Белый город. За последней строкой

Посвящается всем, кто живет иллюзией.


– Подождите уходить, у нас достаточно времени. Лучше закажите себе чашечку кофе или рюмку коньяку. И перестаньте так нервничать! Задержка рейса – это всего лишь задержка, а не отмена. В аэропорту ещё никто не оставался. Так или иначе, но мы все улетим.
А вам не кажется, что наша жизнь вообще напоминает аэропорт, где объявили задержку рейса? И ожидание впереди – без цели и смысла. Жизнь – это ветер, который не удержать. Часы, которые нужно пережить. Их не хватит на то, чтобы совершить что-то большое или покинуть аэропорт, но и тянутся они слишком медленно, ведь всё, что нам остаётся, – ждать. Единственное, что может произойти, – случайная встреча. Она ничего не изменит, но поможет пережить, переждать и дождаться… Рейса в Белый город.
Да, я знаю, Белый город – легенда, собирательный образ мира, сотканный нашей мечтой, места, где мы можем просто быть собой и любить себя и всех вокруг именно за право не лгать, не притворяться кем-то другим и не прикладывать усилия, чтобы казаться лучше. Белый город – это свобода, счастье жить без сожалений.


****


Полина, не отрываясь, смотрела на пролетающие за окнами автобуса густо-зелёные деревья в солнечных каплях радости, на голубые холмы на горизонте, за которыми должен был показаться Белый город. И ветер всю дорогу гладил её волосы прохладной рукой, успокаивая и заставляя дрожь губ прятать в улыбку предвкушения. Если бы можно было изловить это лёгкое ликующее ощущение и запереть в слове, то получилась бы самая прекрасная история из всех когда-либо написанных ею. Но слово – бесцветно, оно не дрожит в солнечных каплях радости, не пахнет густой зеленью деревьев. Нет ничего в жизни сложнее, чем найти нужные слова в нужное время.
«Часы, что я купил на местном рынке, всегда показывают одно и то же время: три часа после полудня. И, прожив здесь достаточно долго, я склонен им верить. Время действительно стоит на месте или его нет, не существует», – скажет он ей при первой встрече. Кто он? И почему стоит время? Впрочем, не важно. Сейчас важно подобрать слова, запечатлеть летящую навстречу мечту и предзакатный туман, напитавший траву и деревья своим молоком.
 Автобус тем временем упорно карабкался вверх, за облака, по винтовой горной дороге, и солнце долго бежало за ними, пока не упало за гору, окончательно выбившись из сил. В жизни так бывает, что даже солнце падает от усталости.
Однажды утром Полина вскрыла странную посылку с письмом: «Вы приглашены на конкурс писателей в Белый город. В конкурсе участвуют только истории со счастливым концом».
Каким бы ни был конец её историй, их никогда и нигде не печатали. К тому же сочинять истории со счастливым концом неинтересно, и главное – их никто не читает. И всё-таки Белый город стал для Полины последним пристанищем, соломинкой и надеждой, последней попыткой, последней строкой. Она больше не могла писать в ящик стола, ещё немного и он превратился бы в кладбище для героев. И они укоризненно смотрели бы на Полину с могильных плит и просили выпустить подышать свежим воздухом. Четыре ящика письменного стола, четыре истории, четыре общие могилы. Как ей нестерпимо жаль их, они умели улыбаться! Но Полина создала их обречёнными на темноту и гниение внутри стола.
Не бывает хороших писателей и плохих, бывают близкие и непонятные, то есть чужие. Каждый читатель в уме или втайне: дневник, салфетки, блокнот, блоги в Интернет, листки в стол… – пишет свою книгу. Не пишет лишь тот, кто вообще не читает книг, игра словами в чужие миры затягивает. Беда в том, что всякий писатель – графоман (от «мания», влюблённость в графу, слово), но далеко не каждый графоман – писатель. Первый пишет потому, что слова нужны ему как воздух, второй пишет те слова, что наполняют воздухом лёгкие сотням, тысячам, миллионам людей.
Когда-то все писатели были обычными людьми со своей наполненной печалями и радостями жизнью. Но им этого не хватало. Они начали сочинять. Проживать тысячи чужих жизней, навсегда утратив свою – единственную, неповторимую, несбывшуюся, непрожитую.
Полина просыпалась по утрам только затем, чтобы тайком, отвернув монитор компьютера к стенке, набрать несколько слов с клавиатуры и исчезнуть за пеленой предзакатного тумана. Но она не знала, захочет ли кто-то ещё последовать за ней. И Полина молчала. Вставала по будильнику в семь утра и ехала на работу, смысл которой был ей не очень понятен, но, подражая всем остальным, она старательно делала вид, что живёт. Никто и никогда не поверит в другую жизнь и другую вселенную, если монитор твоего компьютера смотрит в стену. Хотя иногда некоторые вдруг замечали тайну, поселившуюся в уголках её губ, но всё же это было предчувствием, но никак не доказательством вины.
Неожиданно для себя Полина вдруг обнаружила, что писать самой гораздо большее удовольствие, нежели читать то, что уже прожито кем-то другим. Творческий бунт лучше молчаливого соглашательства с классиками. И Полина, не смея признаться в этом преступлении даже себе, продолжала притворяться нормальной изо дня в день. Пока не придумала Белый город – место, где могла видеть тех, кого сочинила. Пока не получила по почте странную посылку с билетом на самолёт, пока не написала заявление об увольнении. Пока не вошла в Белый город, и ворота плотно не закрылись за её спиной.
Полина с удивлением смотрела на белые от снега вершины гор; белые облака, спящие на них; на улицы, вымощенные белым камнем; стены домов, побелевшие от солнца, дождя и ветра... Даже деревья, и те были белыми. Точнее, зелёными конечно, как и все деревья, но внутренняя сторона листьев – серебристая, и на ветру они словно всё время вывернуты наизнанку. Причём ветер всегда дул с юга, а деревья так и оставались белыми. Днями она бродила по опустевшим улицам: тишина и ни души вокруг.
«Не сезон», – повторял портье отеля, где она остановилась.
Дворца администрации конкурса не нашлось на местной карте, хотя адрес на конверте был написан очень разборчиво, а люди, ехавшие с ней вместе в автобусе, исчезли, не попрощавшись, пропали без вести, словно их и не было никогда.
Все казалось странным и неестественным: часы, что она купила на местном рынке, упорно показывали три часа после полудня; море видно с гор, но по какой дороге можно спуститься к нему не знал даже портье её отеля – самого дорогого в этом захолустье; днями в городе бывало так тихо, что слышалось, как плавится на белом слепом солнце извёстка.
А может, действительно лучше несколько бездарных, но вкусно пахнущих свежей типографской краской историй со счастливым концом, чем самая гениальная с открытым финалом, но только в голове?
Зачем она здесь?
«Всё оплачено, вам не о чем беспокоиться», – уверенно отвечал портье.


****


Тот день весна одарила томно влюблённой улыбкой. Улыбались солнечные улицы, шаловливо разбегаясь друг от друга в разные стороны, улыбались солнечные собаки во сне, сладко зажмурившись и растянувшись на тротуарах. Полина ненадолго присела на скамейку в больничном парке – прямо в благоухающий куст сирени. Как же ей не хотелось идти туда! Её подруга ждала ребёнка и лежала на сохранении в больнице.
– Ты и представить себе не можешь, какая это тоска лежать целый день в постели, когда ты здоров и не виноват ни в чём! – пожаловалась подруга, когда Полина тихонько закрыла за собой дверь в палату и подошла к ней. – Я уже не уверена, что вообще хочу этого ребёнка. Врачи говорят, что вставать мне нельзя до самых родов. И значит, всё лето я проведу в больнице! – и она, заморгав покрасневшими от слёз глазами, отвернулась к окну.
Полина с грустью проследила за её взглядом. Кровать подруги стояла у самого окна с видом на больничный, заросший зеленью двор. Казалось, она вот-вот оторвётся от пола и взлетит вместе с хозяйкой в звенящий птичьими голосами и пропитанный терпкими весенними ароматами воздух.
– Может, тебе что-нибудь принести почитать? – спросила её Полина. – У меня полно книг, тебе не то, что на лето, на целый год хватит. За чтением время пролетит быстрее.
– Да, было бы здорово! – согласилась подруга.
Вернувшись домой, Полина начала выбирать для неё книги. Нужно что-то жизнеутверждающее и такое, чтобы не оторваться от первой до последней строчки. Владимир Набоков «Камера обскура». Когда-то её чуть не уволили за прогулы: кресло для слов и строка за строкой, страница за страницей, день за днём… Какая уж тут могла быть работа? Но главный герой ослеп после автокатастрофы, а потом возлюбленная его застрелила. Явно не подходит женщине, прикованной к постели. Эрнест Хемингуэй «Острова в океане» – детская мечта Полины (жить бы на острове и смотреть, как солнце падает в море!), но море забирает сына у Томаса Хадсона. Значит, не для беременных. Она в растерянности бродила вдоль книжных полок, читая названия: «Преступление и наказание» Достоевского, «Посторонний» Камю и «Стена» Сартра – о приговорённых к смертной казни, «Смерь в Венеции» Томаса Манна, «Тени в Раю» Ремарка, «По ком звонит колокол» Хемингуэя, «Приглашение на казнь» Набокова, «Плаха» Чингиза Айтматова… Да уж, жизнеутверждающе, нечего сказать. Полина впервые поняла, что герои книг, которых она так сильно любила, с кем выросла вместе, – все они хранили отпечаток смерти. И сейчас с полок на неё смотрели не книги, а побелевшие мертвецы. Даже в комнате стало вдруг холодно и зябко.
«Искусство всегда, не переставая, занято двумя вещами. Оно неотступно размышляет о смерти и неотступно творит этим жизнь», – Борис Пастернак, монолог Юрия Живаго. Есть книги, которые человек способен прочесть лишь однажды, но запомнить на всю жизнь. Шрам, вырезанный в памяти. Вечная боль в сердце. Перечитывать такие книги не хватит душевных сил. Но и отдать кому-то, даже на время, ты их не сможешь, всегда проще купить в подарок ещё одну, чем пожертвовать своей, выстраданной.
Может, в этом и есть отличие великой литературы? Наверно, писатель должен страдать, ибо счастье – бесплодно. И, сочиняя чужие страдания, заставлять страдать своих близких ради достоверности истории, ради того, чтобы писалось «по живому». Не умер, не горевал – не полюбят, ибо «все счастливые семьи счастливы одинаково»  , не выйдет романа, лишь детская сказка из разряда «жили они счастливо и умерли в один день». Может, поэтому «в конкурсе участвуют только истории со счастливым концом»? Слишком сложно обойтись без жертвоприношений?
«Кстати, насчет «умерли в один день»: нужно пойти к метро и купить с лотка ей связку розовых любовных романов. Скукотища, но зато жизнеутверждающая», – решила Полина. Ещё в нежном возрасте школьницы она прочла две замечательные книги «Поющие в терновнике» Колин Маккалоу и «Унесённые ветром» Маргарет Митчелл. И с тех пор уверенно считала, что это и есть эталон женских любовных романов, и все они прекрасны. Уверенность поколебал студенческий сексуальный опыт. Они с приятелем отмечали конец сессии красным вином. Родители были на даче, экзамены сданы.
Он сказал тогда:
– Мы сделаем это в спальне моих родителей, и тогда ты будешь знать, как сильно я люблю тебя.
Розовый шёлк простыни, розовые полки с любовными романами его мамы. Внушительные овалы зеркал.
– Ты знаешь, по-моему, это мерзко. Зеркало сохранит наши отражения, и твои родители почувствуют и узнают, что мы осквернили их супружеское ложе, – замялась Полина.
– Да ладно! Ты бы знала, что читает моя мама! – воскликнул он, подбежав к книжной полке и выхватив одну из книг: «Её огромные груди расцвели в его руке, словно бутоны роз. Он почувствовал, что готов, и вставил налившийся соком ствол в её нежное лоно…», – прочёл он Полине.
– Что он там вставил? – давясь от смеха, спросила она.
Да-а … «Поющие» – просто шедевр, а Колин – гений, по сравнению с этим! Не стоит заставлять людей заниматься любовью в книге, они и так это всё время делают, это всё равно, что описывать поход в туалет или чистку зубов. Зато все розовые книжки обречены на хэппи-энд. И чем счастливее, тем глупее.
Есть ещё, правда, писатели, которые учат людей мечтать, как Паоло Коэльо, Ошо или Умберто Эко, например. Но столь изысканные заморские имена её беременная подруга даже не сможет произнести вслух. Такие книги читают летом в тридцатиградусную жару, плотно закрыв шторы, чтобы не проник ни один луч солнца, поставив посреди комнаты таз со льдом, включив в розетку электрический камин и представляя, что за окнами идёт дождь или снег. Спасительный холод и полумрак, искусственно созданные мечтой. Впрочем, читать можно и зимой или осенью, но только без фарфорового фонтанчика с цветами и летними фантазиями вам не обойтись.
«Спрошу лучше у мамы, который по счёту бестселлер Дарьи Донцовой купить», – подумала Полина, брезгливо взглянув на розовую свалку в лотке у метро и сожалея о Коэльо.
– Если вы не уверены, что напишете бестселлер, то писать вообще незачем! – убеждают молодых авторов на мастер-классах по литературному ремеслу. – А настоящий бестселлер должен быть понятен и профессору, и домохозяйке!
Интересно, а хоть кто-нибудь видел профессора, читающего бестселлер? Если бы профессор не стремился постичь непонятное, верил рекламе и критикам, чьи имена ничего бы ему не сказали, предпочитал то, что предпочитает большинство, не выбирал бы сам, что именно ему читать, а что нет, то, вероятно, профессором бы он не стал никогда.
– Ты читаешь книжки для домохозяек, – ссорилась Полина со своей мамой.
– Я читаю книжки для нормальных людей. У нормальных людей – нормальная жизнь. Это в двадцать пять лет можно получать наслаждение от описания смертной казни или страданий неразделённой любви. А когда тебе под сорок или пятьдесят, муж болеет или пьёт, дети плохо учатся, то хочется отвлечься от своих проблем и погрузиться в чужую счастливую жизнь, хочется простых слов и понятных поступков, – спокойно объясняла ей мама.
– Вот, принесла тебе книжки Дарьи Донцовой, мама говорит, они делают её счастливее, – горько улыбнувшись подруге, начала выкладывать содержимое пакета на прикроватный столик Полина.
– Ой! Спасибо! Она мне так нравится! – ответила та.
– Послушай, но это же детективы, в них разве люди не умирают? – спросила Полина.
– Да, иногда… Но как-то легко, как-то по-другому.
И если в двадцатом веке бестселлерами считались книги Хемингуэя и Ремарка, а сейчас – лёгкая детективная беллетристика или того хуже – книжки в розовом переплёте, то одно из двух: либо процент домохозяек в наши дни выше, либо все профессора несчастны и потому предпочитают попроще и посчастливее.
По мнению учёных, скорость жизни в двадцать первом веке, по сравнению с минувшим двадцатым, увеличилась в шесть раз, и ускоряясь, жизнь стремится к упрощению, стирает острые углы, приобретая более обтекаемые формы. Мельчает жизнь – измельчается искусство.
Умнее всех поступили писатели-фантасты, давно плюнули на всё и улетели на Марс, переселились в Волшебную страну эльфов и зубастых друд, куда угодно – лишь бы подальше отсюда.
– Ещё одно забыла, – скажет Полинина мама. – В двадцать первом веке читают все: и домохозяйки, и даже малограмотные гастарбайтеры, а сто лет назад вопрос грамотности не был решён окончательно. То есть сейчас читать людей научили, а вот понимать прочитанное… В общем, профессора растворились в народной массе, и их голоса уже никто не услышит.
Мимо проковыляла сгорбившаяся под тяжестью сумок женщина без лица и без возраста. Какое ей дело до «затухающей искорки человеческой жизни, гонимой ветром»? Хорошо, если она не думает, что Ремарк – это марка стиральной машины, а помнит хоть что-то из школьной программы. У неё своя война – между плитой и огородом – повседневная, незаметная, нескончаемая, без побед и поражений.
Кто нас сделал такими? Если знаете его – передайте: пусть придумает лекарство от скуки и преждевременной старости душ.
Прав Борхес с его утверждением, что «в мире существуют лишь четыре сюжета: о штурме города, о поиске, о возвращении и о самоубийстве Бога». Всё остальное – интерпретации, талантливые или не очень. Гениальность в искусстве – есть право первого. Это напоминает университетский семинар: преподаватель задаёт всем один и тот же вопрос, а студенты по очереди на него отвечают. Легче всего первому – самым простым и понятным отделается и получит свой плюсик. А двадцать первый сидит, молчит, потупившись, и мучительно пытается вспомнить, что ещё можно добавить ко всему вышесказанному, не повторившись.
– Ну что, Двадцать первый? Молчишь? Вот плюсик я тебе и не поставлю! – глумится преподаватель, он-то знает, что тема давно исчерпана.
Этот преподаватель – вечность, а студент за номером двадцать один – наш век. А первый и последний оригинальный роман – Библия. Хотя нет, не первый. Истории непорочного зачатия (созвездие Девы), двенадцать учеников-апостолов (двенадцать месяцев), гибели спасителя (Солнца) на кресте (созвездие Креста), воскрешения (равноденствия) позаимствованы у язычников. И что вы хотите от постмодернизма?
У каждого из нас всегда есть цитата великих, подтверждающая наши заблуждения, как у шулера джокер в рукаве. Мы обречены на повторения, а умение цитировать – наше кредо. Весь мир стоит на плагиате. Чтобы открыть что-то новое, общество должно в корне измениться и изменить своим идеалам. Только полное переосмысление реальности породит новые идеи и новое их восприятие.
Нас слишком много на Земле, говорят, к 2050 году нас будет двадцать миллиардов против сегодняшних семи и полутора идеальных для планеты. Раньше Лев Толстой один бродил по полю среди неграмотных крестьян. Сейчас нас «умных» миллионы против ветра информационных технологий, распространяющего идеи и мысли от человека к человеку быстрее, чем они успевают рождаться в чьей-либо голове.
В книге «Низкие истины» Андрей Кончаловский вспоминал, что в шестидесятые они смотрели по фильму в месяц и потом ещё столько же спорили о нём, а сейчас изобретают диск, способный вместить десять тысяч фильмов. Но кто же успеет их посмотреть, хватит ли терпения, не станут ли эти фильмы бессмысленным повторением – бледной, затёртой копией друг друга?
И всё же… Не бывает двух одинаковых историй о любви на свете. Любовь – это маленькое чудо, которое никогда не повторяется. Значит, искусство всё-таки заключается в интерпретации идеи, а не в ней самой. Идеи у всех одни и те же, истина – всегда банальна, только произнести её можно по-разному. Короче, «Триумфальная арка» никому не даёт спать спокойно.

На обратном пути из больницы Полина зашла в книжный магазин и бесцельно бродила среди стеллажей, тщетно пытаясь найти ответы. Но вопросы её уже устарели настолько, что перестали существовать, истлели.
– Я ищу «Триумфальную арку» Ремарка, – робко прозвучал голос за спиной. Полина оглянулась. Голос принадлежал хрупкой некрасивой (красивая отправилась к полке самоучителей на тему «Как выйти замуж за миллионера») девочке в огромных очках, делающих её чем-то похожей на стрекозу.
– Странно, – отозвалась продавщица. – Ещё вчера был целый стеллаж «Триумфальных арок», а сегодня – ни одной не осталось. Раскупили, наверно. Приходите в другой раз.
Триумфальный и вечный Ремарк! Вот кто на самом деле занимает первые строчки хит-парада бестселлеров, но никто не напишет об этом. Им же важно, чтобы мы судили не мёртвых, а живых, и платили, кстати, тоже живым, мёртвым деньги уже не нужны. 
Искусные ловцы слов прошлого столетия! Вы в небо с собой унесли мастерство плести вечные сети человеческих эмоций. Нам не достаёт вашей ловкости и чистоты. У нас нет времени остановиться и взглянуть за облака. Кстати, о времени: философ Альбер Камю писал роман «Чума» десять лет! А сколько времени мы тратим на прочтение? А сколько тратят современные авторы на написание романа? Правильно, нам некогда.
Мы не видели ни войн, ни революций, мы не умеем ни страдать, ни сострадать. Мы ускоряемся, мы разучились отделять важное от незначительного, великое от ничтожного, и потому идём по пути упрощения, втиснувшись в обтекаемые формы и жанры, нормы и правила. Мы соревнуемся друг с другом в тиражах, которые раскупают люди без лица и без возраста. Нам не нужна вечность, ведь вечность – без нулей, она не измеряется в купюрах. Живущие в больших домах мы становимся ниже ростом. Забег карликов на короткую дистанцию! Так легче, главное не оглядываться.
«Моя любовь осталась в двадцатом веке», – поёт Земфира в наушниках.
Да, осталась, ибо вне жанра. Неформат – это такое модное слово, означающее: «Нет тебе места ни здесь, ни там – нигде, и не ищи даже».

 
****


Каждый новый день Полина обводила в календаре в своём ежедневнике, но в нём сохранился только один кружок – день её приезда в Белый город. Сколько времени она уже здесь?
– Три часа после полудня! – объявил портье. – Обед ждёт вас в столовой!
Время стоит на месте. И лишь ветер треплет белоснежные шторы, а на выбеленной скатерти дымятся всё те же суп и бифштекс.
– Вы совсем ничего не съели, вам не нравится наша кухня? – удивлённо спрашивает портье Полину, забирая нетронутые блюда.
– Нет, всё вкусно, но нельзя же каждый день есть одно и то же! И ещё: почему в отеле только мы с вами, и почему город совсем пустой?
– Нет, вы неправы. Отель полон постояльцев, а в городе полно народу, это вы их не видите.
– То есть?
– Во всём виновата акклиматизация.
– Акклиматизация?
– Да. Расскажите мне, как вы сочиняете истории.
– Это похоже на запись снов. Сон был живым и красочным, но стоит открыть глаза, как он бледнеет и начинает ускользать, и, ещё не проснувшись, тянешься к блокноту – схватить, поймать, удержать неуловимое, пока не ушло, не растворилось в ярком утреннем свете. Я пытаюсь раскодировать образ, подобрать имя картинке. Бывают разные облака: у тех, что похожи на больших белых животных, видны чёткие очертания, а некоторых словно и не существует вовсе. Тонкая плёнка и духота. Люди говорят «марево», операторы и фотографы используют термин «солнце в молоке», а я начинаю задыхаться. Удушье и головная боль. Облегчение приходит с первыми каплями дождя, дождь приносит слова – стремительные, быстрые. Я чувствую себя пианистом, руки которого замерли над клавишами, ещё секунда и он извлечёт мелодию, а ко мне придёт слово. Удушье и есть предчувствие слова. И сон возвращается. Сначала он неясный, и я улавливаю его лёгкое дуновение, записываю всё, что приходит в голову. Затем вновь и вновь перечитываю написанное, и постепенно сон обретает черты. Оживают картинки, герои начинают улыбаться, говорить, бороться, спорить, искать свою судьбу и дорогу. А я следую за ними. Так рождается история. Сон наяву. Всё приходит как бы извне. Это очень странное чувство!
 – А вы попробуйте раскодировать карту Белого города, как сон или образ, и тогда на улицах появятся люди. Вы их не видите, потому что пытаетесь думать о городе, как о реально существующем, и о том, что вы сами живёте, но это не так. Подключите фантазию. Разберитесь в своих мыслях и чувствах. Поверьте себе. И ваши мысли материализуются. Может, и в море искупаться успеете до наступления холодов. И ничего не бойтесь! Шероховатость строки западает в душу. Всё, что не странно, забывается быстрее, чем книгу закрывают на последней странице.


****


Пляж. Бесконечно длинный белый пляж. Солнце слепит глаза. Они лежат, вытянувшись на песке, как два больших сильных зверя после охоты. У него мускулистые руки, и солнце играет бликами на плечах. Хочется дотронуться до этих блестящих плеч. Но Полине лень, она переворачивается и смотрит на море. Оно прозрачно-голубое, почти бирюзовое. Как-то он сказал, что перед смертью глаза у человека становятся синими. Наверно, все мы после смерти уходим в море. Море – это наша одна на всех вселенская душа. Мысли о бесконечности и бессмертии. Но думать тоже лень.
Полина закуривает сигарету, песок мелкими иглами впивается в локти, но это приятно, такая лёгкая иглотерапия. Море синеет ближе к горизонту, а потом медленно съедает небо. И небо тоже становится морем. Жарко. Мелкие капельки пота у него на виске, а когда он смеётся, морщинки-лучики появляются вокруг глаз, и это потрясающе красиво. Воздух расплавился, он не плёнка, а что-то невесомое, чем так трудно дышать. Нужно пойти и окунуться в ледяную прозрачную воду. Но она продолжает плавиться, втягивая ноздрями раскалённый воздух. Жарко. Пляж.



Полина заваривает кофе.
– Ты почему так рано сегодня? – ехидно спрашивает коллега.
– Отстань, пробки, опять пришлось ехать на метро, и потому у меня плохое настроение.
– Подумаешь метро, все ездят. Я вообще с восьми на работе. И ничего, не злюсь.
– А я злюсь. Зачем приходить к восьми, если рабочий день начинается в десять?
– Зачем-зачем? Работать!
– Нужно не работать, а делать вид, что работаешь…
В почте один спам: «мальчики по вызову» (но ей пока не тридцать), видеокамеры (что можно снимать в офисе без окон?), «заказчик-застройщик» (пришлите лучше рецепт яда для соседей, которые постоянно сверлят), «самый смешной анекдот дня» (нужно быть героем, чтобы смеяться с утра), антиспам (антиспам на спам – сам по себе и есть спам). А, вот ещё письмо от менеджера: сделай то, сам не знаю что. Можно представить, что и оно – спам. Он нажимает save, она нажимает delete. А потом к ней придет страшный deadline. Но это уже не важно, всегда можно закрыть глаза.
Полина надевает наушники, и по офису проносится морской ветер. Они такие смешные, когда говорят что-то друг другу и машут руками. Маленькие Чаплины Большого Офиса. Это не её реальность. Она не любит немое кино. Рот разевают, как рыбы, выброшенные на раскалённый песок. Хоть оборитесь! Она вас не слышит. Только море в наушниках.
Наушники Полине положены по статусу как творческой личности. Полина картинки рисует: йогурт вид слева, йогурт вид справа. В сущности, одинаковое дерьмо: «ты же не сможешь выпить целый багажник йогурта». Но пиво не их клиент. А жаль.
Если вглядываться в скульптуры Родена с разных ракурсов, то в одном поцелуе – несколько настроений, смотря с какой стороны подойти. И мыслитель тоже грустит по-разному. А йогурт, он и справа, и слева – одинаковый. Скучно!
Продолжают орать. Она слушает море в наушниках и тихонько смеётся над ними. Когда-то давно Полина писала отличные тексты, но современный человек мыслит комиксами, пришлось осваивать фотошоп. И как у сюрреалиста Магритта, помните? Трубка и подпись: «Сeci n'est pas une pipe». Йогурт и подпись: «Это не йогурт, это ваше здоровье». «Это не тушь для ресниц, это ваша красота». «Это не автомобиль, это ваша мечта».
«Поехали работать смотрителями маяка», – пишет он в аську.
«Зачем?», – лениво интересуется она.
«Но ты же вчера весь вечер ныла, что хочешь в глушь».
«Да? Наверно, трава была грустная».
«Нет, её было слишком много», – смайлик. У его смайлика симпатичные ямочки на щёчках. Давай, попрыгай ещё и посмейся! Ха-Ха! Хоть какое-то развлечение.
«А там море есть?» – стучит в ответ.
«Ну, мать, ты даёшь! Если есть маяк, есть и море! Иначе, зачем он там нужен?» – всплывает в окошке.
«Тогда поехали. Буду целыми днями смотреть на море и ничего не делать».

Море шумит. Хочется заплыть далеко-далеко и лечь на спину, и пусть вода её качает. Колыбель. Как в детстве. А пляж исчезнет за голубым горизонтом.
Море меняет цвет по секундам. Ни в одной палитре нет столько оттенков синего. Вспомнилось, как в Третьяковке частенько смотрела на картину Айвазовского «Море» и думала, что перебрал он цвета, не бывает такой синей воды. Оказывается, бывает. Зимой.
Интересно, а какое время года сейчас? Какое она придумает, такое и будет. Пусть будет зима. Но чтобы по-прежнему жарко. И капельки пота у него на виске, и морщинки-лучики. И пляж.

Смс-ка. Подруга ищет работу, нет ли у неё чего подходящего? Нет, только йогурты. Сначала все изучают историю искусств, а потом начинают рисовать йогурты в фотошоп. Йогурт – как финал, как предел творческих стремлений предыдущих столетий.
«Как дела?»
«Всё по-старому, ищу работу».
«А я хочу бросить всё к черту».
«Ну ладно, пока. Звони».
Была зима, тридцатиградусный мороз. Вобрав в себя как можно больше тепла и уюта маленького кафе на Арбате, они на одном дыхании неслись до метро, почти падая от холода, как замёрзшие на лету птицы. А там, внизу: темно, поезда носятся, горячая сутолока перрона.
И подруга, тоскливо наблюдая проезжающий мимо поезд, сказала:
– Хочу, чтобы за мной закрылись двери, и голос объявил бы: «Следующая остановка – Крым». Там мой дом. Там море шумит, и даже сейчас, зимой, деревья зелёные. Вечное лето.
– А чего уехала? – спросила Полина.
– Как и все… Хочется добиться ВСЕГО в жизни, невозможно же всё время смотреть на море и ждать чего-то. Я и приехала в Москву. Первый год было тяжело, но и цель тоже была: доказать всем, что выдержишь и останешься. Потом появились друзья, работа. Затянуло. А лет через пять приезжаешь домой и понимаешь, что тебя там уже не ждут. Вычеркнули из жизни. Твоё место теперь здесь, на этой вечной платформе, где все куда-то бегут, а возвращаться больше некуда.
Да, некуда. Они вывели новую породу людей, живущих в коробке. Их глаза не выносят солнечного света, потому что коробка – без окон. Полине хочется сбежать в Сокольники, стать прогульщицей, как в детстве. Шагать по шуршащему листвой парку, ловить солнечное дыхание золотой осени. Ведь это так быстро закончится! Несколько дней – и всё, мир рухнет в промозглую зиму. Жизнь вообще – Римские каникулы. Почему тогда им не встретиться? Если ей ничего не принадлежит в этом мире и абсолютно всё можно потерять безвозвратно?
«Я люблю тебя за то, что твоё ожидание ждёт того, что не может произойти» , – звучит в наушниках после моря.
Всё скоро изменится, её мир летит в какую-то пропасть, а Полина даже не может дать ей имя, понять, кто она, эта пропасть. И не знает, что выбрать. Хотя и выбирать не из чего. Ещё один день, приближающий её к смерти. Интересно, чем он закончится, этот осенний день? Он-то есть у неё, пока не прожит…
…Только уже не осень и не зима, а её предпоследний день. За окнами, наверно, идёт снег. Или уже светит солнце? Какая разница, если окон нет. Понедельник в коробке. Ещё одни унылые, зря потраченные выходные позади. Устроить бы погребальный костер по всем дням, проведённым впустую на даче, у телевизора, в офисе. У человека порой нет выбора: он зависит от желаний своих близких. И жертвует, жертвует, жертвует ради них до бесконечности. А что, если не можешь больше быть жертвой и хочется купить билет на ближайший поезд и раствориться навсегда?
– Да, ты прав. Поехали работать смотрителями маяка! Только сейчас. Шагнём за дверь – в пустоту. Это легко! Почему все боятся? – скажет ему Полина.
– Я не боюсь, – ответит он.
А за окнами будет шуметь море.
И пляж...



****


– Когда-то давно мне было грустно и одиноко, и я придумала этот пляж и тебя.
– Нет, это я тосковал по тебе и это я тебя придумал. Хотя какая разница, если нас нет, и весь мир – чья-то галлюцинация?
– Ты тоже пишешь книги?
– Я? Нет. Мое предназначение в том, чтобы делиться эмоциональным опытом. В моём мире никто не читает книг и не пишет, на это не хватает времени. Мысли, чувства, эмоции передаются от человека к человеку гораздо быстрее. На каждой новой ступени развития человечество что-то теряет, сбрасывает вниз, слишком тяжело всё тащить с собой вверх по лестнице. Мощь приобретенная – всегда приговор романтике прошлого. Точно так же, как фотография в вашем мире стала приговором реализму в живописи, а джазовая музыка – классической. Но я всё же написал настоящий старинный роман, чтобы увидеть тебя здесь, в Белом городе.
– То есть мы пришли сюда из-за книг? Истории со счастливым концом?
– Да, из-за книг, но финал их всегда открыт. Вряд ли кто-то вправе повлиять на решение автора. Только ты сама можешь написать его.
– И напишу! Мне туман мешает сосредоточиться. А какое сейчас время года?
– Не сезон, а впрочем, любое, какое захочешь. Часы, что я купил на местном рынке, всегда показывают одно и то же: три часа после полудня. И, прожив здесь достаточно долго, я склонен им верить. Время и вправду стоит на месте или его уже не существует.
– Тогда пусть будет зима. А Белый город – плод нашего воображения? Мы сами создаём окружающую нас реальность?
– Каждый из нас – Творец в своём придуманном мире. А Белый город – место, где наши фантазии пересекаются. Творчество, как любовь, – физическая потребность организма. И это тоже была ваша идея: Интернет – сеть, соединившая виртуальные мысли всех и каждого. Это вы решили, что творить может любой, кто пожелает, и отобрали у избранных их искусство, поделив между всеми. А мы лишь технологически усовершенствовали вашу идею. Это у вас уже отняли радость делать что-то своими руками, предоставив тяжкий физический труд машинам, и от скуки вы копили красоту и интеллект, от скуки вы созидали. Когда человек может сам построить дом, сам убить зверя и вырастить пшеницу, ему в голову не придёт сочинять романы. Это у вас уже не было ни войн, ни революций, и вам больше не о чем стало поведать друг другу, вы утратили способность рассказывать истории и начали писать потоком сознания, выворачивая душу на бумагу. Мы усовершенствовали и эту идею. Мы называем её «эмоциональный калейдоскоп» – идеальное хранилище и ретранслятор всех видов искусства: музыки, литературы, живописи, фотографии, кино и даже науки, философии, истории… – всех накопленных знаний человечества. Кино, кстати, было самым прогрессивным видом искусства, ему недоставало только запаха и тактильных ощущений. Ни музыка, ни литература, ни театр, ни любое другое искусство, требующее от человека эмоциональных затрат на создание мечты, не пережило двадцать первого века. Читая роман, вы снимали свой фильм в голове. Глядя на экран телевизора или киноэкран, вы считывали готовую, упакованную и расшифрованную реальность, не задумываясь о том, как вас обманывали. Уставший от информации мозг не был способен ни на что иное. Рано или поздно человеческая культура приходит к нулевому километру: невозможно становится поглотить всё, что создано предками. На рубеже веков мы её обнулили, и все великие имена канули в Лету. Теперь создавать реальность позволено всем. Каждый из нас хотя бы раз в жизни заглядывал за облака, испытывал трепет влюблённости или страх падения. А у страха, как и у влюбленности, – миллиарды оттенков, хватит на всех, беда лишь в том, что человеческий глаз способен воспринять всего сто пятьдесят тысяч. Каждому из нас есть, что сказать миру.
– Да, но если все будут говорить, кто станет слушать?
– Говорить можно по очереди и по-разному. Слово – только форма. И восхищаться литературным языком – всё равно, что восхищаться красочной смесью на палитре художника. Важна картина, а не то, как художник смешивал краски. И в книге важна идея – строка из нескольких слов, тезис теоремы, а роман – всего лишь её доказательство. Сотни исписанных страниц, десятки героев, тысячи слов – и всё ради того, чтобы доказать, объяснить, быть понятым! Когда вы смотрите в мир, вы не фокусируете свой взгляд на чём-то одном, вы хватаете его в целом: тысяча образов реальности смешивается в сознании с тысячей образов из воспоминаний, снов, мыслей, чувств, ощущений… Художник на закате пишет тоску по уходящему дню, а зритель способен разглядеть на картине лишь солнце, медленно садящееся за лес. И контакта не происходит.
– Что же делать, чтобы тебя поняли?
– Важно передать мысль, чувство, идею – без искажений её словами, звуками или красками. Обобщив всё, что создали люди за предыдущие столетия, мы пришли к выводу, что культура – это необходимый человечеству эмоциональный опыт. Идеальное искусство есть обмен эмоциями в чистом виде. Оно понятно и доступно всем. Ты мучительно пытаешься раскодировать образ, прочувствовать его до конца, а потом даёшь ему имя, которое в свою очередь – тоже код. Таким образом, твои эмоции искажаются дважды. И ты всё ещё хочешь быть понятой кем-то?
– Я стараюсь.
– Не нужно стараться. Нужно честно делиться своими чувствами. В моём мире всё принадлежит всем внутри единого пространства. Личность создателя больше не имеет значения. Читать – такой же труд, как и писать, а принимать так же тяжело, как и отдавать. Созданный шедевр принадлежит им обоим. А когда всё упрощено и очищено до идей и эмоций, то творец уже не нужен. Его не помнят, им пользуются. Его душа разорвана на части между всеми живущими. И не нужно считать себя избранной – избраны говорить все. Не нужно оттачивать мастерство подбирать слова, не в этом смысл литературы. Смысл не в словах, не они бессмертны, бессмертны чувства, эмоции, идеи. Чем чище они, чем менее испорчены изысканностью формы, тем большее количество душ смогут испить и понять твою. Когда человеку дано ощутить чужую радость или боль, как свою, – слова не нужны.
– И тебе не страшно жить в мире, где каждый может испить твою душу?
– А тебе не страшно родить на свет невинного человека, затем долго мучить его и наконец убить, чтобы читатель, утерев пресные слёзы, поверил тебе? Вы же не можете не убивать ради идеи сделать мир лучше?
– Да, ты прав. Писатели, наверно, трусы. Мало кому по плечу исповедь Хемингуэя. Он-то знал, что жизнь интереснее прозы. И всем, кто взял в руки перо, сел за печатную машинку или компьютер, есть что сказать – наболело. Но страшно сказать. Страшно посмотреть в глаза своему отражению, своим близким. Любой ценой избегая разоблачения, мы перетасовываем всё, переворачиваем, а подчас и придумываем совершенно другую историю под боль, пережитую когда-то, чтоб уж точно никто не догадался, не узнал на страницах книги себя или, не дай бог, автора. Искренность и есть синоним слова максимализм, она всегда идёт рука об руку со скандалом, потому что на грани, не в толпе и не по правилам. Либо герой, либо изгой. Либо святой, либо преступник. Что по сути одно и то же. Кто такие святые? Раскаявшиеся грешники. Я обманываю себя, обманываю их, чтобы не карали жестоко за нестроевой шаг. Вот и приписываю ему, незапятнанному, только что сочинённому, рождённому этой ночью свои слова и поступки, раны, обиды, грехи... очищаясь и избавляясь. Для меня это единственный путь к свободе от прошлого и от себя. Я не героя убиваю, а своё прошлое.
– Ты боишься потому, что у тебя есть имя.
– А у тебя его нет?
– Нет. У нас нет имен, все равны в пространстве эмоционального калейдоскопа, и потому все говорят правду, а не ловчат. Это единая территория чувств, мыслей, идей, откуда каждый может позаимствовать частицы света и мудрости, а потом вернуть их обогащёнными и наполненными собой.
– Коллективное чтение мыслей?
– Что-то вроде того.
– Но как вы узнаёте друг друга в потоке?
– Мы не страдаем гордыней, как вы, не ищем признания или славы только себе, у нас каждый – избранный и потому безымянный.
– Но имя – это же ещё и ответственность. Меня с детства учили отвечать не только за свои поступки, но и за слова, обронённые даже случайно. Слова подлежат наказанию так же, как и поступки, порой слова приносят людям большие разрушения.
– Ты, наконец, поняла, зачем была призвана в Белый город. И это значит, что мне пора уходить.
– Меня призовут к ответу?
– Да.
– Но как я смогу найти тебя, если ты исчезнешь?
– Просто позови меня.
– Но у тебя нет имени.
– Так дай мне его, как даёшь имена всем остальным.
И голос его побелел, а затем медленно испарился. Они так и не смогли разглядеть друг друга за пеленой предзакатного тумана.
«Влад…» – тихонько выдохнуло море, и Полина почувствовала солёные брызги кожей обнажённых плеч. Прощальное прикосновение невидимого собеседника. Постепенно в тумане начали проступать очертания извилистого берега: острые скалы, крутая тропинка, взбирающаяся по ним наверх к шоссе, ведущему в Белый город, солнце в морской дымке над горизонтом, напоминающее землянику со сливками. Пляж из белого, словно сахарного, песка – тот самый, что она представляла себе когда-то.
 Эмоциональный калейдоскоп, усовершенствованная версия всемирной паутины, где у каждого есть свой блог или страничка чувственной памяти. Странички проникают друг в друга, и души людей сливаются в единое целое. Ей вспомнились электронные письма читателей её историй, выложенных в Интернет, которые она получала почему-то в самый сильный дождь или снег по понедельникам.
По понедельникам всё казалось беспросветно серым и бессмысленным, но письма собирали её веру в слова по кусочкам, и пальцы вновь замирали над клавишами в надежде извлечь из клавиатуры новую мелодию фраз, туго заплетённую из снов и образов тревожно минувших выходных. Ради этого Влад и люди его мира пожертвовали своими именами. Ради возможности творить, делиться своими чувствами, проникать друг в друга. А может, и жертвовать уже было нечем? Кто из нас вспомнит имена писателей-современников, выпускающих по несколько книг в год? В общем хоре отдельных голосов не слышно.
«Обезличенный автор очень удобен с точки зрения книгоиздания», – вспомнилась ей недавняя статья в литературном журнале. В статье шла речь о неком романе, написанном компьютерной программой PC Writer без участия человека. В основе сюжета – видоизменённая любовная история из романа Льва Толстого «Анна Каренина», в основе стиля – лексика, языковые средства и приемы тринадцати отечественных и зарубежных авторов XIX-XX веков. Писатели никому не нужны в нашем веке, а уж в будущем и подавно…
– Ты тоскуешь по слову, по имени, по собственному голосу, наполненному одному тебе присущими нотками. Ты хочешь вернуться и ждёшь, что я выйду тебе навстречу. Но как я узнаю тебя среди прочих? – грустно спросила Полина.
Море молчало в ответ, беззвучно слизывая белый сахар с её босых ног.
Всё это походило на картину фантастического пейзажа в музее. Ты стоишь перед ней и мечтательно выбираешь, на каком холме лучше построить дом, чтобы вид из окна был поживописнее. Долго выбираешь, пока не поймёшь, что дом уже существует, а самый волшебный вид открывается из окна, на подоконник которого ты только что облокотился. 
«Голос, это не так уж и мало», – подумала Полина и вдруг заметила удаляющиеся следы на белом сахаре пляжа.


****


Влад щёлкнул выключателем, и пляж исчез в темноте комнаты.
«Счастье – это жить без сожалений, – сообщил ему мальчик на занятиях по эмоциональному опыту. – Я всегда радуюсь солнцу. Когда оно светит, нужно рано вставать и скорей бежать на улицу встречать его. Но вчера мне не хотелось просыпаться, и когда я увидел, что небо затянуто тучами, я так обрадовался… Так обрадовался, что даже ПОЧУВСТВОВАЛ дождь! Правда здорово, не жалеть о солнце, когда его нет? Можно упасть, зарыться лицом в подушку и спать, не обвиняя себя в том, что пропустил что-то важное».
Ему всегда нравилось работать с детьми. Дети похожи на первый снег или чистый лист бумаги. У них ещё нет чужих эмоций. Но когда им вшивали электронный чип, удостоверяющий, что они обучены мастерству пользоваться эмоциональным калейдоскопом и могут приступить к дальнейшему совершенствованию, он с трудом сдерживал слёзы. Нет, не радости – неизбывной тоски по маленькому первобытному человечку, который мог бы сам открывать новые миры и вселенные, но ему сказали, что это уже не нужно. На земле назван и описан каждый цветок, на небе – каждая звезда. Не нужно изобретать велосипед и открывать Америку заново, лучше пользоваться готовым, за столетия ошибок и разочарований накопленным эмоциональным опытом. Все чувства хороши. И не так важно твои они или чужие. Смысл эмоционального калейдоскопа, наверно, в том и заключается, чтобы не сожалеть об упущенных возможностях и не рисковать. Всегда можно подключиться и получить в дождливый день немного солнца. Чужого.
Теперь у них всё чужое: и боль, и страх, и любовь, и смерть. Встречаешь девушку, и если вы с ней похожи, то уже знаешь, что полюбишь её, и знаешь, как это будет. Летишь в самолете в удобном кресле за бронированными стеклами, а можешь почувствовать холод ветра, страх и радость полёта, как на параплане. Хочешь ударить врага, но не делаешь этого, – закрываешь глаза, и костяшки пальцев взламывает скользящее соприкосновение с его острыми скулами, а по телу разливается удовлетворённая ненависть. Даже самоубийц теперь нет: их накачивают сначала слезами утрат их близких, а потом такой радостью, что они забывают о том, что собирались свести счёты с жизнью. Тем, кому не помогает и это, дают умереть на время. Кромешная тьма и пустота лечат от безысходности лучше любого психолога.
Эмоциональный калейдоскоп – единый мозг планеты со скоростью мысли в миллиарды раз превышающей усреднённые человеческие показатели. Ещё в начале двадцатого века был изобретён первый компьютер, реагирующий на простые мысленные команды хозяина. А теперь мысли создаются и считываются коллективно.
Что такое мысль? Визуальный (кинестетический, аудиальный…) образ – реакция на него, то есть эмоция – осознанное чувство – имя ему, то есть словесное определение. Логическая, а значит, вполне объяснимая и предсказуемая последовательность действий клеточек серого вещества, где эмоция как субъективная реакция на окружающую действительность используется в качестве первой ступеньки к познанию мира.
К 2112 году, благодаря развитию нанотехнологий – восстановлению человеческих организмов и ресурсов планеты на основе преобразования соединений молекулярной цепочки, – они победили все болезни (рак, вирусные инфекции, инфаркты, естественное старение, врождённые пороки...), научились преодолевать кризисы и природные катаклизмы. Но если человек сравнивает себя с Богами и начинает творить окружающую его реальность, а также себя самого, то для этого нужен сверхчеловеческий интеллект и сверхчеловеческие способности. То есть возможность впитывать знания буквально из воздуха: времени на длительное изучение того или иного предмета больше нет, решения необходимо принимать не только сверхразумные, но и сверхскоростные, и главное – сверхобоснованные, то есть опирающиеся на весь накопленный планетой исторический опыт. Потому что цена ошибки слишком высока – миллионы, а может, и миллиарды жизней.
Естественным выходом и приложением к планетарному мозгу, отвечающему за здоровье общества в целом, стал эмоциональный калейдоскоп, целью которого было предоставить живущим все ответы на все возникающие вопросы. Точно так же, как микроскопические нанороботы искали, находили и ремонтировали больные или стареющие клетки, обезвреживали вирусы в человеческом организме, запрашивая инструкции последовательности действий в центральном мозге планеты, так и эмоциональный калейдоскоп искал и находил решение любой поставленной перед вами задачи.
Однако и это не стало пределом возможного. Эмоциональный калейдоскоп решил и другие проблемы: например, преступности. Утописты всех времен и народов пытались взять под строгий контроль человеческие эмоции, предсказывая максимальное ограничение свободы и тиранию. Но вспомните своих детей: чем больше вы им запрещаете что-либо делать, тем вероятнее они как раз это и сотворят. Срабатывает эффект запретного плода. Нет, человечество свернуло в другую сторону на опасном перекрёстке и научилось не обезвреживать и не предотвращать преступные наклонности человеческой природы, а как раз наоборот, предоставить им полную свободу, но внутри эмоционального калейдоскопа. Если можешь убить кого-то «понарошку» и не сесть за это в тюрьму, к чему тогда рисковать?
Вы скажете, что убивают ради денег, но их давно уже нет, обесценились. В обществе, где любые ресурсы самовоспроизводятся, каждый богат и, наверное, счастлив. Соперничества в любви тоже нет, люди перестали быть собственностью друг друга. А стихия коллективных – любых – эмоций настолько совершенна, что и на уровне физики неотличима от существующей реальности. Её точная копия. В итоге: у человека всё есть, ему всё позволено, и он всё обо всём уже знает. И главное – ему ничего больше не хочется, он просто не в состоянии придумать, чего ещё попросить. Счастливое общество без смерти, без любви и без сожалений.
Но у Влада теперь есть имя. Ему хочется своей неповторимой судьбы, своего счастья и чтобы обязательно было, о чём жалеть. Ведь жалеем мы только о том, что действительно дорого. Хочется родиться первым человеком на Земле и выбрать свой путь, давать имена цветам и звёздам, изобретать самолёты и космические ракеты, открывать новые континенты и законы физики. Любить непохожих, желать невозможного, искать неизведанного, непрожитого до него. Хочется писать романы о любви и смерти. И если это никому больше не нужно, это нужно ему самому. Он слишком устал быть среди тех, кто непременно доживает до старости или того хуже – никогда не умрёт.
И порой ему казалось, что в своих страстях он не одинок. Среди детей из групп обучения эмоциональному опыту он безошибочно угадывал других, мысленно называя их устаревшим словом «избранные». Такие дети никогда не играли в команде, и за глаза их называли одиночками и эгоистами. Но он знал, что они хранят в себе бесценное сокровище и в суете могут всё расплескать, разбить, потерять. Такие дети никогда не участвовали в соревнованиях, потому что к финишу приходили последними. Избранному важно остаться последним – это путь в вечность. В споре эпох побеждает тот, чьё имя произнесут после всех, так оно никогда не забудется.
 «Я скажу ему, что я – Влад, и чтобы он продлил мне пропуск в Музей Минувшего», – размышлял он про себя, из темноты комнаты рассматривая ночную улицу в неоновых самоцветах витрин. Занятия в классах давно закончились, но он не спешил уходить. Возвращаться в пустую квартиру не хотелось, а пропуск в музей нужно было продлить у директора колледжа.
Тот вошёл неслышно вместе с ярким светом от услужливых сенсоров.
– Опять в темноте сидишь? – спросил подозрительно. – Не нравится мне твоё настроение в последнее время. У тебя ответственная работа с детьми, которые к тому же ещё и лишены пока дара почувствовать жизнь в полной мере. Но твою тоску они ощущают, поверь. Наша задача научить их быть счастливыми.
Влад широко улыбнулся в ответ:
– У меня теперь есть имя. Влад. Нравится?
– Зачем оно тебе, если каждый способен понять, кто ты? – удивился директор.
– Хочется что-то своё. Что можно беречь, чем никогда не придётся делиться.
– Так… – недовольно протянул директор. – Сначала у тебя появится имя, потом трагедия, а потом ты решишь покончить с собой. Видишь ли, при твоей специальности – это непозволительная роскошь. В твоей группе и так успеваемость падает день за днём. Родители скоро жаловаться начнут.
– Знаю, – оборвал его Влад и, помолчав, добавил: – Мне нужно продлить пропуск в музей. Я готовлю лекцию «Сравнительный анализ искусства идеального и различных видов искусства наших предков», поэтому мне нужны все залы: и музыки, и литературы, и живописи, и кино. 
– Опять? – взвизгнул директор, не дав ему договорить. – Ты уже живёшь там! Не увлекайся, тебя затягивает. Лучше бы изучали эмоции современников. Детям полезнее будет.
– Уже, – вздохнул Влад. – Все они похожи, ничего нового. Детям скучно. Так вы продлите пропуск?
– Не понимаю, зачем торчать в музее целыми вечерами, если можно подключиться к калейдоскопу и подготовить лекцию за несколько минут?
– Подключиться – да, но не потрогать.
«Как было бы здорово, если бы он обмакнул перо в чернильницу и поставил размашистую подпись», – мелькнула у Влада в голове мысль, но не стала чем-то более значительным.
– Что с тобой поделаешь, продлю, – и директор приложил большой палец к графе следующего месяца.
– Тогда я пойду, – попрощался Влад и потянулся к вешалке.
– Дурацкая куртка, где ты её взял? – рассматривая потрёпанную кожанку Влада, усмехнулся директор.
– У антиквара. Он утверждал, что сто лет назад её носил настоящий байкер.
– Не может быть! Давно б истлела. Наверняка новодел из пластика.
– А я верю, что она настоящая, из кожи какого-то зверя. Она даже пахнет бензином.
– Варварский век! Пары бензина и массовые убийства животных! Ты бы ещё шлем напялил и на груде металлолома полдня до работы добирался, – проворчал ему вслед директор.
Сверхскорости? Не нужно. Он бы всё отдал ради живого порыва ветра, но бензин вне закона! Он задыхался за стеклом электрорара , когда пейзаж размывало до ничтожных размеров галлюцинации.
Сверхлёгкие материалы, которые позволяют чувствовать спинку сидения сквозь ткань пиджака? Нет уж, допотопная кожанка – то, что надо! Капсула, хранящая тепло его тела лишь для него самого или для той, чей голос в последнее время снится всё чаще.
Споря сам с собой, Влад шагал по шуршащим листьями улицам. Осень догорала, прощаясь, но он был единственным, кто не заметил её мимолётной, но такой обжигающей красоты. Он грезил скульптурами Родена, на лету поймавшими вечность. Слышал печальный перебор клавиш пианистом. Вспоминал руки застывшей в ожидании слова Полины. Той, что смогла дать (или вернуть?) ему имя. И теперь всё, о чём он мечтал, – найти путь в Белый город в одной из тысячи тысяч книг, пылившихся на полках огромной библиотеки Музея Минувших Столетий.
Лица людей бывают красивы, а бывают безобразны, как и души. А бывают те, что невозможно запомнить – никакие, хотя все вокруг и утверждают, что каждый по-своему красив и уникален. И только они двое знают, что это ложь. Не всякому суждено создать форму подобно Родену. Дело в глубине чувства. Некоторые люди поверхностны, не способны накопить то глубокое, чем действительно стоит делиться.
– Молодой человек! Не трогайте статую! – окликнул его смотритель музея.
– Извините, – вздрогнул Влад от неожиданности. – Мне вдруг показалось, что она пошевелилась.
В зеленоватом искусственном свете ламп Ева сама отливала прохладой деревьев Райского сада. Что чувствовал Роден, оживляя мрамор или бронзу? Никто этого не узнает, даже эмоциональный калейдоскоп не даст ответа. Как и любой сплав или смесь, он не совершенен. Если до бесконечности смешивать краски, мир станет чёрно-белым, если переплавить алмаз, он утратит способность отражать свет. Совершенство в первозданности творения, в тайне ему присущей, в невозможности повторения. Зеркала слепы и потому лгут.
– Да, ты права. Нужно стремиться быть избранным, – медленно проговорил Влад.
– Что? – переспросил смотритель.
– Это я не вам, лет сто назад одна женщина тоже прикасалась к статуе. Я почувствовал её тепло на поверхности бронзы.
– Вы – самый странный посетитель нашего музея, – улыбнулся смотритель. – Кстати, я нашёл распечатку о Белом городе. Помните, вы как-то спрашивали?
– Распечатку?
– Да. «Белый город» не значится среди опубликованных книг. Сохранилась компьютерная распечатка. Это сетература. Авторы размещали в сети свои произведения, любой желающий мог скачать, распечатать и прочесть. Хотите, я сделаю вам копию?
– Да, пожалуйста.
Влад вдруг понял, почему Полина придумала Белый город. Человеку прошлого дана одна жизнь, и она невозвратна. В детстве мечтаешь гонять на мотоцикле, но сев за руль, врезаешься в стену, и тебе уже не суждено преодолеть страх. В юности собираешься посвятить жизнь изучению редких видов животных, но тебе говорят, что учёный – это не профессия. Влюбившись в полотна импрессионистов и разгадав последовательность мазков их стремительной кисти, проваливаешь вступительные экзамены в школу живописи.
Но ты не отчаиваешься. Сочиняя, ты можешь стать кем угодно, перевоплотиться, прожить все жизни, которые тебе недоступны, компенсируя потери и разочарования. Ты живёшь в тысячи мирах одновременно, и тебе нет дела до своего.
А между тем тебе ещё не тридцать, но почти. Ты похожа на осень: так же красива, но с предчувствием тлена, и когда кто-то улыбается тебе на улице, незаметно оглядываешься, опасаясь увидеть очаровательную нимфу за спиной. Нимфы нет – и никогда не было, но ты постоянно ощущаешь её незримое присутствие. Ты не похожа на неё, ты – другая. Ты одинока, но больше всего боишься стать нормальной, быть со всеми и как все. Ешь из пластиковой посуды, потому что подаренный мамой фарфор некогда мыть, а на твоей кухне в пыли кашляет паук, с которым ты разговариваешь, как с собакой или с ребёнком, ради коих жертвовать собой не готова. Смысл творчества ты видишь в интерпретации придуманного несчастья. Но это же настоящая пытка жить чужими страстями, принимая их за свои!
И наконец ты закрываешь за собой дверь, чтобы никогда не вернуться домой. Потому что тебя ждут в Белом городе, и ты всю жизнь знала об этом.
«Старый парк. Я иду к тебе. И осень, синеглазая стриптизёрша, не ведающая стыда, удивлённо пожав плечами, сбрасывает красный бархат и золотую парчу тебе под ноги. Ты – единственный, кто не оценит её мимолётной, но такой обжигающей красоты, потому что идёшь ко мне», – прочтёт он позже в распечатке «Белый город» и вспомнит, что да, действительно не заметил, и осень догорела уже без него.
Распечатка, больше напоминающая дневник, под именем Полина, без названий и дат под текстами. Хотя там у них, прошлых, были и фамилии, и отчества, годы жизни и бездна прочей бессмысленной метрики, которая в двадцать втором веке уже никому не нужна. Зачем помнить дату рождения, если собираешься жить вечно? Зачем имя, если можно ощутить собеседника?
«– Можно взять тебя за руку?
– Нет.
– Можно хотя бы легко дотронуться до тебя?
– Нет!
– Почему?
– Прикосновение рождает эмоции, эмоции – чувства, чувства – мысли. Ты начинаешь мне сниться. Я засыпаю и просыпаюсь с тобой, ты садишься со мной за стол, ложишься со мной в постель, идёшь за мной в душ. Жить становится невыносимо, хотя и прекрасно! Это эйфория любви. Но порой любовь невозможна, даже если вопреки всему. И тогда приходит боль, сожаление, пустота. Состояние ремиссии, любовь – самый сильный наркотик. А наркоманы неизлечимы. Знакомый запах, звук, вкус… и всё: и душу, и тело, и жизнь – за новую дозу. Дозу эйфории. Да, с другим, по-другому, но по кругу, по кругу… Прикосновение – эмоции – чувства – мысли – сны – эйфория мечты – боль – пустота. Замкнутый круг. До последней дозы любви, пока не умрёшь. Так какая разница меня ты возьмёшь за руку или ту, другую, что ждёт чуть дальше по аллее на своём постаменте одиночества? Иди и не оглядывайся. Поверь, так будет лучше для нас обоих.
– Хорошо, я иду дальше. Мимо тебя, но по кругу – по кругу. Эфемерность мечты. Пустота эйфории. Или всё-таки остановиться?
– Не нужно. Меня здесь уже нет».
Никого уже нет в том смысле, что и воспоминаний у них не осталось. Чем длиннее дорога и чем быстрее мчится электрорар, тем менее четкий пейзаж за окнами. Возможность жить сколь угодно долго обесценила человеческую жизнь, как таковую, то есть способность ей восхищаться так, как это делали предки, когда каждый день как последний. Чем больше у тебя времени, тем меньше ты успеваешь сделать.
Человеческая душа – всего лишь память. А память – конечна, аналогично жесткому диску на вашем компьютере. Рано или поздно пространства для воспоминаний не останется, настоящее начнёт замещать прошлое, перезаписывая, затирая, обесцвечивая и обесценивая душу-память. А если времена постоянно замещаются, а душа истёрта до бесконечности чёрной дыры, то какая разница сколько минуло лет, и чем тогда вечность отличается от мгновения?
Влад не помнил себя ребёнком, не помнил юности, первых свиданий. Он словно всегда был здесь: учил детей пользоваться эмоциональным калейдоскопом, не замечая того, что сам становится его жертвой, проваливаясь в чужие чувства и жизнь всё глубже и глубже, пока вдруг среди тысячи городов, где хотел побывать, не увидел Белый. Пока не обрёл имя, а значит, и трагедию. Пока не сел в старомодное авто уже не пассажиром, но водителем, который сам решает, где ему повернуть, где остановиться, а где изо всех сил жать на газ. И сейчас ему просто необходимо всё вспомнить, потому что обратной дороги не будет.
«Первое воспоминание детства: лежу в коляске, а над головой мечется ветка клёна. И осень. И листья у клёна жёлтые – пять пальцев, как протянутая рука. Но дотянуться до неё я не могу – спеленована крепко. И так всю жизнь, – вернётся он снова к Полининой распечатке. – В этом мире ничто человеку не принадлежит, кроме воспоминаний. Память – единственное, что невозможно у тебя отнять. В воспоминаниях ты всецело властвуешь над временем. В воспоминаниях ты можешь ежесекундно быть рядом с любимыми людьми, даже если они далеко от тебя, даже если их давно нет в живых. Наша память – это волшебный дар, путь в вечность. Это наш маленький рай или ад, смотря кто на что способен. Поэтому рядом с абсолютно счастливыми людьми ходят безраздельно несчастные. Счастливые живут в раю самых светлых воспоминаний, несчастные жарятся на огне собственной злой памяти. Я помню всё, каждую нашу встречу, словно моя жизнь – бесконечный кинофильм в голове. Каждую деталь: чёрточку, родинку, царапинку, приятную на ощупь фланелевую рубашку… – бережно храню в копилке памяти. Именно воспоминания дают силы подниматься после падений и идти дальше, несмотря ни на что. Воспоминания продолжают любить и заставляют меня делать то же самое».


****


– Мне надоели твои прогулки! Ты уходишь и никогда не говоришь, куда и зачем, – он встретил её в дверях взъерошенный и разъярённый.
– Вот, – невозмутимо протянула ему листок Полина. – Я пишу книгу.
«Тончайшие капилляры моего больного сердца синими резными виньетками выписывали твоё имя ещё задолго до рождения, в утробе матери», – начал он читать.
– Что за бред?!
– Ну, немного не получилось, я отредактирую, попозже… ты дочитай до конца…
«Поезда гудели, шептали, кричали и плакали на манер чеховских сестёр: «В Москву! В Москву!»
Я долго скиталась, не смея поверить в тебя. Но ты дождалась. На первое наше свидание на Ленинградском вокзале ты явилась в дорогом норковом манто, под которым не было ничего. Босиком по свежему снегу. Ты повезла меня в самую дорогую гостиницу, но отдалась мне прямо в такси. Не удержалась. Я понимаю: это был твой ход белыми. Ты научила меня летать из окна маленькой комнаты с окнами в небо. Ты дала мне всё: деньги, любовь, признание.
А потом ты ударила меня впервые. Смешно, но я так люблю тебя, что даже не помню, как это было. Помню, лежала на заплёванном грязном асфальте, и кровь текла по губам, по подбородку, по шее, замочив единственную дизайнерскую рубашку. Ты смеялась – звонко и нестерпимо холодно. Ты говорила: «Вставай, всегда есть выход. Даже из безысходности». И я упорно пыталась подняться: сначала встать на колени, затем, опершись о скамью или дерево, – на ноги, чтобы, шатаясь, уйти от тебя навсегда по аллее.
Но я возвращалась снова и снова. Может быть, потому что дата нашей первой встречи двойной палиндром 20.02.2002 – цифры, бегущие назад? Ты настигала меня везде: в моём родном городе, на Мальте, в Париже, Питере, Амстердаме, Берлине, Праге… На третий день путешествия и разлуки с тобой я начинала скучать по бульварному кольцу, твоим аллеям, прудам, тихим улочкам и паркам. Ты – единственное, что у меня сбылось в жизни. И я начинала с тобой всё с первого снега. А ты промывала мне раны, накладывала швы, клеила пластыри.
Меня не спас от тебя даже мой Белый город. Ты научилась ему подражать! Ты никогда не замечала, что умеешь быть покорной, молчаливой и тихой, когда хлопьями падает снег?
Да ты хоть знаешь, сколько раз ты роняла меня навзничь, легко подставив подножку? И била снова и снова тонким стальным каблуком по лицу. Это ты приучила меня носить маски и пользоваться тональным кремом, чтобы умело скрывать боль.
Но скажу тебе: «Бей ещё! Всё, что не убьёт, сделает меня сильнее». Это не мазохизм, а тяга к преодолению. И это потрясающее чувство, когда затягиваются шрамы, а под лопатками сладко чешутся только что оперившиеся крылья! И я снова лечу за тобой по бульварному кольцу.
Хотя Патриаршие мне нравятся больше – твой самый нежный изгиб. Место моей силы. Я вгрызаюсь в тебя и пью ледяную чистую кровь, мешая её с глинтвейном в разбросанных по окрестной Бронной кафешках. Пью и знаю: тебе хорошо со мной. Я – лимита. Не дочь, не жена, всего лишь любовница, полукровка. Но я не скрываю своего положения, не стыжусь и не жалуюсь. Я ни о чём не жалею! И лелею мечту, что когда-нибудь буду достойна тебя. Дай только срок. Знаю, что смогу это сделать. И ты непременно мне в этом поможешь.
А пока каждый месяц уходя из дома, не говорю куда и зачем. Меня и не спрашивают уже: доверие – самая прочная верёвка на свете. Но я всё же смотрю на дома близ Патриарших, выбираю окно, проникаю в комнату и … мысленно крашу стены в чёрный цвет. Мечта – для меня одной: комната бывшего Сталкера с чёрными стенами, высоким потолком, картинами и старым проигрывателем виниловых пластинок, как у Кайдановского ПОСЛЕ , но на Патриарших, чтобы можно было кормить лебедей. И в этой комнате – желание всё с себя снять.
И тогда ты больше не сможешь меня ударить. Ведь ты – единственная, кого я любила и кому по-настоящему преданна. Так глубоко, что уже не уйти, не вырваться, не изменить и не умереть никогда».
– Так… Мальчики тебе надоели, на девочек потянуло?
– Причём здесь девочки? Это о любви к городу! К Москве! Только образно. Я все-таки писатель и мыслю образами.
– ****ь ты, а не писатель! И вообще забирай свои книги и проваливай. К тому же особо стараться не придётся: рухнула твоя книжная полка над кроватью. Хорошо, что днём – никого не убила.
Ну вот, ещё один опыт совместной жизни закончился неудачей, ещё один переезд будет равен трём пожарам. Бедные книги! Сколько им пришлось пережить, и опять начинается: погрузка-разгрузка, перетаскивание с места на место, опять абреки-носильщики будут их ронять, мять, пинать ногами. Простите, не вышло.
Хотя в чём-то он прав: писатель – та же шлюха. Не разденется, никто и внимания не обратит, платят ему за секс, а за боль назначают двойную цену, читателю присущи все пороки человечества, и он ищет и ждёт удовлетворения.
И Экклезиаст тоже прав: «Преумножая знания, преумножаем скорбь». Иногда буквально.
Голая, осиротевшая без книжной полки стена. И только маска из новой коллекции смотрит пустотой прорезей глаз, болтаясь на единственном уцелевшем при падении гвозде.
Полина начала коллекционировать маски совсем недавно, задаваясь вопросом: к чему всё это? Но в Художественный салон заходила регулярно. Чёрные, белые, золотые. Королевы, шуты и бродяги. Что это? Тяга к необычному? Писательский интерес к лицам? Культивирование оригинальности? Нет, скорее желание скрыться. Не подражать, а именно скрыться. Когда ожидания близких (и не очень) настолько противоположны твоим, хочется подальше сбежать от них, хотя бы внутрь себя – под маску.
Да, она – в маске. Коллекция нашла объяснение, что дальше? Полина всегда ненавидела свои фотографии и отражение в зеркале. А что, если взглянув в зеркало ещё раз, она увидит маску – одну из тех, что пока висят на этой стене? Кто вообще может закрыть глаза и мысленно увидеть своё лицо? Вы можете? Она – нет.
И вместо записной книжки для текстов книги у Полины корпоративный блокнот фирмы, где работает, с рекламной надписью: «More bigger, better ideas», чтобы никто не догадался, ЧТО она пишет.
«Удивляешься? Эти киногерои перестали тебя умилять. Дачи копают королевы и воины. Рядиться достало… Нет больше сил ублажать…», – поёт Лагутенко в наушниках.
Стоп! У неё нашелся ответ. Им важнее КАЗАТЬСЯ счастливыми, а не БЫТЬ! Как на рекламной картинке Coca Cola: папа, мама, сын и дочка. И все улыбаются, как безумные. Словно им туда что-то подмешивают. Наркотик. Эликсир безоблачного счастья. Вспомнился Пауло Коэльо: «…признак утраченной мечты — это умиротворение. Жизнь делается похожа на воскресный вечер: мы мало чего требуем, но и почти ничем не жертвуем...» .
Полина снова взглянула на рекламный плакат: улыбки столь натянуты, что лица вот-вот треснут по швам. А лица ли? Или маски? И что под маской – мечты, которые давно истлели и уже даже не пахнут? И вся жизнь как бесконечный воскресный вечер: сидят, обсуждают, как поедут в ИКЕА за рассадой на дачу и где дешевле закупать продукты в «Перекрестке» или в «Копейке». Всё на десять лет вперёд расписано, и из года в год, из века в век меняются только пункты-цели, но не сам план. Квартира, дача, машина, потом дети… и квартира, дача, машина – для детей, потом внуки… Разбогатеть, продолжить свой род и сдохнуть. Всё! Точка. Последний пункт плана. Счастье не право, но обязанность.
Подруга, для которой Полина совсем недавно выбирала книги, пригласила временно погостить в её загородном доме. С неохотой, но пришлось согласиться. Не бомжевать же на Ленинградском вокзале.
Конец ноября, поздний вечер. И снова – картинка, как в голливудском кинофильме: высокие окна уютно светят в темноту леса. Сквозь стекло: мама, склонившаяся над малышом в кроватке. Идиллия? Нет, мираж!
Мужа, конечно, нет дома, у него – своя жизнь, своя война между заказчиком и подрядчиком, а после победы – с бабами в сауне, жена же временно недоступна.
А её подруга целыми днями одна сражается с невидимыми врагами между кухней и стиральной машиной. Полина для неё – тоже своего рода выход из безысходности. Хоть с кем-то поговорить, убить время. Ох, уж это вечно тикающее в висках время! Древняя восточная пытка каплями воды. Кап-кап-кап – до сумасшествия.
– Я так счастлива! У меня всё есть! – улыбаясь, рассказывала подруга, разливая чай. А глаза у самой, как у брошенной собаки. Неужели она действительно думала, что Полина не заметит, проглотит, согласится участвовать в показухе?
Однажды Полина искала для новой повести сюжет поострее и наткнулась на одну интересную статью: «Избавление от комплекса вины». Профессиональный психолог советовал беременной домохозяйке: «Вы не хотите идти на аборт и полностью зависите от вашего мужа? Так зачем вам вообще говорить ему правду о том, что ребёнок не от него. Поверьте, он примет и полюбит его как родного малыша. Промолчав об измене, вы сохраните и семью, и ребёнка. И у вас ещё будет столько счастливых минут, прожитых вместе, что истинное отцовство не будет иметь никакого значения». А между тем есть элементарный генетический тест, и если бы новоиспеченным отцам не внушали, что «недоверие оскорбляет любимую и недостойно мужчины», взращивая в них тот самый пресловутый комплекс вины, то не было бы ничего предосудительного в том, чтобы вовремя им воспользоваться. И тогда лица на рекламных плакатах не выглядели бы столь безоблачно.
Полина так и не решилась позаимствовать данный сюжет: противно стало. На помощь пришла тема третьего в постели. Они опубликовали данные статистики анонимных опросов: сколько женщин спит с мужьями, воображая на их месте Киану Ривза. Но чем воображаемое замещение всё же лучше физически хамского предательства, объяснить она вряд ли смогла бы. Может, оттого что сама всю жизнь спала не с тем, с кем хотелось, а потом просто заперла все двери на ключ и сбежала в Белый город? Всё вокруг пропитано ложью!
«Посмотри на свою подругу, – поучала мама Полину. – Жизнь сложилась у человека: загородный дом, муж-бизнесмен, ребёнок. А ты? Ты хоть знаешь, что ищешь? И что тебе самой нужно? Хватит болтаться уже, давно пора повзрослеть».
Ключевое слово – «сложилась». Хотя нет – «повзрослеть». Потому что когда человек повзрослел, ему уже всё равно, как сложилось. Её друг Художник повзрослел.
«Тридцать лет – это ещё одно совершеннолетие!» – объявил он собравшимся на торжество.
Тихие разговоры под вино на кухне постоянно заглушали крики играющих в соседней комнате детей. Но выделенной территории им показалось мало: дети то и дело бесцеремонно врывались на кухню, разрушая тесный мирок взрослых. Так же легко и непринуждённо наши дети сотрут, сметут с земли всё, что нам дорого. Они уничтожат наши книги, мечты, музыку, сны, картины – наивно и весело, словно это само собой разумеется.
Точно так же, как мы уничтожили время наших родителей: «совок» с его социальными гарантиями и уравниловкой, где они мирно и даже счастливо жили. Да, это мы с нашей жаждой стать неповторимыми, лучшими, победителями в девяностые заставили учёных и инженеров торговать у прилавка, искренне удивляясь, почему им так сложно освоить специальность маркетолога или менеджера, у нас же новое время – время свободы и надежд, время воплощения самых смелых мечтаний. Но они не смогли, потому что их время погибло.
Это мы всё вокруг превратили в товар: голову, руки, любовь, надежду, милосердие. Особенно дорого стоит милосердие. Попробуйте сломать себе что-нибудь и попросить помощи в больнице, не имея на руках медицинской страховки.
Это мы уничтожили понятие родина, провозгласив эру глобализации. Чуть ли не каждый третий успешный менеджер работает в Берлине (Париже, Лондоне, Амстердаме…) и еженедельно по выходным летает в Москву повидать маму или жену. Они не чувствуют себя эмигрантами, да и слово это давно устарело. Любой эмигрант с лёгкостью вписывается в уклад чужой страны, потому что кроме языка, который учится за несколько недель по методике 25-го кадра, нет никаких различий: ни в привычках, ни в одежде, ни во вкусах.
Верлибр, не рифмующий даже mpeg с jpeg-ом, уничтожил поэзию; чёрный квадрат – классическую школу живописи, породив вместо художников толпы дизайнеров; нуар – литературу, заставив беззаботно смеяться вместо того, чтобы задумчиво грустить; джаз – классику, поп музыка – джаз, провозгласив желание всё упрощать до трёх нот вместо семи. Мы пожираем всё, что было до нас. Наше время? У него нет ни прошлого, ни будущего. Оно идёт, а куда – нас не волнует, даже если оно – проходит. 
«Каждое поколение жаждет быть последним», – это не просто зачитанная до дыр фраза, это болезнь века. Учёные считают, что под конец цивилизации время начинает ускоряться, и тогда… начинается война всех против всех.
Маленькое существо пяти лет, непомерно высокое и долговязое для своего возраста, с круглыми глазами, устремлёнными куда-то внутрь, вошло в кухню и со словами: «Так мама делает!» стукнуло по бокалу с вином в руке Художника. Вино плеснуло на обои, на стол, на его белую праздничную рубашку.
«Как кровь, – подумала Полина. – Неужели это существо, как богомол, сожрёт всё, что мне дорого? И не подавится!»
 А Художник обнял его, усадил на колени. Художник размечтался о том, как оно будет подавать ему костыли в старости.
– Но о старости нельзя мечтать, с ней нужно бороться! – возразила Полина.
– Зачем? – удивился тот. – Мы своё уже отшумели.
А всего несколько лет назад он мечтал о выставках своих картин в Париже, мечтал о будущем! Воистину «дети – зеркало нашей смерти» . Он даже не понял, что давно уже умер.
– Почему так грустно? – спросит Полина Художника на пороге, собираясь уходить.
– Потому что раньше мы обсуждали, кто какое стихотворение сочинил, а сейчас – кто чего добился в жизни, – ответит он и прижмёт к груди свою пятилетнюю дочь. – Надо же что-то оставить детям!
Дочь помашет Полине рукой вслед – так, «как делает мама».
– Просто ты смирился с неизбежным. Жить для себя после тридцати – эгоизм. И теперь ты идёшь в художественный салон, чтобы купить кисточки для дочери, а вместо рассвета над горами рисуешь с ней зайцев под ёлкой. В противном случае твоя дочь поймёт, что ты её недостаточно любишь. А через год заявит, что ненавидит тебя за то, что не купил ей куклу Барби, несмотря на все твои заверения, что это безвкусный кусок пластмассы. В шестнадцать попросит вообще не подходить к дверям квартиры: ты слишком старомоден, и ей стыдно перед своими «френдами». И ты останешься в комнате – смотреть ей вслед из окна... Миру необходима твоя жертва во имя нового поколения, будь оно неладно! И это твой выбор. Но почему я и другие такие же должны отдать им на растерзание свои сны добровольно, с видом ягненка, идущего на заклание? Вложить в равнодушную руку мечту, которой они, не глядя, пренебрегут во имя своей, хуже того – раздавят, как окурок, тлеющий на асфальте? Да, мы ничего не создали, но мы очень старались и не хотим быть съеденными заживо, – мысленно ответит ему Полина.
Но таковы законы Вселенной: сначала мы разрушаем мир, который построили наши родители, потом наши дети уничтожат то, что возвели на руинах мы, а потом придут их дети, чтобы уничтожить уже их самих… Смена поколений – кризис эпохи.
«Father?
– Yes, son.
– I want to kill you...
…
– This is the end, my friend, this is the end…», – Джим Мориссон в наушниках.
И снова – капли воды, и снова – важнее казаться, чем быть. Маленький мир от зимы не укрыть. Круговая порука счастья до тех пор, пока слова: «Нельзя! Невозможно!» не вытеснят из лексикона все остальные.
Полине хочется закричать: «Мама! Ты же знаешь, что в детстве я так и не научилась ползать. Сразу пошла и падала плашмя. А папа купил мне помочи и ловил в полёте, чтобы не разбила лоб об пол или асфальт. Я помню их: такие блестящие, зелёные, с бубенцами и упругими резинками вокруг плеч. Я висела на них, и мне было так хорошо! Ты говоришь, что я не могу помнить себя в два года, но я помню. И я не поползу никогда, мой удел – падать и расшибаться. Если только кто-то не поймает в падении…»
И ещё: в лексиконе Полины нет и не будет слова «ожидание». Жизнь слишком коротка для того, чтобы думать о долгосрочных вложениях вроде мужа, который всё простит и всем обеспечит, детей от него и загородного дома. Успеть бы расплескать всё, что накопилось внутри, раздать, раздарить себя по кусочкам, чтобы не уносить нетронутую душу под землю, не обрекать её на гниение заживо, на лживую улыбку с рекламных плакатов в воскресный вечер, на смерть при жизни. Успеть бы всё и всех вобрать в себя, вычерпать до последней капли, чтобы утолить ненасытную жажду обречённого, жажду каждого дня как последнего. Бесконечная гонка по вертикали до разрыва души на пределе усталости. А душа – как сокровище, которое непременно нужно растратить.
«И белый сахар в перерывах, – вдохнёт она, – и Белый город. И пляж…»
Давно, ещё в детстве, оттирая следы маркера от школьной парты, она поняла, что принадлежит к индивидуалистам, которые, единожды соединив четыре точки тремя линиями, вышли за пределы листа, и теперь никто и ничто кроме них самих не сможет повлиять на их жизнь.
Нас слишком долго учили брать и копить. Но обретаем мы лишь теряя. Потому что обретаем свободу, и значит себя. Вот он, истинный смысл свободы, когда ты уже ничего не боишься, потому что нечего больше терять. Даже самое насыщенное вчера не в силах утолить голодное сегодня. Дыши, но здесь и сейчас!


****


Полине снился поезд в Рай. Общий вагон: незнакомые люди мешали водку с вином и пивом, жадно допивая «всё, что горит». ТАМ алкоголя не будет.
– Этот поезд не в Рай! Вас обманули! В Рай летят самолётом! – попыталась перекричать их гомон Полина. Никто её не услышал. А если услышал, то не поверил бы.
А поезд тем временем набирал ход – быстрее, ещё быстрее. На предельной скорости стены вагона разорвало ветром. И поезд, и люди внутри него были бумажными. Он вырезал их умелой рукой и не сказал зачем…
На белой стене над кроватью кто-то повесил картину: рука, разрывающая чистый лист бумаги, а за неровными его краями полыхало пламя костра.
«Если долго смотреть на огонь, то внутри пламени увидишь Белый город», – снова вспомнились Полине слова легенды.
Часы на прикроватном столике по-прежнему настаивали на трёх часах после полудня. Рядом с часами кто-то незримый, проникший в Полинину комнату в отеле без её на то согласия, поставил чашку с кофе. Под ней ждала записка:
«Хранители Белого города разгневаны: слишком много в воздухе витает плохих мыслей, злых слов и несчастных историй, слишком многие писатели убивают своих героев. Все это меняет мир, он становится всё более и более жестоким. Сознание определяет бытие. Мир летит к катастрофе. Единственный выход мы видим в том, чтобы сочинять истории со счастливым концом. Поэтому всем писателям надлежит быть сегодня в три часа после полудня по указанному ниже адресу и потрудиться на благо человечества».
Далее следовал адрес и приписка:
«Явка обязательна.
Дресс-код: розовые очки.
Кофе следует пить БЕЗ САХАРА».
Полина рывком поднялась на кровати, что-то лёгкое соскользнуло с одеяла на пол и тоненько звякнуло о кафель. Розовые очки. И по стеклу от падения пошла трещина – извилистая кривая несогласия и внутренних противоречий.
– Истории со счастливым концом писать неинтересно, их никто не читает! Вспомните хоть одно великое произведение, где был бы стопроцентный хэппи-энд и никто бы не умер? И чтобы никем из героев не пришлось бы пожертвовать?
«Искусство» (правда души) и «искусственность» (самообман) – подбор однокоренных слов с противоположным значением как поиск себя в условиях раздвоения личности на правду и ложь, свет и тьму, любовь и смерть.
– Но хэппи-энд неизбежен, – вещали люди в белых шёлковых плащах и масках ей вниз с высоченного постамента. – Искусство должно облагораживать. Искусство не жизнь, но её более совершенная копия. Не стоит писать изнанку человеческой души. Люди и так знают о себе всё. Но сочинить им другую жизнь, сделать их теми, кем они могли бы стать, если бы не страх, деньги, зависть, нелюбовь (продолжи этот список сама). Если бы не жизнь! Люди хотят быть счастливыми, и хэппи-энд им необходим!
Полина стояла одна посреди громадного пустого зала Суда. Лучи солнца, падающие сквозь высокие окна, слепили глаза. Шея затекла и болела.
«Наверно, это тоже часть наказания, – подумала она. – Необходимость неотрывно смотреть вверх на белые плащи против яркого света».
– Это не наказание, – ответили ей. – А попытка воззвать к вашей вере.
Вера? Это в средние века она была единственным маяком, светившим сквозь туман и тьму болезней, войн, голода и смерти, но в наше время, когда человек получил всё, чего желал, она стала оправданием ничтожности бытия, трусости и бессилия что-либо изменить. Сейчас ты – раб и страдаешь, терпишь, но страдаешь и терпишь ради лучшей заоблачной доли (или дали?), обещанной… Кем? Кто подтвердит? Кто возвращался оттуда, чтобы поведать правду, что там, где сейчас летит самолёт, – Рай, и что мы не умрём? Это в средние века люди видели Бога за облаками, потому что полёт оставался мечтой, а наши современники уже покорили космос, но по-детски продолжают верить в заоблачный Рай. Если единственный ребёнок неизлечимо болен, то вера необходима в отчаянии, но если человек предпочитает думать, что живёт не зря лишь потому, что читает молитву на ночь, то для него вера – как отговорка, как оправдание отсутствия смысла и собственной никчёмности. Не нужно ничего делать самому, не нужно искать истину – всё дано свыше. Покаялся – и всё простится…
Некому прощать. Человек сам себе хозяин, и жизнь его прекрасна – настолько, насколько он сам её сделал такой. Человек свободен и способен сам выбрать судьбу и дорогу. Жизнь и смерть.
Полине уже доводилось присутствовать при отпевании. Неужели кто-то на самом деле верит, что «мы расстаёмся, чтобы встретиться уже навсегда»? Хватит искать утешения! Нет ничего за пределами смерти. И они это знают, но боятся не встретиться, боятся великого Ничто, пустоты после естественного процесса умирания, и лечат себя самообманом. Но самая красивая и самая страшная ложь – во спасение.
Солнце умирает и возрождается на кресте, это оно несёт жизнь на Землю, а Конец света в первоисточниках имеет точное значение «конец эры». Обожествление сил природы и мифотворчество было свойственно человеку во все времена. Никто не придёт карать за грехи, просто мир изменится и изменит сегодняшним идеалам. Попробуйте объяснить это людям, кающимся даже в том, в чём невиновны, и не живущим, а заморозившим свою жизнь в ожидании Конца света! Как мог совершенный Бог создать столь несовершенный мир, где все мы грешны и несчастливы чуть ли не от рождения?
Святое писание – знаки и символы, начертанные людьми! И даже не свидетелями происходящего, ибо сей миф создавался много позже описываемых событий. Что происходит с мифом? Он передаётся из уст в уста – искажается, забывается, приукрашивается, насыщается личностью сказителя, затем записывается – пишется и переписывается, затем интерпретируется – чаще всего неправильно. Что же остаётся в итоге? Красивая притча, обрекшая на двух-трёх (сколько ещё?)…тысячелетний страх и необоснованные обвинения, лишившая возможности свободной любви и счастья жить без оглядки миллиарды слепо несведущих (или сознательно отказывающихся знать?) людей.
Всё, что у человека есть на Земле – тело, душа и время, и он вправе и должен делиться этим с другими. Что такое порок? Желание наслаждаться и дарить наслаждение другим. Что такое добродетель? Желание ограничивать себя во всём, загонять в рамки, и попутно лишать радости и сажать в ту же тюрьму своих близких. Абсурд? Нет, всевидящее око, правящее нами, но только земное. Греха изначально не существует, он начинает преследовать человека с момента крещения.
В мире существуют три великих религии, но если буддизм – это философия покоя, созерцания и невмешательства, то христиане с мусульманами будут биться за мировое господство и порабощение умов вечно, независимо от того, сколько и чьей крови уже пролилось и ещё прольётся. Хотя им всего-навсего нужно, чтобы люди думали, чувствовали и поступали все как один. Мужчины всегда заняты войной и политикой вдали от дома, но по возвращении их должен ждать горящий очаг и приготовленный ужин. Поэтому сначала образ девы, а затем сразу образ матери, просто любящая женщина – вне закона: горячее сердце не умеет ждать. Правителям нужно отправить мужчин на войну, поэтому Крестовый поход вечен, меняются лишь полководцы. Им нужна предсказуемость стада, возможность держать в повиновении миллиарды человеческих душ. Чем же тогда религия отличается от политики, а вера от розовых очков, которые ей всучили вместе с повесткой в Суд?
Если Бога придумали люди, значит, нет никаких «божьих даров» для избранных. Писатель может быть сколь угодно бездарен, но если он жаждет писать и несёт ответственность за свои слова, он – писатель. Художник не тот, кто в муках рождает шедевры, но тот, кто не мыслит и дня, чтобы не держать в руках кисть. Музыкант – тот, кто слышит музыку даже во сне. Лучшая любовница не обязательно красива, но она любит, хочет вас и восхищается вами. Жизнь не долг, но желание жить. И здесь уже нет места вере – она накладывает вето на любые неоправданные желания и страсти, бьющиеся внутри каждого живого существа и делающие его таким уникальным.
Рай – это хэппи-энд, слегка упрощённый Бродвейскими мюзиклами и бульварным чтивом. Высшая истина, одинаковая для всех – таких разных и непохожих. Конечная станция, полная остановка. Нулевой километр.
…Конечная остановка. Подвыпивший отец с маленькой дочкой ждут автобус. Она обнимает его колени – выше дотянуться не может, слишком мала, – и спрашивает: «Папа, а зачем звёзды светят?». У неё над головой морозное звёздное небо – бесконечный шатёр Вселенной. Она спрашивает: не отчего, не почему, а именно ЗАЧЕМ? «Не знаю, – икнув, отвечает отец. – Не мы их создали, светят и пусть себе светят». Догадываетесь, каким будет следующий вопрос? Зачем мы живём? «Не тобой жизнь дана, живи и терпи», – отмахнётся от неё мать, переворачивая на сковородке подгоревшие котлеты…
…Образы, мысли, воспоминания, осколки мечты с невероятной скоростью возникали и тут же таяли в ярком свете. Калейдоскоп эмоций. Теперь она поняла, что имел в виду Влад…
…Был одинокий период в жизни, когда клубная жизнь и разговоры о гаджетах надоели. Когда пытаешься читать людям стихи, они отворачиваются от тебя со странной брезгливой гримасой, словно подхватила какую-то постыдную заразу. И продолжают обсуждать гаджеты. Полина отправила стихи по почте в литературную газету, и её пригласили посетить редакцию.
– Опубликуем в разделе «Антология», где молодёжь неоперившуюся печатаем, – сказали ей. – Но для этого необходимо посещать наши литературные вечера. А то слушателей совсем нет. Сами пишем, сами читаем.
Люди на чтения собрались разные: от редакторов той же литгазеты и непризнанных поэтов до депутатов, которые сетовали, что вместо того, чтобы думать о судьбах России на совещаниях, пишут любовную лирику в блокнотик.
Вызвали на круг. Прочла что-то детское из разряда: «Я люблю! И в шампанского брызгах вижу твой чистый внутренний свет».
– Шампанское, говорите, – усмехнулся бессменный редактор литгазеты. – Мы тут горькую пьём. А она с шампанским! Ты не поэт, ты – поэтесса (иронично). И вообще, бросьте вы свою Цветаеву. Бродского нужно читать. БРОД-СКО-ГО!
Бродский перевернул в её жизни многое. Но не о нём она вспомнила сейчас в лучах яркого света, точнее, не о гении поэзии как таковой, а о чувственности. Есть у него одно стихотворение «Дебют»:

… «и пустота, благоухающая мылом,
  ползла в неё через ещё одно
  отверстие, знакомящее с миром».

То есть про «ключ, ошеломлённый первым оборотом» всё понятно. Но как мог мужчина ощутить то, что ему не дано ощутить от природы?
Ей было тогда шестнадцать. А когда девочке шестнадцать, единственное, о чём можно думать, – как поскорее стать женщиной, разрушить стенку, преграждающую путь в этот мир. И неважно, кто он, хоть первый встречный. Важно, чтобы тот, кто станет действительно первым, утратил врождённый мужской шовинизм, узнав, что право собственности давно просрочено, и они оба – абсолютно равны в победах и поражениях.
Ночь, море, пляж. Когда она вошла в воду и поплыла, то почувствовала себя сосудом, заполняющимся водой изнутри. Воды было столько, что казалось, вот-вот утонет… Прошло много лет, но ощущение сосуда с водой осталось. А Бродский смог это почувствовать внутри себя. Потому что поэт – вне пола, вне возраста, вне времени и пространства. Он – сосуд энергии, хлещущей из бытия и наполняющей вечность.
Почему же в зале Суда ей вспомнилось именно это? Потому что миром движут две силы: Эрос и Танатос. Только они питают человеческую душу. Все остальное придумано, неискреннее, постороннее. Остальное – сублимация и перевоплощение. Только эти две силы порождают весь спектр человеческих эмоций во всём его разнообразии.
Искусство питает любовь и скорее неразделённая, чем счастливая. Науку, политику, бизнес … – страх смерти, страх уйти неузнанным, желание предотвратить и то, и другое, оставить хоть что-то после себя. Обе силы – внутри каждого из нас, а не снаружи. Знать! Именно знать, ощущать, понимать, а не догадываться и верить. Чужие чувства – как свои. Проникновение. Тайное знание взамен слепой веры.
….Резь в глазах усиливалась. Белая слепота.
«Можно я хоть на мгновение отведу взгляд и опущу голову?» – снова подумала Полина.
– Нет. Нужно смотреть в небо, а не падать внутрь себя, как на дно тёмного колодца. Ты ни во что не веришь, тебе всё нужно знать наверняка. Это началось ещё в детстве с признаний в любви в розовых конвертиках в портфеле и шпионских игр в учительской. Прокрасться, пока никого нет, и сверить почерка по тетрадкам с сочинениями или контрольными. Ты точно знала, кто пишет (нельзя было не заметить), но всегда хотела счастья наверняка. Но человек либо знает, либо верит. Объединяет вера, а знания – провокаторы одиночества: жаль расплескать, разбить, потерять, растратить, раздарить. Поэтому и в твоих записных книжках – пустота и ветер свищет по страницам. Но даже если предположить, что нет ничего за вратами смерти, вера делает жизнь светлее. Творчество, как любовь, – физическая потребность организма. А любовь строится на вере. Хотя мы не отрицаем, что большинство людей проживут долгую и наполненную жизнь без любви. Но можно ли её считать счастливой?
– Счастливый конец? Двое слились в поцелуе, произвели на свет ещё одного не ведающего, но верящего всему, что ему говорят? И так до бесконечности? Вопросы без ответов? Ещё один розовый бульварный роман в лотке у метро? Я не смогу поставить его на полку с великими романами. Вся «история искусства – это история страданий тех, кто его создавал» ! А они знали, что делают. Утопичность веры в том, что она слепа. Невозможно поверить в то, к чему нельзя прикоснуться или хотя бы увидеть. Невозможно всю жизнь носить розовые очки, так ни разу и не разбив их.
– Снова размышления без начала и конца! Не мозг верит – душа. Мозг – ограниченное количество клеток серого вещества, душа – бесконечна. Нужно закрыть глаза и поверить. Хотя бы себе.
– И всё?
– Всё!
Полина крепко зажмурилась. Где-то в глубине сознания заплясали розовые, голубые, жёлтые солнечные зайчики – блики разноцветных витражей.
– Не сольются! Не существует копии души, – выдохнула она. – Счастье для него – эшафот для неё. И наоборот: то, к чему она так стремится, он считает ссылкой и изгнанием. Каждый последующий плен – хуже предыдущего. Можно с лёгкостью сменить одного хозяина на другого, но свободу на рабство не хватит сил. Утопичность любви заключается в том, что один человек не способен заменить собой весь мир. Да, можно влюбиться, упасть друг в друга, забыть обо всём, но на время. А потом проснуться вместе одним воскресным утром и начать переделывать друг друга, подгонять каждый под свой мирок, пожирая своё и наше время. А мне нужен не мирок, а МИР, понимаете? Мне нужна вечность, а не время. Люди не могут принадлежать друг другу. Им стоит выбрать свободу, а не счастье. Потому что хэппи-энд – это всё-таки end, без права на перемены. Счастье всегда статично и … бесплодно. А жизнь – есть движение. Я не хочу насытиться, деградировать и начать выращивать капусту в огороде, как все они. Мне нужен другой финал.
– Какой?
– Я не знаю. Финал всегда открыт. Если вы скажете, что конец истории предрешён заранее, то она перестанет быть моей. Какой смысл продолжать писать, если ничего нового не открою? Я пишу, чтобы познать себя, а не слепо уверовать в «божий дар». И чем больше теряю в жизни, тем больше обретаю в себе. Мне уже трудно остановиться. Мне нужны голод и жажда, которые никогда не утолить. Боюсь, моя история – это история бунта, потерь и поражений.
Снова резь в глазах и белая слепота. Как тихо! Полине показалось, что слух заменил ей зрение. Она слышала пыль, струящуюся в ярком солнечном свете.
– Хорошо, пусть будет так. Мы хотели помочь, но вы не способны внимать и верить словам. Мы вызовем вас на Костёр Времени.
И Белые плащи исчезли. Она снова осталась одна посреди пустого зала. Солнечные лучи протягивали ей руку, но сквозь резные разноцветные витражи, понарошку.
Всё – обман.
Влад, ты сказал: «Финал всегда открыт. Только ты сама можешь написать его».
Но если тебя ещё нет здесь, в зале Суда, значит, и ты – врёшь.


****


– People come and go, stop and say hello,  – хрипло откашлявшись, запел Руслан в микрофон. После чего последовал пронзительный звук ненастроенного усилителя, как гвоздём о стекло.
Полина болезненно сжалась, так и не сумев отхлебнуть остывший кофе из чашки. «Джаз-кафе» в полуденное время пустовало: ни посетителей, ни даже официанток или бармена. Наплыв любителей музыки минувшего столетия начнётся под вечер, а пока Руслан истязал гитару и микрофон, репетируя.
– Руслан! – попыталась перекричать визг устаревшей аппаратуры Полина. – Хватит уже, ушные перепонки рвутся! Всё равно вечером все напьются, и им будет безразлично – лажаешь ты или нет, поверь. Ты правильно поёшь: все они приходят, уходят, но никто не останется рядом. Лучше принеси мне ещё сахару. Только не темного к кофе, а белого…
– Опять ты здесь! Если честно, мне это начинает надоедать.
– Я комнату снимаю у вас на втором этаже над «Джаз-кафе». Забыл?
– Да, всю жизнь мечтал сталкиваться с тобой в дверях каждое утро, чёрт бы побрал бармена, поселившего тебя туда!
– Да ладно, мы всё-таки с тобой близкие люди. Ну, так как насчет белого?
– Успокойся! Ты вчера скупила дозу ЛСД, которая троих убьёт. Мне не нужны проблемы! У тебя скоро мозг вывесит белый флаг, а печень и лёгкие устроят сепаратистскую революцию.
– «Спокойствие – есть душевная подлость!» . Мне нужно ещё немного белого, а то вчера я хотела попасть на пляж, а вместо этого над моей головой сломали шпагу .
– На пляж?
– Да. Белый пляж с песком из белого сахара. Имею я право мечтать или нет?
Руслан перестал мучить гитару и подсел к барной стойке рядом с Полиной.
Они с минуту смотрели друг другу в глаза: взаимная испепеляющая ненависть никого не убила. Поэтому оба с облегчением вздохнули и попробовали поговорить.
– Слушай, у нас тут вечеринка намечается в пятницу, – нерешительно начал Руслан, – обещают, что с небес тоннами будет сыпаться белый пепел. Не хочешь присоединиться?
– Пепел?
– Кокаин. И его будет в избытке. Но это уже стоит дороже.
– Ты поставщик?
– А ты оставила мне иной выход?
– Прости, я хотела как лучше. Хотела, чтобы вы были счастливы!
– Брось! Ты никогда не умела говорить откровенно. Отсюда все несчастья.
– Хорошо, тогда давай поговорим сейчас.
Руслан откинулся на спинку стула и пристально, с лёгким налётом презрения начал рассматривать её: тонкая бледная кожа на шее, под которой бьется синяя жилка, чуть прижми – и обретёшь свободу. Но он не станет этого делать, он подождёт. Если не ЛСД, то кокаин точно скоро убьёт её, и он не будет ни сожалеть, ни испытывать чувства вины. У Полины под глазами пролегли плотные тёмные тени, и их уже ничто не сотрёт. Рыжина волос перестала отливать солнцем. А глаза… – выцветшая зелень, ледяная пустота – богом забытые лесные озера. И если на дне ещё плещется золото, то никто не достанет его – не донырнёт, сердце разорвёт на куски от разницы температур. Нет, он подождёт ещё немного, прежде чем отомстить. А пока можно поиздеваться вдоволь.
– Ну, если о сокровенном… В какой позе ты предпочитаешь?
Полина вздрогнула от неожиданности, но быстро пришла в себя. Кривая усмешка. Тонкая струйка дыма – как выстрел в потолок.
– У камина, в кресле, завернувшись в плед.
– Он – ненормальный?
– Все гении – ненормальные.
– Так он ещё и гений, ну что ж, поздравляю! Нашла то, что искала?
– Не совсем. Иногда мне кажется, что я написала бы лучше. Только это – ТАЙНА. Обещай, что никому не скажешь!
Руслан удивлённо откинул непослушную челку с глаз и впервые посмотрел на Полину не сквозь плохо расчёсанное забрало, а открыто.
– Расслабься! Я говорю о Берроузе и «Голом завтраке», – победно усмехнулась она. – По крайней мере, убивать я уже научилась . Видишь ли, я вдруг поняла, что соревноваться с Ремарком глупо. Его времена via dolorosa , «когда самое обыденное и обыкновенное счастье казалось самым несбыточным и невероятным», и его трогательная ранимость безнадёжно устарели. Люди ведут скучную жизнь и потому сами создают себе войны. Время – другое, мы – другие, значит, и писать нужно по-другому. Жёстче.
Руслан только сплюнул в пепельницу и встал, собираясь уходить.
– Подожди, – остановила его Полина. – Ты же сам просил о сокровенном! Но я – писатель именно потому, что мне тяжело говорить вслух. Секс я могу обсудить с кем угодно на твоей вечеринке в пятницу, когда с небес будет падать белый пепел. Секс – всего лишь валюта: ты платишь, тебе платят, та же инфляция с течением времени. Хотя если ты имеешь в виду вложения и инвестиции, то – да, деньги и секс воруют так же, как и слова, и ноты. Все мы – плагиаторы и воры.
– Обобщать не нужно! – резко оборвал её Руслан.
– Хочешь, сочиню тебе королеву? – иронично прищурилась Полина. – Будет финансировать твои музыкальные проекты, а ты вернёшься на сцену. Могу привести её прямо сюда, в «Джаз-кафе». Тебе и двадцати пяти нет, всё впереди.
– Если следовать твоей философии, то все королевы – одинаковы, – вздохнул Руслан, рассматривая свои руки. – Они делают маникюр, чтобы скрыть грязь под ногтями. Зачем мне это?
– А ты стал циником, я тебя другим придумала, – разочарованно, но и восхищённо взглянула на него Полина. Странное это чувство, когда герои твоего же романа выходят из-под контроля.
– Придумала? Хочешь сказать, что я так хреново живу, благодаря тебе?!
Продолжи она дерзить, и Руслан разбил бы пепельницу о её голову, потому стоило помириться хотя бы на время. Ей так нужно узнать…
– Руслан, не злись на меня. Это я вас сочинила и хотела, чтобы все ваши мечты сбывались, понимаешь? Теперь ты должен… Нет! Просто обязан мне рассказать, что было дальше.
– Спрашивай, – глубоко, но уже равнодушно затянулся сигаретой Руслан.
– Сергей не вернулся в Москву? – задала первый вопрос Полина.
– Нет, он торгует компьютерной техникой и видео аппаратурой у нас на Волге. Он стал блестящим техническим специалистом, пока проводил свои сомнительные эксперименты на людях. По-своему счастлив, женился, ездит по субботам с друзьями на рыбалку.
– Жаль. Я всегда возвращалась. Виноваты цифры, бегущие назад. Сергей, похоже, научился проигрывать. А Игорь? Как он? По правде говоря, он родился случайно, нужно же было как-то доставить вас с Наташей в Москву. Но как все незапланированные дети стал самым любимым.
– Тоже мне мамочка нашлась! Уехал в Лондон твой Игорь. Всем, у кого горят глаза, не сидится на одном месте. Провинциалы едут в Москву, москвичи – в Лондон, Париж, Нью-Йорк, Токио. Он быстро нашёл нам замену… А ты всё-таки сука! Не хочешь спросить, что ты сделала с моей любимой? Это Наташа спасла тебе жизнь тогда на мосту, помнишь?
– И что?
– Передозировка ЛСД. После мечты не выживает никто. Таким, как Наташа, необходимо любить то, что ещё не сбылось, лиши их этого – и всё кончится. Я не хотел славы, не хотел ехать в столицу, но ты сделала нас хедлайнерами. И понеслось: первые строчки хит-парада, успех, сцена, турне по всей России, Красные дорожки, наркотики сначала для того, чтобы писать тексты и музыку, потом вообще не знаю зачем. С тех пор, как она умерла, я понял: вся музыка на земле состоит из семи нот, все их вариации давно сыграны, ничего нового создать уже невозможно. Я словно оглох и онемел, ничего не пишется. Теперь играю чужое: джаз, блюз, рок-н-ролл – что смогу. И продаю то, что ты просишь сейчас. Знаешь, мне бы очень хотелось, чтобы ты, лизнув, как она, сахарку, навсегда ушла в свой Белый город. Навсегда, слышишь? Чтобы тебя не существовало на свете!
– Мы – всего лишь бумажные человечки. Он вырезал нас умелой рукой и забыл на столе у открытого окна. Он не сказал зачем. Дует ветер, и мы падаем на пол…
– Это Сергей, а не Наташа должен был уйти навсегда, ты же из-за него с моста прыгала, не так ли? А мы с ней могли бы любить друг друга всю жизнь в нашем маленьком городке на Волге, и у нас были бы дети! Ни к чёрту мне не сдалась твоя слава!
– Но Руслан… Я не пишу будни «маленьких людей», не люблю Гоголя, напротив, мне ближе Шекспир с его вечными страстями и «быть или не быть».
– Хорошо, пусть так, но ты могла бы оставить её живой – ДЛЯ МЕНЯ.
– Не могла. Наташа бы повзрослела и стала мной. Зачем мне две одинаковые героини в романе?
– Тогда избавься и от меня тоже, надоело торчать здесь и продавать наркоту придуркам вроде тебя.
– Нет, ты интересный персонаж, у тебя развивающийся характер – от романтики через разочарования к цинизму. Что для автора может быть лучше? Никто так не возбуждает женщину, как мужчина с трагическим шлейфом прошлого. И потом, ты мне ещё пригодишься, я знаю.
– Не рассчитывай на меня! Я тебе не марионетка, которую можно дёргать за ниточки. Я живой человек и сам выберу продолжение истории.
– Продолжение пишу Я!
– Тогда выкинь в печку свой бездарный роман и воскреси мне Наташу!
– Но она УЖЕ умерла, я не Бог воскрешать мёртвых, хотя… Тема вечной жизни меня всегда притягивала. Над этим стоит подумать.
– Вот-вот, подумай. Иначе в следующий раз продам тебе такую дрянь, что вместо Белого города попадёшь на кладбище. Ты так любишь открытые финалы, а это значит, что я тоже могу подкинуть идею.
Прозвучало дерзко и самоуверенно, теперь ход – за Полиной.
– Тебе не понравился бы мой вариант хэппи-энда. Я отдала бы Наташу Игорю. Мне всегда казалось, что женщин притягивают такие мужчины, как он. Первопроходцы и первооткрыватели. Те, кто умеет рисковать по-настоящему, но прыгает с носа корабля, а не с борта или кормы, чтобы не затянуло под винты, и сможет спасти тех, кого любит.
Руслан уронил голову на руки и замолчал надолго. Полина терпеливо ждала, когда он сдастся и расскажет ей правду.
– Всё так и было, – тускло и отстраненно начал Руслан, так говорят не с человеком, а с его отражением в зеркале. – Я был тенью третьего рядом. Наркота тоже отсюда: груз сбывшихся и утраченных надежд, помноженный на груз вины… Игорь смог уехать и забыть, я не могу ни уехать, ни забыть.
В голосе Руслана не было ненависти, только боль. Кровоточащее вечное одиночество и сожаление. Рана, которую не зашить ничем. А Полине осталась лишь жалость – бескрайняя и глубокая, как море, а они совсем одни посередине в утлой лодочке в ожидании шторма и сколько ни смотри по сторонам – берегов не увидишь.
– Руслан, мне жаль тебя, жаль её и себя тоже жаль. Я бы всё тебе отдала, поверь, но у меня ничего нет. Знаешь, когда-то я написала повесть об одном доме, в финале от него остается обгоревший остов, и только ветер бешено колотит калиткой на железных столбах. Мне кажется, эта калитка и есть моя душа: все выжжено, вычерпано, ничего не осталось. Наташа – это моё прошлое «я», и мне не вернуться обратно. Хотя сейчас я понимаю, что ты был прав: «Ожидание мечты лучше неё самой». Мне так хотелось развенчать эту простую истину и твой беспечный идеализм, но ты оказался сильнее. За последней строкой ничего не ждет. Пустота. Теперь я понимаю, почему люди никогда не произносят слово «последний», даже в очереди всегда спрашивают: «Кто крайний?». Они боятся. Хотя нет края у очереди, люди в ней не одно целое. Всегда есть первый и последний человек. Мне кажется, я подписала себе приговор. Эта книга переделывает и меняет меня изнутри. Пронзительно прекрасное падение в ледяную пустоту. Я уже не смогу согреться. Последняя строка действительно станет последней.
Руслан больше не слушал её. Он незаметно встал и подошёл к окну. В середине декабря при морозе минус пять лил дождь. Холодно, промозгло, безостановочно. Вода тут же замерзала при соприкосновении с ровными поверхностями крыш, машин, витрин магазинов, железными поручнями, тротуарами, ступеньками лестниц, образуя прозрачную ледяную плёнку на всём. Мир словно заключили в огромную капсулу из непробиваемого стекла. А кто-то наверху то ли сжалился над ним и решил уберечь от бед и несчастий, то ли придумал себе новое развлечение – пристально наблюдать и смеяться над беззащитными пленниками застеколья.
Полина тоже подошла к окну. Теперь они оба смотрели на дождь сквозь прозрачную наледь.
– Что ты собираешься делать дальше? – спросила Полина, чтобы хоть что-то спросить.
– Моя музыка радует… конечно, не тебя, и друзей у меня уже нет. Но что мне ещё остаётся? – тоскливо усмехнулся в ответ Руслан.
– Напротив, радует. И ты прав в том, что продолжаешь её играть. Это философия нашего века. Мы никому не нужны: ни будущим, ни настоящим. Только друг другу. Если кто-то один засмеялся или заплакал от нашей музыки или слов, значит, всё было не зря. Самиздат: сами пишем, сами читаем. Ты – герой моей книги, я взамен слушаю твою музыку. Мы придуманы друг для друга.
– Не так уж и мало, – кивнул Руслан и вдруг спросил: – Тебе не кажется, что ледяной дождь пошёл не случайно?
– Не знаю, – вздохнула Полина.
– Дождь – посредник между небом и землёй. Это мёртвые что-то хотят сказать живым.
– Тогда это их слёзы. Мне постоянно снится сон: Ангел Судьбы с зашитым ртом плачет кровавыми слезами, держа в руках хрустальный шар, внутри которого я иду куда-то в кромешной тьме и совсем одна. В последнее время Ангел плачет всё чаще и чаще. Мне жаль, это я сделала его немым. Откровение не метод писать книги. Даёшь людям душу, они её берут в ладони и… не знают, что с ней делать, потому что свою протянуть в ответ не готовы, даже в мыслях-мечтах. Душа – это то, чем никогда не делятся. Её берегут и копят. Смешные! Отдавать всегда легче, чем принимать. Терять – чем иметь. Ведь это свобода, отсутствие каких-либо обязательств. Если ничего не берёшь, всегда можно просто уйти. И никто не посмеет удержать – ты и так отдал им всё, что имел. Разумный рахметовский эгоизм, возразить против не сможет никто. Потому что никогда не догадается, что есть только два пути, как в мифе о птице: сожми ладонь с душой посильнее – и она задохнется, раскрой, освободи – и она запоёт. Но нет, все пытаются сжать, удавить друг друга в объятиях и больше всего боятся, что их самих кто-то растратит, использует, вычерпает. Собираются покорять вершины гор, но набивают рюкзаки доверху полузабытыми воспоминаниями, страхами, снами, сомнениями, чувством вины, несбывшимися надеждами и мечтами. Рюкзак становится неподъёмным, но они упорно тащат всё в гору, задыхаясь и сгибаясь под тяжестью накоплений собственных душ. Абсурднее не придумаешь. Всегда любила путешествовать налегке и желательно без попутчиков. Отпустить себя. Истинное одиночество и есть свобода, возможность жить рядом с людьми, которые тебя не понимают. А ещё лучше не видят. Стать ветром. Бестелесность, свободный полёт, далёкие страны и города, запахи, звуки. Когда ты со всеми и ни с кем, везде и нигде одновременно. Прикоснуться к любимому лицу, растрепать его волосы, а он не узнает, кто я. Он скажет: «Ветер…». Свобода любить безответственно, как это делают дети. Ничего не требуя взамен, не принимая даров. Иначе придётся платить по счетам. Мой возлюбленный город дал именно то, что мне нужно: раствориться, исчезнуть в толпе. Почувствовать себя всем и никем одновременно. У меня ничего нет: ни дома, ни друзей, я пишу чужими словами, которые были произнесены задолго до моего рождения, и рисую то, чего нет – свои сны. Бесчисленные отражения в зеркалах метафор – неуловимы, как ветер. Великие пишут иначе. Они берут нас себе навсегда. Таблетки от отчаяния, тонкие марочные вина, убийцы времени и жизни, вирусы неизлечимой болезни. Последнее мне нравится больше: кресло для слов и строчка за строчкой, день за днём. Бессонница, плавно переходящая в сон без пробуждения наяву, в творческий запой с последующей суицидальной тягой. Слова, слова... ещё глоток, ещё один вдох без выдоха. Комплексы, страхи, запретные мечты и как следствие – развитие зависимости. Человеческая душа состоит из множества струн, на которых можно играть, как на скрипке или хотя бы гитаре. Она – жертва книги, но добровольная. Слово же – самый сильный наркотик на свете, якорь, который всегда будет держать у своих берегов. А ещё существует искусство заблуждений и откровенной лжи. К примеру, в ночных клубах Москвы продают травку с метадоном внутри. Ты думаешь, что будешь всего лишь улыбаться, а проснёшься и испытаешь ломку. Москва – опасный город: тебя подсаживают, постоянно на что-то подсаживают. И не важно, наркота это или рекламные плакаты. А после падений подсовывают самые лакомые кусочки, мол, заслужил. Это чтобы скучно не стало вдруг страннику, а его взгляд не искал бы упорно на карте место, где живёт солнечный свет, чтобы не сбежал в самый разгар отношений. На пике. А когда ещё, по-твоему, нужно сбегать? Ждать, пока всё затухнет и стухнет, тем самым убивая память себе и другому? Главное – непостоянство, игра, умение удивить. Определение разочарования – перестал удивляться. Не только любовник – любовницу, но писатель – читателя возьмёт за горло, если на каждой последующей странице будет в корне иное, чем ждали на предыдущей. Настоящие книги – непредсказуемы, как и люди, ведь жить и писать, в сущности, одно и то же: пишут о жизни, а живут по книгам. Мне жаль, Руслан, что ты – в одной из них. Да и я сама, наверное, тоже.


****


«Сейчас ты читаешь меня, и тебе холодно от моих слов и ледяного дождя за окнами. Мне кажется, у вас, будущих, такие дожди идут постоянно. Но я постараюсь тебя обогреть, потом… А пока налей себе чего-нибудь горячительного и завернись в плед, как это делаю я. Не знаю, есть ли у вас электрические камины, пьёте ли вы коньяк, из натуральной ли шерсти пледы или из искусственно созданных материалов. Но хочется сказать тебе: «Не мёрзни, Крузенштерн!»
Влад отложил распечатку и взглянул в окно. Дождь не прекращался. Значит, на улицу сегодня лучше не выходить: дороги обледенели, опасно. Временный, вынужденный отпуск. Редкая возможность побыть наедине с собой.
Впервые ледяной дождь был зарегистрирован в Канаде в 1998 году. При морозе минус пять – минус десять с небо лило как из ведра. Вода тут же замерзала в воздухе, образуя наледь на всем, к чему прикасалась. Рвались под тяжестью льда провода, и большинство городов остались без электричества. Люди жгли мебель и книги, чтобы согреться, и освещали дома при помощи самодельных керосиновых ламп и свечей. На улицу никто не выходил и не выезжал: никакая обувь, никакие шины не могли удержать от падений, переломов и аварий. Сломанные кости, разрушенные судьбы. Сожжённые, навсегда утраченные послания предков. В январе 2009 года та же беда постигла Восточную Европу, где эпицентром разрушений стала Москва. А в 2050 ледяной дождь хлестал уже по всей планете. Расширяя свой ареал обитания, человек способствовал глобальному потеплению. Большая часть Земли заселена и урбанизирована: вырублены непроходимые леса, освоены пустыни, выстроены целые плавучие города в океане. А климат – штука хрупкая. Он ответил дождями.
Правда, людям, живущим в двадцать втором веке, ледяной дождь уже не помеха. Дороги им не нужны: в это время официально объявляют каникулы, и никто не выходит на улицу. Электрические провода протянуты под землей, а само электричество добывают, используя силу ветра. Наука развита настолько, что поставлена на службу быта для каждого, и человек получает всё, что требуется, не покидая своей уютной и оснащенной по последнему слову техники «крепости». А информационные технологии позволяют передавать мысли и делиться чувствами на расстоянии.
«Ледяной дождь стал вечностью, как и мы сами, – вздохнул Влад, плеснув себе виски. Алкоголь, пожалуй, единственное изобретение человечества, которое время бессильно переделать или отменить. Он мирит человека с противоречиями, как в окружающем мире, так и внутри него самого.
«Альбинони, адажио», – мысленно произнёс Влад, подключаясь к калейдоскопу, и по стенам и с потолка комнаты, как капли дождя, заструились звуки совершенной музыки прошлого. Пронзительно прекрасное падение в ледяную пустоту.
«У тебя никогда не будет меня, как у меня не будет тебя, – писала Полина. – Мы забываем. Ты не помнишь меня, я не помню тебя. Мы не любим друг друга. Мы ищем эйфорию, мы любим лишь состояние любви. Я старалась запомнить тех, кто научил меня любить, подарил нежность, был рядом, но потом приходили другие. И с ними все повторялось: также чувственно и прекрасно. И я замещала прошлое настоящим, стирая свою душу-память. Да, не с тобой – с другим, по-другому, но по кругу, по кругу. Прикосновение – эмоции – чувства – мысли – сны – эйфория мечты – боль – пустота. И я снова иду дальше. Мимо тебя, но по кругу – по кругу. Ты дал мне, нет, скорее вскрыл, взломал во мне какое-то слишком БОЛЬШОЕ знание, и теперь мне нужно только расшифровать и понять его, постичь тайну. Кажется, я разгадала восьмерку бесконечности. Эфемерность мечты. Пустота эйфории».
Почти пророчество. Эмоции в чистом виде. Те, что нужны здесь и сейчас. Люди живут бесконечно долго или столько, сколько сами того захотят. Но человеческая память не безгранична, поэтому все хранится внутри единого мозга планеты, и каждый может подключиться и получить ещё и ещё солнца в дождливый день. Ответ на любой вопрос. Музыку прошлого. Живое человеческое тепло, потому что понятия семьи уже нет в том смысле, который вкладывали в него смертные предки. Попробуйте сказать: «Да!» человеку в ответ на предложение: «…в богатстве и в бедности, в болезни и в здравии, пока смерть не разлучит нас», если жить с ним придётся не двадцать и даже не пятьдесят, а триста, пятьсот, тысячу, десять тысяч лет. Не скажете! Напротив, вы станете любить снова и снова. Других, по-другому, но по кругу, по кругу. Не думайте, что все мы обладаем красотой и уникальностью снежинки. Всё повторяется, и всё замещается.
Влюбиться в тысячный раз? Все лица Земли сольются в одно. Сочинить стомиллионную по счету симфонию? Но в ней, как и в первой, – только семь нот, которые давно сыграны предками и проиграны нами. Написать миллиардный роман? Но в мире лишь четыре сюжета, а Бог давно совершил самоубийство от скуки.
Вечность застыла мгновением. Стирание души, умение забывать – как предохранитель от эмоционального выгорания. Не существует ничего в мире, кроме неуловимо текущего «сейчас». Всё остальное – иллюзия, игра нашего воображения. Есть только ветер, который мы изо всех сил пытаемся, но не можем удержать. Всё остальное мы забываем. Обнуляется история, обнуляются человеческие души. И только догорающая осень – прекрасна, ледяной дождь – вечен, а предчувствие весны – неизбежно. Всегда, как в первый или в последний раз, потому что лишь они – дыхание жизни. Тогда чем же все-таки возможность жить бесконечно долго отличается от жизни смертных, кроме количества прожитых дней?
«Если у меня в запасе будет жизнь длиной в тысячу лет, – писала Полина, – то я смогу овладеть формой и постичь тайну слова. И тогда со страниц моих записных книжек взлетят птицы, оживут маски танцовщиц, шутов, королей и бродяг. Не соглашусь с Довлатовым, что «литература предрешена, а писатель не творит её, а как бы исполняет, улавливая сигналы», и что «чувствительность к такого рода сигналам и есть Божий дар». Чувствительность можно развить, постоянно срезая бритвой верхний слой огрубевшей плоти. Восприятию можно научиться. Нужно просто обнажить нервы.
Если чуть внимательней взглянуть на женские образы с картин Леонардо да Винчи, то становится ясна тайна Джоконды как magnum opus  Художника. Он всю жизнь рисовал полюбившийся ему изгиб губ и загадочную полуулыбку – ту, по которой сходит с ума весь мир. Это тренировка, совершенствование мастерства! Не более того. Помните, как Гран до бесконечности переписывал единственную строчку: «Однажды, прекрасным майским утром стройная амазонка на великолепном гнедом коне скакала по цветущим аллеям Булонского леса»? Этой фразой Камю увековечил себя. Алмаз нужно шлифовать, чтобы он стал бриллиантом.
Я читаю так много книг не потому, что хочу узнать что-то новое, напротив, «лучшие книги говорят тебе то, что ты сам давно уже знаешь» . Я ищу того, кто придумал и расшифровал мою идею ДО и ЛУЧШЕ меня, чтобы не повториться. Во всём виноват ветер, это он подслушивает самые сокровенные мысли, нашёптывает чужие тайны, разносит идеи по свету. Гонка за ним бесконечна.
Но я никогда и никуда не прихожу вовремя. Всегда опаздываю, даже на самые важные встречи. Несвоевременность – моя судьба. Но я не смирюсь, не сожгу записные книжки. Постмодернизм и есть синтез искусств, пёстрое полотно из цитат, мазков кисти, музыкальных и кино-фрагментов… – чужих мыслей, поступков, идей, ощущений.
Да, я не гений, и человеческой жизни мне недостаточно для достижения идеала, но если предположить, что мастерство – это вопрос времени и приложенных усилий, а жизнь может быть продлена, то я преодолею всё…»
«Сизифов труд, к которому вы, прошлые, приговорены без права на апелляцию. Безнадёжно и окончательно», – мысленно ответил ей Влад.
Меняется век, меняются идеалы. Извечный вопрос Шекспира: «Быть или не быть?» решён однозначно: «Быть!». Самоубийц излечивают, эвтаназия – вне закона. Люди – иные: новые идеи, прекрасное нестареющее тело, счастливая беззаботная жизнь. Каждый может стать художником, но не хочет: проще передавать незакодированные и не требующие усилий на создание и расшифровку эмоции, постигать искусство предков через эмоциональный калейдоскоп. Зрителей уже тоже нет: сначала ты мне позируешь, потом я тебе, ты мне даришь свою картину, я тебе свою. Равноценный обмен.
Музей Минувшего опустел. Никто больше не жаждет прикоснуться к скульптуре Родена, когда можно постичь создание формы прямой трансляцией идей и ощущений в душу. Всё достигается, постигается и … забывается. Но можно подключиться и заново восстановить утраченные знания или ощущения – вернуть себе потерянное солнце.
Обретя бессмертие, человек медленно, но неуклонно превращался в сытое животное. Если живёшь сколь угодно долго, зачем оставлять что-то после себя? Человек – собственник, на протяжении жизни он стремился вобрать в себя весь мир, а потом излить душу и передать кувшин с душе-водой потомкам в наследство. В этом он видел оправдание бытия: создан по образу и подобию, значит, и сам можешь творить. Но когда все великие имена творцов канули в Лету, а их творения были поделены между всеми ныне живущими, искусство как послание потомкам умерло навсегда. Предки сказали о любви и смерти всё, что могли и даже больше. Они исписались, выгорели. Им больше нечего стало сказать. А мы? У нас любви и смерти вообще никогда не было. Для бессмертных их давно упразднили.
Влад никогда не задумывался о своём происхождении. Среди бессмертных это не принято. Даты отменены. Он знал лишь, что был «воскрешён», точнее разморожен, как и сотни тысяч других, почивших ледяным сном на излёте столетий и дожидавшихся своей очереди на бессмертие в крио-центрах по всей планете.
Вопрос «вечной жизни» волновал человечество во все времена. Но лишь конец двадцатого века позволил иллюзию приблизить к реальности, перестав рассказывать людям сказки на ночь о Рае на небесах. Смерть – это физическое явление. Необратимые процессы в человеческом организме, не совместимые с жизнью. То есть на данный момент необратимые и несовместимые. Наука никогда не стояла на месте: если вчера рак был неизлечим, то сегодня эта болезнь напоминает лёгкое недомогание и проходит за пару недель. Развитие нанотехнологий позволило не только реанимировать спящих, но и вылечила все болезни и проявления старения в организме человека. Со временем, конечно, не сразу. Но спящие не так уж и требовательны, они могли пролежать в ледяной постели сколь угодно долго, пока учёные изобретали лекарства.
Первоначально крионика преследовала благородную цель спасения человечества от болезней: перенос умерших или обречённых на смерть пациентов в тот момент в будущем, когда станут доступны технологии «ремонта» клеток и тканей и, соответственно, будет возможно восстановление всех функций организма. Уже в 1956 году французский ученый Луи Рэ заставил биться сердце куриного эмбриона, спустя несколько месяцев после его пребывания в жидком азоте. В 1995 году американский биолог Юрий Пичугин произвел глубокую заморозку срезов головного мозга кролика, после разморозки мозг сохранил биоэлектрическую активность. В 1973 году крионирован первый человек, умиравший от рака лёгкого. Первая успешная пересадка замороженных органов была произведена в начале 2002 года группой канадских ученых под руководством Роджера Госдена. В этом же году был рождён первый ребенок, зачатый при помощи спермы, находившейся в состоянии глубокой заморозки двадцать один год, а через пять лет из банка замороженной спермы звёзд Голливуда и Нобелевских лауреатов родилось пятьдесят тысяч человек…
Чувствуете, куда я клоню? Тогда впервые в обществе мелькнула тень старушки евгеники. Если бы Эйнштейн почил ледяным сном, то вопрос о его воскрешении был бы решён потомками однозначно положительно. Во-первых, Эйнштейн освоил бы любую самую сложную технологию с нуля гораздо быстрее потомка, родившегося даже на несколько веков позже, в силу исключительного строения головного мозга, а во-вторых, это же бесценный генофонд!
Размораживали не всех, только самых способных. И не всем, рождённым после 2050 года, даровалось бессмертие. Нельзя пустить великий дар воскрешения на самотёк. Решения принимало правительство, а не родственники спящих. Иначе многие так бы и не проснулись. В двадцать первом веке дома престарелых были переполнены, а кто захочет воскрешать мёртвых?
За многие века существования человечество привыкло к неравенству и давно смирилось с ним. В предыдущие столетия человеческая жизнь измерялась количеством денег. В двадцать втором веке за неимением их и справедливым, с точки зрения пользы обществу, распределением благ и ресурсов – количеством отпущенных дней или лет. Раньше жили богатые, обеспеченные и бедные; сейчас смертные, привилегированные временем и бессмертные. Человек ко всему привыкает.
Можно до бесконечности воспроизводить ресурсы, научившись этому у природы и превратив планету в искусственную лабораторию. Но есть одно «но»: территория Земли. Пространство ограничено. Освоение космоса затянулось на многие века, и к 2112 году все ещё не найден ответ, смогут ли люди переселиться в новые дома на других планетах Вселенной. А перемещение во времени в незаполненное прошлое – футуристический бред фантастов минувших столетий: невозможно повернуть Землю вспять, невозможно из расщеплённых атомов воспроизвести живой целостный организм без посторонней высокотехнологичной помощи, которая в тёмные века малонаселенной планеты просто не существовала. Будущее и прошлое не соприкасаются, время неумолимо идёт вперёд и не способно искривляться или замыкаться в круг.
Остался только один выход: не всем дано постичь, воспринять. Слишком сложное общество, слишком сложные технологии. За тысячу лет обезьяну можно научить играть на органе, но Иоганн Себастьян Бах из неё не получится. Коэффициент восприятия (природная сообразительность, живучесть и быстрая обучаемость) стал «философским камнем» новой эпохи, превращающим любой металл в золото и дарующим бессмертие.
В каждом из нас заложен уникальный генетический код. У каждого из нас клеточки серого вещества в мозгу образуют уникальные комбинации. Но это не значит, что уникальность не поддаётся измерениям. Как раз наоборот. В 2050 году была разработана первая «шкала коэффициентов восприятия» – точный прогноз реально достижимого уровня развития личности. И если первых размораживали за те или иные заслуги перед обществом, то последующие воскрешения происходили строго по таблице вычислений допустимой нормы интеллекта. Мозг спящих и новорожденных сканировался, и на основе полученных данных общество решало вопрос о его полезности или бесполезности.
Единственное условие выживания в любой развитой цивилизации – это ваши способности принести ей хоть какую-то пользу. Вы не можете просто выйти на улицу и убить что-то живое, чтобы поесть. Всякий раз, чтобы утолить голод, вам придётся вступать в отношения обмена. В двадцать втором веке необходимым условием обмена и самой твёрдой валютой стал интеллект. Чем выше интеллект, тем большую пользу вы приносите обществу, тем выше ваш социальный статус и тем большее количество благ вы можете себе присвоить. В каждого живущего сейчас вшит микрочип с индивидуальным кодом «коэффициента восприятия», который предъявляют в любом пункте обмена. Поэтому и в именах уже нет необходимости, а деньги давно не имеют смысла.
Вопрос о генной модификации, то есть искусственном создании «человека идеального» даже не поднимался, это привело бы Землю к бессмысленным междоусобным войнам. Модифицировались бы победители, а в обществе, исповедующем гуманизм, недопустимо действовать с позиции силы. Влиять на генетический код было запрещено Международным законом о правах человека, равно как и бессмертным выбирать эвтаназию. Бессмертные уже не принадлежали себе, они принадлежали всему человечеству. Они могли открыть ему путь в космос и подарить новые дома на далёких планетах, а значит, и бессмертие тем, кто ожидал его на нижних ступеньках социальной лестницы. К тому же, если летоисчисление до полной гибели Вселенной идёт в миллиардах лет, то до того, как погаснет Солнце, а Земля погрузится во тьму – в миллионах. Для тех, кто собирается прожить не одно тысячелетие, времени на поиск новых звёзд не так уж и много.
Конечно, сохранились ещё нетронутые гонкой за бессмертием уголки планеты на тёмном Востоке, где верили, жили и умирали все без исключения. Но цивилизованный Запад – полновластный хозяин Земли – обращал на них не больше внимания, чем их предки, живущие в прошлых столетиях, на дикие племена каннибалов, затерянные в лесах Амазонки – слишком малы и ничтожны. Миллионы невинных жертв терактов на рубеже веков окончательно убедили Запад в принятии единственно верного решения. Новые сложные биологические вирусы убивали тех, кому суждено уйти, – не желающих следовать традициям добра и мирного сосуществования нового мира, чья религия отказывалась развиваться вместе с обществом. А учёные лишь пожимали плечами в ответ на вопрос, почему вымирают все, кроме избранных. Третья мировая прошла чисто, тихо и … демократично.
Эволюция же на Западе шла естественным путем. И далеко не всегда лучшие порождали лучших. Науке давно известен феномен: гены гениев не передаются от родителей детям, а распыляются непредсказуемо и произвольно между внуками, правнуками и сводными потомками.
Многие бессмертные отказывались заводить детей. Самое страшное для родителей – пережить, похоронить собственного ребёнка, мало того – всегда знать, что похоронишь. Основным звеном воспроизводства нации стали привилегированные временем, то есть те, кому чуть-чуть не хватило до высшего уровня, но был предоставлен шанс самосовершенствоваться. Преодоление себя и своей природы стало их лозунгом. Обновление организма продолжалось до тех пор, пока общество нуждалось в них как в полноценных гражданах. Они старались вовсю, шли вперёд и вперёд, ни на секунду не останавливаясь, пробуя свои силы в самых разных профессиях, приобретая всё новые и новые призвания. Гонка по вертикали: в любую минуту можешь сорваться вниз и стать смертным – тем, кто влачит жалкое существование, наподобие далёким предкам, ежесекундно дрожа перед холодом, темнотой и неотвратимостью могилы. Смертным, конечно, позволено выбрать заморозку, вот только на Земле им остаться уже не суждено из-за угрозы перенаселения. А при столь шаткой перспективе освоения космоса ледяной сон для них мог вполне превратиться в ту же могилу. Поэтому смертные продолжали проживать каждый день как последний и … верить, отказываясь от заморозки в пользу Царства Небесного. Если на свете и существовало Слово Божие, то для них.
А привилегированные временем сохранили способность рисковать, идти напролом и добиваться невозможного, именно они и рожали бессмертных. Точнее, не рожали, конечно, давно существует эктогенез. Кому захочется рожать в муках, если можно получить готового ребёночка «из пробирки» легко и безболезненно? Они же – единственные из всех живущих – могли сами выбирать конечный пункт остановки. Сдаться на пределе усталости, предпочтя спокойную старость и смерть, или биться до конца, пока более достойные не вышибут из седла на лёд или в землю. Только они ещё к чему-то стремились и помнили, что значит быть ветром. У остальных отсутствовала мотивация. Смертным не позволено остаться, бессмертных никто не отпустит.
Влад завидовал им, временщикам: они принадлежали себе, он – обществу. Привилегированным временем было позволено рисковать: сорвись они вниз, никто не заплачет, на их место всегда найдётся другой. А ему придётся до бесконечности шлифовать свой алмаз, совершенствуясь вместе со всем человечеством, наперегонки с вечностью. Он не вправе что-либо менять, он – заложник их последней надежды. Но Полина уже успела заразить его своим лейтмотивом преодоления. Он мечтал падать и разбиваться.
– Третий уровень. Бессмертие, – объявили ему, когда тело довели до температуры 36.6, из вен выкачали глицерин , а нанороботы закончили ремонт его клеток. Это было… он не смог вспомнить когда. Он не помнил и своей предыдущей жизни: при «воскрешении» память не восстанавливали. Кому в новом прогрессивном столетии нужны средневековые восставшие из мёртвых, постоянно ноющие, как старики у предков: «А вот у нас было лучше, справедливее, честнее, добрее?». Восстановив нормальную работу мозга, в него закачивали обновлённую информацию, соответствующую потребностям настоящей реальности.
Достаточно знать, что сейчас на дворе 2112 год, утверждали бессмертные. Остальное всегда можно выяснить, подключившись к эмоциональному калейдоскопу. Ответ на вопрос необходимо знать во время решения той или иной задачи, а дальше – к чему копить ненужную информацию в голове? Твой коэффициент восприятия позволяет впитать необходимые знания и справиться с любыми трудностями в считанные секунды.
Влада сразу обеспечили всем необходимым: домом, едой, одеждой, работой. Бессмертные – выгодное вложение инвестиций для общества. А потом он только тем и занимался, что готовил новых ученых, космонавтов, технологов – всех, кто способен сделать этот мир лучше. Он помнил всё, что касалось эмоционального опыта предков, но не смог вспомнить свой. Жёсткий диск памяти переполнен.
Эффект замещения был свойственен и памяти предков: никто из них не мог вспомнить во всех подробностях своё детство, не помнил всех людей, с которыми сводила судьба. Статическая и динамическая память. Вы никогда не забудете свой первый рассвет, но вряд ли расскажете, что происходило в первый день зимы такого-то года, если он ничего не изменил в вашей жизни. То же и с лицами людей, именами, датами, числами, словами, образами, звуками, запахами… Чем ярче они, тем вероятнее запомнятся и наоборот. Но если до бесконечности смешивать даже самые яркие краски, мир станет чёрно-белым. Информационная передозировка, эмоциональное выгорание.
«Полина… Ты дала мне имя, – размышлял Влад. – Значит, мне нужно вспомнить дату рождения. Именно рождения, а не разморозки. Тогда я смогу понять, могли ли мы раньше быть вместе, или Белый город – иллюзия, ошибка эмоционального калейдоскопа».
День рождения… Наверно, в тысячный раз уже не станешь устраивать вечеринки. Но для далёких предков и ныне живущих смертных это самый настоящий праздник с тортами, зажжёнными свечами и шампанским. Счастливые!
Он был на одном из них. У Марка. Того самого мальчика из групп обучения эмоциональному опыту, который почувствовал дождь и поведал ему, что счастье – это жить без сожалений.
– У него тоже есть имя? – удивился Влад.
– Да, – ответила мама мальчика. – Мы с отцом – смертные и храним верность традициям.
«Ребёнок смертных! Как бастард у прошлых, неожиданно для всех выигравший трон и корону в лотерею», – понял, наконец, Влад, почему его пригласили. Никто другой не пришёл бы, а он – всё-таки учитель, он несёт за Марка ответственность.
– Наши предки верили, что имя влияет на судьбу человека, – продолжала она. – Его пра-прадед был талантливым художником. Но картины не сохранились в пространстве эмоционального калейдоскопа. Он писал до тридцати лет. Потом вёл самый обыкновенный образ жизни: растил дочь, затем внука. По крайней мере, Марк искал его картины, но ничего не нашёл. Мы назвали Марка в его честь. Мы хотели ему лучшего будущего, чем имеем сами.
Она с трудом поднялась из-за стола, прихватив рукой хрустнувшую спину.
«Как, наверно, это ужасно чувствовать постоянную ноющую боль. Их же никто не ремонтирует», – подумал Влад.
Мама Марка вернулась с потускневшими картонными квадратиками и прямоугольниками в руке – фотографии древних.
– Вот, сохранились фото его картин. На них очень грустные лица, правда? Это такой художественный стиль – депрессионизм называется. Может, слышали? – между набухшими от слёз и времени веками в потемневших зрачках плескалась надежда.
Все четверо: Влад, родители и мальчик склонились над фотографиями, словно именно эти квадратики приговорили семью на вечные поиски истины.
 – Нет, – покачал головой Влад, – я никогда не встречал ничего подобного. Ни в калейдоскопе, ни в Музее Минувшего.
– Жаль, – вздохнула она, – это ему Марк обязан бессмертием.
– Но я могу поискать, сами знаете, замещение, всего просто не вспомнишь, – обнадёжил её Влад.
– Мы были бы вам очень признательны! Мы же смертные и не подключены, а Марк только учится, – и глаза вновь увлажнились надеждой. – Мечта о ребёнке появляется, когда влюблённые вдруг понимают, что не властны над временем и не умрут в один день. Непреходящий страх полного одиночества, страх того, что один из нас переживёт другого. Марк стал нашим спасением, но мы не ждали такого финала. У него тоже третий уровень, как и у вас. И мы ничего не можем с этим поделать: ему свойственно забывать…
– Вам повезло! – непонимающе и безоблачно улыбнулся тогда Влад. – Такое редко случается: бессмертный ребёнок у смертных. Невероятный скачок коэффициента восприятия! На подобное способны только привилегированные временем. Гены, как ни крути. Может, вам ещё раз пройти сканирование? Вдруг в ваш уровень закралась ошибка?
– Нет, этого не может быть. Машины не ошибаются. Вы сами это прекрасно знаете. Мы не способны сделать этот мир даже чуточку лучше, мы никому не нужны, – она опустила глаза и поникла. Отец мальчика нежно обнял её за плечи.
– Перестань, – сказал он. – Мы с тобой есть друг у друга, у нас есть Марк. У Марка впереди бессмертие и весь мир. А что есть у них, долговременных? Вечная гонка?
– Да, всё так. Но мне хочется, чтобы он помнил о нас ВСЕГДА, – и снова слёзы.
«Странно, кто-то всё ещё плачет от боли и горечи, кто-то способен испытывать нежность друг к другу», – праздник неуклонно превращался для Влада в вечер открытий и откровений. Именно тогда он впервые задумался о тайне времени и, вернувшись домой, начал поиск утраченных картин в пространстве эмоционального калейдоскопа. Именно тогда он неожиданно попал в Белый город, где все часы настаивали на трёх часах после полудня. У тех часов не было стрелок, лишь тени, которое солнце гнало по циферблату по кругу – по кругу.
– И я БУДУ помнить! – вскричал Марк, со своей стороны крепко обхватив детскими ручонками маму за плечи.
«Неужели и эти слова забудутся с течением времени? Неужели я тоже стёр все свои обещания?» – спрашивал себя Влад и не находил ответа. А эмоциональный калейдоскоп выдавал ошибку, требуя сформулировать запрос точнее.
– На самом деле, мне жаль Марка, – сказала она ему на прощание. – И вас мне тоже жаль. Мне хотелось, чтобы он сам выбирал свою жизнь и свою смерть. Но, наверно, я требовала слишком многого. Вы с Марком – как песочные часы. Был такой старинный анекдот: один внук хотел поставить урну с прахом деда на рояль и играть ему прекрасную музыку, чтобы тот мог радоваться его успехам. А другой сказал: «Нет, пусть ещё поработает». И засыпал прах в песочные часы, чтобы постоянно переворачивать. Вы – заложники времени. Вы, Влад, учите будущих открывателей космоса. Марку, возможно, придётся стать одним из них. Получив бессмертие, человечество уже никогда от него не откажется. Вам не будет покоя, вас никогда не отпустят. Но хуже всего то, что вы сами об этом не помните. Если бы исполнялись желания всех людей о вечной юности, то мир стал бы жестоким. Молодость не знает милосердия. Чем старше становишься, тем больше приходится пережить, а опыт рождает сострадание и жалость к таким же, как ты. Старение – неизбежно, хотя бы ради сохранения гармонии. Но вы, бессмертные, этого никогда не поймёте. От количества прожитых лет качество жизни не меняется. Главное в жизни – любить и чтобы тебя любили, но вы даже не знаете, что такое привязанность. Самое ценное для человека – время. Если даришь его кому-то, значит, любишь, если он помнит об этом, значит, любит тебя. Память и есть душа. Но вы научились забывать, стёрли душу.
«Когда читаешь литературу современников с присутствием дат и цифр, неизбежно начинаешь ловить себя на мысли: «А что в это время происходило со мной?» – снова вернулся он к Полининой распечатке. – И как ни странно некоторые параллели вдруг начинают пересекаться. Но одновременно приходит и сознание того, что прошлого не существует. То есть оно есть лишь в воспоминаниях, которые рисует настоящее. Прошло время, человек изменился, изменилось отношение к прошлому, а значит, и воспоминания о нём. Начинаю понимать героя Джорджа Оруэлла, который был готов на всё ради того, чтобы сберечь своё время, оставить воспоминания неприкосновенными. Для этого он и завёл дневник: прошлое можно изменить, но не задним числом. «Двоемыслие. Если убедить себя в том, что 2Х2=5, то так оно и будет, ведь реальность существует лишь в твоей голове» . От некоторых книг душа становится выше ростом. Это я и называю прозрением. Нужна не интерпретация, но отчёт о жизни. Писатель не должен выражать общественное мнение, на это есть политики и попы, но он должен говорить СВОЮ правду о том, что видит и чувствует. Пусть даже кому-то и станет от этого нестерпимо больно.
У Милана Кундеры в романе «Бессмертие» есть замечательная строчка о том, что жизнь человека можно выразить метафорой. Вот только метафора в каждом прочтении приобретает иное, а подчас и противоположное значение. Похоже, я – человек без прошлого. Метафоры прожитых дней, которыми верчу, как хочется, постепенно уходят из памяти. В преломлённой реальности позволено всё: это территория мечты. А в жизни мы, к сожалению, – всего лишь люди и не способны что-либо изменить. Литературное слово – иллюзия. Красивая, но не настоящая. Может, поэтому такой туман в Белом городе?
Чтобы не испытывать чувства вины, я создаю несколько параллельных вселенных. Из той, где оступился, можно сразу сбежать в другую. Главное – покрепче запирать двери и никогда не делать дубликат ключа.
Иногда мне кажется, что большинство ключей я уже потеряла.
Белый город за окнами тонет в тумане…»


****


– Но мне не нужен туман, – скажет ей Влад. – Мне нужен яркий свет! Мне снился золотой круг. Мы вошли в него, сбросив каждый своё время, тело и душу. Прозрачными невесомыми тенями. Это был мир, созданный нами. Связь времён. Я всю жизнь искал золотой свет солнца, никогда не садящегося за горизонт.
– Ну и что, – пожмут плечами Хранители в плащах и масках, – у нас всегда три часа после полудня, а к солнцу мы привыкли и не замечаем уже. Напротив, туман – лучшее, что может случиться в Белом городе.
…Туман приглушает даже их голоса, они неясны, размыты, призрачны. Туман и есть преломлённая реальность, где каждый по другую сторону зеркала, отражающего его собственные мысли и чувства, неспособность проникнуть, понять, раствориться.
– Я смотрю на облака и за ними вижу тебя, хотя я даже не знаю, как ты выглядишь. Спасибо за дар видеть небо в акварели, спасибо за дар придумать тебя. Но я хочу тебя насовсем. Мне недостаточно голоса.
– Боюсь, это невозможно. Но пойдём со мной в розовый сад. Видишь розы: красные, белые, розовые, жёлтые… Какая тебе нравится больше?
– Красная.
– Вот нож, срезай.
– Ты пытаешься предупредить о шипах и ранах?
– Нет, что ты! Розы – беззащитны, максимум маленькая ранка на ладони – зальёшь йодом – и сразу заживет.
– Тогда о чём?
– Мы придём к тебе домой и поставим её в банку на окно. Как думаешь, сколько ей потребуется времени, чтобы завянуть? День, два, неделя? Знаешь, сколько раз у меня на окне прорастали розы? Вот уже десять лет каждую весну они пускают свежие побеги, а я пытаюсь пересадить их в горшок и вырастить. Но через несколько дней они умирают. Розы не растут в горшках на окне.
– Зачем так сложно? Можно выкопать взрослую розу вместе с островком земли и с корнями.
– Выкапывала. Росли, но не цвели. Покупала в цветочном магазине готовые горшочки с розами. Но декоративные розы похожи на шиповник, они маленькие и тоже рано или поздно перестают цвести и погибают.
– Тогда что же делать?
– Розы хороши в саду. Только там они каждую весну оживают и просыпаются. Но тебе придётся возвращаться туда снова и снова. Если на них некому будет смотреть, то и сад потеряет цвет без новых бутонов. Думаешь, ты – другой? Нет, все люди одинаково беспощадны друг к другу. Это закон эволюции. К сожалению, человек полигамен. Как только я получу тебя в банку на окне, ты завянешь, и я тебя потеряю. И мой поиск продолжится. Бесконечная охота за человеческими сердцами. Тебе больно? Мне тоже! И ты можешь меня сжечь, уничтожить, но от меня всё равно останется горстка пепла, из которой я возрождаюсь всякий раз с тобой или без тебя. Тяжело в первый раз. Потом к новым рождениям привыкаешь, даже перестаёшь устраивать вечеринки.
– Но ты дала мне имя! Мне сказали, что имя определяет Судьбу.
– Имя – безлико. Знаешь, сколько девочек и женщин в Москве носят моё? Каждая третья, если не каждая вторая – Полина. Имена нам не принадлежат, они – чужие. Родители называют нас так, как им вздумается, а потом мы всю жизнь несём этот крест. Когда-то давно, в Древней Греции, появились знаки и символы. Каждый человек имел при себе половинку глиняной таблички, говорившую о его судьбе и дороге. Сложив две половинки вместе, люди узнавали друг друга. Сейчас таким символом стала книга. Кто-то в метро, сидя напротив тебя, читает когда-то прочитанную тобой книгу, ты читаешь то, что уже прочёл он. Вы смотрите друг другу в глаза – и улыбаетесь, как заговорщики. В заголовке книги безошибочно угадываете Судьбу и уже почти всё знаете друг о друге. А если вы пишете одно и то же и через плечо в записной книжке или электронном тексте на ноутбуке другого угадываете себя, то… Остаётся сделать лишь шаг, но кто-то из вас встаёт и выходит на своей станции. Мы утратили вечные символы, заменив именами, которые нам не принадлежат.

Тест, набранный курсивом, наверно, для распечаток это что-то вроде «надписи чернилами на полях»:
«Копия души? Я была не права, она существует. Вернее, не так. Существует некто в системе координат, разительно отличающейся от общепринятой. Лейтмотив его: «Я ищу, и это очень важно». А поскольку лейтмотив окружающих: «Бери, что дают», то этот человек как бы выпадает из реальности. Но вдруг происходит чудо: он встречает себе подобного – из такой же искривлённой системы координат.
Киплинг: «Мы с тобой – одной крови».
Ты никогда не задумывался о том, почему мы безумно влюбляемся в одного человека и не замечаем другого, хотя этот другой по всем биологическим параметрам в тысячу раз прекраснее нашего избранника? И почему, когда человек влюблён, все книги, фильмы, картины, песни… рассказывают его собственную историю любви? Мы ищем зеркало, копию души, СЕБЯ в окружающем мире и в другом человеке, чем больше его в нём, тем стремительнее сближение.
Но не всё так просто. Дело в том, что Бог (назовём его Высшая Сила Вселенной или Вечный Закон Вселенной, я не верю в богов) не зря разделил людей пополам, а половинки разбросал по свету и даже во времени, чтобы они всю жизнь искали друг друга и никогда не нашли. Именно их поиски и разочарования заставляют вертеться нашу планету. И жизнь на ней существует, потому что не все мечты сбываются. Искусство, да и жизнь тоже создаются невыраженными чувствами, невысказанными словами, несовершёнными поступками или, наоборот, теми, которые хочется, но не в силах забыть. Я бы сказала, что прогресс – есть сублимация жажды невозможного.
В этом смысле сеть и любые технологии, позволяющие передавать мысли и чувства на расстоянии, грозят апокалипсисом. Если две половинки будут со скоростью света находить и падать друг в друга, а две капли моментально сливаться в одну, ледяной дождь прекратится, а Земля остановится или, по крайней мере, замедлит свой бег. Когда человек счастлив, он ничего не хочет и ни о чём не мечтает, он не способен сделать этот мир даже чуточку лучше».
Только в новом веке никто ни в кого не упал и не слился друг с другом. Эмоциональный калейдоскоп объединил все сердца на планете, одновременно проложив меж ними непреодолимую пропасть. Зачем куда-то ехать, если можно за один вечер посетить все страны мира и вернуться к работе ровно в назначенное время на следующее утро? Зачем тратить время на ухаживания за девушкой, страдать из-за ссор с ней, если можно удовлетворить свой сексуальный инстинкт в сети с такой красоткой, о которой в жизни и мечтать не мог?
Даже дети, как научно было доказано ещё в двадцатом веке, начинают испытывать оргазм чуть ли не с пяти лет, но в силу физической природы отношений тогда им было это запрещено, а сейчас – пожалуйста, внутри эмоционального калейдоскопа можно всё. А некоторые взрослые вообще предпочитают эйфорию в чистом виде: эмоции транслируются прямо в мозг без визуальных картинок и образов живых людей. Какая разница в реальности существуют твои чувства или нет, если все позабыли, что такое реальность?
Обретя бессмертие, человек достиг совершенства и … самодостаточности. Простое человеческое счастье смертных было сброшено вниз вместе с их культурой, искусством, философией, идеалами… оставлено на нижних ступеньках социальной лестницы.
Эмоциональный калейдоскоп – самый крепкий коктейль из несмешиваемых ингредиентов. Но всё смешалось…
Шестьдесят два года его жизни в новом веке пролетели как один день. Без побед и поражений, без счастья, без любви, без смерти и без сожалений. И только осень, которой он не замечал, догорала из года в год, и только ледяные дожди продолжали победное шествие по всей планете. Ничего не изменилось и не сбылось. Ничего не вспомнилось и не ждалось.
«2112 – тоже двойной палиндром, цифры, бегущие назад. Возвращение. И это пока всё, что мне удалось узнать и понять», – подытожил Влад свои поиски.

BUT:
«I’M GONNA LOVE YOU TILL THE HEAVEN STOPS THE RAIN»


****


«Ты – гений, я тоже гений. Если ты ищешь, значит нас – двое», – тихо напевала Земфира по радио в «Джаз-кафе».
Полина незаметно вошла и села за столик. Руслан сразу принёс ей кофе.
– Я сегодня за бармена и за официанта, опять пустуем в обеденное время. Если так будет продолжаться, хозяин скоро продаст кафе под ресторан быстрого питания, – вздохнул он.
– Эй, ты думаешь, эта сука лучше нас что ли? – раздалось позади эхо на разные голоса на высоких нотах. – Посмотрите на неё, губы она красит! Натуралка хренова!
– Я же сказал, кафе закрыто. И ваших здесь нет! – резко повернулся к компании мальчиков с разноцветными волосами Руслан.
– Не буду их обслуживать, пусть катятся, – сказал он, понизив голос, Полине.
Что-то тяжёлое пролетело через зал и ударилось в стойку бара, разбив вдребезги несколько стеклянных бутылок.
– Хочешь я подам им кофе вместо тебя? – спросила Полина. – А то они весь бар разнесут.
– Сиди! Не место им здесь! – упёрся Руслан.
– Урод! Дискриминация!
– Всё! Я звоню в полицию! – Руслан достал из кармана мобильный, размахивая им как револьвером. – Знаешь, что в «обезьяннике» с такими, как ты, делают? Хотя тебе понравится, не сомневаюсь!
– Ещё вернёмся! – провизжала входная дверь вместо них, они решили не нарываться.
– Не страшно, несколько бутылок пива и одна джина. Недольют кому-нибудь вечером, – окончательно успокоился Руслан, оценив беглым взглядом разрушения.
– Ты знаешь, а насчёт дискриминации они, пожалуй, правы. Некрасиво получилось.
– Что? Да этих пидоров вообще убивать надо! Куда ни глянь везде они: то парады устраивают, то брачные церемонии, то за права усыновления борются. Противно! Если б ещё вели себя прилично.
– Да, золотое правило . Нашу маленькую израненную планетку нужно отдать в руки абсолютно разумных и полностью свободных людей. Иначе все must die. Расскажу тебе, пожалуй, пару историй.
Была и другая встреча с цветными мальчиками. Весна, улыбались солнечные улицы города. Полина шагала по залитому светом бульвару мимо «первых подснежников» – кафе, чьи столики вынесли наружу. Там ещё стояли обогреватели, но душистый горошек уже вовсю полз вверх по резным оградкам, аркам и крышам над столиками. Они целовали друг друга, так нежно… Тёмные и светлые прядки волос сливались в один бликующий солнечный поток. Полина остановилась, посмотрела на них и улыбнулась. Иногда такой взгляд чувствуют спиной. Ребята оглянулись, один из них смущённо помахал ей вслед. Любовь делает людей терпимее.
А потом была Иордания. Вообще-то, европейцу совершенно нечего делать в мусульманской стране, как говорится со своим самоваром… Но все они учились на факультете искусств, увлекались историей кино. А большинство мировых шедевров о чудесах, поисках Святого Грааля, покорении иных цивилизаций снимались в Петре  – вечном городе, высеченном в скалах трудолюбивыми набатейцами более двух тысячелетий назад.
Конечно, новоиспечённые дипломированные специалисты даже не удосужились узнать заранее, какое время года больше подходит для приключений в вечном городе. Середина июля, жара шестьдесят градусов, отвесные скалы не защищают от беспощадного солнца, ветер обжигает губы, как пламя, вырывающееся из преисподней. Нечем дышать! Только расплавленный воздух – до боли в лёгких. Обратно пропорционально чувствуют себя покорители Северного полюса, когда замерзают, проваливаясь в мёртвый сон, посреди заснеженной пустыни. Последнее, что Полина запомнила, когда падала в узкий затенённый проём в скале, – это золоченую коляску с парой белых лошадей, неторопливо проследовавшую мимо к Храму Аль-Хазне. И мусульманскую женщину в ней: невероятное количество драгоценностей и над головой – спасительная тень балдахина. В прорези чадры блеснуло высокомерие. Но тем же вечером они отправились в Акабу к морю. Пляж принадлежал отелю и никого, кроме иностранных туристов, встретить у кромки воды было невозможно. Но если заплыть подальше, то открывался чудесный вид на городской пляж, вернее, городской – женский. Огороженная территория метров восемь на десять, где, как скот в загоне, десятки женщин, не снимая чадры! Во что превратила человека вера и неуклонное следование традициям, если он отказывается даже от самого малого данного природой права – охладить разгоряченное тело водой, отказывается сам в отсутствие посторонних блюстителей нравственности?
Естественная природа человека для них – унижение. Они чувствуют не стыд, а именно унижение. Полина испытала подобное на Румынском нудистком пляже. Ей пришло в голову срезать по пляжу, чтобы не тащиться по шоссе в магазин вокруг всего побережья. Предупреждающей надписи на румынском языке она, конечно, не поняла. Джинсы подействовали на обнажённых румын, как красная тряпка на быка. Как озверело они срывали с неё одежду! Да, это не было стыдно, это было унизительно. То же чувствует арабская женщина, если кто-то посмеет заглянуть ей хотя бы в лицо.
Нам нужно вернуться к истокам, полюбить себя, почувствовать и признать свою человеческую живую искреннюю природу. Это не значит, что мы будем опорожняться на улицах, как животные, это значит, что в нас проснётся естественная тяга к красоте и принятию друг друга такими, какие мы есть на самом деле. Ещё первобытные люди начали украшать свои тела и вырезать наскальные рисунки. Первобытные люди не умели прятаться, и им не нужно было срывать покровы и выносить приговор против естества.
И тогда, возможно, больше никто не заплачет посреди опустевшего на закате пляжа. Больше никого не приговорят к смертной казни за коробок травки в Тайланде. Маленький такой коробок, две улыбки не больше. Но того парня уже нет среди нас. Подумать только! Он всего лишь хотел улыбаться, а заслужил смерть.
Пятеро пьяных подонков насилуют женщину в подъезде собственного дома, она в разорванной одежде и крови поднимается несколькими этажами выше (домой!) и рассказывает об этом мужу... Она ищет поддержки! Но он не может больше любить, ведь ее осквернили. Хотя именно сейчас он должен любить её нежнее и преданнее, чем всех остальных женщин, которых он когда-то любил. Она пострадала, но с его точки зрения, это не страдание, а грязь. Почему? Виноват образ пречистой девы, вбитый гвоздями в сознание даже атеистам!
А самоубийцы? Они никому не причинили зла, кроме себя. Но они ВЫБРАЛИ свою смерть, а значит свободу. Они перестали быть рабами, заложниками высших сил, и потому их хоронят за стеной кладбища, как бродячих собак. Они больше не люди, потому что не в толпе и не по правилам. Наверно, единственные, кто имеет право судить, – покинутые близкие, те, кто любил их, но они молча утирают слёзы.
А трансвеститы? Если следовать философии верующих, то это Бог посылает Ангела с душой младенца на Землю. Что же выходит, Бог ошибся? Или Ангел сбился с пути и вдохнул душу не в то тело? И то, и другое по законам верующих невозможно. Виноваты всегда люди, не Бог. А потому иных изгоняют, изводят, травят. Но изгнанник – это человек, внутренним зрением видящий себя в теле прекрасной женщины, хотя по всем законам эволюции мужчиной быть выгоднее и лучше. Но в зеркале он видит… в общем, он не сможет смотреть на себя в зеркало, пока не изменится и тем самым подпишет себе приговор. Всеобщее осуждение: молчаливое с усмешкой на губах – на Западе и воинствующее с камнем в руке – на Востоке.
Почему нужно всем поступать, как один, быть в стаде? Почему не позволить жить рядом непохожим? Хочешь ходить в чадре? Ходи, но не заставляй свою дочь делать то же самое, она, возможно, могла бы стать учёным, если бы ты не выдала её замуж за шейха. Хочешь верить в Бога? Верь, но не проповедуй на всех углах о Конце света, ведь для кого-то, не запуганного великими грехами, он никогда не наступит.
Самые светлые идеи о свободе неизменно превращаются в загоны для скота, в шахматную доску, поделенную на чёрные и белые клетки. И клетки начинают драться за территорию, а фигуры на ней пожирать друг друга, утверждая, что нас слишком много на планете.
Но мир скоро изменится! Чтобы искоренить ложь, человеку нужно позволить всё. Он сам выберет, что хорошо, а что плохо. Но тогда и люди изменятся. Им придётся научиться понимать боль, научиться великодушию. Принимать чужую боль как свою, потому что чужой – нет, наш мир целостен и не делится на части. А пока нами манипулируют, пока бьют хворостиной по кончикам пальцев, ничего хорошего ожидать не приходится. Мы просто все спрячемся под невидимой чадрой. Двуличие, двойное дно – всегда опасно, ибо с секретом. Никогда не узнаешь, что там внутри: яд, бомба, меч или чьё-то израненное сердце...
  «…Корабли имеют сердце и возможность выбирать и, погибая, улыбаться», – в наступившей тишине снова запела Земфира.
– А что с выбором и сердцем? – как-то тускло спросил Руслан. – Ты так и оставишь меня здесь, в этом «Джаз-кафе»? Можно мне взглянуть на твои записи? А то я себя уже чувствую заброшенной платформой метро: поезда несутся, но мимо, мимо… Есть такие платформы-призраки между существующими станциями. Они есть, но их вроде бы и нет. Значатся только номинально на старых картах, а когда проезжаешь мимо, в свете фар поезда видны обрушившиеся колонны. Их сначала построили, а потом упразднили за ненадобностью. Забыли. Может, слышала?
– Я не забыла и не оставлю. Ты для меня – проводник в Белый город. Путь между мирами: нашим настоящим – для них прошлым – и их настоящим – нашим будущим. Я ищу ответы. Дай мне немного времени. Я тебе всё расскажу. Обязательно!
– И какие ответы тебе ещё нужны?
– У них нет имён, нет писателей. Возможно, там я смогу заняться чем-то ещё. Я так устала, поверь! У меня из всех кранов в квартире хлещет вода, а за окнами не кончается ледяной дождь. И это постоянное ощущение включенной камеры, словно за мной ежесекундно кто-то наблюдает. Хочешь солгать, сочинить, придумать, приукрасить и … не можешь!
– То есть ТАМ – это будущее? Ты утверждаешь, что знаешь кого-то оттуда?
– Да, знаю, его зовут Влад. Мы встречаемся в Белом городе. Это как временной мост, понимаешь?
– Послушай, что я тебе скажу: все это типичные симптомы наркомана. Завязывай! И дай сюда ту дрянь, которую пишешь сейчас.
Руслан потянулся к её сумке, выхватил пару распечаток. Вспыхнуло пламя зажигалки. Почти мгновенно, слегка озолотив отблесками огня воздух, листы бумаги превратились в пепел.
– Руслан, рукописи не горят!
– Это у Мастеров. У тебя – так, фальшивка. Наркоманские грёзы.
И он потянулся за новым листом бумаги, призывно белеющим из раскрытой Полининой сумки.
– Наташа – тоже фальшивка?
Воздух несколько секунд плавился от вспыхнувшей в его глазах ненависти уже без огня газовой зажигалки.
– Не старайся зря, – устало выдохнула Полина. – Я храню чистовики в doc.файлах на компьютере. Все тексты выложены в сеть, и даже прочитаны. А это черновики-распечатки для правки. Ерунда, шпаргалка. Ты бы знал, какие мне пишут письма! Макс Брод  мне точно не помешает! Каждый третий кричит: «Сжечь её на костре!», но не могут. В цифровом варианте любая рукопись размножается и распространяется сама по себе: её скачивают, хранят, пересылают друг другу. Ты не сможешь меня уничтожить. Так что это docописи не горят, горят только их распечатки. Да здравствует сеть!
– Ладно, дай хоть прочесть, чтобы знать, «к какому часу готовить свое сердце» , – сдался он.
«Открываю журнал «Escape», читаю длиннющий рассказ о … душистом горошке. Мысленно спорю с автором. Да, ты филигранно, мастерски, пронзительно, прекрасно пишешь. Я чувствую запах цветения, вижу резные бортики балконов, туго вплетённые в косы ветвей. Но О ЧЁМ ты пишешь? Достоин горошек такого садистки пристального внимания и разглядывания на пяти страницах? А слабо «Ромео и Джульетту»? Да, конечно, уже было. У Шекспира. Но и Шекспир позаимствовал идею у Овидия . Кто об этом помнит сейчас? И ты не думаешь, что можешь написать совершенно по-другому – современнее, а главное – лучше? Боишься не выдержать сравнения?
Мне кажется проблемы наших современников в том, что задавленные авторитетами прошлого они не верят ни себе, ни в себя. Нужно сбросить их всех вниз с лестницы настоящего, иначе ничего нового создать не получится. Феллини как-то сказал о пустых рядах кресел на показе одного из своих последних фильмов: «Мой зритель умер». Чужая эпоха клипового сознания и масс-медиа маэстро не интересовала. Гений умеет уйти вовремя. Иначе все до сих пор восхищались бы наскальными рисунками: они – самая древняя живопись!
Негодуешь? Что ж, тогда остаётся… Ты пиши о душистом горошке, а я пойду к мосту».
– Давай! – почти вскричал Руслан. – У тебя, похоже, как у кошки, девять жизней. Прыгай! Вытащат. Только Шекспир не прыгал с мостов и не нюхал белый пепел. Он черпал изнутри – из себя, а не снаружи, и не на бегу – в погоне за острыми ощущениями, а в тишине и недвижимом молчании. Хотя, может, я и ошибаюсь. Ни один человек не рискнет объявить, кто писал под псевдонимом Шекспир – безграмотный бард из Стрэтфорда-на-Эйвоне или граф Ратленд, а то и вообще доказывается королевское происхождение Шекспира-Марло… Одно я знаю точно: пишут изнутри.
– Изнутри? А что там такое особенное ВНУТРИ? Не говори, что слепая вера, уже сказали!
Руслан задумался на минуту, потом изрёк:
– Разум… чувства… любовь.
– Любовь? – дерзко засмеялась Полина. – А ты знаешь, что это такое? Температура 37,5 и химическая реакция в крови? Тень рядом? Чтение мыслей на расстоянии? Копия души? Когда наконец чья-то рука позакрывает все форточки, из которых сквозило одиночеством? Ты знаешь ответ? Это всё равно, что попытаться ответить на вопрос, как выглядит Бог. Любовь я могу лишь ощутить: затуманенное сознание, больная душа, преломлённая реальность, патологическая зависимость и падение. Как от кокаина.
– Тогда один путь: закрыть глаза и – в никуда по белой дороге…
– …а с небес пусть падает белый пепел …
Такое часто случается с героем и автором: они заканчивают фразы друг друга.
– Приходи вечером, – на прощанье сказал ей Руслан. – Пепла будет навалом.
– Да, приду. Пару-тройку безоблачно счастливых лиц с колой в руках нарисую до конца рабочего дня и вернусь, – улыбнулась Полина.
«Под кайфом жизни нет», – обречённо проводил её рекламный плакат со стены «Джаз-кафе».
– Но там есть Белый город, – мысленно ответила ему Полина.
 «…И моя душа сгорает в белый пепел… Жги! Она – твоя», – спела Юта по радио.

Тем вечером за окнами «Джаз-кафе» хлопьями осыпался снег. И это был не снегопад, а сон. И не белые бабочки бились о стекло, пытаясь проникнуть внутрь, чтобы согреться, а огромные белые птицы.
В «Джаз-кафе» медленно подтягивались ночные гости, но большинство столиков по-прежнему пустовало. Руслан неспешно настраивал музыкальную аппаратуру. Вместо радио работал телевизор.
  «Большинство ныне живущих людей имеет шансы на личное физическое бессмертие! – вещал зрителям с экрана врач в белом халате. – Верность этого легко понять, если соединить вместе научные факты, реальные возможности современной крионики и разумное предположение о перспективах нанотехнологий.
Факты: при сверхнизких температурах химические и биологические процессы, в том числе процессы разложения, останавливаются. Тысячи людей рождаются ежегодно из замороженной спермы и эмбрионов. Некоторые животные, такие как личинки и гусеницы полярных бабочек, черви, тихоходки, насекомые переносят замораживание даже в жидком азоте и после оттаивания оживают.
Возможности: недавно умерших людей можно уже сейчас сохранять при сверхнизких температурах в контейнерах с сухим льдом или криостатах с жидким азотом без малейшего ухудшения их состояния в течение сколь угодно долгого времени.
Перспективы: в обозримом будущем с помощью нанотехнологий можно будет исправлять практически любые повреждения человеческого организма, включая повреждения, послужившие причиной смерти, проявления старения, а также повреждения, нанесённые при замораживании. А это значит бессмертие и вечная молодость!
Криосохранение – услуга, доступная уже сейчас большинству тех, кто хочет сохранить для себя возможность жизни в будущем. Во всем мире растет количество крионированных людей. Не стоит откладывать подписание контракта, теряя драгоценные шансы на бессмертие. Свяжитесь с нами сейчас!»
– Вот он – последний поезд! Успеть бы вскочить на подножку… Чтобы ответить на основной вопрос, нужно жить о-о-очень долго, возможно, вечно, тогда времени хватит на поиск ответов! И птицы взлетят со страниц моих записных книжек! – воскликнула Полина, записывая дрожащей рукой телефон крио-центра на салфетке.
– Сбросить прошлых с лестницы времён и не пустить на свою ступеньку будущих? Ты не слишком ли многого просишь? Жить вечно – это эгоизм. Всё равно придётся уступить дорогу тем, кто придёт после тебя, – усмехнулся подошедший к стойке бара за пивом Руслан.
Он щёлкнул пультом от телевизора. Экран погас, телевизор ослеп и онемел, вместо него тихо запело радио.
– Каждое поколение хочет быть последним! Но молчит, потому что боится сказать вслух. А вместо этого разрушает планету, убивает животных со словами: «После нас хоть потоп!». Если люди будут жить бесконечно долго, они будут любить друг друга, потому что станут соседями, согласись, за такой долгий срок ты, так или иначе, встретишь всех. Они перестанут разрушать, ведь человек бережёт что-то по-настоящему только для себя. Даже верующие должны понимать, что Ад – курилка с выключенным светом, а в Раю всегда хорошая погода, все в белом и скучно до жути! Атмосфера, как в приёмной у дантиста! Как можно променять эйфорию и запах осенних листьев на ЭТО?
– Влюблённые и умирающие держат путь на Запад, чтобы остановить время, да? Бесконечная погоня с целью опередить закат, чтобы вынюхать чуть больше белого пепла, ощутить ещё одну эйфорию, продлить ледяной дождь? Чтобы солнце никогда не село за горизонт? Но день БУДЕТ сменяться ночью, лето – зимой, а нам на смену придут наши дети, хочешь ты этого или нет. Если ты вырвешь стрелки из настенных часов, время не остановится. Это ты перестанешь его замечать.
– В Белом городе время стоит на месте: там всегда три часа после полудня.
– А тебе не кажется, что ты каждый раз просто умираешь? И Белый город – Рай или какая-то иная реальность, та, что за пределами жизни? Но поскольку Рай тебе не светит, тебя всякий раз возвращают на землю. Не нужны им там жертвы передозировки.
– Рай? Да если наука продлит человеческую жизнь хотя бы лет на триста, все религии отомрут за ненадобностью, а Рай исчезнет! Когда жить надоедает, уже не боишься смерти. Они утратят веру и перестанут сожалеть о чём-либо.
– Сожалеть не перестанут. Как только устанешь от жизни, вновь начнёшь звать её и вспоминать о ней. Перед смертью всегда чего-нибудь или кого-нибудь жаль, иначе жизнь прошла даром. Я знаю, потому что Наташа умерла. Я помню тот день, накануне… И ненавижу себя за то, что не смог остановить её. Тебя то есть. Нужно было сжечь твою записную книжку задолго до того, как она размножилась в распечатках.
– Слишком поздно, Руслан. Теперь мне остаётся одно – писать дальше. Литературная вершина – это когда книга переписывает автора, а герои влекут за собой, когда автор теряет контроль и больше себе не принадлежит. Полное растворение в иной реальности. Теперь, глубоко вздохнув, я смогу спокойно посмотреть фильм Тарковского «Сталкер». То есть фильм, а не комнату. Теперь я знаю, что меня ждёт, если войду туда. ОТВЕТ. И я войду, даже если это грозит безумием. Зачем человек живёт? На всё должна быть причина. Человечество продлевает себе жизнь, чтобы ответить на этот вопрос. То есть должно ответить, иначе нет смысла продолжать идти, если в конце пути та же пустота. Время относительно, кому-то и тысячи лет жизни будет мало, а кто-то в двадцать семь уходит, не прощаясь, как Джим Моррисон. Раньше думала, что есть только два способа жить вечно: один оставить после себя книги, второй – загробная жизнь для верующих. Я не верю. И у меня оставалось только одно оправдание бытия. Но теперь их, оказывается, два. Ты знаешь, я, пожалуй, заключу с ними контракт. Терять мне всё равно нечего. А так будет хоть какой-то шанс что-то выяснить. Даже если он один к миллиону, и дробь стремится к нулю, я рискну. В казино всегда выигрывает zero.
– «Чтобы человек жил вечно, его нужно убить» . Прочти лучше Лема. Поймёшь всю абсурдность своих желаний, – съязвил Руслан, но тут же задумался. – Хотя… мёртвые навсегда остаются в памяти живых, а это и есть вечность.

Тем временем ночные гости, слетевшиеся на кокаин, как чайки с городских помоек на запах свежей рыбы, позанимали все столики. Пора было начинать вечеринку…
 «There’s no time for us, there’s no place for us, who wants to live forever…» , – прозвучал из радиоприёмника голос Фредди Меркьюри – как с того света. Но его быстро заткнули.
Все уже заждались первых шагов по белой дороге и сгорали от нетерпения.
И белый пепел начал медленно падать с небес.


****


– Мантра, заклинание, оберег... Нужно что-то срочно придумать, – лихорадочно повторяла про себя Полина. Ничего лучшего, кроме фразы: «Весь человек, вобравший всех людей, он стоит всех, его стоит любой» , ей не вспомнилось.
Костёр Времени. Его пламя уже вилось жгуче оранжевыми и красными языками дымно чёрных змей на другом конце площади. Ей нужно пройти всего ничего: двадцать метров, сорок шагов. Легко, когда ты защищён, но они оставили ей лишь маску и плащ… А толпа выстроилась рядами по обе стороны площади. Одни, по приговору Суда, должны были стать её союзниками и устилать путь цветами. Другие держали в руках палки и камни. Ей же нужно дойти до конца площади и не упасть, не сломаться, не сдаться. Тогда, возможно, она ещё успеет, обжигаясь и крича от боли, достать из костра то, что некогда было так дорого.
Любой, кто напишет хоть строчку, дату, цифру, ноту, сделает мазок кистью…, но неповторимые – свои, пройдёт этот путь. Костёр Времени – вечный образ, преследующий миллионы голов: почивших, живущих и ещё не родившихся – во все века и по всей Земле. Другого испытания не будет.
Гонг! Схватка за оправдание бытия началась…
 
 
– Я поскальзывалась на комьях грязи, мои ноги изранены шипами роз, в меня кидали камни, я видела, как огонь пожирает мои записные книжки. Зачем ты заставил меня пройти через это? Если прошлое пишется в будущем, а я – всего лишь персонаж? Зачем ты заставил меня так страдать?
– Чтобы ты знала: время сильнее вечности.
Они стояли посреди зала хранилища книг. Полки уходили за горизонт и в небо. На каждой из них – миллионы томов, миллионы прожитых жизней. Они по-прежнему видели неясные тени друг друга на стенах, полу, полках с рядами книг. Потолком было звёздное небо. Неровность книжных корешков изламывала силуэты, и уже никто бы не догадался, кто из них кто.
– Возьми любую из книг, – предложил Влад.
Шекспир …
– Но здесь пустые страницы! – в ужасе отшатнулась Полина.
Потом начала хватать с полок все книги подряд без разбору.
– У всех будут пустые страницы, – грустно отозвался Влад на её хаотичные действия. – А у вас, двадцать первых, тем более. Все: и гении, и дураки, и короли, и шуты, и бродяги проходят через Костёр Времени. Тысячи учёных, изобретателей, пророков… так же, как и ты, шли по площади под градом камней по шипам роз под ногами, чтобы увидеть творение и труд всей их жизни в огне, и никто из них не нашёл своих книг на полках вечности. Все они выдержали испытание, не дрогнув. А ты ножку поранила и расплакалась! Тоже мне, цаца! Они хоть что-то могли, им было о чём жалеть. А у вас? Счастье – жить без сожалений? Это всё, на что ты способна? Опустошённое поколение двадцать первого века не может создать что-либо стоящее. Искусство – отражение действительности: её цинизма и пороков. Вы в этом преуспели. Но ничего не помнящему поколению двадцать второго и всем, кто придёт после и встанет рядом с нами, ничего от вас уже и не нужно. Мы научились не помнить. Чтобы не умереть со скуки, нужно сохранить способность удивляться. Мы вернулись в детство человечества или, наоборот, достигли старости. Дети и старики похожи: они ничего не помнят и ни о чём не жалеют, одни «ещё», а другие «уже». Разница во времени, которого нет.
– Неужели даже Шекспир забыт?
– Человечество изменилось, обретя бессмертие. Вопрос «быть или не быть» утратил свой истинный смысл. Шекспир больше не нужен. Их ВСЕХ позабыли. Лев Толстой был великим не потому, что его романы читали детям в школе, а потому что ты и многие-многие другие хранили в своем сердце строчку: «Спокойствие – есть душевная подлость». А у нас никто ничего не хранит и не помнит. Всегда можно подключиться и получить немного солнца в дождливый день… Поэтому и Белый город пустой. Они остаются здесь до тех пор, пока их помнят – сердцем помнят – на земле. Нас это не касается. Ты же живёшь в отеле?
Полина судорожно кивнула, в сознании вдруг мелькнули недавние слова Руслана о жертве передозировки.
– Тебя пустили сюда временно. Ты для них как фальшивая нота со своим вечно открытым финалом и поисками доказательств. Им нужна от тебя слепая вера в хэппи-энд. Напиши ты его, и тебя бы здесь уже не было, – продолжил Влад. – Люди твоего будущего и моего настоящего живут вечно и потому всё и всех забывают. Нет памяти, нет души. Нет теней. На Земле вечный полдень. Даты, цифры, имена – всё превратилось в пыль. Живут лишь идеи – те, что оправдывают смысл настоящего, сиюминутного бытия. Поэтому нет и не будет ответа на основной вопрос. Даже если ты проживёшь тысячу лет, ты ничего не найдёшь и не откроешь. Ответ меняется. Люди меняются и изменяют своим идеалам. Значит, и истина не может жить вечно. Это и есть Костёр Времени. Нулевой километр – как гибель Вселенной: реальность распадается на атомы, надвигается стена пустоты.
– И это говоришь мне ТЫ?
– Не я. Я рассказываю тебе то, что узнал в зале Суда и на площади, когда тебе выносили приговор. Да, я был там, но после тебя, а на площади стоял рядом.
– Интересно, с какой стороны?
– Есть разница?
– Пожалуй, нет. Шипы роз под ногами ранят так же сильно, как и камни, летящие в голову… И всё-таки зачем ты живешь? Ты же бессмертен, ты должен был найти хоть какой-то ответ, пусть неправильный, искажённый, приблизительный, хоть ничтожно малое оправдание бытия?
– Посмотри на звёзды над головой. Ты думаешь, это тысячи солнц? Нет, это только их свет. Свет звёзд идёт до Земли миллиарды лет, а звёзды перемещаются по небосклону Вселенной. Мы никогда не увидим настоящих звёзд, потому что смотрим туда, где их уже нет. Пока свет идёт до Земли, звезда продолжает свой полёт по небосклону. Пока человеческий разум пытался хоть что-то понять, сущность бытия с течением времени изменилась. Человеческий мозг не способен усвоить и принять истину вовремя, коэффициент восприятия не дотягивает. Человек всегда опаздывает. Возможности даже самого совершенного разума ограничены, потому что одновременно рождается и более совершенная истина. Эта гонка бессмысленна, мы не в силах дотянуться до звёзд. Да и зачем, если их там уже нет? Внутри эмоционального калейдоскопа есть ответы на все вопросы, кроме основного. Эмоциональный калейдоскоп – совершенен и опирается на весь опыт Земли, но человеческий. До этого вопроса у него, как и у всех нас, коэффициент восприятия не дорос. Да и зачем? Каждый человек должен ответить на него сам.
– У нас каждый и ответил, но мелочно, пустяково, лишь для себя: работа, семья, дети, друзья… Разрозненные куски, пыль, труха. Джинсы, из которых ты уже вырос. Должно быть что-то иное. Что-то великое. У вас бессмертных. Как ответил ты? Ты просыпаешься каждое утро, чистишь зубы, одеваешься, завтракаешь, куда-то идёшь… Зачем? Ты же должен что-то искать. Что ты ищешь?
– Боюсь, мой ответ тебя не обрадует и не обнадёжит. Я вынужден любить и искать свою смерть. Но мне никогда не будет дано её найти. Они сделали меня бессмертным. К сожалению, это ещё один закон бытия: человек всегда ищет и любит то, что ему не дано.
– Не нужно искать. Они правы, я подпишу с ними контракт. В жизни всегда есть вещи, которые можно любить бесконечно долго, потому что они никогда не надоедают. Ради них стоит жить.
– Да, но не вечно. Смерть – необходимость. Никто не сможет изменить законы Вселенной. «Силы, направленные против необходимости, тотально ей служат» . Бессмертие – бессмысленная утопия человечества. Но если ты когда-то в прошлом подписала контракт на криозаморозку... Знаешь, я лучше найду тебя там, у нас, в будущем. Я заставлю тебя всё вспомнить, и мы вместе решим, что нам делать дальше.
– Только найди. Знаешь, я иногда чувствую себя внутри кадра. Патологически не могу врать, а значит, не могу солгать и себе. Не могу поверить в то, к чему нельзя прикоснуться. Я поняла, почему верующие боятся всевидящего ока богов. Это моя постоянно включённая камера. Кто-то скажет: «Стоп! Снято!» И я исчезну. Иррациональный кафкианский страх хрупкого, вечно меняющегося мира. Топни ногой посильнее – и начнётся землетрясение. Всё исчезнет, растворится. Как будто всё вокруг – иллюзия. Но меня не поймают, я сильнее! Я найду себе оправдание, пусть даже ничтожное.
– Хранители в белых плащах и масках сделали меня твоим проводником в Белом городе. Это я должен объяснить тебе, что никакого оправдания бытия не существует. Тебя заставили смотреть против света... Мой зал Суда – куб с зеркальными стенами, полом и потолком. Зеркал может быть много, как понять какое из них не кривое? Отражения бесконечны. Никаких доказательств нет. На Костре Времени всё превращается в пепел. Время – калейдоскоп хаотичных мгновений.
Но мы будем искать дальше. И я не скажу: «Стоп!»
 

****


Невыносимая жажда, лёгкие словно пропитаны дымом… К чёрту Костёр Времени, все оставшиеся ей дни – за глоток чистой воды! Полина с трудом села на кровати, потом опустила ноги на пол. Боль пронзила подошвы насквозь. Изрезаны, в левую пятку глубоко вошёл осколок стекла.
– Руслан, – осипшим голосом проговорила в трубку. – Ты не мог бы принести мне из кафе стакан воды и пластырь, если найдётся.
– Очнулась? – усмехнулся он в ответ. – Сейчас зайду, есть разговор.
– Вы вчера у нас всё разгромили, ходили босиком по стёклам, кошмар какой-то, – рассказывал он, бинтуя ей ступни. – Поскольку этих типов ни я, ни бармен не знаем, то расходы покрывать тебе. Получается тысяч пять зелёных вместе с квартплатой. Так что встаём, одеваемся и идём на работу за деньгами.
Полина устало закрыла глаза и откинулась на подушку.
– Я заплачу, не волнуйся. А с работы меня уволили за опоздания. Время несётся вскачь, как бешеная лошадь. Мне иногда просто хочется подойти к часам и руками открутить стрелки назад. Я ничего не успеваю.
– Это всё твой Белый город, наркотические приходы и провалы во времени. Три часа после полудня! Завяжешь, и всё наладится, – покачал он головой и вдруг спросил: – А Костёр Времени – это что? Ты вчера ходила босиком по стёклам и бредила им. Что ты ТАМ такого увидела?
– Смысл жизни…
– Что?
– Всё сгорит, всё забудется и пепел уже развеян по ветру. Истина непостижима.
– Иными словами: всё прах и тлен, и суета сует. Экклезиаст ещё писал, а может, кто и до него додумался. И что, собственно, нового ты узнала?
– Ничего. Но я УЗНАЛА. То есть у меня есть доказательства, а не слепая вера. Это не так уж и мало. К тому же бессмертие – это правда. Влад говорит, поэтому у них и нет писателей. У них нет ни любви, ни смерти, никто ни о чём не жалеет. Им не о чем больше писать. Отдохну. Перестанет из всех кранов хлестать вода, пятки заживут, камера выключится. И согреюсь наконец-то! Не могу больше.
– Да, писательство, если честно, – неблагодарный и никому, кроме самих писателей, не нужный труд. Сомнительное удовольствие делать счастливыми тех, кого никогда не узнаешь. Да и осчастливить вы никого тоже не можете. Писатель не способен создать никого иного, кроме себя. Даже читая чужие мысли, человек ни на йоту не способен сократить расстояние, разделяющее два разных сердца, потому что интерпретировать он их будет по-своему. В лицах многочисленных героев вы плодите собственные сущности. Это как размножение личности. Я был бы другим и жил по-другому, если бы не ты.
– Значит, теперь у тебя будет шанс начать жить так, как хочешь ты сам, вне моих записных книжек.
– Да, и я счастлив. Но Полина! Неужели тебе всё ещё хочется попасть в этот «дивный новый мир» ? Где никто ничего не хочет, не ждёт и ни о чём не жалеет? Это же скука смертная! Не надоест?
– В жизни есть две вещи, которые никогда не надоедят: эйфория и запах осенних листьев.
– Всё те же Эрос и Танатос.
– И романы о любви и смерти… Замкнутый круг. Пойдём со мной?
– Нет. Ты можешь самоуверенно нести любой бред, но я знаю: ни запаха осенних листьев, ни эйфории там уже не будет. Деревья все вырубят, чтобы парки застроить домами, а из домов их никто не выпустит – перенаселение, некуда выходить. А эйфория? Это же элементарный инстинкт продолжения рода. Бессмертным не нужны дети. Постепенно они утратят способность любить. Ты фильм «Фонтан» Даррена Аронофски видела? Травой они все станут рано или поздно. Эволюция возможна только при смене поколений. Нет уж, я предпочитаю вернуться домой на Волгу. Найду Сергея и буду с ним ездить на рыбалку. У нас с ним теперь есть, о ком жалеть вместе. Боль утраты любимого человека объединяет.
– А что в конце пути?
– Сможешь устроить кремацию? Буду летать над Волгой и смотреть, как солнце в воде разбивается на тысячи маленьких звёздочек.
– Да, смогу. Мне давно пора тебя отпустить.
– Тогда прощаемся? Но расплатись сначала с «Джаз-кафе», ладно?
– Расплачусь. У меня есть деньги. Продам квартиру, доставшуюся мне в наследство от бабушки в нашем маленьком городке на Волге. Вам хватит и мне на криозаморозку. И немного останется.
– Оставшиеся деньги опять спустишь на наркоту?
– Нет, потрачу на путешествия. Раньше я много ездила по миру, думаю, стоит возобновить традицию. Хочется вернуться в реальность и выйти из дома.
– А! Чуть не забыл! – хлопнул себя по лбу Руслан. – Тут тебе такая огромная посылка пришла, сейчас притащу.


Внутри ящика были книги. Пять, десять, пятнадцать, двадцать, двадцать пять, тридцать… Все они имели заглавие «Белый город». Собирательный образ мира, сотканный нашей мечтой.
Трудно описать отчаяние Роберта Скотта, после стольких лишений в пути обнаружившего чужой флаг на Южном полюсе! А если таких флагов уже сотня?
– А вот тебе и реальные доказательства! Белый город придумала не ты, он существовал до тебя и будет существовать после. Потому что все наши мысли – чужие, кто-то их думал до нас. И даже эту мысль я вычитал у Гёте . Всё, стоп система! Нулевой километр! Вы все разлагаетесь и гниёте изнутри. Не ты одна, – утешил её Руслан.
– Да, литература истощения … Я уже знаю слова своей эпитафии: бородатый анекдот про лошадь.
– Анекдот?
– На ипподроме старая больная лошадь говорит мужику: «Ставь на меня, я точно знаю, что первая прибегу». Он ей почему-то верит, ставит на неё все свои сбережения. Лошадь к финишу приходит последней. «Ну, что же ты?!» – возмущается мужик. «Не смогла я», – отвечает лошадь.
На дне ящика под книгами Полина обнаружила конверт с письмом:
«Вы приглашены на конкурс писателей в Белый город. В конкурсе участвуют только истории со счастливым концом». Далее сообщалось о расписании мастер-классов для начинающих писателей и культурной программе.
Рекламный проспект греческого острова Санторини сиял глянцем ярких красочных фотографий: белые от снега вершины гор; белые облака, спящие на них; улицы, вымощенные белым камнем; стены домов, побелевшие от солнца, дождя и ветра.
И билет на самолет: «Москва – Санторини». В один конец.
– Но как они меня нашли? – вдруг осенило Полину.
– Элементарно, Ватсон. Из сети. Они разослали это всем, кто пишет банальности на вечные темы. И за «восхождение на литературную вершину» собираются содрать с вас, наивных, кучу денег. Билет же в один конец?
– Да, – кивнула она, внимательно взглянув на даты, цифры и названия городов в билете.
– Значит, на месте за каждый семинар на тему «как и что нужно писать о душистом горошке» будешь доплачивать. И за авиабилеты – тоже. Так что денежки твои быстро закончатся.
Руслан перестал её ненавидеть ещё вчера на вечеринке, как только почувствовал первое дыхание свободы от записных книжек. Но и жалеть Полину ему тоже не хотелось: сильных никто и никогда не жалеет. Они сами должны выкарабкиваться из ям, в которые себя сталкивают. Это ещё один закон бытия.
– Но я всё-таки полечу! – решилась Полина.
Ничего другого от неё Руслан и не ждал. Осталось только помахать рукой вслед.


****


«Помнишь, как мы стояли посреди улицы в Белом городе? – прочел Влад на последней странице Полининой распечатки. – И как застывал воздух в проёмах домов? Мы ели мороженое, и оно текло по рукам вниз расплавленными сладкими каплями вечности? А наш Half liter Rosa ? А потом еще half and half?
И тот ветреный день, когда мы не попали на пляж? Мы занимались любовью у бассейна, а потом в номере отеля. Целый день мы пили розовое вино. К вечеру ты уснул. Догорал тревожно бардовый закат, похожий на картину «Крик» Мунка. Я оставила тебе записку на подушке: «Просыпайся, будем ужинать!» и пошла на пляж.
Солнце уже село за горизонт. Вода цвета пепла из роз словно дымилась. Заплыв далеко за гору (я всегда с ней соревновалась: кто окажется дальше в море), увидела шесть треугольников над волнами. Но в Средиземном море нет акул! Они приближались.
Я оглянулась на берег и увидела тебя: ты что-то кричал мне и махал руками. Я больше не смотрела на треугольники. Плыла к берегу. Когда ты подал мне полотенце на пляже, я сказала тебе, что если поверить в то, что акул нет, они исчезнут. Ведь реальность существует только у нас в голове. Помни об этом».
 – Я видел тебя на площади Белого города, значит, смогу отыскать, – Влад подключился к эмоциональному калейдоскопу.
«Её нет среди живущих», – ответил он.
– Полина, ты так хотела быть избранной, но они тебя даже не разморозили! Не дотянула до нормы допустимого интеллекта?
«Её нет среди спящих», – возразил калейдоскоп.
– Ты умерла? Значит, мне остается самоубийство? Но если жизнь после смерти всё-таки есть, то я не смогу ей воспользоваться. При подключении к калейдоскопу программа вычислит и вычистит нежелательные мысли о самоубийстве мгновенно. Они меня никогда не отпустят. Чем же Я заслужил бессмертие? Говори, ты, беспощадный сверхчеловеческий разум!
Сто лет стёрло с экрана, как воду смахивает сухой пар со стёкол, когда ледяной дождь не прекращается ни на минуту за окнами.
В 2020 году ему было холодно и одиноко. Жизнь прошла, остались только книги, – те, что уцелели после ледяных дождей, не сгорели в камине. Он почти заглянул в глаза своей смерти: врачи несколько раз спасали его от инфаркта, и выходить из дома, а тем более путешествовать, ему запретили. Но он так мечтал ещё раз увидеть улыбку Джоконды, побродить по Лувру!
В то время он был смотрителем Музея Минувшего и жил в маленькой комнате при нём же. Как странно, что его рука так ни разу и не коснулась руки Полины над бронзовой статуэткой Евы! Как странно, что Полина мысленно красила стены своей квартиры в чёрный цвет, а он жил в пустоте чёрного квадрата долгие годы, но так ни разу и не вспомнил, не сравнил. А это и было предчувствием, внутренним смирением с неизбежностью конца. Говорят, Винсент Ван Гог перед смертью повсюду видел чёрный квадрат. Последний художник.
А он? Последний не слепой зритель. Всё, что он в то время мог себе позволить, – это путешествовать виртуально по галереям мира, ловя стремительные и неуловимые мазки кисти Сезанна, застывая перед величием и непостижимостью мраморных скульптур Родена, улыбаясь Джоконде, вздрагивая от волнующей непристойности «Завтрака с обнажённой» .
Последние несколько лет жизни он потратил на создание виртуальной базы ВСЕХ шедевров, созданных человечеством. Он назвал её Виртуальная Галерея. Любой мог спуститься на несколько метров под землю по лестнице вниз из Музея Минувшего и заказать любую выставку картин, прочтение книги, концерт почившего гения. И тут же стены – видео-инсталляции – начинали оживать: картины выглядели, как подлинные полотна мастеров, книга читалась вслух и сопровождалась декорациями в стиле быта главных героев, великий Паганини брал в руки скрипку. Галерея бесплатно транслировалась в Интернет, и любой желающий мог подключиться и получить в дождливый день немного солнца. Неужели они усовершенствовали ЕГО идею?!
– Да, Галерея стала прототипом эмоционального калейдоскопа, – был результат поиска. – Уменьшенная копия. В этой маленькой Галерее впервые была предложена идея, как сделать сеть не просто хранилищем информации, но и заставить откликаться на мысли и чувства человека, сделать её визуальной. Подарить ей запах, вкус, тактильные ощущения. Эффект присутствия. Галерея стала живой связью поколений.
– Я чувствовал что-то странно близкое, родное в Музее, но не мог вспомнить, что именно… Галерея! Поэтому меня туда так тянуло! Разрушенное полуподвальное помещение с покосившимися от времени колоннами. Там столетье назад я понял, как Моне писал знаменитый розово-пепельный лондонский туман: по выворотке, сначала писал силуэты, а потом покрывал их новым полупрозрачным слоем кармина. И почему Рембрандт так понятно объясняет неверие Фомы: хочется дотронуться до картины, вложить персты… Боже! Я создал иную реальность, чтобы разрушить то, что любил!
Эмоциональный калейдоскоп, чутко прислушиваясь к его мыслям и желаниям, высветил дату 20.02.2002, когда Полина приехала в Москву и начала писать свою книгу. И сегодняшнее число: 21.12.2112. День Х: Возвращение. Цифры, бегущие назад к рейсу в Белый город столетней с лишним давности.
Влад увидел ряды кресел и маленькие окошки иллюминаторов самолёта. Странное чувство сидеть в полёте: сейчас, в новом веке, все летают лёжа внутри капсулы – на сверхскоростях слишком высокие перегрузки.
Резкие порывы ветра в салоне самолёта… Тоже странно. Замигал свет. Сильно тряхнуло. Чей-то футбольный мяч запрыгал вперёд по проходу меж кресел…
Вспышка. Раз, два, три. И темнота.
– Полина! Ты опять всё придумала! Не было никакого заката!


****


Футбольный мяч пролетел через зал кафе и, ударившись о стену, отскочил, закатившись под угловой столик на двоих у барной стойки.
– Мачик! – громко и весело засмеялся рядом с Полиной кареглазый мальчишка.
– Я знаю, что ты – мальчик. Мяч твой? – вытаскивая мяч из-под стола, спросила его Полина.
– Мач мой, – он протянул руки за мячом, и в глазах игриво вспыхнули два маленьких солнышка.
Полина провожала его взглядом, пока тот вприпрыжку догонял маму с папой. Папа бережно убрал в новенькую спортивную сумку только что собравший пыль со всего аэропорта мяч. Они взяли мальчишку за руки с двух сторон и направились к стойке паспортного контроля.
«Наверно, мы полетим одним рейсом», – подумала Полина.
«It's getting dark, too dark to see… Feel I'm knocking on heaven's door», – кто-то включил радио в кафе в зале ожидания.
На табло зелёным загорелась надпись: «MOSCOW – SANTORINI: BOARDING»
– Пойдёмте, Полина, уже объявили посадку на наш рейс.
– Подождите, вы не всё рассказали. Что стало с тем самолётом?
«Knock... knock... knocking on heaven's door…», – хрипло ответил Аксель.
– Что с самолётом???!!!
– Потерпел крушение где-то над Средиземноморьем. Никаких следов. Все пассажиры пропали без вести. Да простится им всё за смелость их душ!
Никто не бежит так быстро, как человек, пытающийся вернуть своё время. Ставьте всегда на него. Полина догнала семью у стойки регистрации.
– Подождите! Я понимаю, что сейчас всё это прозвучит как бред сумасшедшей. Но… В общем, самолет не долетит до Санторини. Он потерпит крушение. Сдайте билеты!
– Откуда у вас такая информация, вы – представитель авиакомпании? – удивлённо улыбнулась мама мальчика, и Полина заметила, что глаза у неё точь-в-точь, как у мальчишки: два золотисто-карих солнышка….
– Нет. И у меня нет никаких доказательств. Вам придётся поверить мне на слово.
– Но мы уже неделю пытаемся улететь. Мы живём на Санторини, приехали проведать родственников жены, а тут такое с обратными билетами творится, не достать! Бабушка нас заждалась, – как мягко и растянуто он произносит слова с ударением на «а». Сколько времени ему потребовалось, чтобы выучить русский?
Смешанный брак. Он – грек, она – русская. У мальчишки мамины глаза и папино произношение слов с ударением на «а».
– Папа, эта тётя достала мне мач! Она говорит правду! – громко и уверенно, совсем как взрослый, заявил им снизу мальчишка.
– Но сынок, папа прав, билеты трудно достать. Надо лететь, – смущённо возразила ему мама.
– Я боюсь, – вдруг сказал он.
Отец встревожено обвел взглядом туристов, подтягивающихся на посадку, потом снова посмотрел на Полину. Немой вопрос. Неужели все они тоже не долетят?
– Я не знаю, что будет, правда, не знаю, – тихо одними губами произнесла Полина.
Среди толпы туристов мелькнул белый плащ, потом ещё один и ещё… Хранители встали в ряд, наблюдая издали за происходящим.
– Давайте останемся здесь, – захныкал мальчишка.
– Дорогой, мы можем улететь в пятницу, – после затянувшейся тревожной паузы сказала мама мальчишки. – А пока поживём у моей мамы. Подумай, осталось всего три дня. А билеты переоформим. Мы же договорились слушать друг друга. Мы – семья, одно целое, если один из нас не хочет лететь, то остальные должны уважать его мнение.
– Да, семейный совет. Хорошо мы полетим следующим рейсом, – повернулся отец к Полине. – Мы верим вам. Если кто-то один из нас верит, то мы все верим. Но как быть с ними?
Он снова оглянулся на очередь у стойки регистрации.
Белые плащи позади них растворились в ярком свете. Пустоту заполнили новые лица, торопящиеся на посадку.
 «Без нас самолёт долетит, наверно», – подумала Полина, но не смогла произнести ни слова, ведь тогда историю придётся рассказывать с начала.
Она смотрела, как они трое медленно шли по залу ожидания к выходу из аэропорта. Они никогда «не отшумят».
Подумать только: слепая вера! Если один из них верит, то верят все, потому что они – одно целое. Если они разобьются на части, то это и будет ложь. «Антитеза любви не ненависть и не равнодушие. А ложь» , – вспомнился ей Довлатов. Верить нужно друг другу, а не придуманным кем-то богам. Единственный Бог во Вселенной – это любовь, но любовь человеческая.
Да здравствует хэппи-энд! Почему люди плачут над счастливым концом истории только в кино? Испытывают катарсис? Или потому что в жизни он вызывает циничный смех или презрительную усмешку недоверия?
– Я тоже никуда не лечу! – объявила она, вернувшись за столик.
– Перестаньте, Полина! Неужели вам страшно?
– Нет. Но я остаюсь. Полечу следующим рейсом. Я поняла, что зря потратила жизнь. Мне нужно вернуться домой, вернуть своё время. Наконец-то сделаю уборку, посажу дерево, рожу ребёнка…
– Но тебе некуда возвращаться. Ты всё потеряла. Всё позади. Время идёт по прямой только вперёд и не может замыкаться в круг.
– Тогда буду пить коньяк здесь, в аэропорту, пока деньги не кончатся. И… Да! Мне страшно.
– Перестаньте дрожать! Что будет с вами, когда деньги и коньяк всё-таки кончатся? И неужели не хочется увидеть Белый город вживую? Узнать, что ждёт за последней строкой?
– За последней строкой ничего не ждёт. Пустота. И коньяк, и Белый город – иллюзии. Весь мир – иллюзия.
– Если иллюзия, то чья?
– Не моя и не ваша.
– Но финал всегда открыт…
– Влад? Я думала, ты старше.
– Нас ремонтируют, но я выбрал иной путь. Мне помог твой двойной палиндром – цифры, бегущие назад. 2002 – 2112. Эмоциональный калейдоскоп – опыт и эмоции всех предыдущих столетий. Значит, это и есть дверь в лето . Единая территория мыслей, чувств, ощущений…– память всего человечества. Мы оба соединили четыре точки тремя линиями и вышли за пределы листа. Теперь никто и ничто не сможет повлиять на нашу судьбу, потому что нас уже нет среди них. Помнишь, ты писала о преломлённой реальности, как о территории мечты? Она создана мной. Прототип эмоционального калейдоскопа, где хранятся все наши воспоминания, создал я. Человеческая душа – это память, сплетение душ – сплетение воспоминаний. И, кстати, ты позабыла важную строчку из своего любимого романа «Бессмертие».
– Какую?
– «Нет ничего более морального, чем быть бесполезным» . Мы придумаем свои Законы Вселенной, построим свой Белый город, у нас будет свой розовый сад вокруг дома, камин в гостиной и фонтан с водой из летних грёз в спальне. Мы сами выберем то, что нам нужно. Мы будем просто жить. Пойдём?