Сиреневая тайна

                «...каждой веткой росистой
                торжествующе пахнет сирень».
                (В. Рождественский)
      Я стремглав бросилась на террасу, услышав лёгкое постукивание. Но в этот раз, в отличие от предыдущих, добавился звук, напоминающий стук брошенных камушков. На террасе никого не было, но на старом, видавшем виды столе, лежал огромный букет сирени, распространяя изумительный аромат. Я тщетно всматривалась в темноту, но лунный свет струился ровно, отблёскивая на листве. И ни звука, ни движения. А ведь это – «возложение» букетов – повторялось уже в течение нескольких вечеров. Оставалось загадкой: как неизвестный взбирается на террасу? И как мгновенно растворяется? Дом, в котором мы жили, стоял покато: со стороны террасы высокий второй этаж, ну а черный ход выходил прямо на аллею. Дверь, ведущая на террасу, и два больших окна образовывали большой эллипс – это было очень красиво.

      Я, естественно, в свои 15 лет была страшно заинтригована, да и не только я – и мои родители, и соседи. Наш ближайший сосед – Дмитрий Иванович Тресвятский – посмеивался в усы и, прищурив добрые глаза за стёклами пенсне, предполагал:
– Всё ясно, это поклонник Бебочки или Сары Савельевны.
У доктора была огромная библиотека, и я с благоговением взирала на эти богатства, а главное – мне разрешались любые книги без ограничений. Вот тогда я впервые прочла Диккенса, все 10 томов в добротном чёрном переплёте и полюбила его на всю жизнь. А Байрон? Мне почему-то запомнились иллюстрации. А вот что я читала взахлеб, так это «Месменд» Мариэтты Шагинян. Вообще по этому роману был поставлен фильм, и назвали его «Мисс Менд»: всё переиначили, но смотреть его было интересно.

      Сравнительно недавно встретился мне в одном романе термин – эйдетизм – «это разновидность образной памяти, выражающаяся в сохранении ярких, наглядных образов, предметов, долгое время спустя, после прекращения их воздействия на органы чувств. Явление эйдетизма встречается, например, у некоторых художников», – так сказано в словаре иностранных слов, а вот в романе было написано, что это качество свойственно детям, а с возрастом оно утрачивается. Видно, я всё же никак не выйду из детского возраста… или впадаю в него (это я уже где-то написала, повторяюсь). Дело в том, что я иногда помню такие подробности, что порой кажется: так не бывает! Например, брошь и её цвет на груди у учительницы немецкого языка Маргариты Павловны в восьмом классе, или движение рук учительницы истории в Гурзуфской школе в шестом классе. Она, как фокусник, извлекала платочек из кармашка, который располагался по боковому шву её черного, в горошек, платья, и затем, похлопывая ладошками, приговаривала: «И раз, и два, и три», – это, чтобы мы замолкли. И я слышу голос и интонацию. Или, например, встретила я в 1974 году случайно в Кореизе свою одноклассницу – Марину Флорину (седьмой-восьмой класс в Алупке) – не видела её 35 лет, узнала мгновенно, и тут же память услужливо подсказывает: «А у Марины в школе была синяя юбочка, вся в бантовую складку»… Вот, опять расхвасталась и ушла из Симеиза…

      Итак, дом, в котором мы жили, назывался «Дача Семёнова» – так вещала старая мраморная табличка, прикреплённая к столбику у ворот. Проживало здесь несколько семей, но помню не всех. Дмитрия Ивановича хорошо помню, так как нас объединяла любовь к книгам, и, несмотря на огромную разницу в возрасте, мы были единомышленниками. Читала я много, запоем, вот когда только успевала? Папа с мамой, однажды поспорив (это когда мне было 11 лет, и учитель на меня пожаловался, что я читаю Достоевского), и, имея противоположные мнения, в конце концов, решили – не запрещать. У папы вообще была интересная теория: «Книги испортить не могут. У нас хороший ребенок, нужное воспримет, нехорошее отбросит», – вот какая теория у него была. Вообще я врать не мастак, но уже в первых классах хитро обманывала маму, вложив в хрестоматию томик английской писательницы Оливии Уэдсли. Роман назывался «Пламя», там что-то было о высокой любви, и я даже плакала (теперь смешно – что я могла понять?). Больше я никогда не встречала книг этой писательницы, но имя где-то промелькнуло.

      Пишу, и вдруг меня осенило – а ведь я с Диккенсом познакомилась во втором классе –«Лавка древностей» назывался тот роман. В это же время ко мне попала подшивка журнала «Нива» (кажется, за двадцатые годы, не скажу точно). Вот уж я наревелась над романом «Белая рабыня»! Автора не помню, а имя героини было Альма Банг. Сюжетную линию приблизительно помню, и вдруг… уже в довольно солидном возрасте, я встретила человека, которому знакома эта душещипательная история, вот мы и кинулись наперебой вспоминать. Это была заведующая библиотекой Ольга Васильевна Амелина. Жаль, она рано ушла из жизни. Наши современные дети мало читают, но у них и так избыток информации: телевизор, видеозаписи, Интернет и так далее Мы этого не знали, и я без книг жизни не мыслю.

      Возвращаюсь к нашему дому. Он стоял в начале проспекта, на фоне горы Кошка (гора удивительно похожа на кошку). Не могу не рассказать уморительную историю по этому поводу. Гостили у нас давние приятели моих родителей – семья Шустер. Милейшие люди – Исаак Аронович, Раиса Петровна и их дочь Нюся, моя ровесница. Исаак Аронович – судмедэксперт по профессии, а по натуре весельчак и мастер по розыгрышам, вот что придумал: на террасе на стол взгромоздил кресло, уселся на него лицом к горе и, взяв бинокль, стал усиленно что-то там рассматривать. Внизу, на аллее, начал собираться народ, устремляя взоры во что-то неведомое, а когда народу собралось приличное количество, и интерес достиг апогея, наш «шалунишка» тихонько исчез и страшно при этом был доволен.

      Да, итак – проспект, в центре которого пестрели продолговатые газоны с яркими цветами, и располагались скульптуры Геракла – их было несколько, и запечатлен он был в момент свершения своих подвигов. Запомнила я лернейскую гидру, немейского льва, а что ещё было – не помню. Справа от проспекта – теннисный корт, волейбольная площадка – вот где я пропадала. Несмотря на маленький рост, меня охотно брали в игру: подачи у меня были «резанные», я хорошо «держала» мяч и умело пасовала для туша. В команде я была младше всех, нет, вру, была ещё моя одноклассница, Лёля Игнатьева, она была рослая, широкоплечая и рыжая-рыжая. Я завидовала ей – она в совершенстве владела немецким языком. Папа у неё был врач, и они какое-то время жили в Германии. Была она резкой, грубоватой и несдержанной. Был у неё инцидент с учителем немецкого языка в 7 классе, и она вслед ему пустила: «Жертва аборта». Он сделал вид, что не расслышал, а я просто остолбенела, и вообще, меня потрясло само выражение, которое я услышала в первый раз.

      Память сохранила только некоторых завсегдатаев волейбольной площадки – всех, увы, не вспомнить. Помню смуглого юношу, небольшого роста, кажется, он был грек. Алексис – его имя, а кличка – Кривоногий. Он птицей взвивался над сеткой в великолепном прыжке. Ещё был рослый парень – Саша Романов, относившийся ко мне покровительственно. Девчонки по нему сохли – жуть! Женя Мельник – ему было аж 19. Высокий, широкоплечий, тёмные глаза – внимательные, присматривающиеся, гладкие волосы, низкие бачки. Я на него посматривала тайком, с любопытством. Поговаривали, что он побывал в тюрьме! Ого! Где-то как-то за кого-то вступился, что-то превысил. В общем, был вокруг него загадочный флёр. Я никогда с ним не разговаривала, не пришлось. Только упущенную мной книгу как-то подал. Поблагодарила...

      А еще вспоминаю Ваню Лободу – большой, добрый, открытое лицо, и совершенно светлый, пшеничный чубчик.
Была у меня закадычная подружка, Лялька (болельщица), вздёрнутый носик, толстая русая коса, весёлая улыбка. Вообще-то подруг у меня было много, но об этом в следующий раз...
В конце проспекта был санаторий «Мечта» – всё белое и голубое, мавританский стиль – очень красиво! Достопримечательность: огромная терраса-танцплощадка (кстати, когда мне было 6 месяцев, мама была со мной в этом санатории – экскурс). Да, так вот папка, скрепя сердце, разрешил мне, наконец, ходить на танцы. Моим партнером очень часто был один юноша – татарин Алим. Ему, наверное, нравилось танцевать со мной, так как он был небольшого роста. А во мне-то всего полтора метра. Танцевал Алим очень легко, изящно, и мне казалось, что мы парим в воздухе. Танго с пробежками и выпадами, вальс-бостон – очень красивые танцы...

      Летом я любила ходить босиком и на море, и на волейбольной площадке. Вспомнился один случай: когда я была в Артеке, и наш отряд пошёл в поход, я, конечно, отправилась босиком, и, следуя моему примеру, белокожий ленинградский мальчик – Игорь Чичагов (он, кстати, был в пятнадцать лет известным композитором) – тоже отважился пойти босиком. Бедняга, мальчишки буквально тащили его на себе. Он как-то сказал, что мне удивительно идёт моё имя (я считаю, что мне с именем не повезло). Когда, говорит, произносишь – Беба – представляешь маленькое и круглое. Ну, каково?

      Когда наступил учебный год, так не хотелось надевать обувь! Я уже где-то говорила, что в Симеизе была только начальная школа, и мне приходилось ходить в алупкинскую школу –это 5 километров – и чаще пешком. Традиционно утром в школу меня провожал папа – «пусть мамочка поспит», – говаривал он. Как он её оберегал, жалел, щадил – вот это, наверное, была настоящая любовь! Папа сам готовил завтрак, а когда я ела, он, присев на корточки, шнуровал мне ботинки – время экономил. Провожал на лестницу и всегда вслед говорил «счастливо». А если я задерживалась в школе (собрание комсомольское, классное, репетиция драмкружка), папа брал бинокль и, став на террасе, высматривал, когда же я покажусь в конце проспекта. А я, выйдя из школы, сбрасывала обувь и радостно шлепала по асфальту босиком – асфальт был горячим и мягким. И вот, когда я являлась домой, и папа был дома, он усаживал меня в старое кресло на террасе, ставил таз с горячей водой, – я с радостью подчинялась ему, опускала в таз ноги, а папка терпеливо пытался извлечь гудрон, прилипший к пальцам. Вот таким был ваш дед, прадед, прапрадед – Тоня.

      Возвращаюсь к сирени. Как я ни старалась, так и не выяснила, кто же таким романтичным путём подкидывал мне букеты, такие прекрасные. Придирчиво присматривалась ко всем подряд, но... Все кандидатуры, по той или иной причине, с моей точки зрения, не подходили. Отцвела сирень, букетов не стало, и я невольно стала забывать о них. Но иногда всплывала таки мыслишка: а всё же – кто?
Шли годы, много было цветов в моей жизни, а уж как повезло мне с самым главным в моей жизни человеком – вашим папой и дедушкой, который всю жизнь дарил мне цветы без всяких поводов – просто так! И так до самого конца, в течение почти 52 лет. А все же, те букеты сирени из далёкой юности я нет-нет, да и вспоминала.

      Как-то после войны, где-то в пятидесятые годы (жили мы тогда в Нижнегорске), поехала моя мама в гости в Симеиз. Беседуя с хозяйкой дома, она обратила внимание на человека, который сидел лицом к окну и при её появлении, поздоровавшись, не обернулся, а, сидя в прежней позе, молчал. И вдруг, неожиданно, спросил:
– А как там Беба? Вспоминает ли она сирень?
Говоря это, он повернулся к маме лицом, и она увидела большие чёрные очки.
– Вот, ранение такое – я ослеп, – с горечью произнёс Женя Мельник. Да, это был он – юноша из далёких довоенных лет, с которым я не обмолвилась и двумя словами. Но когда я думаю о нём, мне становится грустно-грустно.