте, кто из вас лишний? Посредством войны, голода, эпидемий? И всё равно – будьте за что-то благодарны старшим!. Традиции, видите ли, ещё с древности: мало детей в семье – плохо. Или так: от каждой семьи должен быть один сын – наследник родительского дома, другой – для отхожих промыслов, третий – воин, четвёртый – жрец, пятый – просто про запас, на случай смерти кого-то из старших, как возможная замена, ну, и дочери в таком же количестве, ведь сыновьям из других семей надо на ком-то жениться… И куда денется эта масса людей – которым там уже не хватает места, а к современной цивилизации действительно не приспособлены? И какой равный раздел оскудевших ресурсов планеты между всеми, в чём может состоять? Ведь опять же: что отобрать у человека технической цивилизации, и отдать фактически первобытному, живущему почти в дикой природе? В чём уравнять людей столь разного образа жизни, чтобы пошло впрок обоим? Их и так уже сколько осело нищими и чернорабочими в странах Шемрунта и Севера – и там по-настоящему своими не становятся, войти в ту жизнь не могут, а у себя на Экваторе никакую другую построить не пытаются! И что делать жителям тех стран, где всё устроено совсем по-иному: нет места миллионам крестьян, кочевников и первобытных охотников, не нужны примитивно подрабатывающие где попало и подбирающие отбросы на свалке? И опять цивилизация плоха тем, что кто-то неспособен воспользоваться её плодами? А те, бедные – наоборот, всегда правы, и у них кто-то в долгу? Нo позвольте: кто и в каком именно? Пропаганда надрывает душу: они там живут бедно, голодают... И что у кого отнять в их пользу?
– Это нам здесь хорошо рассуждать,– ответила Фиар.– А человек с Экватора, наверно, тоже думает, что достоин лучшей участи...
– Но почему не там же и устроить лучшую жизнь? Держатся за священные вековые традиции, а кто не хочет жить как дикарь и зависеть от варварских обычаев – ищи себе другую страну? И там уже рискуй быть принятым за тех, со свалки – что бегут просто от нищеты и племенных стычек, не ставя никаких высоких целей, и в итоге влачат жалкое существование? А кому нужны в его стране чьи-то тайные общества, по сути – банды, враждебные к коренным жителям, среди которых те пришлые, видите ли, живут плохо и бедно? Хотя – кто им в чём виноват, кто им что должен? Но и тут вывод – путь, избранный человечеством, порочен: не гарантирует чего-то тем, кого попросту слишком много! Будто нельзя спросить тех же племенных вождей: кто должен думать о ваших проблемах за вас – и куда девать избыток вашего населения, где и как устроить?.. Это раньше избыток с Шемрунта так просто выплеснулся на почти пустой Северный континент, а сейчас где взять столько свободного места? Когда Север уже густо населён, там сложились свои народы? Только на Западный континент ещё была надежда – думали, есть большие внутренние водоёмы, степи, леса… А оказалось – самая сухая пустыня на планете, в кольце горных хребтов. И уже имеющиеся отдельные научные станции и отшельнические общины по побережью и в предгорьях – всё население, какое там возможно. А на дальние острова кто поедет – и много ли там поместится? Да сразу и хотят – в города, на всё готовое… Но кто и где в состоянии принять такие полчища – чтобы не рухнула жизнь целых стран? И тоже, глядя на эти перемены, думаешь: к чему нас готовят? Чем и с кем мы должны поделиться фактически без остатка для себя? Что, уже – и территорией? Отдать – родные нам степи, горы, пустыни? Чтобы их стада съели и вытоптали всю растительность – а потом куда дальше? Когда отнять будет уже нечего и не у кого?
– Ну, ещё не хватало,– согласился Итагаро.– И там же племенная верхушка: не политики, не жрецы – бандиты! И им как бандитам должен противостоять тот, кто хочет что-то изменить! А неприемлемым объявлен почему-то путь Чхаино-Тмефанхии. «Безнравственные и опасные эксперименты с биологическим материалом, в том числе человеческими генами»,– повторил Итагаро ходовую формулировку лоруанской пропаганды.– Но хоть бы один конкретный пример: о чём речь? Общие слова: что будет, если люди искусственно выведут то-то и то-то… А где доказательства, что выводит нечто опасное?
– И это о Чхаино-Тмефанхии,– ответила Фиар.– Где когда-то развитие экспериментальной физиологии отстало от шемрунтской и северной именно из-за моральных проблем… И сейчас – стараются брать совсем малые биопробы, не причиняя вреда при экспериментах. А те – запросто режут, ставят смертельные опыты...
– Тут не только опыты с генами,– напомнил Ратона.– Ещё многое... Хотя кажется очевидно: не хватает продовольствия – почему не строить на Экваторе биореакторы и фитотроны, как в Чхаино-Тмефанхии? Пусть – в дополнение к традиционным полям и фермам? Выход биомассы в несколько раз больше, производство не зависит от погоды, вредителей, паразитов – и никаких моральных проблем, связанных с традиционной скотобойней, если на Экваторе о них задумываются... Но – боятся, что будет создана «неестественная среда обитания человека», произойдёт отрыв от «извечной крестьянской нравственности»! А что за нравственность, и зачем нужна – если из-за неё человечество не может решить свои проблемы? И то же самое – с переработкой промышленных отходов, добычей металлов бактериальным накоплением – хотя какие тут «традиционные запреты» на то, чего раньше не было? И будто сама техническая цивилизация не имеет своей нравственности – на том и основанной, чтобы возможно полно использовать ресурсы и утилизировать отходы? А примеры, что ещё работоспособная техника – на свалке, когда изменилась мода…Так это – не цивилизация, а вчерашний дикарь на полпути к ней! Не желает понять, что нельзя и пользоваться городскими удобствами, и брать всё даром, как в дикой природе, и в природу же выбрасывать мусор, надеясь, что она переработает всё, включая вещества, которых в природе не было… И – с оглядкой на такого дикаря решать, имеет ли цивилизация право существовать? И ему как взрослому не может быть меньше доверия, чем городскому подростку – но его, в отличие от нас, нельзя обидеть его потенциальной опасностью? Нет – а как же с тем, что люди вообще разные сами по себе: способности, образование, разные культуры? И свои превосходящие качества никто ни у кого не украл, это – личное, часть его самого! И будто в примитивных обществах нет более и менее удачливых охотников и земледельцев – откуда и происходит изначально племенная верхушка... Так – кто и как собирается определять уровень недостатков, под который урезать все достоинства? И какое тут возможно равенство по принципу: что не всем, то никому?
– Равенство...– повторил Лартаяу.– И правда: вековая мечта человечества в прошлом. Во дворцах, монастырях – везде спорили, как сделать людей равными. А попробовали – убедились, что хотели не того. Не сравнивания всех по худшим – чего-то иного. И даже как будто поняли: чтобы каждый – на своём месте, по интересам и способностям... А теперь – опять назад? К прежним понятиям о равенстве?
– И есть же в лоруанском национальном характере…– ответил Итагаро.– Подумать о благе только слабых и обделённых, отнять достигнутое нелёгким трудом – и подать нищему как милостыню... Хотя в 704-м году Каймир вошёл в состав как будто не такой Лоруаны: было стремление к идеалу, общественной справедливости… Но и то верно: от мелочного стяжательства и тупого законничества Шемрунта массы людей бежали не в Лоруану, а на Север, Экватор, и даже дальние острова – хотя просто от перенаселения подошли бы просторы Лоруаны. Будто чувствовали: что здесь сами знания, способности человека, личные качества, духовные достижения – станут считаться тем, чем он владеет не по праву... А ведь ладно ещё этот делёж поровну богатства, знатности рода – но тут уж доходит до того, что составляет саму личность! Что же им ещё отдать, этим слабым? Ни больше ни меньше – часть самого себя?
– А казалось бы, как просто: ещё в школьные годы проверить себя в чём-то, найти своё дело,– сказал Лартаяу.– Но боятся, как бы кто-то слишком явно не вырвался вперёд. Главное – чтобы никто не вообразил, будто лучше остальных. Вот и нет возможности узнать свои сильные стороны, понять, для какого дела подходишь. Нет у тебя сильных сторон, все вы одинаковы, никто никого не лучше… И получается «простой человек»: так и не нашёл своего места в жизни...
– «Простой человек» – это другое,– не согласился Итагаро.– Раньше казалось очевидно: многим не везёт в жизни потому, что они из бедных семей, низших сословий… Но теперь уже есть опыт массового облагодетельствования прежних отверженных! Уже старались везде «пристроить» в первую очередь их, ввести в современную на тот момент цивилизацию. А из остальных – сколькие так и не реализовали себя, не получили образование, работу по способностям… Им же говорили: вы и так всё имеете, но надо дать дорогу другим! Вот и уступите – свою судьбу, будто только их интересы священны. А спустя поколение – вместо Морокоду премьер-министром стал Лархомфа, да как начали разбираться... И тут – это судебное дело против секты, которая вообще отрицает богатство: там будто бы прятали краденое. И другое, против директора завода: будто бы ограбил карманного вора. И оказалось – сколько людей побывали в тюрьмах просто за то, что следователи не могли распознать элементарной лжи и подделок… А как по рекомендации одного сумасшедшего на нескольких заводах в специальных холодильных камерах пытались ковать из ртути ванадий, а серебро – из бериллиевой бронзы? А больному на операции – пришили встык вену к артерии? А – становились студентами вообще за подношения преподавателям? И потом они, дипломаты на том же Экваторе, и не только – сами дикари, которых можно подкупить чем угодно?.. Что, не правильно им сказали: разберись каждый для себя, деревенский ты человек или городской, готов ли к современной жизни? Чтобы никем не жертвовать – за чью-то малограмотность, сдавшие нервы, страх возразишь начальству, многосуточный пост с исходом в галлюцинации за пультом управления какой-нибудь установкой!.. И стали отбирать, кто для чего годен – никого не унижая, не как в особое сословие, а для конкретной работы. И это себя оправдывало… А теперь потрясают в печати такими формулировками… подождите, как это... «Бесчеловечная элитарность обездушенного машинного мира»...– вспомнил Итагаро ещё цитату.– Будто сама техника делит людей на высшие и низшие сословия – кто может и не может с ней обращаться. Да и не было уже низших, обделённых сословий: всё открыто всем…
– Или нам только казалось, что не было?– вступил наконец в разговор и Талир, молчавший всю обратную дорогу.– И зря были уверены, что лоруанцы разделяют те же идеалы? Ведь что получилось… Общее благо – но чьё «общее»? Если для них ребёнок – не личность с уже имеющимися духовными накоплениями, а пустота, которую можно заполнить чем угодно, сырьё, которое во что угодно переработать? И не они, старшие, должны помочь ему войти в эту жизнь – наоборот, он у них в каком-то долгу? Ha чём всё и строится: не годен, не заслужил, не способен понять – будто каждый взрослый может понять каждого… И с самого рождения висит этот долг обществу – при том, что оно ничего не желает принять! Просто надо, чтобы мучился этим долгом, чувствовал свою неполноценность! И держать так, изматывая учёбой, но не допуская ни к чему серьёзному, пока всё, что мог сделать, в тебе не перегорит – а другой едва дополз к тому же возрасту до прописных истин, и уже принят в их среде, уважаемый член общества, хотя всего и доблести, что созрел позже... И это с ними – строить единое человечество? Хотя возможно, и думали об общем благе: для себя, взрослых, как братства высших существ, от которых кто-то зависит... Но в чём благо для зависимого, которого только дразнят обещаниями признать личностью в перспективе? Вот и обделённое – по признаку возраста – сословие. Через которое проходит каждый – но мало кто протестует: можно и подождать…
– А лоруанский образ мышления и не приемлет самой идеи, что человек был кем-то до этой жизни,– согласился Ратона.– Принёс оттуда опыт, идеи, переживания… Наоборот: ты ещё никто, у тебя в этой жизни никаких заслуг. И в любой момент любого разговора могут сказать: не дорос до права обсуждать такие-то темы! Не думай, что если допустили к разговору взрослых, то – как равного... Зато потом, став старше и войдя в их круг на равных – полагается не помнить их отношения к тебе-подростку… Но и как забыть такое? И действительно: как поверить, что теперь у меня с ними – общие цели? Да, Талир, верно заметил…
– И когда хотят охарактеризовать какой-то народ положительно, скажут: «у них уважают старших»,– интонации голоса Минакри выдали, сколь задел его этот поворот разговора.– Не человеческую личность, а «старших»… А чем восторгаться – если человек просто вынужден прожить большую часть жизни, чтобы его наконец стали уважать? И на всю семью только он один, самый старший – хозяин, имеет право чувствовать себя личностью, остальные – будто подчинённые по службе, им остаётся срывать своё подавленное на младших? Хотя и там, казалось, люди уже почувствовали себя людьми, стала цениться личность, а не только возраст и положение в семье, и вдруг – это «благодеяние» ко всяким малым народам и группам: местные и региональные законы. И опять пошло: дикие обычаи, племенные суды, «хранители традиций» вылезли из какой-то исторической помойки… А ведь то – ещё 32-й год, ни о каком кризисе речи не было...
– Но для нас, каймирцев, право вводить местные законы оказалось в чём-то и благом,– напомнила Фиар.– Так хоть с этими «регионами по вероисповеданию» никто не сможет покушаться на нашу культуру со своей верой…
– Да, конечно… А то мы же теперь – «религиозная автономия» в составе региона Уиртэклэдия,– с внезапной яростью ответил Минакри.– Дожили... По улицам наших, каймирских городов крутятся шутовские процессии, ряженые под персонажей чужой мифологии, а мы – «народ, растерявший свою старину»... Так же нас называют? Хотя что мы потеряли – современного, актуального для себя? И что они потеряли тут, у нас? И вообще: если мы – единое человечество, идём к единой цели – это одно; а если чужие люди, отказавшиеся от единой с нами цели, поучают нас своей «истинной вере» у нас дома – это другое! И – зачем всё это? Откуда взялась в современности эта древность, кому без чего было так плохо? На какие вопросы способна ответить эта их вера? А если ни на какие – к чему все эти шествия, церемонии, посты, трауры в память непонятно о ком и о чём? Зачем делить единое человечество устаревшими идеями? Кому нужно, чтобы человек не был частью единого мира, а снова, как в древности, опасался: не на чужой ли территории, не преступил ли неизвестные ему законы, обычаи? И мы у себя на Каймире, приняв такое множество людей со всей Лоруаны – вдруг оказались частью чужого региона с чужой верой, которую им приспичило здесь возродить...
– Мальчики, не сорваться бы сейчас,– Фиар, проведя рукой вдоль его затылка, положила руку ему на плечо.– Прямо тут, на набережной. Пусть вокруг никого, но всё же…
– Не хватало их ещё прямо здесь,– уже спокойнее согласился Минакри, хотя и тут в его голосе прозвучала ярость.
– Но здесь местные законы в общем на нашей стороне,– ответил Лартаяу.– Пусть не все, пусть одни защищают нас от других. И всё же мы – на своей земле...
– А я, кажется, мог бы и сказать,– всё ещё возбуждённо продолжал Минакри.– Что это я здесь на своей земле – и не убрались бы они с «возрождением веры» обратно в свою деревню, если у меня с ними нет общих целей…
– И даже здесь, на своей земле, уже подсознательно ждём какой-то агрессии,– сказал Талир.– И о чём говорим, что вспоминаем? Начали с тайны того взрыва, с вопроса, почему нельзя воспользоваться ресурсами оттуда, если так остра проблема с ними – и на что перешли...
– Всё как-то связано между собой,– ответил Лартаяу.– Единый, общий кризис... Хотя действительно странно: так нужны новые месторождения – и вдруг все работы по разведке на Западном континенте свёрнуты как нецелесообразные...
– Будто одна эта экспедиция уже точно определила, что их там нет и быть не может,– согласился Итагаро.– Хотя как представить целый континент без единого сколько-то значимого месторождения? Тем более, и такого прямо не говорят. Да, странно...
– И по периметру – как раз пояс молодых гор,– подтвердил Донот.– А самая сухая на планете пустыня – только внутреннее плато континента. И что, в этом поясе молодых гор совершенно нечего разрабатывать, и это точно известно? Или проблема – в какой-то особо высокой сейсмичности? Хотя Береговой хребет и Дмугилия – тоже пояса молодых гop, зоны столкновения плит, и это не помешало строить там карьеры и шахты. И всё равно ресурсов не хватает – а искать и пытаться разрабатывать новые нельзя, и почему – непонятно…
– И экспедиций туда больше не посылали,– добавил Талир.– Будто эта единственная закрыла там все вопросы…
– Но и конкретных данных, что к какому сроку исчерпывается, мы не знаем,– напомнил Ратона.– Всё только на уровне предположений, произвольных расчётов, и общих слов, что ресурсы планеты не безграничны… Хотя недавно – всего было вдоволь, разведанных запасов хватало на столетия! И вдруг это не так, и непонятно: кто в чём ошибся, из чего следуют новые выводы...
– Так же, как с местными законами,– ответил Лартаяу.– Тоже вдруг оказалось: надо удовлетворить особые права ущемлённых меньшинств! И дождались, пока народы и расы смешаются, сами автономии станут условностью – чтобы вылезти с этим… И уже – непонятно кем назначенные группы людей распоряжаются как местная власть, вводят запреты, обычаи, неясные и многим коренным жителям… А человек зависит от этого, приходится думать, как что-то не нарушить! Но и тут – его «обыкновенные» права ниже их «священных»! И со школой вдруг выяснилось: «нормальный ребёнок» чего-то не может усвоить... И – что ещё отнимут, или чем обременят – в пользу каких «ущемлённых», которым никто ничего не должен?..
– Но почему-то же свёрнута вся программа исследований!– продолжал Талир.– И если это обычный взрыв, и только – дело не в нём...
– А эта таинственная последняя передача?– напомнил Лартаяу.– Не зря ли я сомневаюсь?
– Нет, а «простой человек»?– переспросила Фиар.– А «нормальный ребёнок»? А исчерпание ресурсов? А эти меньшинства с их священными правами?
– Чувствуется какая-то связь,– согласился Итагаро.– Всё идёт в одном потоке... Хотя казалось бы, что общего: конкретная катастрофа, права меньшинств, восстановление справедливости к слабым за счёт сильных в самом разном смысле, беспокойство за «извечную нравственность», проблема с ресурсами…
– И я с моим ясновидением не могу сказать ничего определённого…– признался Джантар.– Хотя разве так просто: посмотрел – и увидел? Когда приёмник информации – человек со своей памятью, подсознанием, откуда что-то может накладываться на принятую информацию, искажая её? И настраиваться – так надо представлять, на что конкретно, знать, как выглядело… И вообще, будь всё легко доступно экстрасенсорному восприятию – не было бы исторических тайн. Но есть они – скрытые и от ясновидящих такого уровня, до которых мне далеко. И само ясновидение больше направлено в будущее, чем в прошлое – по крайней мере, так принято думать...
– Так же и с биолокацией по карте – хотя кажется, почему не определить место взрыва?– добавил Ратона.– Но просто, пока идёшь с рамкой или отвесом на местности… А по картам – столько откликов от пустых мест, ничем не отмеченных: то ли секретные объекты, то ли места, где что-то было, а теперь нет... И где взять саму подходящую карту Западного континента? На общедоступных – только горные хребты по периметру, внутри – сплошное серое пятно…
– И тоже странно: ведь вообще картирование внутренних районов по съёмкам с самолётов велось и раньше,– напомнил Лартаяу.– Даже говорили: будто видели озёра, реки, леса. Потом, правда, речь шла уже лишь об оазисах, и без уверенности: самолёты стратосферные, с такой высоты недолго ошибиться… А сейчас опять поднимают гипотезу, будто Западный континент – астероид, что в начале планетарной истории как-то подошёл к планете на малой скорости и мягко сел на поверхность, потому не разрушился при ударе и не утонул в недрах – а теперь дрейфует как одна из литосферных плит. И многие верят – зная дело лишь по фотографиям, где берег Западного континента прямо из океана огромной высоты скалами уходит в небо. Думают, действительно весь периметр имеет такой вид...
– А знаете… верно замечено!– удивлённо согласился Донот.– Везде только такие фотографии! Хотя это явные формы обрушения берега, а не растущие молодые горы! Но каждый ли поймёт? И в памяти откладывается такой вид как бы всего периметра. И уже недалеко до мысли: берег сложен породами астероидного происхождения, которые постепенно разрушаются под ударами волн. Хотя тогда и состоять должен из метеоритного вещества, а на самом деле там – местные породы, планетарного происхождения, даже известно, какого возраста! Или пусть только само центральное плато – бывший астероид, сжатый надвигающимися со всех сторон плитами… Но и то трудно представить: как возможна такая мягкая посадка на поверхность планеты, а если не мягкая – где другие следы катастрофы таких масштабов, и как затем астероид мог сохраниться единым целым в бурной планетарной истории? Ведь три других континента – сложены из осколков плит разного возраста…
– Что-то не то,– согласился Лартаяу, как бы подводя итог.– От нас что-то скрывают. И кстати... Ратона, помнишь, ты рассказывал: про какой-то частотный шифратор, секретную линию связи между главным штабом экспедиции и самим дирижаблем? А я тогда не придал значения...
– Ах, да,– вспомнил Ратона.– Я случайно узнал со слов человека, чей родственник работал в том штабе. Хотя сам тоже не поверил: мирная, исследовательская экспедиция – и созданная когда-то для военных нужд система кодирования передач? И даже не особая полоса частот для связи – а кодирующее устройство с декодером на приёме, чтобы иначе перехватывался беспорядочный шум? То есть сами частоты использовались не специальных диапазонов, доступные обычному приёмнику? И будь это действительно такая страшная тайна – стал бы он говорить о ней в моём присутствии? Тем более, я уже сказал вам о его реакции на какой-то мой вопрос...
– Вот так и довольствуемся слухами!– не выдержал Итагаро.– Ему же только нужно было внушить тебе трепет своей причастностью к тайнам! Пусть фактически получается уже какой-то заговор, или секретные переговоры, запланированные заранее при подготовке экспедиции – неважно, главное, он в чём-то «таком» участвовал, он знает! Хотя...– уже печально вздохнул Итагаро.– Так ли уж открыто знание современному человеку вообще? Если даже, бывает, выпускник института приходит куда-то работать со своими идеями – а на него смотрят как на сумасшедшего: откуда такое представление, чем мы занимаемся? А оно – из института! Сложилось на почве доступной литературы! К другой-то, секретной, нужен специальный допуск, а откуда он у студента? Вот и изобретают уже изобретённое, повторяют не раз совершённые ошибки... И даже казалось бы, вопросы грядущего кризиса касаются всех – но и то сплошь секреты, слухи, недомолвки! И человек бьётся как о запертую дверь, ищет ответов где попало...
– Давайте пока закончим,– вдруг предложила Фиар.– Тут уже не окраина, могут быть другие прохожие...
Разговор прервался – и дальше все шли в молчании. Фиар вовремя вспомнила то, что остальные, увлёкшись, едва не упустили: уже недалеко отсюда длинный, но неширокий окраинный участок набережной, отделённый от городских улиц стеной деревьев (который прошли, никого не встретив по дороге) постепенно расширялся, переходя в главную городскую набережную. Навстречу стали попадаться редкие прохожие, не все из них были каймирцами – и под то опасливыми, то неодобрительно брошенными взглядами (конечно, ведь группа подростков с одной сумкой на всех – шла явно не в школу и не из школы) говорить на, возможно, рискованные темы не хотелось. И это – на своей земле, в своей древней столице (имевшей, впрочем, некий особый статус из-за расположенной здесь крупной базы лоруанского военного флота, и ещё множества заводов и институтов общегосударственного значения – из-за чего на Каймире и собралось столько людей со всей Лоруаны, не склонных понимать каймирцев, и верящих больше в ходовые пропагандистские мифы, особенно о подростках)...
Зато думать – было о чём... Очень уж разнородное сплелось в единый узел – и алогично выглядели решения и действия властей, которым не было очевидных причин. Ни из чего не следовало сворачивание всей программы работ на Западном континенте, потуги возродить старые формы общественного устройства, раздел страны на регионы и автономии по признаку вероисповедания, и такое «снисхождение к слабым», из-за которого был риск потерять в первую очередь способных и энергичных… А от всего этого – могла напрямую зависеть судьба их поколения. Да – учитывая, что и призывы к грядущей умеренности старшие относили явно не к себе. Наоборот: это им, молодым, будто меньше должно было хотеться что-то узнать, обрести, и просто радоваться жизни – так как в чём-то промахнулись, не учли, оказались не готовы как раз старшие. Хотя недавно – были такие большие и, казалось, обоснованные надежды... А сейчас даже не вызывали протеста слухи вроде этого – о частотном шифраторе в мирной исследовательской экспедиции (ещё тех времён, когда человечество Фархелема не помышляло ни о каком кризисе). Казалось бы, что за тайные переговоры в совершенствующемся, объединяющемся человечестве – а уже невольно верилось. Да и – как уже складывались их собственные судьбы...
10. ВЗГЛЯД В ПРОШЛОЕ
Джантар Фаярхай получил это имя с рождением в предпоследний день 7824 года по чхаино-каймирскому летоисчислению, принятому большинством стран и народов населённой части планеты Фархелем. Родным городом его стал Кераф – областной центр на Каймирском перешейке, соединяющем длинной и сравнительно широкой полосой суши «основную» часть Южного континента с полуостровами Шемрунт и Каймир. Семья его происходила из древнего улфаонтского (южно-каймирского – с совсем небольшими отличиями от северных каймирцев, хафтонгов, по языку и культуре) жреческого рода – но теперь это уже не имело практического значения, и не предполагало особой долгой, трудной и не всем известной подготовки, как в прежние времена. И вcё же он с ранних лет ощущал некую причастности к древнему знанию: о мирах иной материальности, обычно редко и мало доступных восприятию «здешних» людей – но откуда приходят и куда уходят их души; о способности человека в принципе (иногда достигающей исключительной силы) посредством скрытых, невидимых взаимодействий вольно или невольно влиять на существа и объекты этого, и тех миров, и даже, как потом узнал из литературы, на какие-то «природные стихии» (возможно, физические поля?); о посещении Фархелема в далёком прошлом «людьми дальних миров» (как будто той же телесной формы, что и фархелемцы), передавшими его соотечественникам какие-то начальные знания; о «горных жрецах», продолжающих хранить в труднодоступных тайных обителях (возможно, и на Каймирском нагорье в центральной части полуострова) нечто великое, сокровенное – после того, как основная масса «людей знания», постепенно утратив особый мистический ореол, стала просто интеллигенцией современного общества... Всё это было интуитивно знакомо ему, рождая глубинный отклик в душе. Но уже тогда Джантар ощущал: ему ближе по духу новое, научное знание – в свете которого древние тайны уже будто померкли, не возбуждая того жгучего интереса и мистического трепета, что у людей прежних времён. Ведь они были наследием прошлого, и только – не ставшим мостом к чему-то новому. Так представлял Джантар тогда – не столько ощущая себя их наследником, сколько стремясь к новому, что раскрывалось впереди...
…Хотя ещё за несколько веков до рождения Джантара (точнее сказать трудно: в разных исследованиях, исходя из динамики разных факторов, называли сроки от 300 до 600 лет) человечество Фархелема постепенно, незаметно для себя стало выходить на новую ступень развития. На смену случайному, пассивному накоплению отдельных знаний – приходила классификация, систематизация, активный поиск недостающих звеньев, всё более сопровождавшийся развитием экспериментальных методик познания мира: сперва стремились лишь выявить закономерности «видимой», непосредственно воспринимаемой реальности – но постепенно стало возможно овладеть и знанием, выводившим мысль человека за пределы, поставленные самим чувственным восприятием, включая и доступное не всем экстрасенсорное. И сам прогресс технологии, оказывая обратное влияние на развитие науки, расширял область наблюдений, экспериментов – в которых открывались ранее неведомые силы природы, уровни строения материи, и это так расширяло и усложняло схему Мироздания, порождало такие новые способы осмысления реальности, что с этим, казалось, ни в какое сравнение не шла вся древняя мистика. И пусть, с другой стороны, так подтверждались давно известные догадки и прозрения тех феноменальных экстрасенсов, что и прежде умели воспринимать клеточный и даже молекулярный уровень строения материи – но в том-то и дело: это были уже не отдельные, эпизодические и трудновоспроизводимые наблюдения, а регулярные и достоверные, воспроизвести их мог каждый, обладая соответствующей техникой! И многое, что веками было тайным, мистическим – становилось явным, входя в практику в виде новых открытий, изобретений – и уже обыденностью для новых поколений стало электричество, радиосвязь, телевидение, а затем – и клеточное строение живой материи, и молекулярные основы наследственности, и глубинная структура атома; и снова в области техники – магнитная запись информации, полупроводники, компьютеры и целые их сети…
Но и тут не всё было просто. Ведь о многом из вновь открывшегося, что требовало осмысления, ни в каких древних текстах ничего в явном виде не говорилось – и это стало порождать серьёзные сомнения. А были же среди них такие, что по традиции считались откровениями «людей дальних миров», ещё на заре сознательной истории фархелемского человечества сумевших преодолеть межзвёздные расстояния (которые, измеренные вновь открытыми способами, оказались ошеломляюще огромны, даже если сравнить с расстояниями до соседних планет – также «выросшими» в несколько раз от того, какими считались ранее)! Но как могли они, столь мудрые и могущественные уже тысячелетия назад – тогда же не знать того, что открылось самим фархелемцам посредством куда более простых технологий? И всё же в текстах, традиционно принимаемых за их откровения, ничего этого не было…
Но особенно потрясло человечество Фархелема, кажется, и не это – а то, что, когда на волне бурного прогресса техники в странах Южного континента стал пробуждаться интерес к исследованию (и, по сути, открытию для себя) самой планеты, не ограниченному более лишь отдельными отрывочными сведениями о населённом полудикими племенами Экваториальном, и ещё более скудными – о далёком, почти безлюдном и совсем мало посещавшемся в древности Северном, и туда стали снаряжать уже систематические исследовательские экспедиции, ставшие затем всё более углубляться в неизведанные прежде океанские просторы в поисках всё новых и новых дальних островов – очередная такая экспедиция, имевшая целью уже кругосветное плавание, вместо этого вернулась с вестью о преградившем ей путь целом континенте, существование которого не следовало ни из каких преданий и хроник – по крайней мере, широко известных. И пусть сам континент (как определили последующие морские экспедиции, а с изобретением авиатранспорта подтвердили ещё два стратосферных полёта, и один – с высадкой части экипажа дирижабля) оказался чрезвычайно гористым, исключительно труднодоступным по всему периметру, и потому практически бесполезным в плане заселения и освоения людьми – но всё же это был не остров, а именно большой континент, о котором во всех известных издревле мифологических схемах сотворения мира никак не упоминалось. Даже напротив, в некоторых прямо говорилось: «Суши за морем на Западе изначально нет» – потому никто и не ждал встретить континент в той части планеты, где не думали найти даже малых островов. А ведь эти схемы претендовали, ни больше ни меньше – на объяснение всего Мироздания, начиная с самого сотворения! И теперь получалось: этот континент, согласно им, не был сотворён вместе с остальной Вселенной! Его не должно быть – но он был! И даже более того: когда стали разбираться, в некоторых мифологиях не нашлось ничего определённого и о Северном…
Но человечество Фархелема недолго пребывало в смятении. С ростом суммы знаний о мире всё более менялись и общие умонастроения: всё очевиднее становилось, сколь многих не только научных, но и нравственных истин не содержали учения, традиционно принимаемые за средоточия древней мудрости. Стал падать их авторитет уже и как морально-этических доктрин… Ведь за сотни, тысячи лет – они так и не привели к коренному совершенствованию жизни общества, или хотя бы решению каких-то его проблем. Войны, несовершенство законов, имущественное и cоциaльное неравенство людей – всё это существовало как бы параллельно им, даже по-своему освящаясь ими, а все попытки воплотить их идеи и предписания на практике – заканчивались, как правило, созданием малочисленных сект, общин, и лишь изредка – крупных государственно-политических образований, да и то человек в них тяготился навязанными ему предписаниями, и был скорее несчастен, чем счастлив… История Фархелема знала разные утопии: и имущественное равенство с полным отказом от личной собственности, передачей её в общинную (Вохрила Второго), и уход в дикую природу(Вохрила Третьего), и мелочную регламентацию всех сторон жизни личности и общества на основе «единственно правильного» образа мыслей (Занклу-Хартвеса) – но всякий раз это оказывалось не принято основной массой общества. Либо оставалась устойчивая, но малочисленная группа последователей, либо дело кончалось тихим упадком или социальным взрывом – но ни разу так не был найден путь, приемлемый для больших масс людей, и в дальнейшем всё новые подобные поиски лишь умножали смятение и раскол. Оставалось прийти к выводу: ничего сверх уровня знаний и представлений самих древних фархелемцев, эти учения не содержат… Было, впрочем, и мнение, что действительно великие откровения – это не те распространённые мифологии, их и поныне хранят в тайных обителях, а широкое хождение имеют лишь профанации и подделки – но и оно не вызывало уже особого интереса. Тайные знания были практически недоступны, о самих их хранителях ходили лишь смутные догадки – но всё шире распространялось новое научное знание, обществу требовалось всё больше образованных людей для практической работы, а не пребывания в лоне тайных организаций, да и сама перспектива провести жизнь где-то в отрыве от так много обещающей и успешно развивающейся цивилизации мало кого вдохновляла… И именно народы чхаино-каймирской расы – которым и прежде не была свойственна особая закрытость «людей знания» от общества, как у других народов, и образ мышления был скорее философско-космологическим, а не нравоучительно-мифотворческим, ориентируясь на постижение реальности, и устройство жизни согласно ей, а не конструирование предвзятых отвлечённых мифологических схем – как-то легче других воспринимали всё новое, и находили своё место в меняющемся мире…
Новая, техническая цивилизация создавалась стремительными в сравнении со всей предыдущей многотысячелетней историей темпами – и радость осознания вновь обретённой мощи и мудрости переполняла человечество Фархелема. Развитие технологии в самом скором времени обещало удовлетворение едва ли не всех человеческих потребностей: как старых, извечных, так и новых, порождённых самим прогрессом и вовсе неведомых людям прежних времён. Населённая часть планеты покрывалась всё более густой сетью скоростных транспортных путей и линий связи, всё надёжнее соединявших её даже самые отдалённые точки. Неожиданно близким стало казаться и решение тяжёлых социальных проблем, веками довлевших над человечеством Фархелема: ожидалось, что в ближайшее время может быть покончено с нищетой, отсталостью, всеми формами неравенства, тяжёлым физическим трудом, многими опасными болезнями, значительно возрастёт продолжительность жизни человека и её качество, на повестку дня встанут вопросы полного устранения угрозы войны, ликвидации армий, государственных границ и репрессивного аппарата – настолько человек нового времени казался уже и духовно, морально превосходящим человека прежних времён, не обладавшего новым научным знанием, и не имевшего доступа к древнему тайному… Основой идейных поисков, доминантой общественной мысли становилось: всякий человек должен быть обеспечен необходимым для самореализации на общее благо. Поднимался вопрос о новой всечеловеческой идеологии, что снимет все прежние ничем не оправданные барьеры между людьми, странами, народами, сбросит груз устаревших обычаев и представлений, которые, веками довлея над умами людей, порождали взаимное непонимание и вели к бессмысленным конфликтам. Начала формироваться система международного управления человечеством, которое с развитием средств массовой коммуникации всё более становилось единым целым. Существовали уже и планы совместного освоения океанского шельфа, создания транспортных систем для полётов за пределами атмосферы планеты, а в дальнейшем – и к другим небесным телам (начиная, естественно, с Тарменеха – спутника Фархелема)… Перспективы открывались такие, что захватывало дух, и порой даже едва верилось, что это должно стать реальностью ещё при жизни нынешних поколений – но все планы выглядели конкретными, и даже указывались приблизительные сроки их осуществления. И пусть на практике не всё шло гладко, случались ошибки, порой трагические: эрозия почв на больших площадях от неумеренно интенсивной обработки, прорывы плотин, обрушения строительных конструкций из новых, с неизученными свойствами, материалов – но и из них человечество Фархелема, казалось, извлекало лишь положительный опыт. Проблем и трудностей никто не скрывал, они обсуждались открыто, и никто не думал называть уже достигнутый уровень близким к идеалу. Идеалы виделись в будущем – и каждое новое поколение, сформированное в эпоху новых достижений прогресса, должно было создавать и всё более совершенное общество. Пока же – не была полностью преодолена угроза войн, во многих странах (особенно на Экваторе) ещё сохранялась ужасающая бедность и отсталость, к тому же им угрожало перенаселение, не была снята проблема промышленных отходов, осталось немало противоречий между обновляющимся сознанием общества и анахронизмами его устройства, законов – и решать эти проблемы предстояло уже поколению Джантара…
И Джантар как-то даже не задумывался, что уж сразу учился читать по книгам и журналам на разных языках: ведь, кроме родного улфаонтского и близкородственного ему чхаинского, надо было освоить ещё и совсем непохожий на них лоруанский – для учёбы в школе. И пусть даже он не мог не видеть, как сам отличался внешне от большинства населения Керафа – создавалось единое человечество, где никто не мог быть лучше или хуже лишь по таким признакам… И он, чувствуя себя представителем не какой-то особой группы или социального слоя, а именно единого человечества – готовился получить образование, чтобы работать на общее благо и общие цели. Тем более, часто повторялось – и невольно западало в память: чтобы жить в технической цивилизации, строить и развивать её дальше – нужна серьёзная основательная подготовка...
Но что казалось Джантару само собой разумеющимся: ни он сам, ни оба его старших брата – Кинтал и Тайлар – не имели никаких дел с так называемой «сиcтемoй дошкольного воспитания», что и считалась самой первой ступенью подготовки человека к жизни вообще, и конкретно – в современной цивилизации. Всем троим, развивавшимся быстрее большинства сверстников, столь явно нечего было делать в ней – что Джантар не мог представить (и с немалым удивлением узнал пoтoм), какого труда стоило родителям где-то доказать: они сами могут дать детям за счёт домашнего образования гораздо больше, чем эта система, рассчитанная, похоже, лишь на вовсе отсталые семьи! Правда – и Кинтал, а затем и Тайлар, мало рассказывали ему о своей учёбе, и потому он тоже слабо представлял, что ждёт его в школе, зная это лишь из книг и журналов. И с каким же недоумением узнал, чем была школа в действительности…
А что он «не такой, как все», не часть среды, где оказался – ему пришлось понять практически сразу же… На всю группу он был единственным каймирцем – и вообще кроме него, Кинтала и Тайлара, в школе их были буквально единицы, в старших группах, да и те лишь изредка, ненадолго, появлялись в школе (причину он узнал потом), основную же массу составляли лоруанцы и уиртэклэдцы, изъяснявшиеся даже и не литературно правильным лоруанским языком, а странным диалектом или жаргоном (незнание же уиртэклэдского – вовсе сделало его объектом насмешек)… И в этой ученической среде – постоянно разыгрывались дикие, непонятные страсти; разговоры сводились к нечестности при выполнении заданий, дракам между собой и наказаниям дома; во всём царил культ грубой силы, причастности к тёмным и запретным сторонам жизни, пороки и обиды были предметом своеобразной гордости, а стремление к правде и справедливости – презиралось; поражала сознательная жестокость к тем, кто заведомо не мог защитить себя; то и дело пропадали или приводились в негодность чьи-то вещи – а на взрослых рассчитывать не приходилось: они не желали ни в чём разбираться (кроме разве случаев, где были затронуты уже их интересы – и тогда с той же поражавшей Джантара суровостью обрушивали гнев иногда на вовсе невинных, не утруждая себя выяснением конкретной вины каждого). Сама же учёба – началась почему-то с нуля, уровня полной неграмотности, элементарных начал чтения, письма и счёта, и это – что особенно удивляло Джантара – считалось нормальным для прошедших «систему дошкольного воспитания»! Он видел, с каким трудом, через многократное повторение изматывающих однообразием заданий, они осваивали чтение и письмо лишь на одном языке – хотя сам свободно читал уже на трёх, а теперь осваивал четвёртый, уиртэклэдский… Что же эта «система» дала им? И что должен был делать в школе сам Джантар, зачем повторять элементарное – да ещё в такой обстановке и таком окружении? Но какую бурю возмущения вызвала попытка Джантара поставить перед учителем этот вопрос... Так ему впервые дали понять: в нём видят не личность, не будущего работника на благо всего человечества, проходящего серьёзную подготовку к жизни – а какое-то низшее, неразвитое существо, всё равно не способное понять истинный смысл того, как с ним поступают и чего требуют, и потому без права иметь об этом своё мнение. «Знания – это ещё не всё, надо понимать жизнь, уметь вести себя в обществе, и не считать себя лучше других»,– так закончил учитель свою гневно-сумбурную тираду, и Джантар хорошо запомнил эти слова… То есть, «понимание жизни» и «умение вести себя в обществе» могло сформироваться у него (как и всякого ученика) – лишь через постоянные столкновения с грубостью, несправедливостью, одни и те же задания ученикам с разными способностями и подготовкой, сведёнными в группы по признаку года рождения (где эти задания, нередко оскорбительно примитивные для одних, были едва посильны другим), да ещё, видимо, чеpeз то, что если отставание в учёбе встpeчaло хоть некоторое снисхождение, то к неудачам в спортивных и трудовых заданиях отношение было строже – и как раз для Джантара это стало особенно серьёзной проблемой. Он, на вид здоровый и стройный (как впрочем, практически все каймирцы) – с раннего детства был малоподвижен, не испытывал тяги к сбросу, выплеску излишних физических сил, да и сам спортивный азарт первенства в борьбе чисто физических качеств был ему чужд и непонятен – но в этом его и не желали понимать. Обществу требовались «физически развитые» люди – и именно это было едва ли не главным во всей подготовке младших школьников, овладение же сколько-нибудь серьёзными умениями и навыками отодвигалось на потом, в туманную даль старших групп… И при этом ученикам постоянно твердили: они пока ничего не дают обществу, а только берут от него; они – не самостоятельные личности, а лишь их заготовки, сами ни на что не способные, и потому должны быть благодарны взрослым за то, как те о них заботятся, помогая стать полноценными людьми. Но «помощь» и «забота» была весьма своеобразной...
Взрослый, как полноценная личность, имел право на какие-то человеческие черты, особенности, слабости, мог бывать больным, усталым, что-то забыть, не знать, не уметь, не хотеть, в конце концов – с ученика же, как с «заготовки человека», можно было требовать на пределе его способностей, не снисходя ни к каким обстоятельствам жизни. Взрослый мог быть в чём-то неправ, ошибиться, оговориться, и на это ему указывали вежливо и тактично – такой же промах ученика становился предметом осмеяния, позора, унижения совершённой ошибкой. Взрослый мог позволить себе расслабиться, отвлечься, о чём-то задуматься – ученику следовало быть всегда собранным и готовым ответить: почему что-то не так в его поведении, внешности, он не так на кого-то посмотрел, не поприветствовал незнакомого взрослого (с которым, по мнению другого взрослого, должен был быть знаком)? Взрослый в любой критической ситуации мог струсить, сбежать, позвать на помощь, и общество отнеслось бы к этому с пониманием – для ученика же апеллировать к помощи взрослых или пытаться «по-взрослому» решать свои дела было позором, он должен был рассчитывать лишь на свою силу и ловкость, будто вправду был низшим существом, живущим по иным, не человеческим законам. Взрослый в любом разговоре мог свободно демонстрировать свой уровень знаний, не опасаясь, что на него с целью некой проверки тут же будет возложено дополнительное задание с требованием выполнить к такому-то сроку – c учениками случалось и такое. Среди взрослых худших не ставили в пример лучшим, успехи в интеллектуальной деятельности не противопоставлялись успехам в спорте и физическом труде, взрослый, наконец, мог прямо заявить, что при своём положении в обществе не обязан иметь с кем-то дело – в школе же выполнение общего задания вполне могли возложить на психологически несовместимых учеников, и ответственность за срыв нёс тот, кто не сумел повлиять на напарника. Взрослый мог брать в школьной библиотеке любую литературу, и его никто никак не контролировал – ученикам же старших групп из-за недостатка информации в учебниках приходилось брать дополнительную литературу просто по необходимости, но многого на руки не выдавали, разрешая читать лишь там, на месте, и персонал ревностно следил, чтобы ничего не прочли сверх «положенного», так что книга, пусть чисто случайно раскрытая не на той странице, сразу оказывалась вырванной из рук. И совсем что-то оскорбительно-издевательское получалось с той же физической закалкой: ей никак не способствовала тяжёлая и неудобная школьная форма, под которую иногда на свой страх и риск надевали не всё полагающееся нижнее бельё (а полагалось почему-то двуслойное) – но даже в дни, когда не было спортивных или трудовых занятий, и никто не ждал, что это будет замечено при переодевании из одной формы в другую, вдруг устраивались унизительные «проверки гигиенического состояния учеников» с последующей фиксацией выявленных «нарушений» в школьном досье каждого. И всё это, вместе взятое, рассматривалось почти как священный долг школьника перед старшими, в чём он не имел права сомневаться, иначе – что учителя не стеснялись говорить в присутствии самих детей – те либо могли вырасти избалованными и изнеженными, либо наоборот, начать сбиваться в преступные группировки... Того же, о чём знал Джантар из книг и журналов: специализации по интересам, работы с современной техникой, серьёзных самостоятельных исследований, по крайней мере в старших группах – ему, оказывается, никто и не обещал! Читал-то это он – о Чхаино-Тмефанхии, а город Кераф вместе с Каймирским перешейком и полуостровом Каймир относился к совсем другому государству – Соединённой Лоруане. Где важнее всего считалось – не подготовить ученика в самостоятельной жизни, а постоянно контролировать поведение, занять чем-то его время, чтобы иначе, хоть немного оставаясь наедине со своими мыслями, он не стал склоняться ко злу… И стало быть, такой путь – униженного невольника, учившегося под надзором – ему предстояло пройти, прежде чем он станет полноценным человеком, достойным решать задачи нового времени? И во «взрослой» жизни, получалось, ценился лишь тот, кто сумел выдержать 12 лет такой учёбы, не сойдя с ума?.. Но увы, пока что он, фактически самый способный в группе, скатывался в учёбе на далеко не передовые позиции – из-за постоянной, никак не проходящей усталости. А ведь в старших группах нагрузка была ещё больше, были предусмотрены трудовые повинности по обслуживанию школьного здания, а в дальнейшем – и просто в качестве малоквалифицированной рабочей силы где придётся, порой с выездом за город, и сверх того ещё походы и «занятия на природе»… И хотя Джантар знал о подобном и раньше – теперь, увидев лоруанскую школу изнутри, не мог без тревоги думать, что будет, когда в том возрасте окажется он сам. И родители не могли не думать об этом – и всё чаще в их разговорах стали звучать слова «особый режим»…
Да, была и такая возможность: перевод ученика на особый, облегчённый режим учёбы. Но легко ли было родителем решиться на такое – зная, что в общественном мнении это как бы показатель неполноценности, привилегия презираемых, с кого нечего взять – а потому и за перспективы такого ученика после школы поручиться трудно? Как впрочем, и трудно было добиться самого перевода на особый режим: ведь скорее им предложили бы какой-то интернат для больных детей, а туда вовсе мало кто хотел попасть – это была та же школа, но где ученик и жил постоянно, не имея возможности хоть ненадолго уйти куда-то, и перспективы после выпуска были ещё незавиднее. И наверняка в каждой школе было немало учеников, изо всех сил пытающихся соответствовать образу «физически развитого», хотя очевидно было, что им так не удержаться все положенные 12 лет – а родители ничего не предпринимали, опасаясь сломать их судьбы. И кто знает, сколько бы пытался держаться и Джантар – если бы не тот случай...
Джантар и много времени спустя не мог без содрогания вспоминать день, когда, вдруг потеряв равновесие на спортивных занятиях, упал посреди школьного двора – и с ужасом понял, что не может ни подняться, ни даже толком объяснить, что с ним происходит. И руки, и язык с трудом слушались, звуки сливались в неясный шум – а другие ученики, собравшись вокруг с туповато-шальными выражениями лиц, грубо дёргали его за руки, учитель тоже кричал что-то неразборчивое (насколько удалось в какой-то момент разобрать, требуя «прекратить притворяться»), но ни у кого не возникло мысли, что Джантару требуется медицинская помощь – и чем могло кончиться, если бы Кинтал (уже в перерыве между занятиями случайно) не оказался рядом, и, узнав известные ему из литературы симптомы расстройства мозгового кровообращения, на свой страх и риск сбежал с занятий, чтобы остановить, к счастью, как раз проезжавший рядом автомобиль медицинской службы… Потом учителя возмущались, почему не сказал в первую очередь им – но ведь учитель, оказавшийся неспособным распознать те же симптомы, и сам был рядом, да и о степени доверия учеников к учителям этот случай как-то свидетельствовал… Тут уж решение было принято – и, пройдя соответствующее обследование, он продолжил свой второй учебный год уже на особом режиме: вовсе не посещая занятия, лишь продолжая числиться в своей школьной группе, и сдавая проверочные работы по итогам учебного полугодия и года. А главное: наконец вновь было время для самостоятельного чтения и размышлений над прочитанным, свободных от всеподавляющего школьного контроля – и, как ни парадоксально, он смог продолжить образование, прерванное из-за необходимости посещать школу! Но увы, родители не могли добиться того же для Кинтала и Тайлара (наверно, требовалось очень серьёзное медицинское и юридическое обоснование) – и им приходилось довольствоваться кратковременными разовыми пропусками по болезни. И Джантар видел – как трудно им, как много они теряют из-за хронического переутомления и недостатка свободного времени…
Хотя и самому Джантару особый режим предоставлялся на полугодие – а затем приходилось продлевать по итогам специального обследования, вновь и вновь подтверждая факт, что он нездоров для «обычной» учёбы, но и не так болен, чтобы отправиться в интернат. Обстановка на обследованиях была тяжёлой и угнетающей: постоянное чувство балансирования на грани между «обычной» школой и интернатом, тревожное ожидание итогов, ужас и потрясение соскользнувших с этой грани в сторону интерната, унылое разочарование тех, кого ждала «обычная» школа – не говоря уж об унизительности некоторых процедур самого обследования, и вынужденной демонстрации каждым из соискателей своих физических и психических недостатков перед другими. Ведь там почему-то бывали собраны вместе дети разного возраста, уровня развития, и главное – с самого разного характера проблемами, из-за которых претендовали на особый режим или рисковали угодить в интернат. Всё же Кинталу и Тайлару – при всех трудностях в учёбе – не приходилось время от времени оказываться среди всевозможных мутантов, хронически больных, отстающих в развитии, и прочих физически и психически дефектных школьников, которых иногда пугали сама внешность и поведение друг друга, и где особенно неуютно чувствовали себя немногие в общем серьёзно не больные дети, тоже по разным причинам оказавшиеся претендентами на особой режим. Но выбирать не приходилось: альтернативой была судьба «обычного» школьника, уже едва не стоившая ему жизни… И всё же, видя, как складывается его судьба, Джантар не мог не задуматься: почему он, казалось бы, достойный иной участи, вынужден раз в полгода оказываться среди несчастных, чья полноценность как будущих взрослых уже теперь подвергается сомнению – и, обладая знаниями в чём-то уже сверх уровня старших групп, претендовать на послабления, доказывая, что ему не по силам пройти обычную программу младших? И почему, если человечество Фархелема взялось строить совершенное и справедливое общество – жизненный путь его строителя должен иметь такое начало?..
…На обследовании они и познакомились… Итагаро Ларакадона переехал в Кераф совсем недавно – и у него были те же проблемы. Несмотря на лоруанское имя и фамилию, он по всему был скорее каймирцем, и родным языком считал улфаонтский. Правда, он мало рассказывал о своём прошлом – и Джантару осталось предполагать: его новому знакомому довелось пережить что-то, чем он не хотел делиться. (Лишь потом Джантар узнал: Итагаро пришлось много ездить по стране из-за особой секретной работы родителей на объектах разных родов войск – но подробностями он по-прежнему делился неохотно, а Джантар не настаивал, надеясь: со временем Итагаро расскажет, что сочтёт нужным.) А особый режим ему достался с формулировкой, ещё худшей, чем у Джантара: не «физическая слабость», а «слабость нервной системы» – хотя Итагаро сам не мог понять, в чём его «слабость». (Джантар же, наоборот, ощущал в нём силу, твёрдость, готовность дать отпор грубой попытке вторгнуться в его внутренний мир – что наверняка и было связано с прежним жизненным опытом. Или, по вывернутой логике взрослых, это и было «слабостью»...) И оба – с первой же встречи почувствовали, как многое их объединяет: тяга к знаниям, широта и глубина интересов… Но в отличие от Джантара, ещё не сделавшего определённый выбор в жизни, Итагаро уже определился: его увлекали физика элементарных частиц и полей, сложная электронная техника, кибернетика, информационные процессы – и увы, особый режим ставил перспективы образования в этой области под вопрос... И примерно тогда же Джантар познакомился с Фиар Балхарт – тут уже благодаря знакомству родителей по работе, а то, хотя и она была на особом режиме, обследования проходила в другой, женcкoй детской больнице (в Лоруане детские учреждения, в отличие от взрослых, делились на мужские и женские). И у неё была та же проблема, что у них обоих: опережая в развитии большинство сверстников, да ещё обладая задатками целительства, она не выдерживала изматывающей школьной учёбы, а свои способности на совсем уж специальном обследовании подтвердить почему-то не смогла, и особый режим ей был определён тоже по «слабости нервной системы». Так их оказалось уже трое – поставленных в, казалось бы, парадоксальной ситуации, когда подросток, превосходящий средний уровень, не мог подтвердить свою ценность для общества, и даже напротив, считался уступающим большинству сверстников из-за невозможности тупо нести примитивные рутинные нагрузки и довольствоваться чьим-то скудным духовным уровнем. Взрослых шокировал подросток, не меньше их образованный и не менее серьёзно, чем они, рассуждающий, его не были готовы допустить к тому, что соответствовало его действительному уровню, возмущались, что он не хочет вести себя так, как кто-то в его возрасте – и с этим следовало войти в новое, более совершенное общество?..
Однако чем больше Джантар размышлял над этим, пытался вникнуть в окружающую его жизнь, разобраться в ней (сперва по литературе, что считалась детской, а затем, всё более разочаровываясь – и по «взрослой»), тем больше росло его недоумение по поводу перспектив, недавно представлявшихся такими радужными… Ни о каком более совершенном обществе, скором освоении океанского шельфа и космическом взлёте человечества Фархелема – речь будто уже не шла. Наоборот, всё откровеннее утверждалась несостоятельность многих прежних оптимистических прогнозов. Вдруг стали говорить о том, что ресурсы планеты не безграничны, а их разведанные запасы – меньше, чем ожидалось; население быстро растёт, а производство продовольствия за его ростом не поспевает; многим людям всё ещё недоступно самое необходимое (или по крайней мере то, чем давно обладают другие); надежды на удешевление производства многих товаров не оправдались – так что, по логике, и было уже не до скорого выхода в космос. Правда, что-то было неладно и даже вызывало протест: ведь нигде толком не разъяснялось, какие именно проблемы не удаётся разрешить за счёт любых новых технологий, и что за «не имеющие необходимого» вдруг объявились в одной из самых богатых и благополучных стран планеты. Тем более, казалось, были известны уже пути решения продовольственной проблемы: освоение ресурсов океана; массовое строительство фитотронов с регулируемым световым днём и спектральным составом освещения; выращивание в биореакторах культур отдельных клеточных масс; намечались уже и исследования в области прямого химического синтеза белков, и применения мутагенов для ускорения селекционных работ – но и тут всюду вставали загадочные тупики, связанные то ли с дороговизной неких первоначальных затрат, то ли с психологическими барьерами. Нагнетался страх перед якобы могущей возникнуть «неестественной для человека средой обитания» с неизбежным отрывом от «извечной нравственности»; перед новыми, искусственно выведенными, опасными формами жизни; в бедности бедных стран – обвинялись богатые, где человек якобы испорчен цивилизацией и потому глух к проблемам бедных; но выхода не предлагалось никакого: всё лишь сводилось к тому, что производство и прикладная наука обманули ожидания общества, не дав чего-то обещанного, а фундаментальная наука увлеклась дорогостоящими проектами по достижению малореальных, малопонятных и мало кoмy нужных целей – и почти с очевидностью следовал вывод: надо отказаться от исследований, которые не обещают немедленных практических успехов, и сосредоточиться на удовлетворении «насущных нужд простого человека»… Впрочем, вскоре стали высказываться и новые сомнения: нужна ли вовсе человечеству Фархелема столь развитая промышленность, учитывая ограниченность ресурсов планеты – и в чём ценность научного знания, если оно всё более становится непонятным «простому человеку», отрывается от «насущных нужд», не даёт ответа на «самые главные вопросы» (какие – оставалось загадкой, они нигде не конкретизировались)… А общее впечатление складывалось такое, будто кто-то не мог чётко сфoрмyлировать бeспoкоящие его проблемы, но считал своим долгом выплеснуть эту тревожную неопределённость на страницы прессы, и через неё – в умы возможно большего числа людей. Ведь жалобы шли буквально на всё: и на неудовлетворённость конкретных материальных потребностей; и тут же – на переусложнённость насыщенного техникой миpa; и – на бездуховность общества, отсутствие в нём не то какой-то веры, не то лидеров, которые должны его куда-то повести; и – на чрезмерное внимание к «исключительным талантам», принижающее опять-таки «простого человека»; и – на испорченность самого современного человека техникой и его отрыв от природы; хватало – и вовсе невразумительных, сумбурных, явно не материального, но и не духовного плана, претензий вообще непонятно чем обделённых людей; ну и конечно – не было забыто молодое поколение, которое, как всегда, обвинялось во всех мыслимых и немыслимых пороках, и злостном противодействии старшим в их искоренении. Но теперь это обретало уже иной – не туповато-ворчливый, как прежде, а грозно-обличительный характер, и едва ли не планетарный масштаб: молодое поколение как бы хотело взять слишком многое с уже катящейся к какому-то бедствию планеты, с её без того скудеющих ресурсов! И соответственно стали подаваться в «детской» прессе привычные излияния старших о собственном детстве: как они довольствовались малым, покорно сносили несправедливость тогдашних старших, позволяя себе пакостить линь сверстникам – и едва ли не потому в первую очередь и стали впоследствии тем самым « поколением победителей» и «поколением строителей великой державы». (То есть – уже само право на оценку состояния современной цивилизации получал лишь тот, кому в ней плохо; а на мнение по проблемам нынешнего детства – тот, кто убого или недостойно прожил своё?) И всё это вырастало почти до мифологических масштабов в плане смятения непонятно перед чем и ожидания непонятно чего… И в том же плане вскоре пошли в ход всевозможные промышленные, транспортные и прочие катастрофы – из которых даже не сразу выделился номером первым, символом из символов, взрыв дирижабля со всей экспедицией в небе над Западным континентом, в своё время не вызвавший заметного резонанса, так как мало освещалась в прессе сама экспедиция. (А вот чисто природные катастрофы – равно как успехи технической цивилизации в борьбе с ними – почему-то никак не шли в зачёт, ничего не символизировали. Основной акцент был – на ошибки человечества, разума, оторвавшегося от каких-то «тылов»...)
А временами – доходило вовсе до абсурда... Например – когда упор вдруг стал делаться на бесплодность попыток детского творчества (по крайней мере в областях, очевидно выходящих за пределы школьной программы), и «детская» пресса стала изобиловать примерами ошибок, просчётов, несчастных случаев в итоге «преждевременного самоутверждения» (причём подавая так, будто подобное никогда не случалось в работах и поисках взрослых). Но думал ли кто-то о конкретных подростках – которые, возможно, разуверившись под давлением такой пропаганды в своих силах и способностях, бросали начатые дела, отказывались от планов – и что, возможно, теряло на этом человечество?..
…Тогда Джантару и встретилась та газетная публикация якобы случайно найденных чьих-то детских дневников... Правда, и он уже не помнил всего: ту газету видел лишь раз, а потом она почему-то не сохранилась. Но он помнил – как, едва просмотрев первые (наивные, чисто личные, касавшиеся школьных, ученических проблем, и вряд ли вовсе для постороннего глаза) фрагменты, сосредоточился на последующих, по серьёзным вопросам… с комментариями к ним будто какого-то дурака или сумасшедшего!.. Речь шла о том, что закон и государство не столько защищают личность, сколько подминают под себя, заставляя действовать вопреки убеждениям и чувству долга, чтобы не нарушить статью закона, оказавшуюся неспособной предусмотреть конкретную жизненную ситуацию – и тут же это объяснялось... отрицательными личными качествами автора дневников: якобы слабостью, трусостью и склонностью к правонарушениям! В другом фрагменте – на попытки дать определение понятия «разумное существо» и сформулировать его основные права – следовало возражение: тогда уж наряду с правами надо определись и обязанности (и даже предлагалось, какие – но тогда… в одном ряду с основополагающими правами на личную безопасность в среде других разумных, и возможность реализации жизненного предназначения на общее благо – оказывались «обязанность получить школьное образование», «обязанность трудиться», и даже «обязанность помогать старшим по дому» – нелепости чего кто-то, готовивший публикацию в припадке морализаторского скудоумия, не заметил)! И сами формулировки: «права разумного существа признаются за всяким существом, обладающим достаточно развитым интеллектом и самосознанием, которое признаёт эти права за другими существами того же статуса, наделёнными теми же правами и признающими их, в свою очередь, за ним»; и «аргументы силы против разумных или предположительно разумных существ могут быть применены в ответ лишь на неспровоцированную угрозу применения силы»; и рассуждения в последующих фрагментах, что для искоренения преступной среды надо оказывать всяческую поддержку тем, кто искренне намерен вырваться из неё, но при отношении к последующим рецидивам как к сознательным ответам злом на добро и нарушению основных прав разумных существ, со всем, что отсюда следует – всё это было охарактеризовано как «бесплодные умствования незрелой личности, основанные исключительно на собственной слабости, трусости и неумении наладить отношения в среде сверстников». И наконец, последние, самые поздние фрагменты – полные уже смятения и неуверенности в ожидании каких-то грядущих перемен – наверняка должны были стать свидетельством жизненного краха этой «незрелой личности» и подвести читателя (примерно того же возраста) к соответствующим выводам. Будто кто-то и вывернул всем на обозрение чьи-то незавершённые поиски и сам внутренний мир – именно как символ бесплодности попыток школьника размышлять о чём-то сверх школьной программы… И Джантар, испытав настоящий шок, даже не сразу понял: во-первых – дневник публиковался явно не на языке оригинала, это был перевод с языка, похоже, чхаино-каймирской группы, а во-вторых – те, кто готовили публикацию, явно не опасались ответа автора, и, стало быть, знали, что ответить он не может. И в самом тексте – чувствовались не вполне современные настроения, идейные поиски какой-то иной, далёкой, но… знакомой ему эпохи! Когда на такие темы:более справедливых законов, основных прав человека, коренном разрешении проблемы преступности – много думали и открыто рассуждали неглупые и вполне достойные взрослые! И более того: некоторые фразы были очень знакомы, как... его собственные!..
…И была уже в истории Фархелема (по крайней мере, Лоруаны) эпоха таких надежд и ожиданий – когда недавно рухнула безнадёжно обветшавшая лоруанская монархия, и перед страной открывался новый, республиканский путь развития. И было своё молодое поколение – с новыми, не всегда понятными старшим, запросами и ожиданиями… Хотя в детдоме в Кильтуме, где жил тогдашний подросток Тукар Саум, это не воспринималось как конфликт поколений – вовсе не свойственный каймирцам. Был скорее конфликт культур: официальная Лоруана видела в чхаино-каймирском мировоззрении что-то едва ли не устаревшее, анахроничное и несерьёзное, законодательно же было закреплено главенство церкви Вохрила (или Вагрира) Четырежды Явившегося с её холодным официозом обрядов и тугоподвижностью догматики. Другие церкви – и Занклу-Хартвеса, и местные, племенных божеств, и совсем малые секты – все были как-то «ниже». Но и те – в отличие от каймирцев, просто знавших о существовании человеческих и природных духов, и при необходимости обращавшихся к ним – кому-то униженно поклонялись, приносили жертвы, соблюдали дикие и нелепые обеты, самоограничения, посты... А главное – каждый человек был как бы приписан к определённой церкви, существовало некое подданство в вере, лишь каймирцы были вне его, вне всяких церквей и сект. И это влияло на жизнь людей: порой человек не мог создать семью, получить образование, занять должность, стать членом какой-то организации лишь потому, что по рождению принадлежал не к той церкви, сословию, национальной группе – хотя и изменить такую принадлежность было весьма непросто. Так парадоксально сочеталось новое со старым: новое было лишь в ожиданиях, проектах, перспективе, но нешуточным образом приходилось следовать традициям и церковным предписаниям. Однако и новые силы в обществе зарождались не шуточные – и какой был шок для старших, когда молодое поколение, большей частью выйдя из школьного возраста, но так и не обретя чётких ориентиров, заметалось в их поисках, не желая строить будущее на том, что невозможно принимать всерьёз! И – как было похоже: тогда и теперь...
Ведь и тогда – торжественные оды грядущим достижениям вдруг, сразу сменились волной стенаний о каком-то упадке и беспорядочны духовных исканий. И так же стали массово появляться не всегда легальные организации разного философского, политического, идейного толка – с разницей, правда, что тогда уже само членство там влекло серьёзные неприятности. Люди, не замышлявшие ничего плохого, лишь искавшие новых путей для общества – подвергались обыскам, допросам, арестам, часто даже не понимая, за что их преследуют, в чём подозревают – но и старых идей, не дававших ответов на новые вопросы, они придерживаться уже не могли. Официальная же власть, видимо, была настроена до конца держаться за обрядность, основанную на мифах, легендах, и уже слишком явно не сбывшихся пророчествах о пришествии тех же религиозных персонажей – придумывая всё новые и всё более оторванные от первоисточников толкования, и относя исполнение всё дальше в будущее (но при этом не объясняя: к чему в будущем могли относиться тексты с явными указаниями на обычаи, технологии и быт давно прошедших времён?)... А ведь так формировался целый слой профессиональных страдальцев даже не за идею – за незавершённые поиски идеи, и этот процесс уже сам по себе обретал смысл священной борьбы с государством как злом. Не избежал таких исканий и Тукар Саум, уже студент Кильтумского университета – сменив несколько студенческих кружков, но не найдя там ничего, кроме невразумительных попыток толкования малопонятных учений, и лишь чудом всякий раз избегая серьёзных последствий при разгроме очередного кружка. (Правда – однокурсник, Сириола Кивау, брал многое на себя, и ему как-то сходило...)
…Хотя – традиционная лоруанская вера в высшую справедливость государства была поколеблена и с другой стороны. «Республиканский путь развития» почему-то стал оборачиваться бесконтрольным произволом в экономике, откуда-то взялось множество богатых и очень богатых людей, новый жизненный стандарт формировался уже соответственно их доходам – а большинству, обедневшему на их фоне, государство ничего не было должно, и никто не брался указать пути решения этой проблемы. И Тукару Сауму было от чего прийти в смятение: глядя, как общество, не объединяемое какими-то целями и надеждами, а раздираемое спорами о том, что происходит – сползало в неопределённость, дробясь на всё новые группировки, искавшие каждая своих путей, и всё более разрасталось предчувствие перемен, хотя вряд ли кто-то мог точно сказать – каких… А ведь Лоруана к тому же была многонациональным государством, и казалось, хоть это должно навести центральную власть на какие-то мысли – но она лишь продолжала тупо цепляться за старое и преследовать невинных. Пока вдруг, неожиданно для всех – мало кому известная группировка, непонятно какими силами захватив в течение одной осенней ночи 7781года практически весь город Алагари, не провозгласила его столицей независимого государства Уиртэклэдия… И пусть осталось загадкой для историков: кто на что рассчитывал, кто ставил какие цели – произошло то, чего, казалось, вовсе никто не ждал. Центральная власть, чей тупой консерватизм и довёл дело до такой развязки, вдруг как-то сама собой рухнула, рассыпавшись в прах – и на месте недавно единой великой державы остался конгломерат областей, как исконно лоруанских, так и национально-автономных, в том числе каймирских – предоставленных каждая своей собственной судьбе. Начались спешные беспорядочные попытки формирования новых государственных образований, сразу втянутых в вооружённую борьбу за спорные территории – жестокость которой всё более потрясала то общество, что недавно было единым народом Лоруаны, и даже не представляло себе всей мощи накопленного в нём зла. (Впрочем – и те, кто громили целые города, вопия о каких-то лишениях, и те, кого они заваривали заживо в их дорогих автомобилях – стоили друг друга...) Но угроза завоевания «независимой» Уиртэклэдией нависла и над Каймиром – когда-то вошедшим на правах широкой автономии в состав всё же лоруанского, а не уиртэклэдского государства. И Джантар помнил, в его памяти всплывали напряжённые студенческие дискуссии в университетских аудиториях: следует ли Каймиру войти в состав родственной по языку и культуре, но территориально далёкой Чхаино-Тмефанхии (на юге – остров Барьерный, отделённый от Каймира Внутренним морем, был лишь дальней окраиной Тмефанхии, а её континентальная часть начиналась лишь за широким выступом Южной Уиртэклэдии и Приполярья; на севере – узкая полоса чхаинского побережья вдоль Берегового хребта начиналась и того дальше от Каймирского перешейка), или обратиться с предложением о поддержке к правительству Фаалокра, которое, контролируя из прежней столицы, Алаофы, большую часть Центральной Лоруаны, провозгласило целью воссоединение страны – но в любом случае не допустить принесения Каймира в жертву очередной попытке возродить некогда утраченную уиртэклэдскую государственность. Кому же, как не им, студентам исторического факультета, было знать: «возрождалась» она всякий раз не только на собственно уиртэклэдской территории, и приводило это к одному результату – полному и кровавому краху... Но увы, даже не были сформированы какие-то единые органы власти на самом Каймире (прежде входившем в состав Лоруаны не как целое, а отдельными областями) – и ничего не удалось решить прежде, чем под вечер второго дня только что наступившего 7782 года в Кильтуме высадился уиртэклэдский десант; и несколько бурных и трагических дней прошли в попытках переговоров городских властей с захватчиками, в надежде уберечь город от разрушений, и одновременно – обращений к правительству Фаалокра за помощью; а затем, когда в ожидании подхода его войск в городе всё же начались грабежи и погромы, жителям Кильтума пришлось организовать оборону своими силами – увы, к войне готовы не были... И Джантар помнил – как студенты, которых приближение очередной группы захватчиков застало прямо в здании университета, вскрыли имевшийся в подвале склад лёгкого стрелкового оружия, и тоже попытались организовать оборону здания – но не помнил самого боя. Воспоминания обрывались совсем близким оглушительным взрывом за окном – у которого он, тогда ещё Тукар Саум, в тот момент стоял... И лишь теперь уже, специально обратившись за разъяснениями к литературе, он узнал: такой бой в Кильтуме действительно был, и здание университета, хоть и сильно разрушенное, всё же не досталось «борцам за независимость от Лоруаны», а спустя ещё двое суток – подошедшие наконец войска правительств Фаалокра вовсе выбили их из Кильтума, так что больше никуда на самом Каймире война так и не пришла (но увы – в отличие от перешейка с его смешанным населением, который, впоследствии ещё несколько раз перейдя из рук в руки, так и остался под властью Уиртэклэдии почти до конца 7782 года, когда правительство Фаалокра, объединив к тому времени всю историческую Лоруану, смогло наконец приступить к борьбе с сепаратистами в Уиртэклэдии, Приполярье и Дмугилии, затянувшейся до 7785 года – и тогда было юридически оформлено воссоединение Лоруаны в прежних границах; однако перешеек, вновь войдя в её состав как бы вместе с Уиртэклэдией, почему-то с тех пор как бы тоже считался уиртэклэдской территорией)... О самом же студенте по имени Тукар Саум – никаких упоминаний в литературе Джантар не встретил, да и вряд ли их следовало ожидать: в ходе боя был практически утрачен университетский архив тех времён. И даже не удалось установить – из какого номера какой газеты была кем-то вырвана та случайно попавшаяся ему страница, что пробудила воспоминания…
…В семье Джантара не очень удивились такому пробуждению памяти – но сразу предупредили: говорить о таком можно не всем. И даже не потому, о каких событиях пришлось бы: всё это было давно в прошлом, оставшиеся участники войны с самых разных сторон жили в лоруанском обществе как мирные граждане, не считаясь ничьими врагами – а… просто для лоруанско-уиртэклэдской культуры была неприемлема сама идея пробуждения глубинной памяти как факт реальной жизни! Да, оказывается – снова, как и тогда, одни народы считались «более правыми» в своих верованиях и представлениях, чем другие. Тем более, Фиар и Итагаро по-своему подтвердили это: Фиар замечала странную реакцию некоторых людей на её способность останавливать кровотечение, а Итагаро – сам не сразу признался Джантару в своей способности входить в контакт с электронной техникой (причём продолжающей развиваться дальше, так что вскоре он надеялся уже не просто чувствовать работу приборов, исправное или неисправное состояние, но и самому влиять на них, и принимать конкретную информацию). И оба уже были предупреждены родителями: хотя «вообще» реальность таких феноменов как будто не подвергается сомнению, конкретному человеку признать их за собой рискованно. Для чхаино-каймирской культуры это было естественно – но в лоруанско-уиртэклэдской среде такой человек сразу становился чем-то вроде психически больного, или даже – меченым клеймом «запретного», принадлежащего иной, не совсем человеческой природе. Так что риск был даже пытаться навести справки в Кильтумском университете, если бы каким-то чудом сохранилась часть тогдашнего архива…
…А вскоре и Итагаро пришлось покинуть Кераф, переехав к очередному месту работы родителей – секретный полигон в Моараланской пустыне, на противоположной, восточной окраине Лоруаны… Увы, разговоры о ненужности многих направлений исследований были не просто разговорами: закрывались целые институты, и специалистам даже высокой квалификации приходилось соглашаться на рутинные прикладные разработки, либо связывать судьбу с секретным военным проектом, как и пришлось вновь сделать родителям Итагаро. Раньше на такую работу вooбще шли неохотно: ведь там и высокая квалификация, и высокий ранг специалиста в проекте предполагали лишь роль иcпoлнителя, решающего свою узкую задачу без права знать, частью какого целого она является (да непонятен был и сам смысл этого в объединяющемся человечестве) – но теперь выбирать не приходилось. Пропаганда всё более создавала образ учёного-чудака, оторванного от реальной жизни, где в ход шло что угодно: от малоприспособленности к физическому труду до чуть ли не… трусости в бою (странно, но спустя полвека после войны как-то очень умело намекали на такое), много рассуждалось и о том, каких явлений природы наука не смогла объяснить, каких тайн не раскрыла – и тут уж, казалось, кто-то забывал даже самую суть электромагнетизма, гравитации, исторических процессов в обществе, придумывая очевидно бредовые «гипотезы», и ссылаясь при этом на некие древние тайные учения, мудрецов, оракулы… Хотя и непонятно было – что посредством чего пытались опровергнуть или что доказать: например, заявляя, что, «душа не объяснима через нервы»; «всё равно неясно, из чего состоит протон»; «в древности такие же дома строили без техники»; «люди дальних миров летали быстрее света, а фархелемская наука пришла к тому, что это невозможно»; «по статистике Спираль Жизни с её генетическим кодом возникнуть не могла, но она есть – значит, кто и как её создал?»; и наконец то, что, видимо, считали важнейшим аргументом: «нынешние дети не стали лучше от больших знаний. Прежние мало знали, но взрослых уважали больше»… И пусть вcё это был абсурд, броские фразы для невежд, и только – но казалось, и этому искренне верили в верхах лоруанской власти, где решалось, сколько и на какие исследования выделить тысяч или миллионов бэни – лоруанских денежных единиц. И наука всё более проигрывала даже непонятно в чью пользу: неясно было, куда идут «сэкономленные» так средства, где, что и кому дают. Зато всячески превозносился «простой человек» – с малым запасом знаний, невысоким полётом мысли, готовый удовлетвориться всем самым примитивным, но обиженный на цивилизацию за то, чего она ему не дала. И именно он, «простой», всё более провозглашался неким «корнем и основой человечества», и на него должно было быть рассчитано всё: производство, быт, идеология – образованному же человеку предлагалось превратиться в прислугу при нём, кое-как обеспечивая его «насущные нужды» и не помышляя о большем. И это уже говорили открыто и спокойно, как о чём-то заурядном, давно известном – хотя означало, по сути, сворачивание развития цивилизации и отнятие у неё всяких перспективных целей. Нo люди не могли не думаться, что же тогда ждёт всё человечество, и конкретно каждого из них – и напряжённость в обществе нарастала...
И был момент, когда казалось, что «уже началось»: в преддверии очередного учебного года некие чиновники решили, что слишком многие дети пользуются особым режимом не по праву – и в школу вместе со всеми пошли даже некоторые мутанты с явными анатомическими дефектами. Да ещё тут же (будто этого мало) случилась поразившая всю Лоруану история с формой одежды школьников… Они действительно в чём только не явились тогда на занятия: и в старой национальной одежде, и в иностранной школьной форме, и одетыми как крестьяне или даже нищие прежних времён, и в вовсе странных облачениях, которые разве по ошибке кто-то мог счесть своей национальной или старинной ученической одеждой! И хотя потом те же чиновники, спохватившись, принялись спешно давать новые разъяснения, и переводить многих школьников посреди уже начавшегося полугодия вновь на особый режим – чувствовалось: даром это не прошло, оставив глубоко в подсознании общества и поныне тлеющий там след. Многие восприняли случившееся как серьёзное оскорбление на национально-религиозной почве (и именно тогда вдруг стали раздаваться голоса, что такие-то этнические группы не уважают обычаев и понятий других; в прессе пошла волна материалов со сравнением традиций разных народов; затем на этой волне стали вспоминать о праве на введение отдельными территориями своих местных законов – а кое-где, по слухам, такие законы фактически уже действовали)… И что можно было подумать – когда даже в газетах лоруанской и особенно каймирской семье вдруг начали ставить в пример дмугильскую, где ребёнок, похоже, не мог и просто встать, сесть или обратиться к кому-либо без разрешения старших? А уж какие слухи стали ходить о возможных переменах в школе… Что – вправду могут вернуться древние варварские наказания; большую часть каникул поглотят «трудовые отработки»; школьные столовые вовсе закроются, а носить в школу с собой съестные припасы тоже будет нельзя; предметы естественнонаучного цикла будут сокращаться, а взамен вводиться другие (увы – впоследствии подтвердилось); и скоро даже признаться в наличии дома «детских» моделей фотоаппаратов или компьютеров будет нельзя, а полиция будет совершать рейды по домам, изымая их; а пресса и передачи из Чхаино-Тмефанхии – станут подвергаться цензуре (увы, подтверждалось и это)... И такие страсти в обществе вызвал, казалось бы, лишь трагикомический казус! Но страшнее всего было – что взрослые сами начинали верить в свои мифы о младшем поколении. И как знать – от чего, возможно, уберегло Джантара, одного из совсем немногих в Керафе подростков-каймирцев, лишь общественное положение родителей; да и случайно ли в обеих драках в тренировочном лагере пострадавшим оказался Кинтал, также единственный там каймирец (что, впрочем, приравняло его к инвалидам военной службы, от которых уже не требовалось быть «физически развитыми» – они считались как бы отдавшими обществу некий долг, и могли без особых проблем учиться дальше, если позволяло здоровье)... И с самим особым режимом стало не так просто – теперь не всех обследовали в обычной детской больнице. В некоторых, особо сложных случаях (а именно к таким отнесли Джантара и Фиар) – разрешение мог дать лишь специализированный мединститут, каковые имелись далеко не в каждом областном центре Лоруаны. Правда, институт как раз нужного профиля был в Риэланте – исторической столице северной, хафтонгской части Каймира – и его зона действия охватывала, кроме самого Каймира, также и перешеек, и часть Уиртэклэдии. Но вот Итагаро повезло меньше: по его новому месту жительства такой институт был в Моаралане...
…Но как бы ни было – именно на обследовании в Риэланте у Джантара появились новые знакомые, у кого были те же проблемы… Двое из них – Минакри Арафо и Донот Риеф – были жителями самого Риэланта, хотя для Минакри, в отличие от Донота, Риэлант не был родным городом. Он родился в городе Нмарваг, в Западной Дмугилии, был наполовину хафтонгом, и на четверть (что, впрочем, мало отражалось во внешности) – лоруанцем и нвеклало-дмугильцем. Особый режим ему был определён по «слабости нервной системы на почве перенесённой психический травмы», но подробностей он в том, первом разговоре с Джантаром не раскрыл. Лишь по смутным намёкам Джантар сумел догадаться: это связано то ли с попыткой похищения его у родителей, то ли с каким-то дальним авиаперелётом. «Пойми, это так тяжело и страшно, что я не готов рассказать,– только и признался он Джантару.– Может быть, когда-нибудь…»
Зато Донот сразу сказал им обоим, что обладает, возможно, одним из самых редких свойств – спонтанным пирокинезом – и рассказал, как оно проявилось у него впервые. И этот случай глубоко поразил Джантара… В той самой «элитной» школе (предназначенной в основном для детей крупного начальства и сотрудников особо секретных спецслужб – куда из-за высокого положения его родителей в городской управе Риэланта пришлось быть зачисленным и Доноту) в первый же день учёбы, после торжественной церемонии начала учебного года и нескольких первых уроков, в их группе вдруг прошёл слух: предстоит ещё какое-то «посвящение в ученики» – и Донот, видя, что никто не расходится и все чего-то ждут, сам тоже остался в школе после конца занятий. Но вот вскоре их всех в сопровождении старших учеников зачем-то повели в школьный подвал – и лишь там по зловещей тишине ожидания он вдруг понял: готовится что-то неподконтрольное отсутствующим там учителям, а возможно, и опасное для здоровья и жизни их, учеников младшей группы! И тут, как он помнил – у него прямо сквозь одежду из колена и локтя вырвались языки пламени, изрядно перепугав не только самозванных «посвятителей в ученики», но и его самого… Правда, те, вскоре опомнившись, принялись срывать с него одежду, чтобы найти источник огня – но уже новый язык пламени из ладони Донота едва не ударил кому-то в лицо, вызвав настоящий переполох, а тем временем оказалось: ещё раньше кому-то из так и не «посвящённых в ученики» младших удалось вырваться из подвала и рассказать обо всём не успевшим разойтись учителям, которые как раз в этот момент ворвались в подвал… В результате произошёл крупный скандал (о котором, как Джантар вспомнил в том разговоре с Донотом, он уже слышал раньше), выяснилось, что уже трижды перед тем в этой школе старшие ученики устраивали какие-то столь дикие и позорные «посвящения» младших, что те не решались рассказать и у ceбя дома (подробностей, впрочем, не узнал сам Донот) – и всё это вылилось в рухнувшие карьеры многих родителей, и перевод их детей в школы для малолетних преступников и психически больных. Сложнее, однако, было с самим Донотом – ведь хотя показания свидетелей и coбственная прожжённая одежда были налицо, подтвердить свою способность перед какой-то специальной комиссией он тоже не смог – и ему был определён особый режим со странной, неизвестной ранее Джантару формулировкой: «труднообъяснимый общественно значимый феномен», и то под вопросом. И под вопросом – продлевался теперь каждое полугодие...
…А назавтра, на второй день обследования, у них появились ещё трое новых знакомых. Одним был Герм Ферх из Тарнала, второго по численности населения после Керафа города Каймирского перешейка – сразу удививший Джантара их внешним сходством (которое – тем более, при сходстве и фамилий – могло указывать на далёкую родственную связь, ещё из времён единых исторических корней улфаонтов и хафтонгов, когда не было самого нынешнего различия в вариантах имён). А вот своей формулировки особого режима Герм точно не знал: кажется, тоже «слабость нервной системы», но и при ней под вопросом – что-то более серьёзное, связанное с давним случаем, когда его по ошибке едва не отправили на операцию по исправлению врождённого дефекта, которого у него не было. И хотя ошибки вовремя удалась избежать – его собственная реакция на происходящее была признана неадекватной, и в итоге породила некие подозрения психиатрического характера (хотя как бы тут реагировал взрослый?). Герм лишь случайно узнал это со слов матери много времени спустя – до того искренне полагая, что переводом на особый режим признано его опережающее развитие, и надеясь в дальнейшем подтвердить это делом. Теперь же, когда знал правду, эти психиатрические подозрения серьёзно беспокоили его – но и пытаться начать пересмотр обоснований особого режима было опасно. Так он и продолжал числиться в группе риска по возникновению психических расстройств – чтобы не потерять право на особый режим, или не оказаться в интернате...
Герм же и познакомил Джантара с Ратоной Иаганой и Лартаяу Аларифаи, с которыми успел встретиться накануне. У Ратоны, полухафтонга-полууиртэклэдца из Тисаюма, было вовсе странное и загадочное свойство: склонность к кожной аллергической реакции на одежду из некоторых видов ткани (из-за чего он и присутствовал на том медосмотре лишь в набедренной повязке из особого, биологически инертного, и обычно применяемого лишь где-то в технике материала. И не то, что ему не могли достать больше такой ткани – но как чувствовало себя тело в одежде из неё...). Конечно, возникали проблемы – как по пути из Риэланта в Тисаюм и обратно, так и на самом обследовании (где в тот раз его даже водили по кабинетам отдельно от остальных, чтобы случайно не коснулся чьей-то одежды. Хотя опасно было лишь, если – влажной или потной кожей, и то – на некоторых участках тела. Это уже потом, со следующего раза, всех снова, как раньше, стали полностью раздевать...). Точно же причину такой странной аллергии установить не удалось, как не удавалось и бороться с ней. Ратона даже рассказал: какой-то препарат едва не привёл к остановке то ли сердца, то ли дыхания – так что решено было не рисковать, предоставив ему жить с этой странной и не поддающейся никаким воздействиям аллергией. Но без «психиатрических» сомнений не обошлось и тут: подозревалась и симуляция, которую не удавалось разоблачить, и загадочный невроз, лишь внешне маскирующийся под аллергию – и всё это тоже значилось под вопросом при формулировке «труднообъяснимый общественно значимый феномен»...
И уж как странно перекликалась со случаями их всех история Лартаяу – полухафтонга-полулоруанца из Амариоли (города на самой окраине зоны действия риэлантского мединститута, в той части Уиртэклэдии, что почему-то называлась Внутренней Лоруаной)… У него тоже случилась проблема с раздражением кожи (тут уж просто механическим) школьной формой, он решился снять её прямо в школе; а кто-то из учителей, истолковав это как нежелание следовать общепринятым моральным нормам, неуважение ко всем взрослым, и тому подобное, поднял совсем уж бредовый скандал – и Лартаяу тоже решился поставить вопрос: зачем ему эти лишние школьные трудности, если сам он может учиться быстрее? И в итоге – тоже привело к формулировке «слабость нервной системы», отягощённой психиатрическими подозрениями...
И что делать – особорежимники и их семьи соглашались на такое во избежание худшего: интерната психиатрического профиля, потери оставшегося здоровье из-за школьных перегрузок, да и мало ли ещё каких и чьих попыток некомпетентного вмешательства в их судьбы для подгонки под «приемлемый обществом» стандарт. Так, числясь неполноценными, спасались те, кто при ином отношении общества к их проблемам наверняка были бы для него полезнее многих взрослых…
…А потом они ещё раз, уже все вместе, встретились в гостинице при мединституте, где жили во время обследования, и разговор затянулся почти до ночи – так многое хотелось сказать друг другу. И хотя говорили в основном об увлечениях, интересах и личных проблемах каждого – речь неизбежно заходила и о беспокоившем всех, и к тревоге за личное будущее примешивалась необъятная тревога мировых, планетарных масштабов – ощущавшаяся даже в том, как изменились у всех первоначальные планы и намерения... Минакри рассказал: сперва он увлёкся химией, затем через (биохимию и биофизику) стал больше склоняться к изучению глубинных механизмов целительства, и вообще физических полей живых организмов (кстати, оказалось: он – внук известного целителя Кейн Брона!), но теперь его увлекали вопросы эволюции общественного сознания: формирования и развития научных, политических, религиозных идей… Донот (с таким-то феноменом) тоже по мог не увлечься тайнами биоэнергетики, но больше – космической эволюцией небесных тел, и особенно планет (что, как недавно казалось, вскоре мог бы изучать на месте, а не лишь по косвенным наблюдательным данным. Уж побывать хотя бы на Тарменехе – казалось так близко и реально!)… На скорый выход человечества Фархелема в космос рассчитывали и Герм, и Лартаяу, но больше имея в виду другое: работу на орбитальной, заатмосферной обсерватории. (Правда, Герм и так уже вёл наблюдения как астроном-любитель, зато Лартаяу избрал путь астрофизика-теоретика, готовясь к работам, вряд ли возможным в домашних условиях: по общим вопросам космологии, звёздной эволюции, поискам планет у других звёзд, наблюдениям сверхдальних внегалактических объектов, освоению наблюдательной астрономией тех диапазонов волн, что, поглощаясь атмосферой Фархелема, практически не доходили до поверхности...) Но теперь – и эти планы будто отступили вдаль: Донота, Герма и Лартаяу тоже увлекли идейные поиски нового времени, размышления о ситуации в обществе, из-за которой и отодвигались в неопределённость прежние ожидания... Ратона же – вовсе не успел определиться с основной сферой интересов, оставаясь на перепутье между медициной и биологией (неудивительно, учитывая аллергию), археологией (где могли пригодиться его способности к биолокации), и исследованиями глубинных уровней строения материи – но теперь и его увлекли вопросы прежних идейных исканий человечества Фархелема, и их связи с нынешними... И тогда же Джантар рассказал остальным о Фиар и Итагаро – и все будто почувствовали: между ними, включая и тех, отсутствовавших (хотя на самом деле и Фиар была поблизости, в той же гостинице, но в «женском» крыле), как бы возникли незримые нити связи, даже образуя некий круг – где притом будто не хватало ещё кого-то...
…И однако – затем Джантар мог часто видеться лишь с Фиар, живя с ней в одном городе, остальных же встречал от случая к случаю, на обследованиях. И всякий раз они возвращались к вопросам, поднятым в первом разговоре, и чувствовалось: перспективы – всё неопредёленнее и тревожнее. И даже не столько личные (хотя тут лишь целительские способности Фиар говорили сами за себя, да eщё Герм и без специального образования был уже состоявшимся астрономом, у остальных же перспективы этого образования были весьма туманны) – сколько именно в связи с общей ситуацией...
А для самого Джантара, при всей разносторонности его интересов – именно это направление становилось главным, ведущим делом жизни (тем более, и было продолжением тех, прежних поисков, о которых напомнила газетная публикация его старых дневников)... Пытаясь понять происходящее, он взялся за изучение всей доступной литературы по истории, философии, психологии, социологии; затем, поняв, что не находит там ответов, стал уделять больше внимания медико-биологическим сторонам проблемы, изучая физиологию и даже психиатрию – но и там не мог найти ответов: какие механизмы в устройстве общества (или психике отдельного человека) ответственны за такое? Не объяснять же всё было – тем, что некоторые возрасты в жизни человека считались кризисными! (Это означало повышенный риск психофизиологических проблем, но не фатальную предопредёленность – чтобы относиться ко всем людям этого возраста как потенциальным преступникам и сумасшедшим. Увы, практически к подросткам – так и было, в отличие от людей шестого десятка лет, чей кризис редко упоминался за пределами медицинской литературы.) Не давали ответа и всевозможные, часто взаимно противоречивые, концепции исторической ритмики, и просто аналогии – ведь в том-то и дело было: никогда прежде человечество Фархелема не знало эпох столь бурного, почти взрывного роста и развития во всех сферах жизни, и ни от какого поколения не требовалось усвоить такие объёмы информации – вот и нельзя было свериться с опытом какого-то из прежних поколений: что делало и думало оно, когда его сперва увлекли столь многообещающими перспективами, взвалив такую нагрузку и историческую ответственность, а потом грубо сдержали, будто убрав с пути уже близкую цель, так что впереди была лишь глухая преграда (или напротив – пустота, пропасть)… А всё будто и проваливалось, как в пропасть или бездонный колодец – в тупую, хмурую, беспросветную унылость «насущных нужд», и силы общества будто выкипали в бесплодных спорах по разным поводам и без видимых причин...
…Например, в печати развернулась дискуссия о «теории Фаалокра», несколько месяцев кряду сотрясавшая Лоруану – а Джантар не мог понять: о чём речь, что за теории, как оказалось, не существует? Пока вдруг с удивлением не понял: многих потряс факт, что Фаалокр не был, как они ожидали... каким-то религиозным пророком!.. Но о нём никогда и не говорили в таком качестве: его знали как выдающегося теоретика и практика в политике – но нигде и слова не было, что в полном собрании его научных работ, статей и речей должна содержаться некая теория с пророчеством на современность, настоящий момент (а то и вовсе – каким-то «универсальным» пророчеством, содержащим явно или неявно ответы на вопросы всех последующих времён)! Но непонятно какие круги и силы в обществе, взявшись искать у него такую теорию, и естественно, не найдя – подняли шумиху уже как о лжепророке, будто бы обманувшем человечество. И сразу – пошли чьи-то потрясённые рассуждение о вправду трудносовместимой с образом религиозного деятеля суровости некоторых решений возглавляемого им правительства (хотя решения были – военного времени); и даже объявилось множество неведомых ранее борцов и страдальцев в борьбе против «ложной веры» – оказывается, давно осознавших её ложность; а затем – вовсе странных полумистических спекуляций вокруг биографии и самого имени Фаалокра… И увы, было к чему придраться: подлинная биография прослеживалась по документам лишь начиная со старших групп детдома в Ветафомиси, не было известно происхождение, родственники, и даже непонятно из какого языка автономий Средней Лоруаны происходила сама фамилия – которую теперь и прочитывали по-дмугильски как «Варогр», и объявляли псевдонимом, сокращением от невесть откуда взятого «подлинного имени» Фатаро Алокрихума, а то и вовсе утверждали: никакого Фаалокра не было, это – мифологический образ, псевдоним… коллективного правления тогдашних министров (не объясняя, впрочем: кого же изображают известные кадры хроники, и чьему авторству принадлежат научные труды, речи и статьи?)...
Но вот стало очевидно: кампания по «разоблачению лжепророка» зашла в тупик, разоблачив лишь собственную абсурдность – и тут же грянула другая:та самая, о неких мистических тайнах Западного континента… А вскоре ничем кончилась и она, ей на смену пришла ещё одна: снова о том, что в современной цивилизации якобы ущемлены права малых групп и народов, им для сохранения неких духовных ценностей нужна своего рода идейно-культурная автономия на основе местных законов – и вот это стало обретать форму возникшего сперва как бы исподволь, полулегально (и даже никак законодательно не закреплённого) раздела страны на «регионы по вероисповеданию», внутри которых выделялись ещё автономии разного уровня (причём и – одни внутри других). Официально этого нового, «параллельного» деления страны как бы не было, никакие законные власти решений об этом не принимали (и вообще не всегда было понятно, что делается от чьего имени и в чьих интересах) – но какие-то решения принимались, и совсем не «кажущимся» образом влияли на жизнь людей. Где-то, например – приходилось отныне начинать день в школе с молитвы неведомо кому на неизвестном языке; или – срочно отменять торжества, пришедшиеся, как выяснялось, на траур или пост непонятно по какому случаю, о котором не знала большая часть именно местного, коренного населения... И уже всё чаще сталкивались интересы разных «облагодетельствованных» таким образом групп, вспыхивали потасовки, порой с серьёзными жертвами – но и разобраться, кто прав, кто виноват, было нельзя. Существовали разные верования, легенды, обычаи, неоднозначно соотносившиеся между собой – и потому обряды, места, имена, даты, святые для одних, оказывались символом скорби, предательства, или даже нечестивых забав для других, сыпались обвинения в кощунстве; соответственно противоречили друг другу и сами местные законы – и даже непонятно было, имел ли кто-то реальные полномочия следить за их соблюдением, верша суд и кару, и жаловаться и случае чего было некому и некуда. А сами обычаи и традиции никем специально не вводились: они просто существовали издревле, и изменить или отменить введённое как бы никем – тоже было некому...
…И уже на этом фоне – как-то все вместе, сразу – шли новые пропагандистские кампании: о «неприемлемости» пути Чхаино-Тмефанхии, создающей якобы «неестественную среду обитания человека»; о будто ведущихся там «безнравственных и опасных» опытах, в которых выведены опасные мутанты; намекалось и о возможных результатах попыток... изменения сроков беременности, выведения новой расы людей с повышенными умственными способностями, искусственного продления жизни и тому подобном; и тут же (в контексте предыдущего было особенно странно) – что «нормальный ребёнок» якобы уже не в силах усвоить весь объём школьной программы по предметам естественнонаучного и технического циклов… Трудно понять: кто чем конкретно обеспокоен, что можно и нужно делать? И – впору уже задуматься: к чему может прийти Каймир в составе такой Лоруаны? Где тоже – при его новой автономии (учреждённой взамен той прежней, на правах которой он вошёл в состав Лоруаны – и затем постепенно забытой, иссякшей, показавшейся ненужной в грядущем едином человечестве, где и так должны были найти воплощение идеалы и надежды чхаино-каймирской культуры) – какие-то пришлые общины требовали создания уже своих местных автономий, совершались странные и мало кому понятные ритуалы, шествия к каким-то образом возникшим местам поклонения неясно кому и чему, раздавались призывы отстоять непонятно чью и какую идентичность, в каком смысле «навести порядок», и тому подобное… Но и то обстановка была в целом спокойной – а уж что творилось в других частях страны...
…Если – вот ещё два года назад Джантар, проводя с родителями их летний отпуск в Кильтуме (где по-прежнему ничего не рисковали выяснять), познакомился с особорежимником по имени Талир Менг, из Моараланы, и тот рассказал ему: в этом крупном городе, областном центре, также со множеством секретных армейских заводов и институтов – местные племена уже открыто требуют устроить всю городскую жизнь по их вере и обычаям – на фоне вялой, безразличной реакции властей (точно как перед войной!), да и в вечерние полицейские облавы попадают почти одни подростки некоренных рас, и чаще всего – ни за что... (И Джантар снова как-то сразу почувствовал: Талир – и есть тот, недостающий, кого не хватало в их кругу, и им когда-то придётся встретиться уже всем вместе! И вот – встретились. После таких событий, что сама встреча казалась почти чудом...)
11. ЦЕНА МГНОВЕНИЯ
…– Джантар, где же твои? – спросил Итагаро.– Я не вижу. А как будто договаривались встретиться здесь...
– Действительно, где?– Герм пристально осматривал площадь. – Может быть, мы не так поняли? Нет, мне это не нравится. А у меня в сумке видеокамера...
…Погружённый в размышления, Джантар не заметил, как они дошли до Вокзального проспекта. Эта улица вела прямо к центральному городскому вокзалу рельсовой дороги, что был виден вдалеке уже отсюда, от небольшой площади на набережной, бывшей её началом. К вокзалу проспект шёл прямо и немного вверх. Посередине тянулась, прерываясь лишь на перекрёстках, широкая разделительная полоса клумб, обрамлённых по краям рядами буровато-зелёных, в два-три человеческих роста, деревьев с вытянутыми в почти веретеновидные спирали нежно-зелёными концами ветвей. (Это был реликтовый вид, один из немногих сохранившихся прямых потомков древнейших сухопутных растений. Здесь, на Каймире, у южной границы распространения этого и ещё нескольких близкородственных видов, они выпускали новые ветви так поздно.) Подножия стволов утопали в густой листве желтовато-зелёных и красновато-фиолетовых папоротников, чередующиеся зигзаги которых складывались в ромбический орнамент на фоне ярко-зёленой травы. По левой стороне проспекта от набережной тянулся сплошной ряд двухэтажных зданий, правая – начиналась чуть дальше, тем самым и образуя эту небольшую площадь с фонтаном в центре, гранитный восьмиугольный парапет которого окружала кольцевая клумба, высаженная кустиками какого-то тропического мха с жёлтыми коробочками спор на ярко-красных стеблях, названия которого Джантар не помнил… Но сейчас всё это лишь едва привлекло его внимание – и он, окинув площадь взглядом, сразу убедился: их никто не встречает. Хотя и разминуться не могли: он знал, что за площадью набережная заметно сужалась и почти сразу сворачивала влево, повторяя изгиб берега, других площадей там не было – а аллея за деревьями смыкалась с набережной как раз неподалёку…
Неужели... Тревожный холодок пробежал внутри у Джантара. Это… снова могло найти их семью? После того, как вроде бы всё выяснилось, и всё закончилось?..
Или нет… Что-то было неладно – здесь, в окружающей обстановке...
И почти сразу, взглянув вперёд, Джантар понял… Со стороны Вокзального проспекта прямо на них двигалась группа из восьмерых ровесников (или чуть старше), лоруанцев или уиртэклэдцев, с тупыми грубыми лицами, одетых в странную подделку сразу под лоруанскую и аухарскую военную форму, хотя и с явно настоящими, непонятно откуда взятыми, шлемами лоруанских броневых войск. И они явно рассчитывали, что противостоять им будут лишь четверо: Джантар, Итагаро, Лартаяу и Герм. Остальные почему-то отстали, и только приближались сзади....
– Джантар, назад!– Итагаро остановился и сделал знак, как бы преграждая путь. – И Герм, с камерой, тоже... Донот, Фиар, видите ситуацию?– Итагаро на миг обернулся.– Талир, тоже можешь пригодиться... Где Талир?
– Здесь,– ответил Талир, подошедший сзади.– Да, вижу. Всё понятно…
Джантар почувствовал, как холодеет его кожа, и услышал громкий стук учащённо забившегося сердца. Судя по реакции товарищей, ситуация была серьёзной – хотя и трудно было поверить, чтобы что-то могло случиться прямо здесь, почти в центре Тисаюма, на площади посреди набережной… Может быть, Итагаро и Талира подвёл их прежний горький опыт? Нет, Итагаро был внутренне спокоен, собран – наверняка здраво оценивая ситуацию…
И Джантар вдруг понял: сам он ощущает скорее даже не испуг или напряжение – горечь, досаду… Это другие: Донот, Фиар, Талир – могли со своими способностями защитить себя и остальных, которым оставалось рассчитывать на обычную силу и ловкость (да ещё возможно, у Итагаро было какое-то тайное приспособление на этот случай) – а он, Джантар? С его и так-то «физический слабостью» – да ещё после того, что случилось совсем недавно? И он чудом остался в живых – чтобы снова быть беззащитным перед подобной мразью? (Зря до сих пор не думал тоже освоить какие-то особые приёмы самозащиты, вроде тех, которыми в совершенстве владел Итагаро – опасаясь ожесточиться, или ещё по столь же неоправданным моральным соображениям? Если что-то чрезвычайное возможно уже прямо здесь...)
– В чём дело? Что вам нужно?– спокойно и уверенно по-лоруански спросил Итагаро.
– А вы почему не в школе?– глумливо, изображая притворное внимание, в любой момент готовое смениться вспышкой агрессии, произнёс один из встречных (должно быть, главный среди них), продолжая приближаться к Итагаро, пока другие встали в стороне, ожидая, что будет дальше.– Особорежимники, да? А почему мы должны учиться в школе, а вы – нет?
– Вы насколько я понимаю, тоже не в школе,– ответил Итагаро.– А что вы кому должны, мы не знаем. И я, кажется, объяснял: мы с Талиром живём там, куда нас поселили после эвакуации из Моараланы, ни к каким вашим делам с кем-то из соседнего дома отношения не имеем… Или – действительно попробуем разобраться? Но тогда – с участием наших родителей, мы от них ничего такого скрывать не намерены. Так что или объясните им всё как люди – или не впутывайте нас в свои дела неизвестно с кем...
На тупом лице спрашивавшего отразилось замешательство – хотя вряд ли только потому, что не нашёлся с ответом. Ведь теперь он не мог не видеть: им, восьмерым, противостоят не четверо, а девятеро, на что он не рассчитывал.
– Нет, правда,– продолжал Итагаро,– почему вы цепляетесь только к нам, а взрослых не трогаете? И что за тайны даже от родителей? И что мы вам должны? Мы, что, вступали в ваше тайное общество, давали вам присягу? Чего вы от нас хотите?
– А ты сам очень взрослый, да?– с таким перекошенным выражением лица выкрикнул предводитель встречных, что у Джантара мелькнуло сомнение, сколь он психически нормален.– Значит, ты одет как... (прозвучало нецензурное слово, означавшее на грубом жаргоне «простых людей» ребёнка или человека, младшего по возрасту, положению) …а говоришь как взрослый? Да ты... Да мы вас сейчас...– говоривший запнулся, не находя слов – и бросился вперёд, делая сообщникам знак окружить Джантара и его товарищей.– Посмотрим, что у них в сумке...
Дальнейшее произошло мгновенно – во всяком случае, так показалось Джантару. Итагаро просто взмахнул рукой, отступив назад и даже никого не коснувшись – но раздался глухой резкий удар, нападавший застыл в полушаге от Итагаро, а затем, охнув, повалялся на асфальт, сбив с ног двоих бросившихся вперёд сообщников. Ещё один – почему-то с криком кинулся на другого, и тот, отлетев, споткнулся об упавших и тоже повалился на acфaльт... «Минакри, берегись!»– прозвучал рядом громкий крик Фиар (и странным образом будто застыл на долю мгновения в ушах Джантара, вполне дойдя до сознания, лишь когда он мельком увидел, как Минакри отводил от себя занесённую над ним руку с каким-то предметом, прежде чем нанести удар в шейный энергоцентр нападавшего). И тут же прямо перед глазами Джантара возникло лицо с выражением, вообще мало похожим на человеческое – но и его собственное замешательство длилось лишь долю мгновения, а затем он ощутил удар чего-то о своё колено, и даже не сразу понял, что этот удар (пусть скорее рефлекторно, чем сознательно) нанёс одному из нападавших он сам. Но больше он не успел ни о чём подумать: мгновение спустя по левому плечу пришёлся удар тупым орудием, почти сразу же кто-то навалился сзади, схватив руками за горло, в глазах потемнело – но тут через всё тело прошёл волной мощный глухой удар, по обхватившим горло рукам прошла судорога, они разжались – и Джантар понял, что уже пытается подняться, опираясь на руку Итагаро и судорожно хватая ртом воздух. Вокруг по сторонам в разных позах валялись на асфальте трое нападавших, и двое поодаль – растерянно застыли над третьим, из-под лопатки которого торчала рукоять чего-то, а по одежде медленно расплывалось тёмное пятно крови. Ещё двоих нападавших нигде не было видно.
– Развлеклись? Довольны?– в голосе Итагаро прорвалось гневное возбуждение.– И кстати, ранили одного из своих, а это – уже судебное дело…
– Очки... Не могу открыть глаза... – боль и отчаяние в голосе Талира заставили Джантара вздрогнуть, не дав среагировать на слова Итагаро: закрыв глаза одной рукой, Талир пытался подняться, протягивая другую в пространство перед собой.– Где очки?
А ведь эта особенность Талира и дала ему право на особый режим. Ночью он видел так же хорошо, как другие люди – днём, зато при дневном свете носил специальные очками с тёмными светофильтрами. (Ведь другая его особенность: телепатическая связь с некоторыми людьми на близких расстояниях – нигде, ни в каких документах, не упоминалось…).
– Вот они,– Герм помог ему подняться, другой рукой держа вместе с сумкой и очки – Не открывай глаза, я тебе надену.
И только тут до Джантара стал доходить смысл происшедшего – и слов Итагаро о судебном деле. И он вдруг увидел: площадь, только что малолюдная, теперь будто наполнилась толпой, окружившей их со всех сторон. Причём каймирцев, кажется, не было – Джантар видел одни светлокожие лица. Тут были и взрослые, и школьники – причём как раз те, что, в отличие от остальных, всё ещё выделялись так и не отменённой особой одеждой. Трое были в чёрной форме «элитной» школы (хотя и здесь, в Тисаюме, Донот продолжал числиться в такой – с этими троими, похоже, знаком не был); ещё несколько – в полувоенной форме будущих офицеров (а эти, судя по их агрессивной сплочённости, были знакомы между собой)… Но это было уже страшно – и сквозь ещё не прошедшее возбуждение Джантар ощутил, как всё похолодело у него внутри при мысли о возможных последствиях. И даже невольно, будто ища поддержки, он обвёл взглядом собравшуюся толпу – но в выражениях большинства лиц читались только испуг, смешанный с осуждением и ненавистью, или просто злобное любопытство...
– Жизненно важные органы не повреждены,– как сквозь пелену тумана, донёсся голос Герма (и Джантар даже не сразу понял: речь шла о раненом нападавшем).
– Давайте попробую остановить кровотечение,– сказала Фиар, склоняясь над раненым.– Но только...
– Что ты делаешь? Не трогай...– кто-то из взрослых, прорвав круг собравшихся, бросился к Фиар и, схватив за руку, оттолкнул с такой силой, что она едва не упала, чудом сохранив равновесие.– Сами его чуть не убили – а теперь кровь останавливать? Это вам, что, игра?
– Ну, видите, что вы натворили?– ещё кто-то, подойдя сзади, схватил Джантара за руку. Голос был полон злобы и презрения.– А это действительно уже не игра. Это вы совершили преступление, и вам придётся за него отвечать...
– О чём вы?– резко обернулся Итагаро.– Вы разве не видели: мы спокойно шли по набережной, они сами напали на нас?
– Ты как со мной разговариваешь?– ответил тот с презрительным удивлением, будто упиваясь собственным превосходством.– Ты хоть знаешь, кто я такой? Я – представитель власти, офицер военной прокуратуры! Ну ничего, скоро ты заговоришь по-другому...
– Нет, а какое право вы имеете нам угрожать?– казалось, Итагаро совсем не смутился и при этих словах.– Если даже не знаете, что тут случилось на самом деле?
На мгновения в толпе воцарилась странная тишина – но захват на руке Джантара не разжался. И рука была схвачена так, что он даже не мог повернуться и увидеть этого «представителя власти»…
– Вы только послушайте, как он со старшими разговаривает,– пополз за спинами собравшихся злобно-трусливый шёпот, будто кто-то, не решаясь высказаться открыто, искал поддержки других.
– Да все они одинаковы, что ещё разбираться,– ответил другой голос.
– С дубинками ходят, вечером на улицу выйти страшно,– сказал третий (и снова непонятно, кого имея в виду).– А у этого, смотрите, какой взгляд. Что ему стоит старого человека ударить...
– Наши дети должны учиться, а эти ходят купаться в море,– подал голос ещё кто-то.– Видите, какие у них причёски. Им и стричься по-школьному не надо.
– Да у них и одежды нет такой, чтобы не стыдно было в школу прийти,– продолжил, кажется, снова первый голос.– Им просто не нужна. Хотя они тут и в школу так ходят...
– Ну, в чём каймирцам ходить в школу на Каймире – наверно, не тебе решать,– с внезапным полуоблегчением услышал Джантар голос Кинтала, который вытолкнул перед собой из толпы пугливо озиравшегося взрослого.– Ты в своей деревне распоряжайся, а не здесь… А кто тут говорил, что с подростками разбираться ниже вашего достоинства – так вы мне, уже окончившему школу инвалиду военной службы, объясните: что плохого сделал мой брат?– тяжело опираясь на костыль, Кинтал повернулся к тому, кто держал Джантара за руку.– И вы, что, уже успели провести тут какие-то следственные действия, чтобы решать, кто преступник? И кстати, какие у вас на это полномочия?
– А ты ещё кто такой...– угрожающе начал назвавшийся «офицером военной прокуратуры», не отпуская руку Джантара.
– Нет, а вы, собственно, кто такой?– донёсся до Джантара голос матери.– Никаких доказательств, что вы представитель власти, мы ещё не видели…
В ответ раздалась нецензурная угроза, от которой у Джантара снова потемнело в глазах. Ему, кажется, ещё не приходилось слышать, чтобы с его матерью кто-то разговаривал подобным образом. Тем более – смысл в переводе на литературные лоруанский язык сводился к... угрозам доказать какое-то преступление уже чуть не всей семьи Джантара!
– Вы хорошо подумали: в чём обвиняете и меня, и моего старшего сына? Кстати, а младшего – в чём? О каком его преступлении идёт речь?– Джантар не мог не восхититься выдержкой и спокойным достоинством матери (хотя сам едва совладал с вихрем отчаяния и ненависти, всколыхнувшим его).– И к тому же вы действительно ничем не доказали нам, кто вы на самом деле, и каковы ваши полномочия. И очень ошибаетесь, принимая нас за тех, с кем можно говорить подобным образом. А если это просто таков ваш стиль общения с людьми – знайте, что у нас сотрудники спецслужб обычно разговаривают иначе…
– Где это «у вас»? – рука, державшая руку Джантара, дрогнула, но не разжалась.– И... почему я должен вам верить? Я никаких ваших документов тоже ещё не видел...– голос за спиной Джантара, звучал всё менее уверенно.
– Здесь раненый, так мне даже кровь остановить не дали,– сказала Фиар, не дав матери Джантара назвать себя.– Они сами напали на нас, но так получилось, что ранили своего, я пыталась помочь, но меня оттолкнули – а теперь у меня уже что-то не получается... И что, среди вас – ни одного честного человека, который подтвердит, как было на самом деле?– продолжала Фиар, обращаясь к собравшимся.– В таких случаях только можете злобствовать на подростков вообще – и вам даже безразлично, кто в чём виноват? Но подумайте: если бы вы действительно верили, что мы какие-то бандиты – рискнули бы так вокруг нас собраться? И хоть немного не стыдно за то, что говорили?.. Талир, ты как? – Фиар подошла к Талиру, который ещё неуверенно держался за руку Герма, прикрывая глаза, хотя теперь на нём были очки.
– Резь в глазах,– ответил Талир.– Не могу открыть. Такой яркий свет... Когда кто-то сорвал очки, у меня перед глазами было небо. И чуть ли не в направлении на Эян. Но должно пройти… Когда-то так уже было…
– У Талира ночное зрение,– объяснила Фиар.– Он не переносит яркого дневного света. Теперь понимаете, почему он на особом режиме? И этим – виноват перед теми, кто учатся в школе «как все»? Даже если сами прогуливают занятия и ищут приключений в городе?
– Ничего мы не прогуливали...– пробормотал один из нападавших.– У нас занятия отменили... И я тут ни при чём. Это он,– указал он на стоявшего рядом сообщника,– сказал, что этот,– тут он указал на раненого,– подошёл сзади и режет мои штаны...
– Врёт он, ничего я не говорил!– встрепенувшись, завопил тот сообщник.– Ты сам, своим ножом, его ударил! А я не знал, что у тебя с собой нож!
– Ты что?..– так же завопил первый (успев выкрикнуть ещё несколько непонятных, наверно, жаргонных слов), но тут в круг собравшихся стал протискиваться человек в полицейской форме (а затем, в сопровождении Итагаро – ещё двое, один из которых был каймирцем), и эта истерика оборвалась так же внезапно, как началась.
– Вот они,– объяснил Итагаро.– Хотя я их мало знаю. Это просто мы оба,– он подошёл к Талиру,– эвакуированы из Моараланы, и нас поселили там по соседству, вот они и вообразили, будто мы им что-то должны. И видите, что натворили… А вот и этот «офицер военной прокуратуры»,– продолжал Итагаро уже сзади.– Но я-то хорошо знаю, как выглядит их форма на самом деле. Один мой родственник раньше там работал...
– Военной прокуратуры?– переспросил один из полицейских.– А при чём она здесь? В чём тут какое-то воинское преступление? Если просто один наркоман в драке ранил другого – это наше дело, гражданской полиции. Тем более, там дальше задержали ещё двоих – и они уже успели сознаться, кто кого ранил и чьим ножом... И кстати – в какой прокуратуре такая форма? Вы за кого себя выдаёте? И какое у вас право тут распоряжаться?
– Да пустите же...– Джантар наконец попробовал высвободиться, чувствуя, что рука уже затекла – но тот лишь крепче сжал её.
– Это я для них так сказал,– попытался он объяснить.– Чтобы задержат их до вашего прихода...
– Но кого «их»? – не сдержала возмущения Фиар.– Почему решили, что виноваты мы? И со взрослыми тоже позволяете себе такое – или только с нами?
– Нет, но если это никакой не представитель власти...– Джантара в порыве неожиданной ярости, резко рванув руку, наконец высвободил её (успев мельком заметить на ней след огромной ладони взрослого), а затем обернулся, посмотрел на этого – действительно в непонятой форме, да ещё на голову ниже самого Джантара – и тот отвернулся, не выдержав взгляда.– Кто же вы на самом деле?
– И за что собирались задерживать тех, кого якобы приняли за преступников?– добавил полицейский-каймирец.
– Но мне показалось…– пробормотал самозванец, теряя уверенность. Он явно не был готов к такому повороту событий.
– Нет, но что собирались делать дальше как офицер военной прокуратуры? Вот вы – в форме, которую не все знают, могут сразу не определить, кто вы на самом деле – назвались представителем власти, а с вами тут ученики военной школы, для которых вы – начальство... И что дальше?.. Какие-нибудь приказы он вам отдавал?– не дождавшись ответа, обратился полицейский-каймирец к школьникам в полувоенной форме.
– Как будто никаких,– не сразу, растерянно ответил один.
– Только стоять и ждать,– чуть помедлив, подтвердил другой.
– А раньше такое с вами уже бывало? Или ещё с кем-то из вашей школы?
– Нет, кажется, не было,– уже сразу ответил тот, второй ученик.– Во всяком случае, я не знаю...
– Но вы, что, действительно не видите, кто тут может быть преступником, а кто нет? – снова обратился полицейский-каймирец к самозваному «представителю власти».– Или рассчитывали так: даёте настоящим преступникам уйти, сами тем временем задерживаете невиновных, сдаёте нам – и в глазах своих учеников вы, их офицер-воспитатель, выглядите героем? А что будет с теми, кого вы оговорили – вас не касается? Но хоть понимаете, кого пытались выдать за преступников? И какой пример подали ученикам?
– А ученики смотрят, как этот их офицер-воспитатель выдаёт себя за чиновника из прокуратуры, стоят и ухмыляются,– услышал Джантар голос пожилого человека, по-лоруански с каймирским произношением.– Так у них представляют себе воинскую доблесть. Потому что просто человеческой совести – и то уже не осталось. Они же, эти подонки из военной школы, и моего внука точно так ранили ножом прямо на улице. Он просто стоял у угла дома, ждал меня, и вдруг из-за поворота – целая их колонна. Прошли совсем рядом – а у него в животе остался нож… А потом на суде говорили: хотели только разрезать одежду, ничего больше. Но какую, если на нём одни плавки и были?.. И их, оказывается, вполне стоят их воспитатели! А посмотреть на настоящей войне, чего бы он стоил там...
– А вот это не смей...– начал разоблачённый «офицер военной прокуратуры», успев даже замахнуться на пожилого каймирца – но тот неожиданно резко вывернул ему руку за спину, и с такой силой оттолкнул, что он с глухим грохотом повалился на парапет набережной, и форменный головной убор съехал ему на лицо.– Сам не смей, подонок... Не затем воевали, чтобы спустя столько лет нас позорила такая мразь… Назад!– резким взмахом массивной металлической трости остановил пожилой каймирец учеников военной школы, бросившихся к своему воспитателю.– Достаточно уже показали себя, какие из вас офицеры!
– И вы обо всех нас так плохо думаете?– переспросил один из учеников (лишь застыв на месте, а не отпрянув, как остальные).– Будто у нас там хороших людей вообще нет?
– А что ты как хороший человек делаешь в такой компании?– уже спокойнее ответил пожилой каймирец.– Должен понимать, где и среди кого оказался! Так что, если сам по себе не такой плохой – даже не знаю, как ты там учишься...
– Да, будет в чём разбираться настоящей военной прокуратуре,– сказал полицейский-каймирец, поднимая с асфальта поверженного самозванца и защёлкивая на нём наручники.– Ведь уже не шутка: присвоение чужих полномочий, попытка проведения незаконных следственных действий, да ещё с привлечением к этому учеников военной школы... Ну, а вы,– обратятся он снова к ученикам,– сами так и не поняли бы, что ваш воспитатель совершает преступление, используя вас подобным образов? Вы, будущие офицеры?
– Откуда я знал, кто они на самом деле,– совсем уже растерянно бормотал разоблачённый «представитель власти».– Кто же их поймёт, что это не то инвалиды, не то из каких-то особенных семей... Выглядят, как...– он почему-то запнулся, не договорив.
– Значит, дети из порядочных семей ему ещё и не так выглядят,– вырвалось у Джантара.– Наркоманы в фальшивых армейских комбинезонах – так, а мы – не так...
– И человек с такой аурой был офицером,– сказал Герм, осматривая видеокамеру (но в сумке, не вынимая, чтобы не видели окружающие.– Сказать об этом? Ясно же видно, что психопат...
– Не надо,– ответила Фиар.– Пусть сами во всём разберутся. Зачем нам лишние вопросы, что и откуда мы можем знать? А это... Так говорят же – о тяжёлых металлах в мозговой ткани... И кровотечение полностью остановить не удалось,– добавила она громче, для всех (скрывать уже было бесполезно).– Трудно, когда рядом столько людей – и смотрят как на врагов. И рана такая глубокая...
– И... она действительно может останавливать кровотечение? В этом возрасте?– недоверчиво спросил один из полицейских у матери Джантара.– И вы подтверждаете это? Вы, Таюльме Фаярхай, заведующая Керафским микрохирургическим центром? (В толпе пронёсся вздох удивления.) Хотя я и сам как будто видел…– сразу добавил он.– А себе как же не верить...
– А в чём сомнения?– переспросила Таюльме Фаярхай.– Вы думали, такие способности проявляются только в более позднем возрасте? Не обязательно – могут и в раннем...
– Этого ещё не хватало,– прошептал Герм,– Хотя я понимаю, первое побуждение: помочь раненому. Пусть даже это – преступник, который хотел на нас же напасть. Но вот объясняй теперь...
– Когда-то в школе случайно удалось после одной драки, вот и тут рискнула попробовать,– решилась на частичное признание Фиар.– Но в этот раз получилось не очень…
– Ну, нам вообще редко приходится иметь дело с подобным…– полицейский поспешил закрыть эту тему.– Значит, они тут все,– он обвёл взглядом Джантара и его товарищей, а затем посмотрел на только что подошедшего Тайлара,– с вами, в вашем сопровождении? Так я понимаю?
– Да, мы – все вместе,– подтвердила Таюльме Фаярхай.– Это просто мы втроём немного отстали по дороге… Но кто мог думать, что случится такое? Здесь, на набережной, в присутствии стольких людей? И кстати – мы, подходя сзади, слышали, что вы тут говорили… (Это относилось уже к не успешней разойтись толпе.) Насчёт причёсок, одежды, и – кто должен учиться, а кто нет, и – что все дети одинаковы, и незачем разбираться с каждым… А ведь у многих из вас есть свои дети – вот и представьте их в ситуации, когда вас нет рядом, а кто-то говорит такое, и тут же кто-то выдаёт себя за представителя власти... Вы понимаете, чем это может обернуться? Особенно – для детей, у которых серьёзные проблемы со здоровьем?
– Нет, в самом деле,– вырвалось у Джантара,– что же вы теперь не выйдете и не скажете открыто всё, что шептали за чужими спинами? Или действительно – смелые и уверенные в себе, только когда рядом с нами нет родителей? А сейчас больше нечего сказать?– самому же Джантару вдруг захотелось сказать многое, но он понял, что не сможет и выразить все переполнявшие его чувства.– Хотя бы: что мы сделали вам плохого тем, что защищали себя? И что вы вообще знаете о нас – и о том, как становятся такими, как мы? И сами не поддержите нас против этих дворовых банд: вас не трогают, и ладно... Значение имеет только ваша безопасность – будто порядочные люди и не бывают в нашем возрасте, они рождаются взрослыми, а всякий подросток – обязательно член какой-то банды, который только и смотрит, как бы вас, бедных, несчастных, ограбить и унизить... Хотя между собой вы не такие: признаёте за собой какие-то права, достоинство… А перед нами – любой психопат прав уже потому, что взрослый? И если нам приходится трудно, так и то – повод валить на нас все обиды, какие помните?
– Откуда мы знали...– неуверенно произнёс кто-то из толпы.– Он был в какой-то форме...
– А со мной тоже сколько раз бывало...– снова не скрыла возмущения Фиар.– Просто иду по улице, и вдруг незнакомый взрослый хватает за руку: «Ты почему не в школе?» А какое у вас право лезть в чужую жизнь? И что и как вам объяснять, чтобы вы ещё не обиделись? А когда мы вместе со взрослыми – такого себе не позволите, верно? Тогда на нас уже нельзя так просто сорвать настроение? Потому что получится – вы и их ни во что не ставите? А за это можно и ответить, не так ли?
– Да чего там, всё верно,– остановил полицейский-каймирец попытку другого полицейского что-то ответить.– Против настоящих бандитов нас не очень поддержат, но случись что-то между детьми – хватают за руку кого подвернётся, тащат к первому попавшемуся начальству, угрожают интернатом, тюрьмой – а нам потом объясняться с их родителями! А однажды и молодо выглядящего взрослого чуть не сдали нам как члена какой-то банды: он просто стоял на лестнице, ждал кого-то, а мимо… кто-то, видите ли, боялся пройти к себе домой! Вот вам и слухи о детской преступности…
– А если действительно грабят, бьют ногами, на улицу выйти страшно?– возмутился кто-то в толпе.– Тогда как?
– Так, что, инвалиды вас грабят?– возмутился и пожилой каймирец.– Или эвакуированные из Моараланы? Или… сами своих детей так воспитываете? Как разобраться – не наши дети и внуки состоят в этих группировках!
– Это уж слишком,– возмутился, в свою очередь, третий полицейский.– Мы все тут одинаковые граждане...
– Будто мы не знаем реальной статистики,– тихо (но так, что слышал Джантар) ответил полицейский-каймирец.– Все – граждане, а дойдёт до дела – банды выходцев оттуда-то, группировки такого-то дома, подъезда… Да я тут некоторых присутствующих помню в таком качестве! Это сейчас изображают борцов за правду – а посмотри в наших архивах, что там на них есть...
– Действительно,– тихо сказал Итагаро, тоже услышав это.– Чем хуже были как дети, чем ничтожнее как взрослые – тем больше ненавидят нас…
– Лучше бы трус не пытался изображать борьбу за справедливость,– голос Джантара дрожал от возбуждения.– Их только на подлость и хватает...
– А как удивлены,– продолжал Итагаро.– Будто и не представляли, что мы можем так говорить. Думают, «нормальный ребёнок» в самом деле двух-трёх фраз связать не может...
– И эти усвоили, что цепляться можно только к младшим,– сказал Лартаяу о нападавших, которых уже вели к остановившемуся неподалёку фургону.– Хотя и каким же человек будет, если ему всё повторять: он только заготовка...
– А ты, что, правда из Моараланы?– вдруг спросил, подойдя к ним, тот ученик военной школы, что выделялся из числа остальных.
– Правда... А если бы нет?– неожиданно резко ответил Итагаро.– Тогда что? Тем более, взрослые в военной форме нас там чуть и не забыли…
– И это… правда?– растерялся спрашивавший.– Как погрузили только часть людей и уехали с ними, а других оставили?
– И это правда,– подтвердил Итагаро.– Потом говорили: для всех не хватало места, позже вернулись бы за остальными… Но только оставили почему-то – младших, слабых, больных, тех, кто не хотел отдавать старшим вещи, продукты, проигрывать одежду... Наверно, так решили, кто больше достоин жизни, кто меньше. Кого спасать сразу, a кого – как получится. Специально вас, что ли, инструктируют так решать судьбы людей?..
– Нет, я бы так не решал,– ещё больше растерялся ученик военной школы.– Я только хотел спросить, правду ли мне рассказывали...
– И теперь тебе жить с этой правдой, учась в такой школе,– уже мягче сказал Итагаро.– Даже не знаю, что посоветовать. Но там, на твоём месте, я бы не хотел оказаться…
– Только не касайся меня,– Ратона отступил на шаг назад.– У меня аллергия на некоторые материалы, из которых делается одежда. Кажется, и на такую школьную форму в том числе… Но ты не пойми как оскорбление или иносказательно,– тут же добавил Ратона,– потому что это у меня в буквальном смысле. Я лишний раз стараюсь не касаться одежды других людей…
– А... это ты в чём?– спросил ученик военной школы, указывая на набедренную повязку Ратоны (и от Джантара не ускользнуло: как сразу, будто по команде, ухмыльнулись остальные).– И... как станешь старше – что тогда?
– Это особая, биологически инертная ткань,– ответил Ратона.– Да, такие проблемы бывают у некоторых людей. Кстати, можешь обернуться и посмотреть, как другие ваши реагируют… Вот и ответ, кого у вас больше: хороших или плохих. А как станем старше... Разве теперь знаем, что тогда будет?
– А я, оказывается, и не знал, с чем попадают на особый режим,– ошеломлённо признался ученик военной школы, отходя в сторону.– И на место кого-то из вас тоже не хотел бы...
– А мы с этим живём,– услышал Джантар совсем тихий шёпот (или мысль) Талира.– И сами иногда забываем, что для других – курьёз, экзотика…
– Джантар, что это у тебя?– Тайлар коснулся левого плеча Джантара – и он, лишь тут ощутив резкую саднящую боль, вспомнил о полученном ударе.
– Осторожно, не трогай,– ответил Джантар сквозь дрожь в голосе, и резь и сухость в горле от нервного напряжения.– Меня ударили чем-то твёрдым...
– Сейчас я это сниму,– Фиар подошла сзади – и по левой ключице стало различаться приятное тепло. Боль отступала, постепенно утихая.
– Но не отдавай слишком много энергии,– тихо сказал Джантар.– Попытка остановить кровотечение тебе тоже чего-то стоила...
– И даже не знаю, не я ли невольно спровоцировал ранение,– признался Лартаяу.– Действительно что-то согнул в кармане у одного из них – по крайней мере, хотел согнуть. Почувствовал… металлическое, не знаю даже, что именно – и попробовал так их отвлечь. И видите, что вышло...
– Но и я послал кому-то из них мысль: «смотри он режет твои штаны»,– признался Талир, ещё прикрывая рукой глаза.– Как-то с ходу придумалось. Надо же было их остановить.
– И этот их главный, которого мне удалось отключить – наткнулся на нож, что выхватил другой…– так же тихо объяснил Итагаро.– Да, похоже, совсем потеряли над собой контроль,– добавил он громче, заметив, что один из двоих полицейских-некаймирцев стал прислушиваться. Но тот отвернулся, доставая какую-то бумагу, и Итагаро вновь перешёл на шёпот:– И надеюсь, хоть это моё орудие не оставило следа у него на лбу. Всё же удар точечный, и он не должен бы заметить, что его оглушило. (Полицейский, положив бумагу на какой-то твёрдый предмет, протянул её на подпись сперва Кинталу, а затем пожилому каймирцу, явно не слыша этого.) И никто не видел, чтобы у меня в руках было какое-то оружие… А оно – видите какое? – Итагаро приоткрыл ладонь, и Джантар увидел обмотанную вокруг запястья прозрачную, почти невидимую нить из какого-то полимерного материала с крохотным, тоже почти незаметным шариком прозрачного отполированного камня на конце.– И всё же, чтобы здесь, на Каймире – такое... И вот они – эти «простые»! Хотят жить в человеческом обществе как животные, но пользоваться правами людей… И что их так задело? Что я сказал: мы не члены вашей банды, ничего вам не должны? А вся цивилизация, получается, что-то должна таким?
– Хотя и в газетах сколько пишут: немотивированные вспышки массового безумия, абсурдные преступления,– вспомнила Фиар.– Зря удивляемся... Талир, как ты сейчас?
– Пока плохо вижу,– Талир на миг осторожно убрал руку от глаз.– Но как будто уже лучше,– он снова закрыл глаза рукой, и снова осторожно убрал её.– Не надо ничего делать, само пройдёт...
– Но как ему удалось сорвать очки?– спросила Фиар.– Они на эластичной ленте, их случайно не смахнёшь…
– Значит, намеренно,– с внезапным возбуждением ответил Итагаро.– А что им стоит – если это дебилы, выродки? И ещё будут решать, какая цивилизация кому не подходит?
– Да, вот так пришлось к разговору…– согласился Минакри.– Но… пойдём? Тут вроде бы уже всё закончилось, со всем разобрались…
И правда: Джантар услышал рокот отъезжающего фургона, да и толпа на площади успела разойтись… Но он сразу подумал: куда девался раненый? Автомобиль медицинской службы как будто не подъезжал к месту происшествия…
– И раненого со всеми погрузили?– Ратона подумал о том же.– Да, как бывает… Хотя и те, в фургоне – лоруанцы, а им что: раненый, не раненый, виновный, невиновный… А представьте: если никто вокруг тебя не знает, и некому вступиться…
– А я бы и не рискнул звать на помощь, будь все трое некаймирцами,– признался Итагаро.– Предпочёл бы обойтись своими силами. Правда, не знаю, как именно...
– Понимаю,– горестно согласился Ратона.– Видел… Человек на них рассчитывает, а они на него же – пистолет: «Руки на стену! Быстро!» Пытается что-то объяснить, а они: «Молчать!» А если объяснить надо – такие проблемы, как та же аллергия, очки? Тому, кто держит тебя на прицеле? А были бы – без взрослых, да ещё с видеокамерой...
– Сразу нашлось бы кому поднять крик, что камеру мы украли, – подтвердил Итагаро.– Верно: чуть что с участием подростка, и сразу – свора всякой дряни с обидами неизвестно на кого. Но тут, на Каймире, я не ожидал… Ни этих группировок на окраинах, ни – что и здесь нельзя спокойно идти по городу, думая о своём...
– Но как определили, что мы – особорежимники?– спросила Фиар.– Если вообще здесь так одеты и обычные школьники, и кое-где занятия в старших группах – не с самого утра? А где-то, возможно, уже и кончились – ведь самый конец учебного года...
– Эти нас с Талиром знают лично,– напомнил Итагаро.– И потом, у обычного ученика – вид не совсем свободного человека, который постоянно что-то должен и в чём-то виноват. А по нас – не скажешь…
– И сами же взрослые их такими делают,– ответил Ратона.– Всегда и везде – уважение только «к старшим», с младшими можно не считаться. Вот и усвоили...
– Как самцы в диком стаде,– уточнила Фиар.– Младшие – только раздражают, вообще цель – «одолеть» кого-то. Недалеко ушли от животных. Те же инстинкты...
– И их, таких, должен защищать человеческий закон?– ответил Лартаяу.– По которому кто-то вправе задерживать другого по первому требованию, куда-то вести – а тот не вправе сопротивляться «представителю власти»? Хотя казалось бы: кого есть за что – и так сопротивляется, но почему тот, кого не за что – может быть виноват в одном «сопротивлении»? Зная, что чего-то не делал – и, в конце концов, сам по себе такая же личность, со своими делами и планами? И вдруг – должен идти куда-то, где привыкли иметь дело больше с преступниками, и ждать, что кто-то в чём-то разбёрется? А тут ещё развелось малоизвестных подразделений, чьих полномочий никто толком не знает... Да, и как я вообще впервые узнал о своей способности к телекинезу!– вдруг возбуждённо продолжил Лартаяу.– Как раз тоже, в поездке с родителями, увидел в каком-то селе из окна автомобиля, как взрослый в непонятной форме схватил за руку подростка лет 10-11-ти – моего возраста на тот момент – и никуда не ведёт его, никого не зовёт, а просто стоит, держит и не пускает. И видно: тот уже готов кричать от боли – а вырваться не может. А прохожие, отводя взгляды, идут мимо: вмешаешься, а потом окажется «сопротивление представителю власти»! И родители куда-то ушли, я там один. А рядом этот подонок упивается властью на виду у всех... Вот и подумал: выпустить бы ему пулю, например, в живот, чтобы сам, истекая кровью, орал и бился об асфальт – а прохожие шли мимо по своим делам…– судорожный вздох вырвался у Лартаяу.– И вдруг почувствовал у него в кобуре пистолет – и понял, что усилием воли могу спустить курок! И пистолет сработал, и ему прострелило ногу. И даже не помню, как вырвался и куда бежал тот, задержанный – этот действительно орал так, что всем было не до поисков того… И сами мы поспешили уехать, пока нас не запомнили как возможных свидетелей. И я сразу ничего не сказал родителям – ну понимаете, сам был в шоке – но потом ещё сколько времени ждал, не явится ли кто-то к нам домой по этому поводу... Хотя разве не прав я был тогда? Или им, что, в самом деле всё можно?
– Могу представить,– вырвалось у Джантара на волне жгучей обиды и гнева.– Я имею в виду – этот крик. Есть с чем сравнить…
– И наверняка же – просто националист из этих военизированных группировок, которых тоже развелось,– с отвращением предположил Итагаро.– Разрешили им носить форму, отдалённо похожую на военную – вот люди и думают, что они из служб с особыми полномочиями. И они иногда пользуется, позволяют себе всякое. Фактически позоря ту же армию, спецслужбы – а никому и дела нет...
– Но почему вообще должны быть настолько особые полномочия?– продолжал Лартаяу.– Чтобы человек сдавался на их милость и ждал, пока в чём-то разберутся? В конце концов, то – люди, и это – люди! Так почему, наоборот, тем не «разбираться», сидя в камере наравне с арестантами? Ну, если все – одинаковые граждане? Но нет: чья-то служба особенно важна, кто-то особо рискует, потому – такие полномочия… А обычный человек – не рискует? Если те могут не посчитаться даже с его самочувствием, здоровьем, не говоря о других обстоятельствах жизни... Тем более – редких, мало кому понятных? Им и человек с пересаженными органами – всё равно что деревенский хулиган? И даже когда закон на нашей стороне, как сейчас – видите, какие приходят мысли…
– А что, не правда? Стоит совершить даже не преступление – ошибку...– начал Донот.– Из-за чего нашей семье пришлось уехать из Риэланта? Поверил, будто по соседству, опять же в подвале, тайком собирается группа подростков, которых ни за что преследуют некие чиновники, пришёл – возможно, предложить помощь родителей… А там у них, представьте, в дверях своя охрана, и как войдёшь – окружают, и нож к горлу: признавайся, от кого и зачем? В общем, просто дворовая банда и оказалась. И опять же, если бы не пирокинез – чем бы кончилось… Нo и то – в суматохе тоже ранили своего, и меня сколько раз вызывали на допросы, выпытывать какую-то чушь жаргоном, который в спецслужбах считают молодёжным. Будто думают, что у нас и речь не развита, не говоря об интересах. И тоже – если бы не положение родителей по службе... Или наоборот, для провокации против них всё и было: чтобы я поверил, взялся помочь безвинным страдальцам, втянул в это родителей... А то – политика, борьба за должности, ещё возможно, и месть за случай в том подвале! И как докажешь свои подлинные намерения – если имеет значение тoлькo: кто где стоял, куда успевал дотянуться, куда не успевал, к чему мог иметь доступ, что и откуда мог знать, а что нет, где и когда мог бывать, что у кого нашли, и кто что успел запомнить в мгновение, о котором никто заранее не знал, что надо специально запоминать? Всё строится на том, что мог сделать теоретически, имея преступные намерения – и как докажешь, что не мог их иметь?
– А когда-то всё расследовали иначе,– ответил Лартаяу.– Не ползали по свалкам с лупой и мерной лентой, не держали никого взаперти «до выяснения»... И никаких профессиональных криминалистов – один на все случаи «человек знания». Инженер, астроном, философ, а если нужно – следователь и психиатр. Умел без нынешней криминалистической техники разобраться в мотивах поступков, психологических проблемах – кто и насколько в состоянии контролировать себя… Никакая пылинка и соринка с места преступления не решала ничью судьбу, не нужно было особых прав над другими, никто так мелочно не определял – кто, от кого, какими средствами вправе защищаться. Хотя и преступлений столько не было...
– И решалось проще,– согласился Джантар.– Не можешь жить в человеческой цивилизации – живи отдельно, в дикой природе.
– Ссылали в глухие джунгли, на необитаемые острова,– уточнила Фиар.– А потом с развитием биологии – ужаснулись, сколько из-за этого утрачено уникальных островных видов животных, растений…
– И что за общество могло складываться на этих островах,– добавил Джантар.– Тоже сомнительный выход. Но лучшего не знали... И знают ли сейчас?
– Но и то верно: преступление было событием чрезвычайным,– продолжала Фиар.– И даже – опасное сумасшествие. Люди жили устоявшейся, веками отлаженной жизнью…
– И законов, что ставят честных людей в конфликты между собой, не было,– добавил Лартаяу.
– А сейчас какая-то мелочь запросто сделает из шутки или ошибки преступление,– согласился Донот.– И честный человек должен думать, как оправдываться, что объяснять…
– Но с чего началось,– ответила Фиар.– Вдруг вспомнили: многие люди ещё далеки от высот культуры, благ цивилизации, остаются за бортом прогресса – но это несправедливо, надо открыть дорогу и им. Как будто правильно... А теперь? Города наполнены людьми, которые и не собирались приобщаться к высокой культуре; немыслимые когда-то для цивилизованного человека поступки так вошли в норму, что под них уже пишут законы, вводят строгости, ограничения… Где раньше ходили свободно – требуют пропуск, где верили на слово – запасайся ворохом документов, и то так вывернут душу, выясняя, что и зачем тебе нужно – сам скоро задумаешься, нужно ли такой ценой… На работе, в учреждениях – постоянные страхи: как бы кто-то что-то не украл, не напакостил. Но при этом вce – одинаковые граждане, никого нельзя обидеть подозрением, что он хуже других. То есть – никто уже не достоин доверия. Такое вышло благодеяние...
– И человек может быть заподозрен в том, что не пришло бы на ум,– согласился Минакри.– И у полиции нет формальных оснований думать, что он на это неспособен… Все одинаковы – никто никого не лучше. Не сошлёшься, из какой ты семьи, на образование, профессию – выйдет ещё лишнее оскорбление этих «простых». Высшая справедливость – чтобы от ответственности не ушёл и богатый, и образованный, и бедный, и слабый, и несчастный... И никто не задастся элементарным вопросом: зачем богатому воровать, зачем образованному убивать какого-то нищего? Пусть нет мотива – зато, видите, готовы равно спросить со всякого! И кто потом поймёт – прошедшего эти суды, допросы? Даже не считается особенным переживанием – если в неполных 15 лет обвиняли в массовом убийстве! Живи, будто ничего тебе не стоило... Хотя самим поплатиться той же мерой за необоснованные подозрения – в другой раз хорошо подумали бы: орать о том, чего не знают, или молчать?– чувствовалось: Минакри с трудом говорит спокойно.– А то такая гадина поднимет крик – и человек на годы попадает в этот круговорот...
– И всех этих случаев уже столько – древних мудрецов просто не хватило бы,– добавил Лартаяу.– Понадобились целые учреждения – из обыкновенных людей, но с особыми полномочиями…
– И где там в каждом конкретном случае мудрость и сострадание,– добавил Джантар.– До защиты ли прав честных людей – успеть бы контролировать тех, кто способен на подлость… Обучены задержаниям, допросам, обыскам, а если кто и по ошибке может быть унижен ими – не имеет права сопротивляться… А зачем это честному человеку, почему он должен с таким смириться? Но он – не лучше. Наоборот, тот – бедный, a он – «всё имел». Как нам говорили и тогда, в детдоме в Кильтуме – когда на нас свалилось «новое пополнение»...
Джантар вдруг умолк – так отчётливо встала перед ним картина тех далёких времён: ночной двор, едва заметная в предутреннем мраке дорога через проём в низкой, чисто символической ограде, к уступу над морем (под который сворачивала к самому берегу) – и звёзды... Почти не мерцая в прозрачном воздухе, сплошной россыпью усеяли чёрное небо, и среди них – через весь небосвод чуть наискось к горизонту, будто полосой какой-то звёздной пыли – Экватор Мира, а на его правом краю, прямо впереди – ярче даже самые больших планеты системы Эяна – Сверхновая 7773 года. Свет её, казалось, наполнял всё вокруг особой радостью, воодушевлением – ведь не каждому поколению фархелемцев случалось увидеть такое, а тут выпало поколению, без того ждавшему чего-то особенного. И кто знал тогда: на самом деле это – прощальный салют звезды, вступающей в старческий, пульсарный возраст (и то – если всё её вещество без остатка не размётано в просторах космоса грандиозным взрывом, чтобы в cоставе иных туманностей включиться в галактический круговорот материи. Это наука узнала потом…). И увы, так же вспыхнули и погасли надежды того поколения...
– Тоже сразу с чего началось,– наконец продолжил Джантар.– Это дети из бедных, неблагополучных семей, не имели всего, что есть у вас в детдоме, вы должны будете понять их, помочь, и тому подобное. А фактически – сразу пошло: враждующие группировки, драки, пакости, кражи и наших личных вещей, и в соседних домах, подозрительные знакомства на стороне... И конечно: запоры, дежурства, вызовы полиции, пост охраны у входа – а раньше свободно ходили и в город, и купаться в море… К лабораторным работам по физике и химии их вообще оказалось страшно допускать: могли натворить такое, что кто-то расстался бы с жизнью. Стала срываться сама программа учёбы… А наши взрослые от своего начальства только слышали: ваши дети сами виноваты, высокомерно отворачиваются от тех, кому не повезло в жизни... Наконец я как-то не заметил, что у меня в постели торчком воткнут кусок оконного стекла,– Джантар провёл левой рукой от запястья до локтя правой, но, вдруг усомнившись, коснулся уже ладонью правой руки запястья левой.– Нет, не помню. Хотя, собственно, и то, и это – не та рука. Та осталась на месте боя в Кильтуме, среди «неопознанных фрагментов тел»... Но разрез был примерно такой длины. А просто лечь на осколок такого размера – может достать и до сердца… И только этот случай заставил начальство задуматься: что у нас, в конце концов, не исправительное учреждение, и не свалка человеческих отбросов, это просто наш дом, из которого нам – кстати, в отличие от тех – больше некуда и не к кому уйти, да и сколько можно отвечать злом на добро? Но и то не всех их потом убрали, некоторые остались, обстановка была уже не та. Хотя для меня – и было первым толчком ко многим последующим размышлениям. В ту газету, конечно, не попало...
– Есть такие люди,– ответил Лартаяу.– Чем больше хочешь для них сделать, тем больше тебя ненавидят. И попробуй пойми: в чём их проблемы, и в чём твоя вина? В семье ему плохо – а что ты можешь сделать с его семьёй? Или видишь: ему что-то не удаётся, предлагаешь помощь, а он в ответ: отстань, не лезь, сам разберусь – нo потом ты виноват, что знал и не помог. В школе все трудные задания за него должны делать другие, а потом он и на взрослой работе дурак дураком – работай за него и там. И к ним снисхождение: он из бедной семьи, из деревни, и тому подобное. Будто им за это всё позволено, а ты ещё виноват, что «всё имел»...
– И лоруанская литература веками изобретала парадоксальные характеры такого плана,– вспомнил Талир.– Взять хотя бы из школьной программы… Не сложность жизни, или человеческой природы, а просто всё навыворот: ищут плохое в хороших людях, и хорошее – в плохих. Чтобы доказать: важнее всего обстоятельства, сам человек – ни при чём. Если ты хороший – тебе просто повезло, а нет – чья-то чужая вина...
– И наоборот, твоё безразличие – причина чужих злодеяний,– добавил Лартаяу.– Вообще, всякий выродок – чья-то жертва, а ты, умный и честный, неси на себе его вину. И ладно бы только моральную – но где гарантия, что так не подойдут к юридической? Ты «и так всё имел», а он – бедный, слабый, ему не повезло в жизни...
– Хотя какие «бедные», какие «слабые», если это хищники?– не выдержал Итагаро.– С разницей, что в дикой природе можешь спасать свою жизнь как угодно, не думая о правовых ограничениях – ну, разве что хищник относится к редкому виду – но тут хищник может подать на тебя в суд за то, как ты от него защищался!.. Или – почему уж не использовать в своих интересах? Прицепится незнакомый взрослый, а ты его – ногой в живот, чтобы не мог ни согнуться, ни разогнуться, и тоже в крик: смотрите, меня хотели обокрасть, похитить, ещё что-то подобное – пусть попробует оправдаться! Хотя...– продолжил Итагаро после паузы.– Это сейчас так вырвалось, а на самом деле разве рискнёшь пользоваться тем, что одно слово ломает человеку жизнь? Нo правда: тот – человек, и этот – такой же человек. Почему слово того, кто поднял крик первым, фактически решает судьбу другого? Пока разберутся, пройдёт сколько времени, и всё это время он – подозреваемый, ограничен в правах...
– И какой честному человеку остаётся выход?– согласился Минакри.– Как в том случае в Уиртэклэдии: в дальнем автобусном рейсе на остановке пассажир обнаружил, что его обокрали, поднял крик, а другой его чуть не убил, чтобы только тот замолчал – потому что сам уже побывал под следствием за то, чего не делал? Но и, говорят – угодил в сумасшедший дом уже за это? Вот вам справедливость... А если человек случайно, по ошибке, возьмёт чужую вещь? Или где-то потеряет свою? Или понадобится инструмент для мирных целей... И что, пока несёт его отсюда,– Минакри указал на здание торгового центра, замыкавшее площадь с правой стороны,– до самого своего дома, всё это время он – преступник? Потому что так удобнее привлекать к ответственности тех, кто носит отвёртку как оружие?
– Или может купить совсем невинный предмет,– добавил Донот,– а потом кто-то решит, что его можно использовать, например, как глушитель для пистолета… И получится, он уже хранит дома деталь оружия? Хотя субъективной вины никакой, формальное доказательство – налицо? Потому что каждый временщик у власти спешит с законами, которые нужны сейчас, в данных обстоятельствах! А ведь это – судьбы людей...
– Переусложнённая система законов, отношений собственности,– согласился Джантар.– У нас тысячелетиями было проще: никто не оставался без необходимого, без элементарного, не отвечал за чужое толкование его намерений. А тут – страх упустить косвенную выгоду, нарушить косвенные права… Одинаковый спрос: за осознанные действия в ущерб конкретной жертве – и когда просто не то хранил, не то продал, не так оформил документы, не знал, что надо отчислять такие-то платежи... Будто равноценно – насилию, убийству, аварии после приёма наркотиков! И так запутано и опосредовано, что иногда нет интуитивного чувства нарушения чьих-то прав! В чём сама справедливость – непонятно! По завещанию богатый родственник получает всё, а бедный ничего, и это законно, но попробуй тот бедный восстановить, казалось бы, элементарную справедливость, и уже он сам – вор. Пойми, в чём юридическая, а в чём – нравственная справедливость! Но и то ещё... А как эти законники не понимают тонкостей чьей-то профессии – или даже сути явлений, на которых она основана? Из-за разницы температур меняется длина металлоконструкций, или объём жидкости в цистерне – а у них сразу мысль: украли! Или площадь земельных участков по карте одинакова, но карта двумерна, а рельеф трёхмерен, вернее, фрактален, на местности они одинаковы не будут – но попробуй объясни толкователю законов, что такое объект дробной размерности! И тоже получается: конкретный человек украл или утаил! Хотя формально на каждый случай есть эксперты – но тоже что это, если окончательное решение принимает суд? Мнение специалиста, не «освящённое» мнением неспециалиста, ничего не стоит? А тот, кто знает лишь придуманные людьми же формулировки – на основе чужих мнений решает судьбы людей? Сам не древний «человек знания», и не современный учёный – но ему дано право, втискивая сложность жизни в ограниченный набор формулировок закона, определять меру чьей-то ответственности?.. А загадочные события, малоизученные феномены – в чём признанных экспертов как бы нет? Тоже – думай, как быть, чтобы из этого не вышло формальное нарушение закона! Потому что им удобнее управлять миром, где не происходит ничего неизученного, на всё есть статья закона, расписано, кто за что отвечает...
– Хотя есть же случаи, известные всей Лоруане,– напомнил Донот.– На военном учении – само выстрелило орудие, которое никто не заряжал. В пустой комнате министерства – выпал из чьей-то руки, и не был найден ключ от сейфа с секретными документами. В другом министерстве, на другом сейфе – кто-то нашёл свежий отпечаток руки давно умершего человека. Фотолюбитель по ошибке проявил неэкспонированный фотоматериал – оказалась, пусть низкого качества, тоже копия секретного документа. В полицейском архиве кто-то нашёл старое нераскрытое дело о пропавшем без вести человеке – а пропавшим значился он сам. И те, кто как будто вели дело – говорят, были в шоке, не узнавая документов, написанных их почерками...
– А ещё в кинохронике времён войны зрители вдруг увидели, как войска Центральной Лоруаны идут в бой под вражеским знаменем,– добавил Итагаро.– И как раз чётко видно: форма – одних, а знамя – других. И тоже осталось загадкой: что за съёмка, где и когда сделана...
– И никто не сумел объяснить эти случаи,– продолжал Донот.– Но нераскрытых преступлений быть не должно, и никто не должен уйти от ответственности... Хотя тут-то за что отвечать? Как говорят – «расплачиваться с обществом»? Какое нарушение чьих прав? Но всюду назначены ответственные за безопасность чего-то – и им не оправдаться, что не всё в человеческих силах, а что-то и неизвестно науке. И принято искать в первую очередь не объяснение, а виновных...
– А семья, дети? – добавил Минакри.– Ни в чём не виноваты – а шок для них! Вот и слухи ещё – о человеке, что убивал исключительно представителей власти. У него ещё в детстве посадили в тюрьму кого-то из семьи, и формально было за что, а для него, ребёнка, с этим – будто рухнул мир...
– Это – кого ещё пытались поймать на того же родственника как на приманку?– вспомнил и Итагаро эту неизвестную Джантару историю.– Хотя само по себе незаконно… Выманили на переговоры, где-то в пещеру в горах, привезли и того – будто на условиях, что разрешат обоим покинуть страну...
– И нашли только самих тюремщиков, непонятно как накачанных снотворным,– продолжал Минакри.– А тех обоих с тех пор ищут... За то, что ему и поломали жизнь… Хотя говорю же: кто думает о семье, детях? А с другой стороны... У нас в Риэланте, где я жил раньше, действительно и взрослые боялись лишний раз выйти вечером на улицу, а детей просто грабили, облагали данью за проход из школы к себе на этаж – но задержанных за это суд всякий раз выпускал: нет доказательств! И что делать, если людям надо как-то жить? Да, и кто-то наконец взорвал тот притон. Кто-то – но не я, хотя я тоже не собирался с этим мириться, предлагал организовать самооборону соседей, поставить дополнительные запоры, сигнализацию! И те же взрослые, кто не пошли на это – рыдали, глядя, как из подвала выволакивали трупы тех, кто грабил их детей, а кто-то поспешил донести на меня: я же пытался организовать их против этих выродков, да ещё, увлекаясь химией, мог синтезировать взрывчатку! И тоже – арест у всех на виду, под общие пpoклятия, допрос в полиции…Казалось – рухнула вся жизнь... Ничего не сделали для защиты своих детей – а под настроение донесли на кого попало... Могу я это забыть?
– Вообще, как задуматься, юридическое право на жизнь скорее посмертное,– ответил Талир.– Предъяви свой труп – поверим, что тебя хотели убить. А так, если потерял – то свою драгоценную жизнь, но если сберёг – то свою ничтожную жизнь, не сумев достойно умереть и сделать кого-то виновником своей смерти. Всегда именно ты менее ценен, чем другие. Но и зависеть от ничем не подтверждённых страхов – тоже... И особенно – нам, подросткам. На нас легче донести, нам же труднее оправдаться...
– И с ранних лет установка: есть учителя, судьи, всякие инспекции, одним словом, власть – а есть вы, остальные,– добавил Ратона.– И право что-то решать – только у тех. А реально: особые отношения учителей с хулиганами, следователей с преступниками… Кодекс чести с подобием благородства между «своими», сильными, которые, все вместе взятые, презирают слабых – кто живёт по закону, ждёт их защиты и решения. Одним – позволено, поскольку взяли себе право, а другим нельзя рассердить «высшего» с его правом решать. Пусть даже – касается твоей жизни, и ждать решения некогда…
– Начни вспоминать – хватит надолго…– ответил Лартаяу.– Меня тут, поблизости, остановил взрослый сумасшедший, стал кричать что-то про разбитое окно, а потом и вовсе... «Они врывались в дома! Резали наши семьи!» – и тому подобное. И тоже сразу – толпа взрослых, с таким пониманием, что я, подросток, обидел героя войны! Только как раз этот же полицейский сумел обратить их внимание: у «героя» почему-то девять одинаковых орденов, и все второй степени! Оказалось: лишь родился за день до начала войны, а ордена – поддельные…. Или в другой раз: зачем-то пришлось зайти в торговый центр, и вдруг в соседнем отделе шум, крик, громкие голоса – похоже на ограбление. Я – к первой попавшейся двери наружу, а это оказался служебный вход, и какой-то взрослый загородил дорогу. Говорю: пустите, у вас там грабители, а он: иди со своими играми в другое место! Представляете? Я его оттолкнул – и наружу, а он – за мной, с воплем, будто я что-то украл! И если бы навстречу не попался опять этот же полицейский, которому я всё объяснил, и подтвердилось это задержанием совсем не игрушечного грабителя – чем могло кончиться? А это – уже третий раз за полгода, что тут живу. Только если «представители власти» свои, каймирцы – на них вся надежда...
– Значит, врывались в дома, резали семьи...– с внезапным гневом повторил Минакри.– А это не из глубинной ли памяти 72-го века – когда те изверги стали являться в человеческую цивилизацию как животные, жечь и разрушать города, угонять людей в неволю? Я хорошо помню своей глубинной памятью тот шок: представить не могли, чтобы человек был несвободен, как орудие, предмет торга! И что, не правильно решили наши жрецы: это не люди – хищные животные, лишь с отдельными признаками человеческой культуры и интеллекта, которые выглядят как люди, и могут давать с людьми потомство? Да, и стали в ответ истреблять целыми деревнями, не щадя ни старого, ни малого... А что было делать, как дать понять, что цивилизованность – это не трусость, а удаль вора и бандита – не доблесть, и сам он не стоит «честного боя»? Но стали ли за века в чём-то лучше – какими я их увидел уже сейчас...
– Не надо, Минакри, успокойся,– Фиар провела рукой вдоль его затылка.– И давайте пока ничего не вспоминать. Решили встретиться у Герма – там и будем...
– «Поколение победителей»…– всё так же гневно Минакри обратил взгляд к зданию, соседнему с торговым центром, огромная мозаика на стене которого изображала четыре фигуры (две посередине – в военно-сухопутной и военно-морской форме, две по краям – в одежде городского и сельского жителя тех времён, но все почему-то с белыми чернобородыми лицами, и одежда «горожанина» и «крестьянина» указывала на лишь Центральную Лоруану, и только; на Каймире же – такой символ единения лоруанского общества в войне производил не то впечатление, на какое был рассчитан).– А в самом деле, мы теперь – какое поколение? И кого или что должны победить, чтобы как нас потом назвали?
– Нет, а что мы стоим?– спохватился Джантар.– Пойдём… Да, а где вы были?– только сейчас сообразил он.– Почему мы вас сразу не встретили? Действительно так отстали по дороге? Хотя мы старались идти медленно...
– Значит, мы – ещё медленнее,– ответил Тайлар.– Кинтал быстрее не может…
«Вот именно…– подумал Джантар.– Четвёртый год, как случилось, а привыкнуть трудно. Из-за тех же животных в человеческом облике… Сумасшедший случайно попал в лагерь, спровоцировал драку, и потом – ещё раз… Будто после первого случая не могли разобраться...»
– Пойдём,– сказал Лартаяу.– Договорим уже у Герма…
Да – как почувствовал Джантар, говорить не хотелось, будто возбуждение выплеснулось в уже сказанных словах, и на смену пришла лишь горечь и тяжесть, без выхода в словах и действиях… Ведь чeгo снова лишь чудом удалось избежать им всем – живущим по таким законам, что взрослым ничего не стоит в пылу мгновенного страха, злобы, слухов и домыслов исковеркать судьбу конкретного подростка, швырнув в жерло отупевшей от неповоротливости судебно-репрессивной системы, которой в самом деле некогда тщательно разбираться с каждым случаем: у прoкурoров и судей и так уже пухнут головы от обилия преступников, не желающих пepeвоcпитывaться… Хотя в древности суды наверняка создавались просто для разбора спорных вопросов – но со временем обросли репрессивным аппаратом, заменившим авторитет мудрости древних судей, подмяли под себя общество, стали распоряжаться жизнью и смертью людей – и на страже чего теперь стоят, если все для них одинаковы с наихудшими членами общества? И спасает человека от несправедливой ответственности лишь то, насколько ему самому поверят лично, каким его знали прежде, наконец, чей он родственник, знакомый… Да и то во всех ли случаях – учитывая, через что довелось пройти им самим, каким образом восьмеро из них, девятерых, оказались жителями Тисаюма? Хотя это наконец позволило собраться вместе – но вспомнить, итогом чего это стало…
…Ведь не только для Донота и Минакри почти единственной возможностью прекратить следствие по делам о тех подвалах оказался переезд в другой город (и в обоих случаях – самими властями был предложен Тисаюм. Но и то дико и противоестественно, что переезжать пришлось из Риэланта – второй древней каймирской столицы.)… Герму тоже пришлось покинуть специально оборудованный под обсерваторию дом в Тарнале после странной и дикой истории: чиновник, от которого непонятным образом зависело предоставление особого режима, обратил внимание на отсутствие в семье «взрослого мужчины», на роль которого вскоре стал претендовать сам (хотя Герм его явно не интересовал, вызывая увлечением астрономией даже неприязнь, и Герму чужой взрослый в семье был не нужен) – и, видимо, считая себя уже почти членом семьи, вдруг явился к Герму домой в отсутствие матери, повёз на служебном автомобиле якобы к ней на работу, но привёз почему-то в больницу, где Герм должен был её ждать – и там его чуть не повели на ту операцию по поводу «врождённого дефекта», даже сути которого никто не объяснил. Причём и мнение самого Герма никого не интересовало, и ждать его матери они не собирались, сказав лишь, что её согласие на операцию будто бы уже имеется – и неизвестно, чем могло кончиться, если бы в момент особенного напряжения Герм, вдруг поняв, что видит окружающих его людей насквозь, на просвет, не проговорился об этом! Чему они, правда, сразу не поверили – но затем вдруг, суетливо закрывая руками то одно, то другое место своего тела, поспешили выскочить из комнаты, оставив Герма одного, а потом додумались подослать какого-то голого человека, заявившего: он якобы... «тоже видит голых людей сквозь одежду»! А Герм и видел не тело под одеждой – ауру внутренних органов! Но увы, несостоявшийся отчим Герма успел переполошить полицию, и городские власти сообщением о якобы разоблачённой им «крайне опасной по моральным соображениям» экстрасенсорной способности, потребовав – ни больше ни меньше – физической ликвидации обладающего ею подростка! И хотя это был абсурд, на что ему указали сразу (а вообще «просветное зрение» многих взрослых экстрасенсов не считалось чем-то особо безнравственным) – по городу среди мало сведущих в этих вопросах людей успели пойти такие слухи, что власти Тарнала сочли за лучшее предложить матери Герма переезд (сперва в Кильтум – а уже затем, так как новый дом оказался непригоден для устройства обсерватории, удалось найти другой, более подходящий – в Тисаюме. Тот, где и условились собраться во второй половине дня.)...
…И так же с Фиар произошло что-то странное и пугающее своей непонятностью, что заставило её семью покинуть Кepaф: она в ту ночь, уже под утро, просто вышла во двор дома посмотреть на звёзды, но какой-то чрезвычайно бдительный взрослый, которому померещилось неладное, вызвал полицейский патруль – и ей в порядке так называемой «профилактической меры в отношении подростков, совершивших малозначительные правонарушения» той же ночью и утром пришлось побывать и в вытрезвителе, и на врачебном приёме, где кого-то проверяли на беременность, и в специальном интернате для подростков-правонарушителей – так ей демонстрировали возможную судьбу в случае повторения «противоправных действий», суть которых тоже никто не пытался объяснить… Но более того: затем её почему-то привезли в школу, куда вызвали и родителей, поставив перед ними вопрос об отправке в интернат за «безнравственное поведение», и тоже – никаких её объяснений никто слушать не хотел! Лишь посредством гипноза ей удалось отвлечь внимание присутствующих, и с ничего не понимающими родителями покинуть школу, а затем несколько дней пришлось числиться безвестно отсутствующей – родители отвечали всем, что дома её нет – пока не выяснилось: с «безнравственным поведением» тоже вышла ошибка, по тем учреждениям для «профилактики» должны были возить кого-то другого! Но уже встали новые вопросы: где же она была эти несколько дней, почему учителя и полицейские не могли вспомнить, как она покинула школу – так что и её родителям сочли за лучшее предложить переезд в другой город. Случайно или не случайно – Тисаюм...
А потом на очередном полугодовом обследовании не объявился Лартаяу – и (как понял Джантар из разговора медперсонала) даже на код его домашнего аппарата связи откликалось учреждение, которому, должно быть, передали этот код. Да ещё вскоре прошёл слух: будто в автокатастрофе погиб последний потомок некогда известного в Лоруане аристократического рода Аларифаи... Хотя Лартаяу никогда не говорил, что он – из тех Аларифаи, совпадение не могло не беспокоить, да и без того чувствовалось: произошло что-то исключительное. Тогда, для его поисков, Джантар и стал развивать способность к ясновидению; и Ратона (как он потом узнал) тоже впервые попытался всерьёз применить биолокацию по картам (попадая почему-то всякий раз на Колараафу – свой родной город, центр одной из областей Уиртэклэдии, а в нём, уже по плану города – на пустое место самой окраины, ничем не отмеченное, что просто не знал, как понимать)… Лишь позже, осенью, Кинтал с группой студентов Риэлантского университета по каким-то делам побывал в Колараафе, заодно попытался выяснить, что это за окраина – и оказалось: как раз там недавно выстроен комплекс новых университетских зданий (но Кинтал не представлял, где и как искать Лартаяу, и в каком качестве он мог там находиться). И всё же неопредёленность давала надежду – тем более, в самом конце прошлого года Ратона в разговоре по междугородной связи намёками дал понять, будто мельком видел Лартаяу в Тисаюме, в сопровождении незнакомого взрослого. Но и на зимнем обследовании Лартаяу не появился – а тут ещё Минакри рассказал о взрыве в подвале по соседству с его домом в Риэланте, и что буквально накануне отъезда на обследование его допрашивали в полиции. И разъезжались все в тревоге уже и за судьбу Минакри – у которого и прежде была тайна, а теперь нависла новая угроза...
А затем из Моараланы стали приходить сообщения о религиозно-расовых беспорядках таких масштабов, что потрясли всю Лоруану – и Джантар не мог не задуматься о судьбе Итагаро и Талира. Он снова, всё более совершенствуясь в ясновидении, пытался настраиваться на них, и на Лартаяу, но результаты были неопредёленные: пусть ему удавалось всё дольше удерживать видения, это были лишь образы подвальных помещений, палаточных лагерей, санитарных поездов, и он даже не мог уверенно сказать, кого там видел, и видел ли хоть кого-то… Но наконец однажды он увидел Минакри, идущего где-то по коридору среди людей в странной длинной одежде (причём сам был в такой же), и сразу не понял, что это могло означать, возможно ли в реальности – но как был потрясён несколько дней спустя, узнав по междугородной же связи от Фиар: Минакри, согласно вдруг объявившейся воле отца (о котором, живя только с матерью, никогда не упоминал), а также ввиду подозрений (только подозрений!) в причастности к тому взрыву, отправлен на перевоспитание в... монастырь какой-то секты! Несколько дней прошли, словно в полубреду, в напряженных раздумьях, что делать – пока Фиар снова не сообщила Джантару: в Тисаюм из Моараланы эвакуируются многие сотрудники секретных армейских институтов, в числе которых наверняка будут родители Итагаро и Талира, и туда же (по другой причине) придётся переехать возвратившемуся из монастыря Минакри, с которым опять-таки вышла ошибка! (Но не много ли уже было ошибок?) Да и Лартаяу, как понял Джантар из её намёков, был где-то в Тисаюме – хотя Джантару лишь несколько раз удалось на миг увидеть его в незнакомой, трудноопределимой обстановке…
А вот того, что случилось потом с ним самим – Джантар почему-то вовсе не предвидел...
…И казалось бы, что он сделал особенного: просто поднялся на заброшенную и даже неохраняемую стройку рядом с домом, чтобы посмотреть оттуда на панораму новых городских кварталов? А стройка и не считалась каким-то особо опасным местом, и то утро: безветренное, не холодное и не жаркое, с удивительно чистым прозрачным воздухом, и на редкость глубокой синевой неба, когда лёгкость и насыщенность энергией чувствовалась во всём – не давало повода к тревогам и опасениям… И Джантар так неосторожно – даже широко раскинув руки, будто принимая в себя светлую и радостную энергию этого утра – стал медленно приближаться к неограждённому краю площадки, глядя, как с каждым шагом всё больше открывался вид взбегающих по склону холма окраин – и даже успел подумать: именно такие голубовато-белые, словно открытые сиянию Эяна, пронизанные им, здания – и были недавно образом, символом ожидавшегося, но так и не наступившего будущего...
…И сколько потом он спрашивал себя: почему не ощутил реальной опасности? Или её действительно не было? Но мог ли он так подумать – когда у самого края площадки на плечо легла чья-то рука, и он, обернувшись, увидел тех четверых, что сразу обступили его сзади и с боков, отрезав путь к отступлению? Откуда знал, что было на уме у этих людей не вполне определённого возраста с мутными тупыми взглядами, и даже – способны они понять хотя бы, что посмертно жизнь подростка всё же равна по ценности жизни взрослого, и за неё приходится так же отвечать? Мог ли в той ситуации полагаться на их здравый смысл или иные качества, свойственные нормальным людям? И уж тем более, мог ли он – которому было зачем жить, которого на письменном столе ждали ещё не прочитанные книги, и тетрадь с собственными размышлениями, оставленная, как думал, совсем ненадолго – удовлетвориться, что кто-то разберётся потом? И пусть он принял не лучшее, не самое правильное решение – кто на его месте в те несколько мгновений, когда, возможно, решалась его судьба, смог бы принять лучшее? Вот он лишь и успел – рвануться в промежуток между обступившими его людьми, прочь от края площадки...
И, по правде говоря, сам не понял, как всё произошло: ведь толкнул двоих, стоявших посередине, именно в сторону площадки, а стоявших с краю не успел и коснуться – но наверно, кто-то из них самих мгновением раньше толкнул другого прямо на него. И Джантара спасло лишь, что он в падении успел ухватиться за штанину того, второго, который, отлетев, столкнул вниз и его – потому что сам он падал на какой-то огромный металлический бак, но тот сумел в падении дотянуться до фермы оставленного на стройке лифтового подъёмника и ухватиться за неё, отчего Джантара развернуло в воздухе, и где-то на уровне третьего этажа с такой силой ударило о ферму, что он потерял сознание, и лишь потом, уже лёжа сверху на баке, очнулся от страшного душераздирающего вопля, который сам по себе мог свести с ума… Кричал один из четверых – кажется, тот, что столкнул Джантара вместе со своим сообщником вниз, а теперь висел в воздухе, нанизанный на длинный штырь, непонятно почему торчавший из окна пятого этажа стройки, и истекал кровью. Самого же падавшего вместе с Джантаром, не спасло, что он ухватился за ферму: он, насколько было видно Джантару с крышки бака, лежал внизу с расколотым черепом (причём явно о кусок строительного блока, брошенного сверху: внизу таких блоков больше нигде не было, все – на вepхней площадке)… А Джантар из-за ушибов не мог даже приподняться – и так ему пришлось быть свидетелем всего дальнейшего: как, судя по доносившимся голосам, собралась толпа; полицейские вместе с бригадой медицинской службы пытались подвести к раненому наркоз, чтобы снять со штыря, пока не поняли, что можно просто снимать труп; кто-то говорил: что на первом этаже стройки нашли ещё одного из тех четверых (должно быть, с перепугу бросился вниз по лестнице, обрывавшейся почему-то в лифтовый колодец, и разбился насмерть); затем сверху тащили и четвёртого, громко и истерично кающегося, что тем блоком по ошибке убил своего – и лишь тут после этого Джантару удалось наконец обратить внимание собравшихся на себя. И хорошо хоть, из сумбурно-покаянных воплей убийцы нельзя было сделать вывод о малейшей вине в случившемся самого Джантара, парадоксально оказались благом и ушибы (он уже знал немало примеров «справедливости» взрослых к детям, когда даже в серьёзных случаях более виновным считался просто менее пострадавший) – но и то к нему в больницу приходили полицейские, выясняя, что делал на стройке именно он, Джантар...
И почему-то никто сразу не сказал ему, какие странные и тревожные события стали происходить, пока он лежал в больнице… Сперва – подозрительный человек, замеченный в больничном коридоре, сразу бежал откуда, бросив взрывное устройство (к счастью, неисправное); потом – там же был задержан дмугилец с ножом под чужой формой медработника; и почти сразу – кто-то, тоже дмугильской внешности, пытался навести в школе справки про Тайлара, выдавая себя за его знакомого... Только после этого третьего случая встревоженные родители сообразили спросить, как выглядели те четверо на стройке – и он, вспомнив во внешности одного из них также что-то дмугильское, с ужасом понял… Ведь хотя дмугильцы давно уже селились в городах, работали на заводах, учились в институтах, даже занимали высокие посты – снова всё чаще вспоминалось: основой их традиционной нравственности осталось нечто подобное солидарности стада хищников, сильных сплочённостью и безжалостной жестокостью. И – не так давно они, сами обидчивые до истеричности, бывали готовы схватиться за оружие, даже когда кто-то просто отстаивал свои законные права, убеждения, честь, достоинство, наконец, здоровье и жизнь… Причём угроза распространялась не только на самого «оскорбителя» – ни один из членов семьи не мог быть уверен в своей безопасности, пока обида не оплачена кровью кого-либо из них. А теперь – едва ли не повсеместно следовал возврат к каким-то «корням» и «истокам»... Но ещё более потрясло Джантара: когда они обратились в полицию, речь сразу зашла – что это он, Джантар, особорежимник, и потому человек сомнительной полноценности, навлёк опасность на всю семью (и хотя дальше ничего прямо не сказали, можно было догадаться)! Кажется, лишь то, что угроза нависла над всей семьёй, заставило-таки полицию заново поднять материалы следствия, выяснить, какое, собственно, дмугильское племя и чем оскорблено, а затем – пойти на переговоры с «оскорблённым» племенем, и даже провести в присутствии тех, кто назвались его вождями, следственный эксперимент на стройке, чтобы доказать им невиновность Джантара в случавшемся… И однако, кто мог ожидать, что вскоре уже другие племенные вожди заявят керафской полиции: те – вовсе не представляли какое-то признанное, реально существующее племя! Просто – кучка олоруанившихся люмпенизированных подонков взялась «возрождать традиции», не имея сколько-то реального понятия о самом дмугильском кодексе чести! А в полиции кто-то, приняв уголовников за официальных лиц, вёл переговоры на соответствующем уровне – да и что было предметом переговоров... И за самозванцев готово было взяться уже то племя, а семью Джантара, похоже, никто больше не преследовал – но всё же его (едва он ещё в больнице успел стать проверочные работы за полугодие) сочли за лучшее отправить к бабушке в Кильтум: в тайне даже от полиции, при содействии знакомого сотрудника рельсовой дороги, в запертом служебном купе вагона, ведь он, подросток, и ездить сам на такие дальние расстояния не имел права… А та его бабушка сама была в больнице, предстояло посвятить в тайну соседей, у которых хранился ключ – но выбора не было. (Впрочем, уже на месте помогло новое обстоятельство: там тоже происходило непонятное – несмотря на раннее утро, в дверь к соседям входило и выходило множество незнакомых людей – и Джантару удалось незамеченным в суматохе взять спрятанный в известном ему месте ключ, на что вряд ли решился бы в иных обстоятельствах...)
…Двое суток, запершись изнутри в квартире бабушки, он ждал сообщений от родителей по аппарату связи, боясь выдать хоть чем-то своё присутствие – а наутро третьих суток услышал, как полицейские опечатывали дверь снаружи, и понял, что это значит: так поступали с квартирами умерших, где, по их данным, не было никого живого... И eщё двое суток в уже опечатанной квартире он ждал, временами чувствуя, что он не один (естественно – знал, что души покойных перед отправкой в более дальние слои астрала ещё раз напоследок посещают места былой жизни), но даже не получая каких-то тревожных знаков – что должен был думать, ничего не зная о судьбе всех остальных членов семьи, и конкретной причине смерти бабушки (а настроиться ни на что не получалось); и уже ночью на пятые сутки случилось странное… То ли во сне, то ли наяву (но в каком-то не вполне ясном сознании) он вдруг понял, что, сорвав печать на двери, вырвался из квартиры, и бежит ночной улицей от преследующего его автомобиля; и, ещё не вполне понимая, что происходит, спрятался в подъезде какого-то дома, но потом поняв, что снаружи остановился полицейский фургон, зачем-то решил выйти – и тут кто-то из полицейских, перемахнув перила, с размаху навалился на него, так что он (как и тогда при ударе о ферму подъёмника) потерял сознание – а очнувшись, понял, что находится уже в полицейском отделении, где его пытаются довольно грубо допрашивать, не считаясь даже, что сознание не очень ясно, и ему трудно говорить; да eгo будто и не очень слушали – и вообще обстановку разрядило лишь… внезапное появление матери, Кинтала и Тайлара, которые сумели что-то объяснить тем полицейским; и тут он вдруг сорвался, кажется, успев даже произнести страшное проклятие – и... проснулся там же, где заснул: в уже бывшей квартире бабушки! Однако – действительно в присутствии матери, Кинтала и Тайлара, которые сразу объяснили: дверь была открыта, и они вошли, не разбудив его. А причиной смерти бабушки – была просто болезнь. И того кошмара – наяву не было… Но – дверь-то (во сне) открыл... он? И само видение было очень реалистичным – и оставило тягостный, тревожный осадок. Казалось, это не просто срыв от перенапряжения: был иной, скрытый, пока неясный смысл...
А пока – как-то само пришло решение: пользуясь сначала летним отпуском матери, а затем каникулами Кинтала (в которых студенту-инвалиду, в отличие от «физически развитых», отказано быть не могло), дать возможность Джантару провести лето в Тисаюме. Ведь бывшая квартира бабушки, куда он каждый год приезжал на лето, уже не принадлежала его семье, остаться там он не мог, но зато – наконец была возможность встречи вместе, вдевятером. О чём ещё из той квартиры по междугородной связи рискнули дать знать лишь Герму – но он сразу смог предложить и адрес в Тисаюме, где снять дом на всё лето (не уточняя, впрочем: что за дом, откуда знает)…
…И вот все шли в тягостном молчании – после случившегося уже здесь, на набережной, ни о чём не хотелось говорить… И внимание Джантapа даже не очень привлекал вид городских кварталов: вначале, от самой набережной, сплошь двухэтажных, иногда с необычных форм окнами первых этажей (эллиптическими, круглыми, гантелеобразными, даже звёздчатыми, как бы повторявшими характерные форм симметрии морских животных и одноклеточных водорослей), и столь же необычной, жёлтых и коричневых тонов с блёстками, но очень гладкой на вид отделкой стен – Джантару не хотелось заводить речь даже, что это за материал... Ближе к центру города, дома постепенно становились выше, массивнее, тёмно-серых тонов: проявлялась не свойственная прежде Каймиру, но уже ставшая привычной, лоруанская официальная строгость (как-то сочетавшаяся, впрочем, со намёком на величественность старой каймирской архитектуры жреческих школ и общественных зданий. Хотя сами такие здания – густых и ярких цветов окраски, с чередованием ярусов крыш и рядов круглых каменных колонн открытых галерей, за массивными оградами в глубине широких дворов – были дальше, в старом центре Тисаюма, а это была новая часть центра, застройки начала нынешнего века)… Здесь – расстались с Донотом, который жил в одном из этих домов, и остальные пошли дальше, туда, где от трёхэтажной цилиндрической пристройки к вокзалу начинался мост в северную часть города. Оттуда Ратоне достаточно было перейти улицу – его дом располагался по ту сторону как раз напротив вокзала, но Итагаро, Талиру и Минакри – ещё ехать автобусом до самой окраины (и теперь, после случая на набережной, Джантар не мог без тревоги думать: что за окраина, сколь безопасно там жить?). Остальных, в том числе Джантара – уже ждал у перрона отдельный самодвижущийся вагон пригородных рейсов: их путь лежал на другую, старую окраину Тисаюма. Джантар, увидев его ещё издали, вдруг подумал: и этот вагон с правильными аэродинамическими формами обеих одинаково скошенных лобовых поверхностей (он мог двигаться в обе стороны) – тоже недавно показался бы прообразом техники того ненаступившего будущего. На картинах, изображавших тот, более совершенный мир – похожие вагоны будто плыли в высоте на огромных опорах, над кварталами таких же светлых и геометрически правильных зданий... Хотя и здесь, реально – как пародия, злая насмешка – путь вагона пролегал через высокий мост, перекинутый над вьющейся между его опорами узкой, в выбоинах, шоссейной дорогой, что затем постепенно приближалась к нему по высоте, лишь у самой окраинной платформы(где и предстояло выйти), сходясь с ним на одном уровне. Будто – суровая, горькая реальность, догнавшая то несбывшееся будущее...
Великая тайна фархелема гл. 9 - 11
© Copyright: Юрий Леляков, 2009
Свидетельство о публикации №209030500014
Свидетельство о публикации №209030500014
Рецензии