Дюкер. - Авторск. ред. 06. 03. 2009

 
  Мой тёзка, друг и сын моего товарища оставил стихотворчество еще в первом классе - видимо, убедившись, что это дело ему доступно и никуда от него не денется.
  Действительно, два-три его маленьких шедевра, первый из которых был воздвигнут еще последней дошкольной зимой, убедили в этом и меня, и самого Толика, имеющего чудный слух на слово.
  Но хотя литературные упражнения и были им оставлены, все же эдем языка - тенистый сад за забором, где уже удалось побывать, не отпускал его от себя. Потому все самые затейливые приключения происходили с ним одновременно как бы в двух пространствах - там, где шло само действо, передвигались люди и предметы, и там  - в тенистом прохладном саду, напоенном вечными ветрами смыслов и звуков, где действо отражалось, дробилось в бесчисленных минувших и грядущих повторениях.
  Поэтому иногда можно было видеть, как лицо Толика неожиданно застывало, уголки рта как-то безвольно, свободно опускались, и в застенчивых, озероподобных глазах вдруг отражался миг, запечатленный в своей неповторности миг. Впрочем, тут же все проходило, и мальчишка вновь вступал в дело, игру или в ссору, но при этом ощущал себя уже не таким, каким был только что: слово, в нем появилось новое слово, принесенное оттуда, из сада.

  Толик умел и любил давать имена вещам и людям  -  атрибутам и персонажам какой-нибудь яркой истории, участником которой был и он сам. Впрочем, некоторые из имен он таил в себе, опасаясь, видимо, что данное им прозвище, скажем, товарищу из дворовой компании, может серьезно изменить характер взаимоотношений между компаньонами, а то и судьбу называемого, причем не известно, к лучшему ли.

  Но, если история происходила с ним самим или с кем-то из тех близких ему людей, в судьбах которых он был уверен, тут уже Толик не стеснялся и выдавал на-гора целую вереницу только что рожденных имятворений.

   Несколько подобных замечательных имятворчеств произошли и с моим участием, причем - все на реке. На реке, да еще такой живой, давней как Днепр, слова, поступки и фантазии легко обретали неожиданный, сразу запоминающийся смысл. Этих днепровско-толиковых историй с моим участием было три.

  Первая. Мы  - Толик, мой друг Юрий Дудник и я, часа три стоим у перил верхней палубы теплохода - нет, лучше парохода, белого уже от слова "пар", -  неспешно плывущего от одного приднепровского села к другому. У каждого села - дебаркадер, на каждом дебаркадере вывеска с именем - Пекари, Тубельцы, Сокирно…
   Причудливый ряд названий чарует, и я пускаюсь в этимологические розыски, пытаюсь связать "Пекари" с Бухарой, а Сокирно  -  с "шегара", что на восточных языках означает "граница".
   Но Толик прерывает меня:   - Нет, все не так. Все нмена были даны разом и совсем недавно.
  Точно, -  подхватывет Дудник, - лет этак 130 назад, когда вниз по Днепру из Киева отправился первый днепровский пароход.
  Далее история про создание имен пристаней складывалась совместными усилиями всех троих. Но главный настрой обеспечивал Толик, -  создатель имен по призванию. И вот что получилось.

   Дочка богатого торговца зерном, владельца этого первопарохода, только что вышла замуж за морского офицера из Петербурга. Ее супругу, двадцатипятилетнему морскому лейтенанту очень везло в жизни. Так, например, его глубинная глупость пока не была замечена еще никем. И не будет замечена до самого конца его жизни - недолгой, но необычайно бурной. Только один раз людям откроется во всей своей глубине его глупость, от этого он и погибнет. А пока он стоит вот так, как мы, у перил палубы и, так же, как мы, глядит на причальные дебаркадеры, тогда  - поменьше, свежевыкрашенные и еще без вывесок. Он рассказывает прекрасной своей Авдотье о совершенном недавно кругосветном путешествии, о татуированных людоедах, английских чайных клипперах, и о портовых драках. Он рассказывает, а пароход приближается к новенькому дебаркадеру, за которым видна дорога, ведущая к селу. По дороге, вздымая пыль, несется к крайним хатам стадо горбатых беговых свиней, всполошенных пароходным гудком.
  "Назовем, милая, эту милую пристань Пекари, - с ударением на предпоследнем слоге произносит лейтенант.  Точно таких худых свинок мы закупали, помнится, на побережье Бразилии".
  Прихоть зятя хозяина тут же была исполнена, и, когда пароход отвалил, местный плотник уже малевал на дощатом щите загадочное слово.
  В селе, расположенном возле следующего дебаркадера, в тот день был престольный праздник. Огромная толпа пьяных до белоглазия поселян вывалилась на живописный склон подивиться железному чуду, плывущему по реке. При этом толпа продолжала горланить  несколько, начатых еще за столами песен, и неразборчивое оглушительное "га-ла-ла" текло от берега навстречу пароходу.
  Молодой лейтенант сдвинул фуражку на затылок, прицелился в толпу из невидимого ружьеца, щелкнул раз-другой языком и, засмеявшись, сказал: "Аборигены, ма шер, что с них взять. Как, по-вашему, будет "местные жители"?", - перегнувшись через перила, спросил он у вислоусого матроса на нижней палубе.
  "Тубильци", Григорию Гавриловичу, - мягко прогудел в ответ матрос-малоросс.
  "Ну вот и вторую пристань назвали. А сейчас, Авдотьюшка, пора чай пить, - думая о шампанском, пропел лейтенант в ушко, своей ненаглядной, и молодые, обнявшись, покинули палубу.

 История, казалось бы, пустая и взбалмошная. Чушь собачья. А вот и нет. Именно от нее утвердилось во мне как символ великой свободы, воли-вольной и уверенности в себе это чудное стремление не спрашивать имена, а давать их.
 Несколько лет спустя эта история подтвердила свою значимость и жизененную силу, поскольку родила во мне одно, кажется, неплохое, стихотворение.

                "Как славно шалопаем быть
                Спокойным и веселым,
                На белом пароходе плыть,
                Давать названья селам… "


  В память о второй истории у меня осталась карта нашего рыбацкого путешествия, вычерченная Толиком. Кстати, давненько мне эта карта не попадалась на глаза,  -  возможно, пропала по недосмотру. Ну что ж, тем более уместным будет этот рассказ.
 
  Мы возвращались с рыбалки.Рыбалка была завершающей, -  отпускная речная вылазка-десятидневка подошла к концу. И потому наше с Толиком путешествие-возвращение, - было вдвойне финальным, и, естественно, вдвойне  печальным. Впрочем, что касается меня, то это было не совсем так,  - жизнь уже научила меня растворять печальный флер конца в крепком предчувствии грядущих начал. Поэтому печаль исходила преимущественно от малыша. То самое, уже упомянутое мною, отстраненное выражение его лица то и дело появлялось, как знак, сигнал его стремительных улетаний в таинственные райские кущи. Его печаль усиливалась там и возвращалась вместе с ним сюда, на длинную прибрежную полосу песка, по которой пролегал наш полуторачасовой путь к домикам нашей базы отдыха.
 
 Рыбалка в тот день была удачной,  - часто, часто вода бурлила под ударами хвоста выволакиваемой добычи, и удилище гнулось-гнулось-гнулось.  Ко всему еще Толику  посчастливилось поймать совершенно странную, довольно крупную рыбу с оранжевой изнутри пастью. Породу этого оранжеворота невозможно было определить даже мне - днепровцу с сорокалетним стажем. После внимательного изучения рыбина была отпущена поэтом восвояси:
  - Нечего ловить то, о чем понятия не имеешь, - заметил он, наблюдая как, вначале оцепеневшая, рыба все усиливающимися толчками стала уходить от берега.
  И вот этому радостному, солнечному, песчаному дню пришел конец, осталась только дорога, грустная дорога назад.

   По пути нужно было пересечь четыре протоки, перерезающие наш песчаный шлях. Обойти их было невозможно: все протоки завершались общирными заливами, на берегах которых плотно лепились хаты  - рыбацкого села, двух его хуторов, лодочные причалы и даже пахнущая бензином маленькая заправочная станция.
  На берегах заливов текла жизнь людей, родившихся и выросших тут. Предвечерний ветерок доносил смачную горечь печных труб, балаканье вернувшихся с промысла рыбаков, иногда - совершенно нездешнее пение, записанное на магнитофонные ленты. Вся эта готовящаяся встретить синий субботний вечер чужая жизнь находилась справа, на приднепровских холмах.
  Да мы почти и не замечали ее. Узкая и еще жаркая полоска песка длиною в 6 км, четыре протоки - вот что осталось нам от огромного живого мира. Мы шли назад своей дорогой, и это было для нас всем.

  Поэты, остро чующие и радости и беды, тем более такие открытые как Толик, чаще, чем иные люди, притягивают и то, и другое. Но сквозь двойную печаль двойного расставания с рекой радостям до нас пробраться было сложно. А вот бедам...   

  Все началось с первой переправы. Протока здесь была немелкая, и Толик, зная свой пустячный вес и намереваясь поднять нам обоим настроение, пожелал преодолеть протоку верхом на мне. Сначала я перенес снасти, сумки, затем посадил Толика на плечи и потопал  по упругому дну. В руках Толик держал баночку с драгоценными опарышами - он собирался напоследок еще немного порыбачить, -  на своем любимом месте, возле притопленного дерева у нашего домика. Примерно на середине протоки Толик попросил меня взять чуть правее,  - его внимание привлекла плывущая в залив коряжка, похожая на нечто рогатое. Два шага в сторону, -  и я провалился в вымоину на дне. Банка с опарышами упала в воду, раскрылась и моментально утонула. Когда мы выбрались на берег, Толик обернулся, посмотрел на коварную протоку так протяжно-страдальчески, будто понял, что все главные неприятности еще впереди. Так оно и было.

  Вторая протока была хоть и шире первой, но гораздо мельче, и Толик практически всю ее мог преодолеть вброд. Тонкий, острый и незаметный край раковины разрезал подошву Толиковой ступни сразу, как только он вошел в воду. В воде мгновенно распустился коричневый дымок, и стая любопытных мальков приблизившись к дымку, тут же испуганно метнулась в сторону. Выбравшись поскорее на берег, мы перевязали платком Толикову ногу и он, прихрамывая, побежал вперед, всем видом показывая, что ограничений на скорость нет, и что нам следет как можно скорее преодолеть эту проклятую дорогу назад. Я догнал его, завел разговор о математике, которой вот-вот начну заниматься опять, вернувшись из отпуска, окрепший и освободившийся от груза былых творческих неудач. Я набрасывал планы великих открытий, ожидающих меня на моей кухне, и Толик, понемногу успокоившись, заулыбался, соглашаясь со мной во всем, что касалось моих будущих успехов, и кивал головой, и глядел вверх, на складывающиеся в вечернюю мозаику облака.

  Оса, злой демон третьей переправы, атаковала его, как и недавняя раковина, в момент входа в воду. Забравшись под носовой платок, которым была перебинтована Толикова ступня, оса, почувствовав воду,  ударила с перепугу жалом по ране так безобразно-зло, что в крике "о-о-ой!", устремившемся туда, ввысь, к вечерним облакам, слышалась не столько боль, сколько мольба к Всевышнему простить эту желтопузую дуру. И ее простили, и она улетела, вывалившись из размотанной тряпки, куда-то вперед, как бы показывая нам дорогу. Ступня моментально распухла, но Толик отказался забраться мне на плечи и мужественно ковылял по песку, стараясь наступать на пятку дважды раненой ноги.

  Впереди открылась последняя, самая внушительная протока. Мы оба замолчали, нетрудно догадаться почему. Эта протока была и глубокой, и самой широкой,  - в сотню метров, не меньше. Впрочем теперь, к вечеру, даже шире, - заработала ближайшая днепровская ГЭС, и сдерживаемый целый день Днепр ринулся вниз, как ошпаренный. В протоку, заливая чашу залива, хлынула усеянная сорванным мусором и хлопьями пены днепровская вода. Как плавсредство для переправы здесь у нас был приготовлена уже опробованная в этом качестве поутру массивная ветвистая коряга. Прицепив к ее рогам сумки и удочки, мы стащили корягу в воду и, отчаянно работая тремя ногами, стали толкать наш тяжеленный плавун к противоположному берегу. Кстати говоря, я в тот день чувствовал себя очень неважно, - тягучая августовская жара то и дело поджимала сердце. А тут, от напряжения, где-то к середине протоки, поджало так, что абсолютной, 100-процентной уверенности в том, что последнюю водную преграду нам удастся преодолеть, у меня, увы, уже не было. Но, слава Богу, дальше пошла струя, чья холодная донная вода сделала свое дело  -  остудила мышцы, сосуды, и мне сразу полегчало.
  Желанный берег уже приближался, когда я вдруг боковым зрением заметил, что с Толиком творится что-то неладное. Я повернулся, посмотрел ему в глаза и увидел, что они полны слез. Готовя в уме вопрос, я снова глянул вперед, на медленно подползающий к нашим сумкам и удочкам берег, и все понял: вместо двух пар наших кроссовок коряга несла только мою, - Толиковых супер-кроссовок, недавно купленных на толчке вобщем-то не балующим сына моим другом Ароном - не было.
  - Ни в коем случае, ни в коем случае, дядя Толя, вы не поплывете назад, - на этот раз Толик воспользовался такой декларативной, незатейливой и, в то же время, пронзительной прозой, что я понял,   - эти заграничные ловко сделанные кроссовки - предмет пацанячьей гордости - должны стать находкой какого-то незнакомого, желательно хорошего человека.
  Когда корч, наконец, ткнулся в песок, мы выбрались из воды и вдруг рассмеялись  -  так просторно и весело, что невесть откуда взявшиеся у меня силы тут же бросили мое тело назад, в бегущую воду. Совсем как в молодости, я мощно пронырнул треть протоки, вынырнул, хватанул воздуха, нырнул еще, еще и еще раз. Когда плыл назад, кроссовки болтались у меня на шее и было слышно, как в них журчит вода. Толик спокойно поджидал меня, сидя на песчаном откосе, и рисовал карту нашей дороги назад в моей тетрадке-черновике (я взял ее с собой, намереваясь, если получится, в перерывах между ловлей закончить какой-то опус). Каждая переправа, естественно, получила свое топографическое наименование. Жаль, но сейчас, пять лет спустя, я их не помню, а разыскивать сейчас привезенную домой тетрадку в штабелях своего бумажного архива не стану. Это дело долгое, и потому может прервать какой-никакой, а все-таки сложившийся ток речи, несущий этот мой пересказ событий  -  давних и тонких.
 
  Третью историю изложу стремительно, она великолепна и требует соответствующего темпа:  presto, presto! - и никак не медленнее.
  Утро. Рань несусветная. То же самое место, где была поймана неведомая рыба. Это развилка двух рукавов Роси - верхнего и нижнего. Тишь звенящая. Мы с Толиком только что забросили удочки, и поплавки бегут, алея (люминисцентная краска) на фоне густого темного отражения леса.
  Вдруг со стороны Днепра  - недовольный стук мощного двигателя, работающего на малых оборотах. Мы оборачиваемся на звук и видим: в неширокое и, как мы знаем, изобилующее мелями гирло протоки медленно входит, раздвигая рассветный туман, компактное и тяжелое чудище,  - то ли днепровский буксир, то ли какой-то мощный спецкатер. Постукивая  -  "так-так", вымеривая с помощью матроса на носу глубину, корабль направляется к нам. Он неправдоподобно, по-морскому, грандиозен: круто приподнятый нос, возвышающийся мостик и на нем огромный бородатый капитан, зорко глядящий мимо нас - на изгибающееся русло почти игрушечной протоки. Мы вытаскиваем удочки и, выйдя из воды, наблюдаем, как тяжелое темное тело корабля проплывает перед нами. На скуле чудища крупными литыми буквами набрано его яркое бронзовое название -  "Дюкер". Мы, переглядываемся и понимаем, что это слово, неизвестное обоим, запомнится нам навсегда. Вот уже с нами поравнялся мостик и капитанский профиль наверху. Толик, почему-то нахмурившись, сложив рупором ладони, требовательно кричит как бы оттуда, из своего могучего тенистого сада, как бы стоя у его раскрытой калитки, глядя на улицу, обычно понятную, полупустынную, а тут, надо же, вытворяющую черт знает что:
  - Эй, на "Дюкере"!! Что такое "Дюкер"?!
  Вся абсурдная значимость вопроса мгновенно доходит до породистого дядьки в высокой фуражке с крабом. Он вежливо оборачивается к нам, берет мегафон и сообщает в него, четко и доверительно:
  - Дюкер - это труба.

  И левиафан проплывает мимо нас... Вот уже он, показав корму, удаляется, постепенно вписываясь в разрастающееся речное русло с зелеными берегами. Набор букв, набор звуков, наконец, имя - все это обретает цельный смысл и начинает вводиться в память. Вот уже успокаивается и разбуженная винтом вода,  и наши поплавки вновь падают на ее черную гладь.
  Они, чуть покачиваясь,  плывут рядом,  в ревнивом ожидании  - какой из них первым будет притоплен изголодавшейся за ночь рыбой. Тогда - подсечка, и леска, натянувшись, запоет, и  поплавок подымется над водой. А, может, напротив, начнет погружаться все глубже и глубже; тяжкое тело продолжающей свой путь неподъемной рыбины будет пригибать и пригибать к воде конец  удилища,  - и вот уже взбрызнувший звук лопнувшей лески дает понять: связь с поплавком, ушедшим в пучину, утрачена безвозвратно.