Татьянка и Донасьен

ТАТЬЯНКА И ДОНАСЬЕН

В паласе, который чистила Татьянка, нашлась перламутровая дробинка. Она могла быть жемчужиной, - довольно об этом.
- Ах, - сказала Татьянка, разглаживая ворс вокруг чудесной находки.
- Ах, - повторила она, увидев профиль Донасьена над макушками граждан.
Татьянка стояла в троллейбусе. Донасьен стоял на бордюрном камне. Троллейбус остановился, - граждане ткнулись в его железный бок, как щенки в поисках сосков. Все, кроме Донасьена.
Запахло пряниками, - не стоит продолжать. Донасьен был аномально красив. Он был декоративен в той рискованной степени, в которой появляется угроза окисления и крошения. Татьянка смотрела и видела, как его кожа покрывается шипящими ямами, из которых выпадают комья мокрого сахара. Хруст и всхлипы, рассыпание, оползни. Ляжки чмокнут как торты. Сомнутся карамельные кости. Провиснет тянучка мошонки. Сахар Донасьена прилипнет к подошвам граждан, которые размажут его по городу. Татьянка взглянула на карту города (стоило лишь голову поднять – карта висела над дверью троллейбуса). Из маршрутных линий на Татьянку взглянуло женское лицо. Оно слизывало сахар Донасьена, всасывало сладкий сироп и сыто щурилось.
Татьянка разозлилась. Раздвигая пассажиров как шубы в шкафу, она прошагала к выходу. Она не рычала, – желудок рычал.
Голод и Тётушки были заодно. Тётушки Татьянки не пускали за стол, – их было четверо на четыре столовых угла. Угол отличался от угла не более, чем тётушка от тётушки номер два, тётушка номер два от тётушки номер три, тётушка номер три от тётушки номер четыре, тётушка номер четыре от тётушек номер один, два и три, тётушка номер три от тётушек номер один, два и четыре, тётушка номер два от тётушек номер один, три и четыре, тётушка номер один от тётушек номер два, три и четыре. Их лица лепились с одной натуры, ею была широкоскулая печёная луковица. Мы говорим «Тётушки», хотя куда удачнее назвать то, что дожидалось Татьянку за кухонным столом, Тётушкой в Четвёртой Степени.
Тётушки вязали бусы из крупы. Крупа выкрашивалась лазурной эмалью, и лишь затем сажалась на нитку. Ни одно заклинание или злое слово не могло разорвать защитного круга этих бус. Это был особый круг - круг с четырьмя углами, щит с четырьмя гривами. Помимо лазурной крупы в ход пускались монеты. Монеты Центробанка Тётушками отвергались, - только дореволюционное серебро удостаивалось соседства с магической крупой. Появление Татьянки изменило положение тётушкиных голов, - они повернулись по-совьи, - но не остановило руки, продолжавшие вязать бусы.
Татьянка закрылась в своей комнате. «Донасьен», - спохватилась она.
Моргнул телевизор. На экране разлегся бизон. Татьянка взглянула на кости его хребта. Утесы кальция. Взглянула на стрелы и вспомнила про хохолки дротиков, впившихся в мишень на стене её так сказать офиса. Вокруг бизона ползали индейцы. Арапахо, - уточнил голос за кадром. Взглянув на их широкие бурые лица, Татьянка вспомнила Тётушек.
 «Первым съедается сердце бизона, - комментировал голос за кадром, - считалось и считается до сих пор, что жир, которым оно покрыто, делает воина храбрым». Снова запахло пряниками, - феромоны Донасьена казались невесомой сахарной ватой.
«Чем пахнет мясо бизонов?» – думала перед сном Татьянка.
Во сне Донасьен был в гусарских рейтузах, и в кружевной рубашке, расстегнутой на груди. Пели афроамериканцы. Пахло пряниками. На груди Донасьена извивался скрипичный ключ. Татьянка хотела танцевать, но пол оказался слишком скользким. Проверив, в чём дело, она обнаружила, что паркет выложен из осколков зеркала. «Семь лет счастья не видать», - испуганно сказала Татьянка, и перепугалась ещё больше от того, что рот, произнесший эти слова, раскрывался не на лице, а под юбкой. Да, да, «семь лет счастья не видать» прозвучало под юбкой. Татьянка коснулась лица и провела пальцами по мембране кожи, натянутой на месте рта. Так и есть: рот уполз с лица под юбку.
Действие сна переместилось на другую сцену. Донасьен, зашореный лацканами пальто, сидел за рулем. Кончик носа белел как уголок рафинада. За окнами его автомобиля чиркали по небу телеграфные столбы. Время от времени мелькали лохматые кусты, появлялись и исчезали, словно пятна на киноплёнке, морды коров. Под ягодицами Татьянки дрожал мотор.
«Двигатель внутреннего сгорания», - мурлыкнул Донасьен. Его щека пошла пузырями закипающего шоколада. Донасьен внутренне сгорал. Донасьен прел семясозревающе. Мир за ветровым стеклом ускорялся, - Донасьен за рулем оставался неподвижен. Мелькающие столбы – неподвижный Донасьен. Нет, на самом-то деле столбы стояли на месте, а Донасьен нёсся за сотню, но в машине Донасьена ВСЁ БЫЛО НАОБОРОТ. Движение по ту сторону ветрового стекла и покой по эту. Татьянка поняла, что Донасьен близок к концу. Его разогнанный далеко за сотню автомобиль был не средством передвижения, и не роскошью, а элегантным гробом, стильной капсулой покоя. Движение по ту сторону гроба возбуждено сжиганием жизни за его рулём. Сжиганием до окоченения, до полного успокоения, до остановки времени. До Татьянки наконец дошло, что такое внутреннее сгорание.
Донасьен закипал. Столбы замелькали быстрее. Если и можно приревновать Донасьена к столбу, то Татьянка справилась с этим. Она поняла, что сгорание Донасьена принадлежит не столбам, коровам и быстро мелькающим кустам, а только ей, Татьянке. «Надо успеть съесть его до последней крошки», - сказала она, отплёвываясь: неудобно что-либо говорить, если рот прижат к потным подушкам сиденья, а по бокам налегают бёдра, причем свои.
От головы Донасьена пошёл ароматный горячий пар. Похоже, он поспел.
Татьянка вскарабкалась на его загривок, раскрыла рот и медленно проглотила кипящую голову. Поедая Донасьена, Татьянка щурилась и чавкала, облизывалась и размазывала шоколад по бёдрам и животу, стучала каблуками по лобовому стеклу. Смяв воротник как кувшинку, она для верности попрыгала на нём, забрызгав салон кляксами чёрного сиропа. Лопнула шоколадная скорлупа груди, из неё полилась карамель, - Татьянка вытянула губы и всосала её. Сжимая ягодицами сахарный позвоночник, она медленно сползала к пряжке ремня. Время от времени в Донасьене лопались горячие полости, - влажный пар согревал Татьянкино нёбо. Верх пальто разошёлся, и Татьянка села в мешок хрустящих развалин. Пуговицы пальто отлетели. Крем, которым был заправлен живот Донасьена, вывалился на спидометр. Руки Донасьена, растворившиеся от плеча до локтя, повисли на рулевом колесе. Если бы не аппетит Татьянки, былая скорость разбила бы неуправляемый автомобиль всмятку. Но всё, что с бешеной поспешностью двигало столбами и кустами, было съедено. Татьянка добралась до гениталий, - они пружинили как желе, их приходилось то вытягивать, то мять, то жевать. Утомившись, Татьянка откинулась в кресле, развела колени и лениво провела языком по спидометру, слизывая комки заварного крема. Кончено. Автомобиль вздрогнул и остановился.
…Татьянка открыла глаза, посмотрел на будильник и, не увидев причин вставать, снова заснула…
До слуха Татьянки донеслось тихое пение. Пели Тётушки. Возможно, голосами Арапахо из передачи про бизонов. Они пели про то, как растёт сытая земля.
Татьянка вновь очутилась в машине Донасьена. Голод был усмирён щедрой сахарной жертвой. Татьянка ощупала бока в поисках жирка. После Донасьена она должна поправиться. Интересно, насколько? Такое пиршество определённо не пройдёт даром. Насколько расширит её Донасьен? Станет ли она больше машины? Больше своего дома? Больше своей улицы? Больше города?
Татьянка поправила зеркало, сбитое набок при поедании Донасьена, посмотрела в него, и увидела родинку на кончике носа. Раньше этой родинки не было. Татьянка послюнявила палец и протерла нос. Родинка медленно расползлась, став пятном размером с грецкий орех. Не успела Татьянка  испугаться, как пятно размазалось по всему лицу. Это была не обычная родинка, скорее густая сеть сосудов, сливающихся в багровый материк, какую-то розеольную Австралию. Вздрагивая от ужаса, Татьянка приблизилась к зеркалу…
- Это подарок, - прошептал Донасьен, комментируя то, что ей удалось разглядеть.
Татьянка с восхищением коснулась лица. То, что издали смотрелось родимым пятном, оказалось картой города, - той самой картой, которую Татьянка видела в троллейбусе. По лицу бродили крошечные граждане, ползали троллейбусы, прорисовывались новые дороги. Тут и там, словно надувные, вырастали дома, кроны деревьев раскрывались как зонтики и тут же обрастали листьями, песочницы выдвигались из кожи вместе с играющими в них детьми. Над переносицей протянулся перистый след выхлопа, тянувшийся за самолётом, словно жёлтый хвост.
Татьянка поняла, что город, выросший на её лице и есть тот самый избыток веса, которого ей следовало ожидать. Донасьен тихо рассмеялся из желудка, - девушка была права. Сочная отрыжка пахла пряниками. 
Город рос ровно столько, сколько пели Тётушки, а пели они о том, как растет сытая земля. Когда Тётушки замолчали, Татьянка прошептала: «Я больше не буду голодать».
- Она ещё маленькая, - с сожалением сказала первая Тётушка.
- И глупая, - согласилась вторая.
- Она в беде? – забеспокоилась третья.
- Думаю, да, - произнесла первая Тётушка.
- Она умрёт? – сурово вопросила четвёртая.
- Если мы не поможем ей, то умрет, - сказала первая Тётушка. – Без нашей помощи Татьянка не доживёт до рассвета.
За столом установилось тревожное молчание.
- За дело! – оживилась вторая Тётушка, двигая к углам стола куски недовязанных бус. – До рассвета есть ещё время…
Разглядывая отражение в зеркале, Татьянка не заметила, как наступила осень. Борт машины укололи звонкие льдинки. Из почерневшего леса вылетели совы; их крылья сомкнулись в лоскутное покрывало, покатившее по небу тяжелые складки. Пейзаж потемнел и сморщился на холодных дрожжах гниения.
Татьянка чихнула. С её лица посыпалась пыль руин. Рассыпались, словно песочные, многоэтажные дома, ржавели и крошились поезда, троллейбусы, автомобили; крошечные граждане отлипали, как сухие болячки. Город шелушился, хрустел, кожа под ним нестерпимо чесалась, Татьянка принялась царапать её. Заглядывая между делом в зеркало, она видела, как город подобно загару по осени сползает с её лица.
Татьянка поняла, что без второй порции Донасьена ей не обойтись. Только добавка к первой порции могла оживить руины на её лице.
- Донасьен, - тихо позвала Татьянка. – Где ты, дорогой?
- Я ещё здесь, - отозвался из её желудка Донасьен, - но меня осталось немного…
- А я-то думала, что никогда больше не буду голодать, - разочарованно произнесла Татьянка.
- «Никогда» это тыльная сторона «Всегда», а я не вечен, - попытался оправдаться Донасьен.
- Я умру? – подозревая неладное, вопросила Татьянка.
- Думаю, да, - ответил Донасьен. – Вместе со мной.
Он сказал ещё что-то очень важное, что-то о шансе на вечность, но звук его голоса лопнул как раскалённый уголёк. Татьянка почувствовала себя униженной. В Донасьене (не в его поведении, конечно, а в самой его природе, - в его конечности, предельности, смертности) торжествовал патриархальный тиран, посадивший её, Татьянку, на блокадный паек своего шоколада. Щедрость, с которой он угощает собой, потому и насильственна, что создает дефицит его самого. Донасьен изнасиловал Татьянку дефицитом самого себя. Ей бы расти и расти, но, пристрастившись к Донасьену, она оказалась пленницей его естественных пределов. Стоит ли говорить, что ей не пережить своей тюрьмы?
- У нас в Малом Айдыне живёт с незапамятных времён странный старик, - рассказывала, не прекращая вязать, первая Тётушка. – Рассказывают, в молодости он сильно заболел, страдал от жара недели две, а то и больше. Истаял до костей, бредил. Во сне к нему прилетели четыре совы – белая, крапчатая, бурая и серая. Они разодрали его на четыре части. Затем появились волки. Они растащили куски его тела на четыре стороны света. Четыре дождя омыли его кости, четыре полудня высушили их. Затем появилась его адская возлюбленная. В Айдыне она рисует на рогах оленей, когда животные спят. Если найдётся человек, способный прочесть в рисунках Карту и пройти по ней, то он выйдет к реке, заваленной бубнами шаманов и обломками лыж, за ней он увидит железные ворота, а за ними кузницу Эрлик Кана, от которого можно получить всё что угодно, хотя и не просто так. Можно получить медные руки, но взамен отдать те, что даны от рождения. Можно получить железные зубы, но перед этим Эрлик вырвет живые. Он любит меняться, но цену всегда назначает сам. Но вернёмся к шлюхе Айдынца. Она сдувает опасные сны с лиц спящих детей. Иногда она крадёт детей, так как своих у неё нет. Говорят, она пьет медвежью кровь, когда звери спят. Если медведи умирают, полагается, что они присоединились к стае адской женщины, собранной из сов, нерп, медведей и похищенных детей. Она прошла по окраине мира и подобрала все четыре куска Айдынца. Затем она подошла к центру мира и собрала все четыре куска воедино. Она пела и приставляла кость к кости, хрящ к хрящу до тех пор, пока не сложила целое тело. Затем она присела над лицом Айдынца и помочилась на него. Затем случилось то, о чём надо молчать, и Айдынец ожил. С тех пор он принадлежит адской женщине. Он вернул себе жизнь в обмен на что-то очень важное. Что-то равноценное тому, чтобы просыпаться, дышать, ходить, говорить, охотиться и засыпать. В нас это есть, а в Айдынце этого не стало. Я живу так, как живёшь ты, ты и вот ты, - первая Тётушка кивнула каждой своей сестрице, - в нас есть что-то общее. Это «что-то» гораздо больше чем я сама, или ты сама, или вот ты сама. Следовательно, это «что-то» переживёт и меня, и тебя сестрица. Это «что-то» будет повторяться в тех людях, кто родится через год или через десять лет после нашей смерти. Говорят ведь, «живёт как человек», имея в виду не конкретного человека, а что-то общее для всех людей. Это «что-то» и потерял Айдынец. Он стал каким-то диковинным, каким-то особенным, странным. Не могу представить себе, что на свете сыщется ещё один такой. Это нас с вами называют Целым, сложенным из четырёх частей, Тётушкой в четвёртой степени. Айдынец наоборот был Частью, отделённой от целого. Когда он переехал на окраину деревни, к лесу поближе, никто его назад не звал. В его избе никогда не зажигался свет. Двигался он бесшумно, как филин. Помню, темно было, и в воздухе пронеслось что-то тяжёлое, мохнатое. Я обернулась и увидела Айдынца. Стой на его месте медведь, понятно было бы, почему я так испугалась. Говорят, от своей хозяйки он получил четыре облика – медведя, нерпы, совы и одинокого ребёнка, гуляющего в тайге. Кем бы он ни был в сумерках, на рассвете он принимал собственный облик, облик Айдынца. Язык не поворачивается назвать этот облик человеческим. Это у меня облик человеческий, и у тебя, и у тех, кто ходит за окном. У Айдынца был свой собственный облик. Лет через двадцать по деревне пошёл разговор: Айдынец-то не стареет!  Так и есть, все его ровесники поседели и сгорбились, а он каким был в свои двадцать лет, таким и остался. Говорили ещё, что его женщина совсем зачахла, не видно её в тайге. Никто уже не рисует на рогах оленей, никто не крадёт детей. Видели недавно в тайге медведицу с лицом дряхлой беззубой старухи, неужели она? Она стареет, а Айдынцу всё нипочём. В смысле она-то стареет совсем как человек, в отличие от Айдынца. Он-то обменял своё «как человек» на шаманские кунштюки. Дальше – больше. Стали поговаривать, что по ночам Айдынец жрёт свою женщину. Она висит в углу, там, где у русских иконы, обдирает себя, и швыряет своё мясо на стол, мясо чмокает как мокрая жаба и дымится, а Айдынец лижет и жрёт его как кот, и с каждым куском силы его прибавляются. Кто-то поспорил насчет того, ест Айдынец свою женщину или пьет её кровь. Кто-то вмешивался и кричал, что демоница кормит Айдынца грудью, коих у неё целых четыре, причём молодость даётся через соски на коленных чашечках. Как бы ни спорили люди, все соглашались с тем, что питание молодит того, кто ест, и старит ту, кто кормит. Чего только людям в голову не приходило! Говорили ещё, что скоро русский Бог вместе с Радио придёт, и тогда всем нашим шайтанам конец… Тут, добавляли, и Айдынцу конец, ведь как только его шайтан сгинет, есть ему будет нечего. Так и случилось, однажды у нас зазвучало радио. В тот день было так ненастно, так сыро. В нашей деревне немало людей покрестилось. Дошла очередь и до Айдынца. Ему показали просфоры. Он спросил: «Что это?» Ему ответили: «Плоть Христова». Он сказал: «Не верю». Ему ответили: «Ешь, в этом жизнь вечная». Он сказал: «Божье мясо я ел уже, но оно закончилось. До русского Бога я ел своего собственного. Он меня собой кормил, молодил. Но всё кончается. Всё, что съедобно, кончается». Ему ответили: «Плоть Христова бесконечна». Он спросил: «Она похожа на медвежатину?» Ему ответили: «Нет». Он спросил: «Она похожа на зайчатину?» Ему ответили: «Нет». Он спросил: «Она похожа на баранину?» Ему ответили: «Нет». Он спросил: «На что же она похожа, Плоть Христова?» Ему ответили: «На всё, что ты перечислил, и ни на одно мясо в частности. Медвежатина частность, оленина частность, баранина частность, говядина частность, а Плоть Христова всеобщность и вечность. Частность портится и тухнет, а всеобщность – никогда. Ешь, верь в то, что ешь, и будешь вечен! Причастись». Но Айдынец развернулся и ушел в тайгу. Давным-давно он стал Частью, отделённой от целого. Он так привык к своей участи, что не смог причаститься к чему-то всеобщему, беспредельному и вечному. Через день он одряхлел. Вчера юноша, сегодня столетний немощный старец. Время и смертность ожили, наконец, в этом странном существе. А мы стали есть русскую пищу и получили паспорта, в которых все мы записаны русскими… Айоооо! – завершая рассказ, протянула Тётушка. - Мы это то, что мы едим!
Установившееся с концом рассказа молчание нарушила вторая Тётушка.
- Татьянка умрёт от голода? – спросила она.
- Думаю, да, - ответила первая Тётушка. – Путая просфору и Вечный Хлеб, готовься голодать.
- Зачем ей этот пряник? – вздохнув, прошептала третья Тётушка. – Зачем ей этот мальчик? Как там его величают, кстати? Кажется, Донасьен?...
- Имечко-то какое! – подхватила четвёртая Тётушка. – Айдынские колдуны и те чаще встречаются… Где нам найти второго такого французика, коли первый закончился?
Тётушки снова замолчали.
- Нам нужно продлить Донасьена, - откладывая вязание, сказала первая Тётушка.
- Продлить? – спросила вторая Тётушка. – В смысле, Удлинить?
- Насколько? – спросила третья Тётушка.
- Чем?! – спросила четвёртая Тётушка.
- Не чем, а Кем, - поправила первая Тётушка, отвечая на вопрос четвертой. – Продлить двумя, тремя, а лучше четырьмя Донасьенами, - добавила она, отвечая на вопрос третьей Тётушки. – Не удлинить Донасьена, а возвести его в четвертую степень. Подарить Татьянке Донасьена в Четвертой Степени.
- Тётушка в Четвёртой Степени у неё уже есть! – рассмеялась вторая Тётушка. – Есть чему повторяться.
- И слава Богу! – сказала третья Тётушка. – Есть Плоть, будут и просфоры…
- Прижги язык, - сделала строгое замечание первая Тётушка. – Если не ты его ошпаришь, молния ошпарит. Русский Бог длинные языки быстро укорачивает. Это во-первых. А во-вторых, мы не к евхаристии Татьянку готовим…
Тётушка бережно расправила только что связанное ожерелье. Для простого человека было бы непросто справиться с густыми бисерными гривами, но у Тётушки в Четвёртой Степени не две руки, а целых восемь!
Зёрна, вплетённые в ожерелье, казались гроздьями молодых взоров, созревших в спутанной плодовитой грибнице глубоко под землёй. Пятна зениц дрожали на лазурных опушках крошечных глаз. Тётушка связала целый Зодиак лазурных взоров. Это созвездие шевелилось, сияло.
- Я называю тебя Донасьен, - сказала Тётушка, удерживая ожерелье на восьми руках, обращаясь к нему на четырёх языках. – Ты настоящая магия!

- Ты настоящая магия! – повторила во сне Татьянка.
Она на вздыхающей бархатной кочке. Донасьен танцевал рядом, в тумане с блестками. Он пританцовывал, множился и шелестел как дорожка игральных карт. Донасьен был повсюду. Танцующие копии плавно оборачивались вокруг Татьянки. У каждого из Донасьенов был взгляд арктической лайки.  Татьянка попыталась найти в окружении Донасьенов хоть одно отличие, что-нибудь особенное (поддельное, - подсказала ей рассудительность), но, осмотрев весь хоровод, она поняла, что вокруг неё танцует только Донасьен. Фальшивок в серии не было. Донасьены перешли из танца в бег. Уследить за каждым из них можно было только за счет шеи, которую надлежало безжалостно скрутить как мокрое полотенце. Каждый Донасьен повторял Донасьена справа и слева, но если пометить одного из красавцев-бегунов мелом и проследить за его виражами, то шее конец. Татьянка не стала следить за каждым Донасьеном в отдельности.
- Зачем мне «каждый» Донасьен, если Он целая стая? – сказала Татьянка и проснулась.
Утро раскрыло хлебные объятия.
Татьянка вышла на кухню. Хлеба не было. Тётушек не было. На столе лежало перо. Совье?
Татьянка вышла на улицу и мурлыкнула запаху пряников. Пахли оставленные на снегу следы граждан. Вытягиваясь в тонкие цепочки, они собирались у Татьянкиного подъезда в бесформенное, тёмное пятно, курившееся ароматом пряника. Каждый след был точной копией предыдущего. Ни одного отличия! Следы пахли пряниками. Сколько бы ног ни оставило эти следы, Татьянка знала, к Кому все они ведут.
- Голода больше нет, - радуясь открытию, сказала она.
- Ты права, - прошептал ей Донасьен.

Сергей Нилмерг,
Март, 2009