Еким и Лохматый

Еким и Лохматый

        Пес смотрел на меня взглядом внимательным, но дружелюбным. Много лет знала я его хозяина. Это нелюдимый дед Еким, живущий бирюком на краю деревни. Пес, которого зовут Лохматым, действительно лохматый, черный, ни разу не чесанный и здоровый, как теленок. Дед Еким держал пса в строгости, а когда напивался бил его длинной, суковатой палкой. И не понятно было, за что так любил Лохматый хозяина?  Зимой, когда пьяный вусмерть Еким падал на улице, не в силах дойти до дому, Лохматый тормошил хозяина до тех пор, пока тот не просыпался. А летом пес садился неподвижной черной глыбой и стерег, чтоб мальчишки не подшутили над спящим дедом. Лохматому даже не надо было скалить зубы, он и без того выглядел внушительно. Он никогда не лаял, ни разу никого не укусил и даже не загонял кошек на заборы, но в людях сидел ужас перед этой большой черной собакой. Его пытались отравить, но еду пес брал только с хозяйского позволенья, поэтому все попытки соседей угостить Лохматого «накой», не дали никаких результатов. Пытались злые люди оклеветать пса, говорили, что задушил он у какой- то бабы курицу, напугал ребенка, и еще бог весть чего несли. Но Еким выскочил на крыльцо с ружьем:
— Кто хоть пальцем Лохматого тронет, застрелю!
        Деревенские попритихли, ненависть к собаке перешла в лютую злобу на хозяина. Дед совсем от людей отгородился, даже здороваться перестал, пропадал целыми днями в лесу, забирая с собой четвероногого товарища. А когда наступила осень, теплая, как мамины руки, стал Еким пить беспросветно.
        Я приехала в деревню на осенние каникулы и в первый же день встретилась со стариком. Он улыбнулся, увидев меня. Я была единственным человеком, кто знавал,  что Еким умеет открыто, совсем по - мальчишески хохотать, что он очень любит чай с вареньем из лесной ягоды и что у деда под скрипучей кроватью хранится старенькая гармоника, под которую поет он задушевные песни своим мягким, глубоким голосом.
      Подошел Лохматый, сел у ноги хозяина.
— Держи, товарищ! — сказала я, протягивая собаке кусок колбасы.
— Можно…— одобрительно кивнул Еким на вопрошающий взгляд пса  — взять ли угощенье? Съев колбасу, пес отбежал в сторону. Тут только увидела я, что он крепко прихрамывает на левую заднюю лапу, и сильно отощал со времени нашей последней встречи.
— Чайку хошь? – хлопнул меня по плечу грубой своей ладонью дед.
— Ну пойдем, коль не шутишь…— улыбнулась я.

          В домике все было по - старому. Русская печь в пол - избы, крепкий самодельный стол и стулья, грязное тряпьё в углу — подстилка Лохматого. На стене висела в грубо сделанной рамке картинка, нарисованная неумелой детской рукой. На пожелтевшем от времени листке изображено было крыльцо, на котором сидел тощий человечек в фуражке, а рядом с ним, вывалив язык, почему - то желтый, лежал черный пес, размером ничуть не меньше человечка.
— Хорошо ты нас с Лохматым тогда нарисовала… — сказал Еким, заметив, что я рассматриваю картинку.
        Я забыла, как рисовала и  как отдавала листочек этот деду. Что - то такое тоскливое сквозило в этих одиноких существах, застывших на картинке. И вообще, в доме этом, где преобладал в основном серый цвет, это яркое пятнышко на стене, созданное цветными карандашами и детской фантазией, наполняли сердце пронзительной грустью.
            А Еким тем временем суетился подогреть чаю. Он сильно постарел, осунулся. Прежде здоровый, румяный, стал бледный, худой, и в глазах появилось что - то новое, непередаваемо горькое. Он больше не был тем решительным дедом Екимом, который когда - то вышел на крыльцо с ружьем защищать Лохматого. Теперь тощие, острые плечи смотрели вниз, походка стала по - стариковски шаркающей.
— Пью я…—  наливая в чашку с отколотым краем дымящуюся жидкость, сказал дед, избегая смотреть на меня — Не за чем мне жить больше, нажился…
— У вас же дочь в городе, внуки уже, наверное, есть…— мы оба чувствовали неловкость, и поэтому я  долго еще несла тому подобную чушь, так свойственную женщинам.
— Да ну их, им до меня дела нет. Дети…Умер бы я скорей, дом им оставил. Неохота мне и глядеть на них. Три года назад виделись. Сели, борща налили, сели, как раньше, бывало, сиживали. А нет разговора, чужие мы. Словно ниточка какая оборвалась… — он отхлебнул чаю, закурил, продолжил — Лохматого жалко. Ни при чем он, мученик… Я его и люблю вроде, а как напьюсь…— он махнул рукой — Кабы не пес, давно бы я пропал…

        Кончились каникулы. Я уехала, вернулась через три месяца. Пошла к Екиму. Пустой дом стоит. Окна заколочены, дверь настежь. Вошла: студено, пусто, тихо…На обратном пути, встретила говорливую коровницу бабу Тому. Не успела спросить про деда, как румяная полная, уже немолодая женщина, закудахтала своим влажным, грудным голосом:
— Еким когда спился совсем, я ему суп носила. Плохой он был. Чуть на ногах стоял. Приду, а он лежит, и рядом с ним пес его… — она помолчала задумчиво, щуря красивые глаза свои – Как – то раз слышу утром крики, стрельба. Выбежала во двор. Оказалось, пьяный старик пса - то своего избил, да спать лег, а ночью собака его загрызла…Убили Лохматого, человеческой крови отведал, нельзя…
        Она еще что - то говорила, но я ее уже не слушала. Бежала к дому Екима, разбрызгивая блестящие, словно отполированные, лужи, словно могла изменить что – то…
        Долго стояла, вдруг заметила на стене ту самую картинку. С истрепанного листочка по - прежнему смотрели на меня крохотный человечек в фуражке и громадный черный пес с ярко - желтым языком…

13 августа 2006 года