глава 12. Перемирие

-Пора уже об этом подумать, — сказала Елена.
-Это если ты этого так хочешь? - пожал плечами я.
-Такой праздник, - девушка пыталась меня убедить.
-Леночка, у меня нет друзей, совсем нет, понимаешь? Кроме тебя нет никого, кого бы я так запросто мог пригласить на Рождество. Тем более, впереди еще целых три недели. Наверняка мы что-нибудь придумаем.
-Не еще, а всего три недели, — не унималась Елена, - уже давно пора думать.
-О чем?
-Что подарить друзьям, например. Какую поставить елку, живую или искусственную? Ну, Саша, не будь таким инертным. Или ты собираешься в Новый год выходить на работу?
-Это вряд ли, - я замотал головой.
-Давай подумаем, как нам отметить этот праздник?
-Тебя не устраивает мое общество?
-Я тебя сейчас укушу. Не задавай глупых вопросов. Ты же знаешь, как я к тебе отношусь?
-Леночка, милая, давай подумаем об этом завтра, когда угодно, но только не сейчас.
Я изобразил на лице выражение мольбы и раболепия, и Елена, досадно фыркнув, ушла на кухню, и вскоре оттуда послышался ее звонкий голос.
-Я испеку огромный торт - бизе с лимоном и шоколадным кремом. Я украшу елку так, что она
свалится под тяжестью игрушек. А еще я приглашу много-много гостей и устрою с ними на улице грандиозный фейерверк. Мы накупим петард общей массой сто килотонн, или мегатонн, и у нас будет светло, как днем. Потом мы будем играть в снежки, и кое-кого я засуну головой в сугроб, чтобы он поостыл от своей работы, а чтобы не замерз в снегу — воткну кое-куда бенгальский огонь.
Елена, любимая и родная, разглагольствовала на кухне о предстоящем Рождестве, и о моем в нем участии,  и меня завораживал ее голос так, что совсем не хотелось вникать в смысл произносимых им слов. Все было на своих местах. Работа над телом и духом в спортивном зале и библиотеке института, и сладкий отдых в кругу семьи.
Мягкий снег медленно ложился за окном в равномерные слои и уже не таял. Безветрие повышало температуру, и так хотелось выйти на улицу в свитере, штанах и валенках с легкой фанерной лопатой, но дорожки уже давно были почищены, а небеса не слишком уж спешили завалить их снова своим легким пухом.
Город, в коем я бывал проездом почти каждый день, загодя готовился к празднику. В витринах все больше появлялось зеленых веток, елочных и можжевеловых, с парой шариков, как правило, красных. Электрики лазали по столбам, прилаживая разноцветные гирлянды и флаги с поздравительными словами и изображениями розовощекого дедушки с белой длинной бородой и мешком подарков.
И с каждым вечером, проходившим в напряженной радости, как будто на себе чувствуя бег времени и приближение долгожданных минут, люди дольше задерживались после работы в магазинах и кафетериях и делились успехами своих последних дней.
Падающий снег никому уже не мешал, так как утратил статус первозданного, и воспринимался, как неотъемлемая часть приближающегося праздника.
Даже институт существенно посветлел за последние дни. Профессор, хотя и не переставал работать, больше времени проводил в житейских раздумьях и чаще улыбался.
-А что, сынок, — обратился как-то он ко мне, — не такой уж плохой год мы прожили. Можно даже сказать - удачный,  даже провожать его жалко.
В ответ я молча пожал плечами.
-Да, ладно, уж, - махнул рукой Штерн, - тебе-то вообще грех жаловаться.
-А я и не жалуюсь, - ответил я.
-Вот и хорошо!
Шеф примирительно похлопал меня по плечу.
Я заключил перемирие. Негласный пакт со всем миром, и строго настрого сказал себе, что до Нового года ни один человек не найдет повода на меня пожаловаться или в чем-то меня упрекнуть. Я стал у Сэма самым примерным учеником, у Бялкина был самым смирным пациентом, у Штерна — самым благодарным слушателем, а у Елены - самым верным любовником.
Даже с самим собой я не вел привычных споров о собственной значимости, жизни и смерти. Мне было наплевать, как и всем, кто меня окружал.
Я не переставал посещать бары и подобные им места, но вел себя там приличнее обычного. Я не одевался для их посещения вызывающе богато, и избежал тем самым множества конфликтов.
Катерина вновь была рядом, но теперь я не наседал на нее с неприличными планами, и вообще избегал разговоров на темы прошедших времен. На справедливый вопрос Елены о друзьях, мне так хотелось назвать имя своей напарницы, но я тут же спрашивал себя о том, имею ли я на это право. Тем паче, с самой юности я принял как факт, что дружба, обычная теплая дружба невозможна между мужчиной и женщиной. Другое дело, если по каким-то причинам мужчина не видит в женщине женщину, и наоборот, будь то из-за возрастного диапазона, или родственных уз.
Внезапно ни с того ни с сего мне пришла мысль поехать покататься на лыжах на Загородные Холмы, и я предложил Елене составить мне компанию.
-Ты серьезно? - недоуменно спросила она.
-Конечно.
-И что это на тебя нашло?
-Не знаю, - я пожал плечами, - может быть ностальгия? Дело в том, что в университетские времена мы часто коротали зимние выходные на лыжных трассах и катках. А потом с этой работой я и думать об этом забыл. Вот и решил, поскольку напряга на службе пока нет, может поедем, культурно отдохнем?
-Звучит заманчиво, — улыбнулась девушка, — но боюсь, тебе придется поехать одному.
-Какой интерес ехать одному?
-Мне очень жаль, Саш, - сказала Елена с неприкрытым сожалением, - я просто боюсь. У меня
только что срослись ребра, а вывих еще до сих пор дает о себе знать.
-Жаль, - ответил я.
-Если ты так хочешь, то езжай без меня, я не обижусь.
-Я же сказал, что один не поеду.
-А почему один? - удивилась Елена, - возьми кого-нибудь. Просто я представляю, как это здорово — покататься на лыжах, и не хочу, чтобы ты себе в этом отказывал.
-Кроме Катерины, мне некого позвать, - сказал я.
-Так в чем же дело? У меня хватит ума, чтобы не ревновать по пустякам.
Этот разговор произошел в среду вечером, а следующей ночью мне приснился сон.
Я стоял перед белой дверью. Стоял и смотрел на нее не оглядываясь по сторонам, как будто кроме этой двери не было ничего вокруг, и нужно было сконцентрироваться, сосредоточиться на этом белом вертикальном прямоугольнике, за которым было что-то важное. Я не знал, что именно, но иначе не могло быть.
И еще, КТО-ТО стоял за моей спиной. ОН не похлопывал по плечу, и я не чувствовал его дыхания у себя на затылке, но совершенно отчетливо знал, что за спиной кто-то есть.
Он не торопил меня, как будто просто ожидал, когда я соберусь с мужеством и войду в помещение, на пороге которого сейчас стою. Почему с мужеством? Откуда-то я знал, что для дальнейшего пути мне нужна смелость. Может быть я должен увидеть ЛИЦО? Но я знал, что оно ничего мне не сделает, оно пугало меня тем, что было непонятным, что существовало отдельно от меня, и вообще от всего, и в силу этого, казалось мне и без того слишком жутким, чтобы причинять физический вред.
Значит не лицо.
Тогда что же?
Спутник за моей спиной невольно намекал на торжественность момента, и я понял, что сколько бы не размышлял - пока не войду мне не удастся узнать, что же скрывается за белой дверью.
И я вошел.
Длинное, тускло освещенное помещение. Серые стены без явной границы перехода в белый потолок. Перпендикулярно стенам справа и слева, напротив друг друга стоят столы, их примерно десять. И они равномерно расположены вдоль всего помещения, оставляя между собой узкий проход. А может это и не столы, а вытянутые параллелепипеды белого мрамора. Но чем бы они ни были, постаментами или постелями, на них лежат тела. Мертвые тела, холодные и обнаженные.
Я попал в морг.
Желание обернуться и спросить о цели моего здесь пребывания у своего провожатого, было пресечено его жестокой волей и моим неприкрытым ужасом.
Я присутствовал на опознании.
Первые два стола. На них лежали мужчины. Оба среднего возраста с достаточно развитой мускулатурой, но и с крупным животом, причем не посмертного происхождения. Я не знал ни одного из них. Вернее знал когда-то, но не помнил. Но уверенность в том, что эти люди сыграли роль в моей юности, не пропадала. Это были мои школьные преподаватели. Я никогда не видел их в обнаженном виде, поэтому и узнал не сразу.
Второй ряд был занят моими родителями. Я не способен был предаться ностальгической грусти, но душу посетила обида за то, что они умерли молодыми, чуть старше нынешнего меня. А тогда мне было шесть лет. Тело матери представляло из себя один сплошной синяк со множеством мелких и крупных порезов. А отец, с открытыми от страха глазами, и грудью, промятой до позвоночника рулевой колодкой во время лобового удара, скончался одновременно с мамой на встречной полосе скоростного шоссе, куда их вынесло пробитое переднее колесо.
Я не стал задерживаться и шагнул дальше. Я уже понял, что вижу людей уже умерших, но повлиявших на мою жизнь когда-то раньше. Хотя я и ошибался, так как здесь были не только люди.
В третьем ряду на левом столе лежала белая крыса, которую мне подарили в школе, и которую я назвал Рексом, даже не подозревая, какого пола было животное. Крыса была настолько маленькой по сравнению с полированной поверхностью стола, и, совершенно не отличаясь от него по цвету, терялась на его просторах, тем более серое равномерное освещение не оставляло теней. И если бы не открытые глазки, я бы возможно и не заметил ее.
На правом столе лежала моя немецкая овчарка Арс, которого воспитали еще родители, и он умер от старости, когда я учился в десятом классе.
Еще раньше я обратил внимание на то, что на больших пальцах ног у трупов имеются клееночные бирки, очевидно с именами, но я не стал изучать их подробно, так как память моя пока еще тоже не утратила ярлыков. И маленький белый грызун смотрелся комично с именной табличкой на лапе, которая была только вдвое меньше его самого.
Но мне было не до смеха.
Оставшиеся четыре стола были пусты. Они сверкали своей полировкой и девственной чистотой, и казалось, что в любой момент могли принять живущие еще тела. Они должны были лечь на эти ровные постаменты.
Это был вещий сон. Догадаться не трудно. Значит, еще четверо человек или животных, близких мне, должны будут умереть.
Чтобы пересчитать своих друзей, мне хватило бы и двух пальцев, поэтому я задумался о том, кому бы могло быть уготовано ещё два места.
Вдруг я заметил четыре бирки, которые лежали на краях столов. Они звали меня посмотреть в будущее, искушали познать то, что заранее знать не положено. Они влекли совершить первородный грех. Мне сделалось страшно. Я не хотел знать тех, кого мне придется хоронить в ближайшее время, но с другой стороны питал надежду, что смогу предотвратить несчастья, повлиять на ход событий, тем самым изменив судьбу.
Я протянул руку к ближайшему правому столу и тут же отдернул ее от жара. Бирка вспыхнула, как комочек пироксилина, превратившись в несколько черных крапинок пепла.
КТО-ТО, или ЧТО-ТО, не хотело, чтобы я вмешивался в судьбу, и я вдруг понял, что это делается не для моего же блага, а назло. Стало быть, что-либо предотвратить было невозможно. Оставалось бдительно присматривать за близкими людьми и не отпускать их от себя.
Я твердо вознамерился купить четырех Доберманов, то есть породу собак, которую больше всего ненавидел, и передушить их собственными руками, чтобы перехитрить судьбу, и уложить их черно-коричневые тела на белые смертные одры. Потом я отбросил эту идею, так как умереть должны были любимые, а убийство из ненависти не поимело бы здесь никакого смысла.
Внезапно за моей спиной захлопнулась дверь. Она не предупредила об этом визгливым скрипом петель или щелчком наклоняемой ручки, поэтому я вздрогнул и похолодел от неожиданности, собирая барабанными перепонками набор звуков кашляющего эха.
Я испугался настолько сильно, что проснулся и почувствовал, как простыня прилипла к телу, и стоит перевернуться на другой бок, оно обнажит под собой черезполосицевый рисунок матраца.
Елена мирно спала, лежа на животе, и засунув руки под подушку. Выражение лица ее было спокойным, а волосы были разбросаны по белому и смятому экрану наволочки и худым плечам.
Стараясь не скрипеть пружинами и не создавать волну на поверхности старенькой тахты, я лег на спину, не забывая отлеплять от вспотевшего бока простыню, и разглаживая укладывать ее на место свободной рукой.
Было жарко, но, тем не менее, я повыше натянул на себя одеяло и закрыл глаза.
Сон пришел фактически мгновенно. И мне снилось, что я сплю. Даже не сплю, а лежу на кровати с открытыми глазами, совершенно один, на той же подушке и под тем же одеялом. Контуры комнаты терялись во мраке, и это натолкнуло меня на мысль, что в помещении напрочь отсутствуют окна.
Вдруг я услышал шорох. Он раздался из-за торцевой спинки кровати прямо у меня в ногах, и чтобы посмотреть туда, я немного приподнял голову от подушки.
На спинку легла рука. Худая и бледная до зелени. Узловатые тонкие пальцы с длинными ногтями, покрытые морщинистой кожей, крепко ухватились за полированное ДСП и напряглись, как будто кто-то пытался подтянуться.
Еще шорох, и появилась другая рука.
Я подтянул под себя ноги, а руками подтащил одеяло на себя подальше от этих напряженных пальцев.
Затем появилась старуха.
Лицо ее было худым и изможденным, с крючковатым носом, со впалыми глазами - бельмами и беззубым, и от того бесформенно - тряпичным ртом.
На голове старухи была плотно затянута белая косынка, а запястья, как тонкие трухлявые палки, торчали из широких рукавов белого балахона.
Возможно, я закричал.
Сначала я уперся затылком в стену, к которой кровать моя стояла вплотную своим изголовьем, затем стал подниматься выше, касаясь разгоряченной спиной холодных обоев. Я подгибал под себя ноги, и отталкивался ими, руками подтягивая одеяло, чтобы мерзкие пальцы старухи не схватили его, и одним рывком не обнажили мое беззащитное голое тело.
Старуха преследовала меня медленно и упорно, впиваясь в плоть кровати острыми ногтями, а я в ужасе пятился назад.
Она не издавала ни звука, а просто смотрела мне в глаза. Я был просто парализован этим беззрачковым взглядом и еще сознанием того, что уже отодвигаться некуда. Поэтому я смежил веки, наклонил голову вперед и, с риском разбить ее, с размаху ударился затылком об бетонную стену. Это не прогнало страх, но помогло проснуться.
Размазавшись торсом по стене, я сидел на подушке и дрожал, подогнув ноги под себя и пытаясь разогнуть их, чтобы еще сильнее вжаться в стену.
Елена тоже проснулась, и глазами, расширенными от беспокойства, с вниманием заспанного человека, смотрела на меня.
-Что с тобой, Саш? — спросила она.
-Сон, - ответил я, стараясь не слишком уж громко стучать зубами.
-Что ты видел?
-Скорее всего это была смерть.
-Кошмар?
-Вот именно.
-Как она выглядит? — спросила Елена.
-Не спрашивай.
-Почему?
-Потому что вид у нее гораздо ужаснее тех картинок, которые ее изображают. А ты-то чего проснулась?
-Ты закричал. И я увидела, что ты буквально лезешь на стену, уставившись в одну точку. Я так испугалась, что даже не пыталась тебя разбудить.
-Вот и хорошо, так как я умер бы от любого прикосновения.
-Тебе надо успокоиться, - нравоучительно сказала Елена и обняла меня за шею, - спускайся и ложись.
-Я уже наверное не смогу спать.
-Подумай о чем-нибудь хорошем, попробуй отвлечься.
-Если бы знать как?..
-Очень просто, - Елена широко зевнула, — спой мне колыбельную. Если хочешь, давай займемся любовью?
-А ты хочешь? — спросил я.
-Вообще-то я хочу спать, — отозвалась она.
-А я не умею петь.
-Тогда прочитай мне еще какое-нибудь свое стихотворение.
-Какое? - спросил я, - о чем?
-Какое помнишь.
-Я много чего помню. Вот есть одно, как нельзя кстати. Я хочу сказать, применительно к данной ситуации.
-Ну, давай. Я вся превратилась в слух.
Елена легла по-удобнее и приготовилась слушать, и я начал читать ей одно из самых ранних своих стихотворений,
-Не буди меня ночью пронзительным криком.
Этот сон был не вещим, и быть им не мог.
Как могла ты поверить, что в ельнике диком            
Я покинул тебя на распутье дорог?

Обреченность, смятенье и давящий ужас
Отражают твои голубые глаза.               
Они взглядом безумным по комнате кружат,               
И слезами подушку мою оросят.

А глухие удары любимого сердца               
Отдаются во мне, как военный набат.               
Ко мне крепче прижмись, отвлекись, отогрейся,
Этот сон никогда не вернется назад.

Ты не можешь поверить, что это не правда?
Тогда просто привстань, и вокруг оглянись -
Стол, окно и ковер, и бардак на кровати -         
Это наша с тобою счастливая жизнь.

Я накрою тебя шерстяным одеялом,
И всю ночь напролет глаз своих не сомкну.
Я хочу, чтобы ты и во сне понимала,
Что никак, никогда от тебя не уйду.

-Замечательно это у тебя получается, - еще раз зевнув сказала девушка, - почему бы тебе не напечататься?
-У меня другая работа, - ответил я.
-Ты просто прелесть.
Елена крепко обняла меня, и пролепетала в самое ухо:
-Я люблю тебя.
Это были те слова, которые бы я хотел услышать. Те слова, которые могли успокоить меня, приласкав нежностью мой слух. Но я ничего не ответил. Еще очень давно я дал себе клятву -никогда, никому и ни при каких обстоятельствах не произносить их, даже если бы они отражали истинное положение вещей.
Елена не требовала от меня ответа, и я был очень сильно благодарен за это ей. В ответ я просто обнял ее, и через несколько минут заснул уже без всяких сновидений.
Утром, по пути в свою квартиру, из которой я должен был переброситься в институт, я позвонил Катерине домой по новенькому сотовому телефону, который прятал в отделении для перчаток Лениной BMW, чтобы подарить ей его на Рождество, и мы договорились с Катериной съездить в субботу на Загородные Холмы.
Утро первого из двух выходных выдалось солнечным. Катерина заехала за мной на своей машине, когда я уже был одет, и поцеловав еще спящую Елену, вышел на свежий воздух.
Было еще не слишком светло, так как Солнце по-видимому еще собиралось с силами где-то за горизонтом, но снежный покров Земли уже достаточно умножал своими отражательными свойствами скудные потоки освещенности, струящиеся с оранжевого безоблачного неба.
Катерина не выключала двигатель, чтобы побольше протопить окоченевший за ночь салон, но и не сигналила о своем приезде, чтобы не нарушать сонный покой утреннего часа. Поскрипывая подошвами по насту, я трусцой пересек двор, и уселся в машину справа от водителя.
На Катерине были белые вязаные штаны в обтяжку, длинная, почти до колен, красная куртка с капюшоном на меху, вязаная шапка с помпоном, и белые сапожки — дутики. Салон уже достаточно согрелся, и она сняла шапочку, раскидав по плечам длинные волосы.
-Доброе утро! — захлопывая дверь машины приветствовал я девушку.
-Доброе, доброе, — Катерина ласково улыбнулась.
-Как ты себя чувствуешь?
-Великолепно.
-И тебе не в тягость выполнять мои прихоти?
-Можно подумать, что ты каждый день приглашаешь меня кататься на лыжах. Кстати, Елена с нами не поедет?
-Нет, она отказалась.
-Потрясающая женщина, - сказала Катя.
-Я знаю, - ответил я серьезно, но девушка, казалось, не слышала моих слов.
-Отпустить тебя одного развлекаться с другой бабой, надо иметь определенное мужество.
-Ты мыслишь как ребенок, - отмахнулся я, - к тому же мы всецело доверяем друг другу.
Моя напарница ничего больше не сказала, а включила скорость, и вывела машину на шоссе.
Чтобы попасть на Холмы, нам пришлось обогнуть город по дуге, равной одной трети всей длины кольцевой дороги, и потом проехать километров тридцать по северо-западному шоссе. Во времена студенческих каникул, по бедности, приходилось ездить на электричках, что отнимало много времени.
Транспорта на дороге было мало, даже рейсовые автобусы в виду выходного фактически до нуля поурезали свои графики и ходить вообще не желали, о чем красноречиво говорили голосующие руки редких пешеходов, зябнувших на пустых остановках.
Дорога значительно сузилась, или таковою казалась из-за снежных валов по краям, нагребенных снегоочистительной техникой. Асфальт был полностью обнажен, лишь только изредка ветерок гонял по нему извилистые колонии шальных снежинок.
Катерина ехала быстро. Передний привод ее "девятки" позволял подобную скорость даже на гололеде. Но мы имели под колесами чистое шоссе, и опасаться было нечего. Рация, замаскированная под магнитолу, могла выполнять функции как первые, так и вторые, и из нее лился поток информации о погоде на выходные дни.
Я отчаянно зевал, так как кошмары не позволили мне спокойно выспаться, и горячий воздух из печки, еще больше пытался растворить и без того уже ватное тело.
-Не выспался? — спросила Катерина.
-Не-а, - искренне ответил я.
-Ох уж эти женщины, — иронично усмехнулась она.
-Причем здесь они? — я пожал плечами, — иногда просто случается бессонница.
-Ты любишь ее? — неожиданно спросила Катя.
-Думаю, что да, — я кивнул головой.
-Я вам завидую.
-Какие твои годы. Катюша, — я положил руку ей на колено, - если ты думаешь, что жизнь кончилась, то ты ошибаешься. Ты молодая и красивая, и у тебя еще все впереди. Это я тебе должен завидовать.
-Ты так говоришь, Саша, как будто завтра собираешь умирать.
-А почему бы и нет? Я сегодня видел во сне смерть.
-И ты так легко говоришь об этом?..
-И ты прекрасно знаешь, почему, - продолжил я в унисон ее интонации.
Мы помолчали немного, глядя на дорогу. Солнце взошло ровно за кормой, и девушка отвернула от себя зеркало заднего вида, чтобы не слепило глаза.
-Иногда я отказываюсь всему верить, - печально сказала Катерина, - иногда мне кажется, что все кругом — это страшный сон, который не заканчивается только потому, что я уже никогда не смогу проснуться. Ты помнишь, как все начиналось?
-Это все до сих пор стоит у меня в глазах, — признался я.
-И я тоже никогда этого не забуду. Только два года прошло?
-Два.
-И какими же долгими они оказались.
-Катя?
-А?
-Я должен тебе кое в чем признаться.
-Валяй.
-Ты помнишь, когда ты устроилась работать в институт,  я был еще зеленым, только что выпустившимся из училища лейтенантом?
-А как же? - девушка негромко рассмеялась. - Ты смотрел на меня тогда такими вожделенными
глазами, что я усомнилась в здравости твоего ума.
-Посмотри на себя в зеркало, Катя, при взгляде на тебя у любого мужика станет мокро в штанах. Так что ты хочешь от неоперившегося юнца? Я хочу тебе признаться, что тогда мы поспорили с капитаном Сэмом на зарплату, что я пересплю с тобой.
-Что ж, - без тени эмоций скала девушку, - надеюсь, кэп отдал тебе выигрыш?
-Что ты, Катюша, мне совесть не позволила потребовать деньги.
-Почему?
-Ну, если бы не этот эксперимент, не Штерн, разве была бы ты когда-нибудь моей? Это не моя заслуга.
-О Боже! — на глазах Кати выступили слезы.
-Что случилось?
-Вы что, все такие дураки? Вы ни черта не хотите видеть дальше собственного носа.
Слезы уже текли ручьями по щекам девушки, она съехала на обочину и остановилась. Закрыв лицо ладонями, Катя положила голову на верхнюю кромку руля, и заговорила сквозь всхлипывания и шмыганья.
-Знаешь ли ты, что я сама вызвалась добровольцем на эту роль? Знаешь ли ты, что я готова была даром выполнять эту работу? И что толку в этой чертовой красоте, если бережешь ее для одного человека, а он раздает ее другим себе же на потеху? Никакие деньги не могут оплатить то терпение и унижение. Не будь идиотом, Саша, посмотри правде в глаза. Черт! Черт! Потребуй с Сэма выигрыш, ты его заслужил.
Мне стало не по себе. Я сам готов был разреветься. Меня душила обида за нее, за себя, и за то, что мы - марионетки в руках дисциплинарной машины института. Я расстегнул верхнюю кнопку теплой зимней куртки, так как по всей спине у меня уже струился пот. Но сила моя, воля внезапно появилась откуда-то, и я вновь сделался непробиваемым льдом. Я подавил в себе порыв нежности, и не обнял вздрагивающие Катины плечи, не прильнул к ее шее влажным поцелуем, а просто выдавил из себя два слова:
-Прости меня.
И потом еще три.
-Прости меня, пожалуйста.
Меня не беспокоило то, что Штерн слышит каждый наш вздох и угадывает каждый наш жест. И Катерина уже давно привыкла выглядеть духовно раздетой перед всевидящим оком института. Но в тот момент мне почему-то захотелось стать очень маленьким и затеряться в вихре упавших снежинок.
Девушка повернула ко мне лицо с красными от слез глазами. Все-таки я не удержался и метнулся к ней, и прижал ее к себе, и начал шептать прямо в ухо какие-то утешительные глупости, и прошло очень много долгих минут прежде, чем мы смогли оторваться друг от друга и продолжить свой путь.
Погода обещала Загородным Холмам большой приток лыжников, а стало быть прибыль от эксплуатации подъемников и проката инвентаря. У нас тоже не было своих лыж, поэтому ранний приезд давал нам больший и качественный выбор.
Холмы простирались на много гектаров, и на них были разбиты самые различные трассы спуска, от самых простых,  до тех, на которых тренировались только мастера спорта.
Поставив машину на платную стоянку, и одновременно в той же кассе, заплатив за подъемник, мы очутились на станции канатной дороги, которая соединяла между собой вершины всех холмов.
В этот ранний час, кроме бодренького сторожа автостоянки и кассира, нам еще никто не встретился, но подобное затишье, как и полный штиль на море, являлось своеобразным предвестником бури, бури людского энтузиазма к спортивному отдыху.
Маленькие подвесные кабинки канатной дороги, рассчитанные на десять человек, были полностью закрытыми, чтобы зимний морозный ветер, от которого на высоте горело лицо, не сдувал с пассажиров головные уборы и не вырывал из рук варежки.
Нас было только двое. Трамвайчик раскачивался под порывами ветра, а внизу простирался живописный пейзаж.
С высоты пятидесяти метров отлично просматривались все окрестности, накатанные склоны холмов, сверкающие гладью утрамбованного снега, конвейеры подъемников каждой из трасс, красные и черные флажки для любителей слаломного спуска, и две полугиперболы разновысоких трамплинов, на которые требовались особые разрешения и хотя бы первый разряд.
-Здорово, да? - спросил я у Кати, чтобы дать ей понять, что хочу забыть предыдущий разговор.
Она ничего не ответила, а только тихонько положила голову мне на плечо, и вытерла пушистым шарфом напрашивающиеся слезы.
На горе нас ждал служащий, которого очевидно предупредили по телефону с автостоянки о нашем прибытии. Пока туристов было не много, ему нечего было делать, и он явил нам идеал любезности и учтивости, на что я усмехнулся про себя, так как знал, что уже к обеду он будет готов разорвать любого клиента за реплику по поводу качества обслуживания.
Не спеша мы выбрали две пары лыж с ботинками и подобрали по росту палки. Служащий предупредил нас о технике безопасности, заставил расписаться за инструктаж, и так же обходительно, как встретил, выпроводил нас на улицу и со скукой на лице стал ожидать новых желающих покататься.
Солнце всходило все выше и выше, кабинки канатной дороги проплывали над холмами все чаще и чаще, а с далекой автомобильной стоянки едва слышным эхом разносились нетерпеливые гудки автомобилей прибывающих лыжников.
Сначала медленно и осторожно, друг за другом мы с Катериной съезжали вниз, привыкая к забытой уже технике катания, цеплялись за крюки на тросе подъемника, и снова забирались на самую вершину. По мере прибивания народа катание становилось все опаснее, так как большинство лыжников были дилетантами, и их приходилось объезжать по большой дуге.
Мы переходили с трассы на трассу по мере возрастания их сложности и радовались как дети, когда достигали финиша на ногах, а не на заднице.
Я оставил свою теплую куртку в гардеробе и все равно мне было жарко. На Катерине, помимо белых ботинок, была одета бордовая водолазка и белая вязаная безрукавка. Из-под шапки выбивались пряди светлых волос, которые в темноте спальни казались мне раньше белоснежными, а теперь, на фоне всеобщего снежного сияния, приобрели золотой оттенок. Большие глаза скрывались за плотными зеркалами лыжных очков.
Такой я ее и запомнил на всю жизнь. Веселой, любящей и радующейся всему. Может быть все было бы по другому, если бы я изначально увидел любовь в ее покорном сердце. И может быть в тот момент на Холмах я по другому проводил бы с ней время, если б знал, что жить ей осталось всего две недели.