Посёстры. Повесть. Глава седьмая

Глава седьмая. Она слишком боялась этой встречи.

- У меня нету его ума, - говорила она сопящему сынишке, - у меня нет ни его образования, ни его талантов. Ну и что?! Разве что-то доказывает, что он предпочитает чепрачный цвет, нежели черный, а я люблю и желтый, и оранжевый, и целую палитру других цветов и оттенков. Разве это что-то доказывает? Вряд ли. Я его люблю! Это единственный мой талант. Он самый огромный и самый важный. Только этот талант, только моя любовь способна собрать все цвета и оттенки в один единственный и независимый цвет, и этот цвет будет и не черным, и не серым, и не белым… и не чепрачным, и не пегим, и не другим… этот цвет будет красивым, просто красивым. Да, Егорка, тебе этого, конечно, еще не понять, зато ты уже должен понимать одну простую истину: я очень люблю твоего папку. Вот так. Он у нас очень умный. Вот только я своего небогатого ума не приложу: раз он у нас такой умный, зачем же это безумство устроил? Зачем положил у себя в башке, что я должна знать о его действующей любовнице? Кроме боли-то и нет ничего от его правды. Но я не буду думать о нем плохо, не буду накручивать себе всякую дрянь, не буду. Буду любить также беззастенчиво и самозабвенно, как и прежде. А захочет – сам расскажет, почему, владея умом, безумство сотворил. А не захочет – и не надо, печаль велика не в причине своей, а в себе самой. Мы с тобой не будем его ни о чем расспрашивать. И шпынять не будем по поводу и без, обойдется. У нас с тобой, Егорка, хоть и не ума палата, зато мы весьма находчивые и терпеливые. А потому мы такие находчивые и терпеливые, потому что мы припертые: нас с тобой, сынок, словно в холодном и сыром погребе к стенке приперли, и деваться нам некуда, тупик, потому и припертые, вот так. Но о-го-го! В этом-то как раз и сила наша. Мы сильны оттого, что припертые… Я вот что, я же что-то хотела сказать. О чем-то важном ведь подумала, и перескочила сразу… Ох, Егорка, как же не по-человечески сильно я тебя люблю. И папа тебе безумно любит. Вот любовь может быть безумной, а поступки – нет. А ты-то, ты-то любишь нас? Ну, ты спи, спи, сынок, это я так. Знаю, что любишь, по-своему, по-другому, не так как мы, но ты иначе и не умеешь, мал еще. Да и не надо, не надо как мы, не торопись. Я бы, признаться, хотела бы наоборот, - как ты вот, по-детски. Мечты. Я бы, признаться, с удовольствием бы сейчас стала маленькой девочкой; вот, примерно, твоего возраста. И любила бы, любила. Каждый лепесток, каждую соринку в глазу, каждую родинку-уродинку. Знаешь что, а это правильно, что ты у меня есть. Вот если бы я даже знала, прежде чем ты на свет белый появишься, что ты и трех дней на этом свете не проживешь, умрешь и даже мамку свою толком не рассмотришь, я бы все равно тебя родила, ради вот этих трех деньков. Вот так, сыночек мой, обязательно бы родила и даже не думала б ни секундочки. Именно так, сыночка. Слава Богу, что ты у меня такой крепенький и здоровенький. Такой славненький. В Пал Палыча пошел, в Пэпэ нашего – его кровиночка. И глазки папины – карие, красивые, темные как ночь. Эх, Пэпэ! Эх, Пэпэ! «Я Эмму полюбил…»  «…так же сильно как тебя». Вот так вот, сыночек. Как же страшны его фразы. Каждая такая фраза мне точно анестезию делает, анестезию деревянной киянкой, или даже молотом: бах в темечко – и все. «Когда я любил Эмму, я думал о тебе, когда я любил тебя, я думал о ней». Какая подлость, какая ужасная подлость! Но я люблю тебя, Павел Павлович. Я люблю тебя сильнее, куда сильнее, чем эта женщина. Я даже имени ее не хочу произносить при сыне. Я сына люблю; он наш сын, он твой и мой, и она лишняя между нами. Я сына сильнее люблю. И никто во всем мире нам не помешает. Никогда. Ради своего сына я готова на все. На все. Ради нашего сына… Егорка мой, сын мой единственный, дай мне силы, дай мне силы, дай мне силы и разум, взываю к тебе как к своему Богу. – Камилла перестала говорить, да только губы ее все еще продолжали шевелиться, словно произнося молитву – про себя, одними губами. Молитва закончилась. Она поправила Егоркино одеяло. Затем встала и подошла к окну. – Вот она опять эта мысль, которая давеча ускользнула. Сам же давеча сказал. Ведь не я сказала, а ты сказал. Только я могу решить нашу судьбу. В моих руках весы Фемиды. Хорошо, Пэпэ, пусть будет так. Громко, очень громко, но пусть будет так, как ты сказал. Я решу. Я найду этот чертовый выход из этого чертового твоего тупика. Да, Пал Палыч, этот тупик только твой, у меня нет никаких тупиков. Но даже если б был… из тупика, даже из тупика есть выход. Надо лишь развернуться и – обратно, тем же путем, который и привел тебя в тупик, напролом, не разбирая дороги. Да, напролом. Я, Пэпэ, никогда и никому не позволю разрушить нашу семью. Не ради себя, и даже не ради тебя, а ради нашего сына, ради нашего Егорки. Никогда. И это не пустые слова, то есть то, что я подумала тогда, потом отвлеклась, а теперь вот опять вспомнила. О, далеко не пустые. Я даже могу поклясться своим ребеночком, своим сыном, и, тем самым, окончательно подтвердить бесповоротность своих намерений: клянусь сыном, я убью ее, если она его не оставит. Надо будет ее предупредить: прям так и сказать: Эмма, я убью тебя, если ты не оставишь моего мужа. Прямо и лаконично, вот так. А если не возымеют мои слова на нее должного действия, то, обещаю, я выполню свою клятву, убью, и не просто убью, а хладнокровно и, главное, с умом. Никто никогда об этом не узнает. Я справлюсь. Плевое дело, конечно же, я справлюсь. Ведь только я могу решить нашу судьбу. Ведь только в моих руках весы Фемиды. О, я буду справедлива. Я, Пэпэ и Егорка – на одной чаше, на другой чаше – она. Разумеется, наша чаша перевесит. Да что там, одного Егорку нашего поместить на эту чашу – он-то один и перевесит ее. Мал Егорка, да тяжел его аргумент. Егорке без родителей никак нельзя. Мы же погибнем без него, а он без нас. Ибо мы – семья. А Эмма пусть свою семью создает. Клянусь богом, я даже готова ей в этом помочь, если она моего мужа оставит;  я ничего против нее не имею, только не надо трогать моего. Черт, мне всяко-разно надо с ней встретится. Пэпэ сказал, что ему надо с ней объясниться; что сейчас, наверное, и делает; так вот мне тоже надо с ней объясниться, и чем скорее, тем лучше. Я не вынесу мои мысли, они меня убивают - медленно, педантично, от слова к слову. Я или увижу ее или умру. Как же мне ее найти? Как узнать ее адрес или место работы? Она ведь вроде работает?.. Ну, хоть что-нибудь как узнать??? Однако; Пэпэ, кажется, говорил, что она доктор. Или врач. Да не все ли равно! Что же мне, следить, что ли, за ним? А что, и прослежу, если иного выхода не будет. Но это потом; пока же есть зацепка. Мы вот как сделаем: мы будем сейчас звонить во все клиники и больницы, и спрашивать врача с именем Эмма, - имя-то редкое. А как, если она не врач, не доктор медицины, а доктор каких-нибудь других наук? Что тогда? Ну, тогда и будем думать, а теперь будем по больницам искать. Вот на этом остановлюсь.
Камилла шлепнула рукой по подоконнику, отвернулась от окна, оглядела комнату: после таких мыслей она ведь не сразу вспомнила, где в ее квартире находится телефон. Спустя некоторое время все же сообразила и пошла к нему.

Щемящее беспокойство не покидало Шаблеева ни на минуту. Сегодня он выполнял «заказ Петрова» - заказ столь ненавистный, что он готов был положить уже почти готовое изделие на железнодорожное полотно и с чувством мести и к Петрову и к этому перстню и к этим бездарным инициалам «И.П.» дожидаться проходящего поезда. Шаблеев никогда не любил частные заказы; откровеннее сказать, он их ненавидел; Шаблеев ценил творчество в себе, и уж никак не чью-то фантазию, переложенную на него и порученную ему. Тем паче – за деньги. Искусство и деньги – вещи не совместимые, говорил он; где речь идет о деньгах, - это уже дело, работа, но не творчество и не искусство; искусство должно быть только для себя, в собственное удовольствие. Но это была и его работа, и он это понимал. И как бы он не ненавидел частные заказы, он понимал, что это его хлеб, что он этим живет, что этим живет его семья. Но все же Шаблеев чувствовал большую разницу, даже пропасть, между тем, когда покупают целиком и полностью его украшение, и когда изделие заказывает некто Петров, принеся, в придачу к своим бестолковым соображениям, еще и некий шокирующий рисунок на клочке папиросной бумажки.
Работа не ладилась. Он выдвинул ящик стола, открыл картонную коробочку с надписью «заказ Петрова» и положил в нее перстень. Затем выдвинул другой ящик и бережно достал из него «Гранатовую диадему». В ней недоставало одного камня; он лежал в том же ящике, что и диадема, но отдельно от нее, - на маленькой поролоновой губке. Павел Павлович двумя пальцами взял камушек, понагибал его в разные стороны, восхищаясь его совершенством, любуясь гладью, формой и симметрией граней. Красота и отливы камня завораживали Шаблеева. Он любовался и не мог налюбоваться на свое творение. Он даже забыл про диадему, его целиком захватил только этот крохотный камушек. Он вглядывался в него все глубже и глубже, рубиновые огоньки загадочно мерцали, играли яркими косынками, переливались от грани к грани. Шаблеев словно погружался в этот камень. Те же самые рубиновые огоньки вспыхнули в его глазах, и пока они горели, он не думал ни об Эмме, ни о Камилле, ни даже о Егорке. И думал ли он вообще?..

Камилла спешила: она наспех оделась сама, наспех одела Егорку. Ей пришлось разбудить его, но, судя по Егорке, он совсем не был против этого. Егорка улыбался: он, хотя и пыхтел, пока мама впихивала его в комбинезон,  но он предвкушал прогулку, и посему был доволен. Куда бы Камилла не отправлялась, она всегда брала с собой сына. Она, впрочем, всегда могла оставить его для присмотра у соседки Тани (у такой же домохозяйки, как и она), но Камилла даже не допускала такую возможность. Таня не раз предлагала приглядеть за Егоркой, - мало ли куда сбегать надо, - но Камилла всегда вежливо отказывалась. Таня же была душкой, и частенько приносила Камилле и свою маленькую дочку Леночку и всеобщего любимца – йоркширского терьера Муху. Камилла прекрасно понимала, что сынишка именно сейчас сковывает ее свободу, - не передвижения, нет; она рада радешенька ехать с ним куда-угодно и когда-угодно; а именно сковывает свободу поступков. Но правило Камиллы – всегда быть с сыном. У этого правила не было исключений, и поэтому она взяла Егорку с собой.
Такси уже ждало у парадной. Водитель, увидев, что клиентом оказалась девушка, да еще с маленьким ребенком, вылез из машины и открыл заднюю дверь. Камилла села и усадила сына себе на колени. Между тем она назвала адрес больницы и по старой привычке заранее оплатила проезд.
Она слишком боялась этой встречи.