Слеза на реснице судьбы

(Первая часть дилогии, вторая часть - "Звёздные ветра")

 
      
«Но судьба – вещь загадочная и разумом непостижимая».
                Плутарх


«Дорогой друг, негодница Судьба, подобно искусному гончару, смяла мою душу, как комок глины, и, бросив ее на колесо тревог и забот, непрерывными ударами подгоняет это колесо – разве можем мы знать, что Судьба с нами сделает?»
                Бхартрихари

«Полон опасностей путь нашей жизни. Застигнуты бурей,
Часто крушенья в нем терпим мы хуже пловцов.
Случай – наш кормчий, и в жизни, его произволу подвластны,
Мы как по морю плывем, сами не зная, куда.
Ветром попутным одни, а другие противным гонимы,
Все мы одну, наконец, пристань находим – в земле».
                Паллад


                I
Купленный накануне будильник смастерил натуральный садист. С какой гнусной радостью, с каким неимоверным сладострастием бешено затрещал и заколотился он прямо над моим ухом!
 
Тоскливое, постылое, ненужное, утро пришло снова. Вновь мое сознание с усилием выдралось из бездонной черной пропасти, которой давно стал для меня сон. Первым ощущением снова была усталость. Первым чувством – отчаяние. Но надо было вылезать из-под одеяла. Надо было жить.

За дверью отчетливо слышался плеск воды. И матюги. Высунувшись из утренней духоты комнаты в коридорные общежитские сквозняки, я не в первый уже раз увидела то, о чем извещало предварительно услышанное: грязные мыльные помои, вольготно разлившиеся по обшарпанному линолеуму. Кто-то из соседушек снова ночью стирал в умывальной, невзирая ни на что. В том числе – и на засорившийся сток в полу.

В туалет пришлось идти в резиновых сапогах.

Это место общественного пользования в нашем общежитии – страшное испытание для слабонервных. То, что там всегда смердит, – семечки, как говорится. Куда хуже то, что перегородки между кабинами – чуть-чуть выше среднего человеческого роста. А пользуются услугами его вокзальных унитазов и мужчины, и женщины, и дети. Поскольку общежитие – семейное. Может быть, кому-то из местных дам и нравится мочиться и испражняться за компанию с соседом-мужиком. Я,  кстати, знаю таких. Одна жизнерадостная особа, заливисто хохоча, ответила как-то на мои сетования: «А я вот ни капли не стесняюсь! Я как услышу, что рядом в кабине кто-то шевелится, так еще нарочно и пердну погромче!»

Пусть себе пердит на здоровье. Говорят, что естественно – то не безобразно. А мне вот все равно почему-то не хочется иметь свидетелей моих физиологических отправлений. Особенно – противоположного пола. Я, наверно, извращенка.

Освещение в умывальной придавало заспанным физиономиям какой-то потусторонний облик. В зеркале над рядом исчерченных трещинами и ржавыми потеками раковин отражались землисто-зеленоватые лица. Вот и мое. Во всей его, так сказать, красе. Со всеми отеками, мешочками, морщинками, обвисшими щечками… Лицо женщины, иметь иллюзии для которой – уже просто непристойно. С таким лицом о счастье не мечтают.

Во что-то обувшись, что-то надев, на противно напряженных ногах неуверенно бреду к автобусной остановке. Недавно была оттепель. А теперь подморозило. Улица же наша – прихотливое чередование холмов и долин. Так что в гололедицу здесь можно передвигаться лишь на подковах. У меня на ногах – отнюдь не кроссовки с шипами. Подметки сапог стоптаны и вытерты. И потому я часть дороги к остановке проделываю уже в горизонтальном положении – на спине. Опамятовавшись от падения, встаю на четвереньки и ползаю в полутьме по грязному бугристому льду: собираю сумку, перчатки, шапку. Мое шевеление равнодушно созерцает свысока кучка будущих соседей по автотранспорту. Известно:  спасение утопающих – дело рук самих утопающих…

Подобрав вещички, выпрямляюсь. Отдираю взгляд от обледеневшего асфальта. На востоке – что-то чудовищное. Черные тучи, объятые снизу кровавым огнем. И это называется рассвет! Под таким небом уместны лишь дым пожарищ да хриплое карканье ворон, пикирующих на трупы…

Надрывно гудя и скрипя всем, чем только можно, на нашу гору взобрался автобус. Толкая друг друга локтями и поддавая коленями, набиваемся в его тесное чрево. Как целый полк Ион в кашалота незначительных размеров. Я стою на одной ноге, вцепившись в поручни над головой. Прямо за моей спиной два сипло-хриплых голоса ведут неспешную утреннюю беседу. Меня то и дело обдает луково-спиртовым перегаром.

– А про Ваську-хохленка ты чего, не слыхал? – сипел первый перегар.

– Чего это его не видать? – удивленно всхрипнул второй.

– Да помер он!

– Иди ты! Такой конь! Отчего ж?!

– Не поверишь: в пятницу пришел с халтуры, сел за ужин. Пока женка борщ грела, хватил стакан и сала себе нарезал – на закусь. Да, видать, пожадничал – здоровый кус в рот запихал! Не по глотке!  И насмерть салом задавился! Женка прибежала – ох, ах, а он уже весь синий…

Второй, хриплый, перегар длинно и нецензурно выругался. Надо полагать, помянул таким образом отлетевшую в мир иной жадную Васькину душу…

На очередной остановке перегары вылезли. А я тоскливо  думала о том, насколько все мы беззащитны перед неумолимой судьбой. Один, как Васька, куском сала в сладкий час отдыха нежданно-негаданно подавится. Другой упадет с кровати и сломает себе шею. Третьему расколет голову упавшая с крыши во время оттепели пудовая сосулища… В какой-то книге о путешествиях я читала о том, что в горах Памира (или в Гималаях?) говорят: «Человек в горах – слеза на реснице». Мигнет судьба – и нет никого… А ведь всегда и везде жизнь любого человека – слеза на реснице беспощадной судьбы…

Меланхолия не оставляла меня до самого центра города, где я снискиваю хлеб свой насущный скучной и давно уже надоевшей мне деятельностью, перетрясая пыльные бумаги.

В этот тусклый зимний день моя непосредственная начальница благоухала перламутровой французской весной. Ее стройные ноги деловито щелкали каблучками туфелек немыслимого совершенства. Ее элегантный костюм и изящная оправа очков были из модного буржуйского журнала. На пальчике левой руки и в мочках аристократической формы небольших ушей благородно мерцали полукаратные дебирсовские камушки.

Я повесила свою «чебурашку» (нейлон – сто процентов) рядом с каракульчой  начальницы.
 
– Милая Вандочка! Ну можно ли, можно ли так безвкусно одеваться! – пропела мадам, окинув критическим взглядом мой сегодняшний прикид. – Этот пуловер совершенно не смотрится с вашими джинсами! Сюда нужна прямая черная юбка. Вы меня извините за бестактность, но джинсы вам совершенно не идут! У вас коротки ноги и низка… э-э-э… задняя часть… Хочу вам заметить, что вы очень мало внимания уделяете своей внешности. И совершенно напрасно! Женщина должна холить себя! Лелеять! Дорогая моя, мужчины любят ухоженных женщин…

К счастью, заверещал телефон. Начальницу вызвали в верхние эшелоны власти нашего заведения. А я наконец-то получила возможность отдышаться. Не сомневаюсь, что мадам действительно желает мне добра. В своем, конечно, понимании. Она настолько благополучна (здорова, богата, моложава и прочее, прочее, прочее), что может себе позволить такую роскошь – доброжелательное отношение к ничтожнейшим мира сего. Начальница, разумеется, не может допустить и мысли, что кто-то (а тем более – я) мог бы составить ей конкуренцию. Она из тех, кто всегда вне конкурса. Хотя весьма нередко таким дамам мужья и любовники изменяют чуть ли не с вокзальными проститутками. Бедолаги устают от совершенства?..

И тут снова зазвонил телефон.

– Ванда?

По прононсу я сразу же узнала свою лучшую подружку Лидию. Она сродни моей начальнице. Из тех, кто вне конкурса. То ли по иронии юмористки судьбы, то ли из-за моей мягкотелости, то ли по другим каким причинам (я, по всей видимости, в душе мазохистка), у меня всегда были именно такие подружки. Я всю жизнь стояла на втором плане. И находила странное удовольствие в том, чтобы смирять себя и не лезть на первый. Может быть, так у меня проявляется комплекс неполноценности?..

– Ванда, что ты делаешь сегодня вечером? – томно поинтересовалась Лидия.

– Ничего. Куплю что-нибудь поесть и поеду к себе в общагу.
 
– Лучше приходи ко мне. У меня есть для тебя кадр!

– Да что ты говоришь?! – удивилась я.

– Не иронизируй. Лучше напрягись, возьми себя в руки и постарайся сегодня вечером выглядеть и вести себя по-людски!

С тех пор, как Лидия во второй раз вышла замуж, она не прочь устроить и мое личное счастье. По ее мнению, для достижения этой заманчивой цели – личного счастья – все средства хороши. Это свое убеждение она в полной мере продемонстрировала на практике, уведя мужика (своего второго мужа) от беременной женщины.

Ах, это личное счастье! Уж эта мне личная жизнь! Как я убедилась уже давно, здесь, в сфере этой самой пресловутой личной жизни совершенно нет места чести, совести, элементарной порядочности. В личной жизни скромная, кроткая женщина, которая и булавки не украдет в казенном или частном магазине, сладко воркует с чужим мужем, с упоением обсасывая нюансы и детали имеющего в скором времени свиться нового семейного гнездышка. Может быть, она, эта жаждущая личного счастья женщина, захлебывается от умиления в тот самый момент, когда пока еще законная жена этого чужого мужа с усилием напрягает мышцы лица, изображая на нем широкую улыбку для своего ребенка – маленькой щепки семейного кораблекрушения, – спросившего у мамы по пути домой: «А где папа?» – «А папы нет!» – и заглядывает при этом своему дитяти в личико, и с натужно-веселым недоумением разводит руками в стороны, и улыбается, улыбается, улыбается… Детей нельзя травмировать, нельзя делать их участниками драмы. Вот мать и старается, чтобы ушли с пухлой смешной мордашки горькие недоумение и обида… И знает преходящая жена, что никогда, никогда, никогда не забудет она этой минуты, – мига раздирающей душу жалости, режущей ненависти, лютой жажды мщения… Как прян этот коктейль, как жгуч его вкус, если до самой смерти болит, мокнет и гниет хлебнувшая его душа…

Бросают мужья жен с детьми-инвалидами (это характерно), убегают жены от мужей-инвалидов (тоже бывает, но куда реже)… Ах, эта личная жизнь, личное счастье… Сколько в этих словах первобытного, пещерного, лесного, звериного эгоизма…

И мне почему-то совсем не хочется такой вот личной жизни. Но на «кадра», которого для меня приготовила Лидия, я все-таки погляжу. Наверно, что-то более чем среднее. Лидия во всех мужчинах видит потенциальных поклонников и любовников. И если уж она решилась пожертвовать мне одного из своих знакомых, можно с уверенностью сказать: он немногого стоит.

Вернулась значительно-озабоченная начальница.

– Ванда, Антонина Васильевна интересуется: как у вас продвигается дело со статьей? – глядя мимо меня, сухо спросила она.

Ведьма. Знает же отлично: я статью даже и не начинала. Каждый день под завязку забит неизвестно чем…

– Статья в работе, Алина Георгиевна, – сладко говорю я.

– Медленно работаете. Что вы делали на прошлой неделе? Покажите мне ваш дневник учета рабочего времени!

Стараясь не суетиться, перекладываю папки на столе, шарю в его ящиках. Вот, наконец, и он самый – дневник.

Мадам брезгливо берет пухлую тетрадь и с преувеличенным вниманием перелистывает ее страницы.

– Вы слишком много времени уделили брошюре! – выносит она свой вердикт, а потом патетически восклицает:

– Надо работать с большей отдачей! Ваше рабочее время принадлежит государству!

Нудный, бесконечно-резиновый рабочий день продолжался. Он был заполнен чтением каких-то дурацких брошюр, перетряхиванием каких-то поросших плесенью папок, заполнением никому не нужных карточек…

К шести вечера в голове глухо звенело. Мучительно хотелось спать. Плюнуть бы на все (в том числе и на визит к Лидии), да и завалиться в общаге на койку! Но там вечером не уснешь. Потому что бурлит общественная жизнь. И каждым своим звуком бьет тебя – причем очень больно – по голове.
 
Беготня. Визг. Бодрые и звонкие детские голоса. Громкие, пересыпанные задорным матерком, бытовые беседы пап и мам резвых деток. А возле умывальной, в конце коридора, на окне стоит магнитофон. И усталые пролетарии пляшут там под оглушительно гремящие иноземные напевы. Аборигены общежития считают: кто хочет спать – тот и так заснет.

В этот вечер я не пытаюсь задремать, а тоскую перед зеркалом. Надела черное трикотажное платье в надежде, что этот цвет вроде бы стройнит. К тому же на черном очень хорошо смотрятся янтарные бусы, к которым у меня есть и серьги. К моему великому горю, у парадных сапог – слишком высокий каблук, и ноги в них быстро устают. Но придется страдать и терпеть, раз уж было велено «выглядеть».

Слегка освежив лицо контрастным умыванием, делаю попытку придать ему товарный вид при помощи некоторого количества не самой плохой косметики. На мой взгляд, мне это не удалось. Тускло выгляжу, чтоб не сказать хуже. Нет беспричинной улыбки на устах. Нет игривости и огонька во взгляде. А это зачастую имеет куда больший вес, чем самые роскошные туалеты.

К Лидии иду пешком. Она живет недалеко – это раз. Холодный зимний воздух, возможно, немного взбодрит мои нервы и вялую кожу лица – это два.

– Дуся, ты очень мила! – промурлыкала Лидия, открыв мне дверь. – Как удачно, что ты решила зайти ко мне именно сегодня вечером!
 
Это было сказано громко. В расчете на то, что услышит сидящий в комнате «кадр».

Так вот он какой… Черноглазый мужичонка помене меня ростом (а я далеко не высока). Чувствую печенкой или селезенкой, что и я у него восторга не вызвала. Весь вечер он упорно молчит. Я старательно улыбаюсь ему и поддерживаю игривый разговор с Лидией и ее «молодым» мужем. Мы играем в карты и пьем что-то красненькое и  кисленькое из узкой бутылки с шикарной этикеткой и громким названием.

Наконец я собираюсь домой. В прихожей, увидев мою «чебурашку», черноглазый оживляется. Впервые за весь вечер. Он задирает кверху короткие лохматые бровки, и в его глазах появляется что-то похожее на презрительную иронию. Мол, и одежи-то порядочной у бабы нет, а туда же… С мужчинами знакомиться…

Несмотря на это, вызывается меня проводить. Конечно, без энтузиазма. Так сказать, решил выполнить долг джентльмена.

Я сажусь в его машину на заднее сиденье. Едем – два квартала. Высаживая меня у общаги, «кадр» равнодушно говорит мне:

– Я бы показал вам ночной город, да бензин на нуле…

И хотя мне вовсе не понравился этот мужичонка, такая демонстрация столь откровенного неинтереса ко мне вдруг вызвала у меня невыносимо тяжелое чувство. Как будто в этот момент я все потеряла. Все. Меня пусть на краткий миг, но тяжко захлестнуло волной слишком хорошо знакомого мне смертного отчаяния.

Собрав волю в кулак и небрежно закрывая дверцу авто, я улыбнулась мужичонке и непринужденно сказала:

– Ну, ничего! Наверно, не последний раз!

И твердо знала, произнося эти слова: последний. Я никому не нужна. Даже этому «кадру».

                II

Недели через две, выходя с двумя килограммами картошки в бумажном пакете из овощного магазина, я увидела Лидию. Она стояла возле фруктового лотка и вертела в руках, принюхиваясь, довольно крупный ананас.

– Ах, Ванда… Смотри, какой чудесный экземпляр! Аромат – м-м-м!.. Пожалуй, куплю. Мой муж вчера сказал мне: «Лидия, у тебя усталый вид! Ешь как можно больше фруктов! Ведь ты всегда – воплощенная красота и здоровье!» Правда, мой Саша – очень милый?

Лидия кокетливо засмеялась, выставив напоказ мелкие, далеко не безупречные зубки. Такие на «великом и могучем» называются изъеденными. Тем не менее она уверена в неотразимости своей улыбки, своих пристальных взглядов, своей походки… Эх, мне бы вот хоть один процент этой ее уверенности…

Расплачиваясь с торговцем, Лидия продолжала светски общаться со мной, на всякий случай бросая в сторону стоявшего за прилавком парня (он был смуглый и голубоглазый) быстрые внимательные взоры:

– Почему ты не звонишь? Опять какие-нибудь проблемы? Представляешь, как забавно: вчера иду из торгового центра. Днем. Вдруг – сигналит машина. Мне. Смотрю – а это Вова. Ну, ты помнишь, – тот, черноглазый, с которым я тебя знакомила… Сажусь к ему в машину. Ну, начали болтать. То, се. Я пожаловалась ему, что потеряла серьгу, серебряную, ручной работы. Уникальные серьги! А муж, говорю Вове, как-то слабо сочувствует. Не проникся. А Вова и говорит мне: пусть любовник подарит новые серьги… А я: да где ж они, такие любовники? Нынешний мужик сам любит подарки получать… И тут Вова лезет в карман, потом берет мою руку и, пристально так глядя мне в глаза, что-то туда кладет… Я разжала ладонь – а там золотые серьги…

– Ну и что? – спрашиваю Лидию. – Ты взяла?

– Ну как ты можешь обо мне так плохо думать? – неискренне возмутилась Лидия. – Я же замужем! Что бы я сказала Саше?..

Да уж нашла бы, что сказать, мрачно подумала я. Вот она, женская дружба. Можно подумать, Лидия, излагая мне вышеприведенный эпизод, не понимала его смысла. Просто ей захотелось в очередной раз ткнуть меня мордой в дерьмо: вот, мол, какая я – как меня мужики любят, и какая ты – никому не нужная, даже этому замухрышистому Вове…

По-видимому, Лидия не была твердо уверена в том, что укусила меня достаточно больно. И потому перешла дальше с языка иносказаний на открытый текст:

– Знаешь, Ванда, я ведь так и не поняла тогда (когда ты приходила ко мне), понравилась ты Вове или нет. И спросила его прямо: «Как тебе Ванда?» А он отвечает: «Понимаешь, Лидия, мужчинам моего роста свойственно заглядываться на женщин снизу вверх… И я не исключение. Все мои женщины были крупные». Так что, думаю, у тебя с Вовой вряд ли что-нибудь получится…

Покончив с Вовой (и со мной тоже), Лидия вплотную занялась продавцом, которого она осчастливила, купив у него ананас.

– Почему-то этот парень всегда на меня так смотрит… Конечно, он ведь очень молодой, и мне так странно, что он обращает на меня внимание… Ты только погляди вокруг – сколько развелось сейчас молодых, длинноногих, красивых девок! Но вот позавчера этот продавец (я как раз мимо проходила) даже из-за прилавка вышел, чтобы посмотреть мне вслед… Вообще я не понимаю, что мужики во мне находят. Причем – вот что удивительно! – самые разные. Недавно я поссорилась с Сашей  (он приревновал), а соседка из нашего подъезда как раз пригласила нас к себе на день рождения. Мы, конечно, пошли. Но я сидела там за столом, как мышка. Чтобы Саша снова не рассердился. А к соседке приехал знакомый. Из Туркмении, что ли. Он пригласил меня танцевать и спрашивает: ты не из наших ли будешь? Сидишь смирно, молчишь, на мужиках не виснешь… Ушли мы с Сашей домой. А утром, когда он уехал на работу, прибегает ко мне эта соседка и говорит: «Пойдем к нам. Мой южанин очень хочет поближе с тобой познакомиться!»

Под эти задушевные рассказки из бурной жизни моей подружки-обаяшки мы дошли до самой моей конторы. К счастью, обеденный перерыв уже заканчивался. А опаздывать на работу у нас было не принято. И потому я решительно махнула Лидии пакетом с картошкой и откланялась. Перед тем, как открыть тяжелую дверь, я оглянулась. Лидия, прижимая к груди ананас, кокетливо отставив свободную ручку, семенила по тротуару, щедро разбрасывая прохожим самодовольные взгляды и обязательно оборачиваясь вслед каждому встречному мужику. Мол, как он там: смотрит ей в спину или нет?..

                III

Начальница как-то загадочно посмотрела на меня. Вся она после обеда сильнее обычного лучилась сознанием собственной значительности. Что бы сей сон значил?

Однако мадам молчала до самого вечера, до чая, который мы с ней изволим отпивать в половине пятого.

Когда я, вскипятив чайник и заварив чай, расставила на журнальном столике чашки, предварительно вымытые мною же (хорошего немецкого фарфора – начальницы и тяжелую кружку отечественного производства с надписью «2 сорт» на донышке – мою), она легко опустилась в кресло, аккуратно расправив свою элегантную юбку, и сказала:

– Ванда, мне кажется, я могу сейчас вас обрадовать…

– …?

– Я прекрасно знаю, что ваша жизнь нелегка… Эти чудовищные жилищные условия… Все-таки, Ванда, вы уже далеко не девочка, чтобы ютиться в общежитии… В ваши-то зрелые годы… Я бы там не выдержала и часа! Как представлю: эти тупые лица соседей, этот шум, эти крики, разные там выражения, запахи… Эта общая кухня… Нет! – начальница в ужасе закрыла глаза и изящно взялась за свою голову, причесанную в дорогом салоне.

– Так вот, – покончив с эмоциями, продолжала мадам, – сегодня Антонина Васильевна сказала мне, что в распоряжение нашей организации поступила небольшая квартирка. Разумеется, это не хоромы. Но тем не менее, квартирка совершенно отдельная. Без всяких там соседей. Конечно, она незавидная. И требует косметического ремонта. Но вы-то, Ванда, конечно же, согласитесь на это жилье, не так ли?..

Еще бы не согласиться! Как раз вчера в нашем общежитии выше этажом пролетариат устроил очередные гулянья – с песнями и танцами. Было и традиционное продолжение праздника – с криками и драками. А следовательно, и милицией. Спать мне не пришлось совсем. И потому сегодня весь день в моей голове клубился прозрачный, но клейкий туман, в котором путались мысли, сменявшийся время от времени пронзительным свистом в ушах. Как будто я не очень быстро, но весьма целеустремленно валилась в некую пропасть…

Следовало выразить благодарность.

– Ах, Алина Георгиевна! – умеренно-страстно воскликнула я (мадам умна, и слишком пересаливать в лести не стоило). – Мне просто не верится в то, что вы сказали! Неужели же это реально?! Ведь это вы подали мысль Антонине Васильевне предложить квартиру мне? Я никогда не забуду вашего внимания…

На последних словах мой голос слегка дрогнул.

– Ну что вы, Вандочка, – слегка порозовев, ответила мадам. – Ведь я сама заинтересована в том, чтобы мой сотрудник жил в нормальных условиях. Кроме того, женщина должна помогать женщине. Я искренне и твердо придерживаюсь такого мнения!

Ах, Алина Георгиевна, богатенькая, красивенькая, благополучненькая вы наша… Ваши слова – да Богу бы в ушки… Да еще – заодно уж – многим и многим моим знакомым дамам. Той же Лидии, например. Вот удивилась бы, наверно… Конечно, сама она не прочь потрепаться о взаимовыручке и благотворительности. Но на деле четко придерживается правила: ты – мне, я – тебе. Причем особенно любит вариант, когда – ей. Взаймы, как я уже убедилась, у нее лучше не просить. И на отдарки она не больно-то торовата…

                IV

Да, это действительно были не хоромы. Квартира, в которую мне предстояло въехать, располагалась в старинном, еще дореволюционной постройки, доме. Естественно, это была часть (очень маленькая, конечно) некогда обширной богатой квартиры. На это намекали остатки лепной отделки на потолке, необычной формы высокое, но узкое окно. Оно располагалось в комнате. На небольшую кухню свет и воздух проникали уже просто через какую-то щель – как бы амбразуру. Так что и днем здесь, на кухне, придется жечь электричество, думала я, разглядывая древнюю двухконфорочную газовую плиту и черные выщербины на когда-то белой эмали раковины-мойки.

Туалет здесь был совмещенный. Причем совмещался он даже не с ванной, а с душем. Очень оригинально.

Кто другой на моем месте, может быть, начал бы изъявлять недовольство при виде этого более чем скромного жилища. Но только не я. Потому что я сразу же обратила внимание на глухую тишину, стоявшую в квартирке. Хотя я только что вошла сюда с весьма шумной – одной из городских центральных – улицы. Это объяснялось неимоверной толщиной стен старинной кладки и тройными (!) рамами вышеупоминавшегося узкого окна.
 
Здесь я наконец-то обрету покой, вертелось у меня в голове. Наконец-то – покой. Ни я никого не услышу. Ни меня. Какое счастье! И какой ужас… Я, стадное по самой природе своей животное, мечтаю об этой могильной тишине как о высшем из благ…

Алина Георгиевна, сопровождавшая меня на смотрины, была заметно смущена. Ей, конечно, сказали, что квартирка маленькая и требует косметического ремонта. Не знаю, что уж там рисовалось ей при этих словах. Но она явно находилась не в своей тарелке. Как-то нерешительно оглядывала выцветшие оборванные обои, серого цвета потолки, рваный линолеум на кухне, выкрашенный чудовищной грязно-коричневой краской санузел…

– Вандочка, ну что? – наконец решилась она на вопрос. – Как вы полагаете – может быть, все-таки отказаться?.. Я почему-то все это себе не так представляла…

Да, ехидно подумала я, на такое вашего воображения никогда бы не хватило. После вашей-то пятикомнатной – с разноцветным паркетом из непростых пород дерева, шелковыми обоями и черт знает чем еще… Благополучие – вещь, безусловно, хорошая. Но оно расслабляет. Общеизвестно – к хорошему привыкаешь быстро. Даже слишком быстро. К уютной теплой квартире со всеми удобствами. К горячей воде из крана. К автоматической стиральной машине. К телевизору и видео с дистанционным управлением. К удобным креслам своего авто. Представляю: вот взять бы мою Алину Георгиевну – да в глухую нищую деревню! Где топится дровами огромная русская печь, где за водой надо ходить черт знает куда, где по улице не то что легковушка – гусеничный трактор из-за непролазной грязи ни в жизнь не проедет… Что бы она там делать стала? Только рехнулась или умерла бы сразу? Так сказать, зачахла бы от невыносимых условий бытия? Нет, что бы там ни говорили поклонники «изячной» жизни, в аскетизме тоже есть своя прелесть. Когда вас не пугают ни голод, ни холод, ни сортир во дворе – ведь это же прекрасно!

– Что вы, Алина Георгиевна, – смиренно ответила я смущенному начальству. – Все это очень страшно только на первый взгляд. Вот я сделаю тут ремонт – и все будет выглядеть совершенно иначе. Санузел – кафелем. Веселенького цвета. И на кухню – тоже кафель. Новый линолеум опять же. Обои в комнату красивые. Потолок побелить. Клянусь, вы просто не узнаете потом этой квартиры. После ремонта я обязательно приглашу вас к себе в гости.

– Вы правда так считаете? – все еще сомневалась начальница. – Ну, если вы твердо уверены, что здесь можно будет жить…

– Да еще как можно! – воскликнула я. – Самое-то главное – соседей нет! Мне даже не верится, что такое вообще возможно! Что это в моей жизни наконец-то произошло! Подумать только – отдельная квартира, да еще со всеми удобствами!

Под эти мои восторженные клики мы и покинули мою будущую квартиру. Когда позади осталась последняя выщербленная ступенька старинной лестницы и за нами тяжко грохнула высокая дверь, Алина Георгиевна вдруг задумчиво проговорила:

– Знаете, Ванда, что странно… Я, конечно, не часто бываю теперь в таких старинных домах, но мне помнится, что в их подъездах обычно ужасно пахнет кошачьей мочой… А здесь, в этом доме, – только сыростью, пылью…

– Может быть, тут никто из жильцов кошек не держит? – предположила я.

– Но ведь они, кошки, могут и с улицы забежать… Погреться, например. Те, у которых нет хозяев. Почему же они сюда не забегают?

– Ну, об этом надо спрашивать у самих кошек! – весело сказала я. – Но ведь это же хорошо, что в подъезде не смердит! Разве нет?

– Да. Хорошо. Но все равно как-то… необычно… – замялась на последнем слове  моя начальница.

И тут перед нами на тротуаре возникла моя лучшая подружка Лидия. В шубке, которая громко именуется у торговцев мехами волчьей, но на самом деле пошивается из «друзей человека», попавших в кастрюли и на сковородки к всеядным китайцам. Лидия кокетливо куталась в собачий воротник. При виде меня и моей начальницы  на ее несвежем личике запереливалась целая гамма чувств. Большая и разнообразная. При всем при том в ней явственно выделялись две главнейших ноты: лютая зависть (к упакованной в шикарное норковое манто – чуть ли не от Фенди – и благоухающей дорогим французским парфюмом Алине Георгиевне) и любопытство – а куда это мы ходили вместе и зачем?

– Добрый вечер! – защебетала Лидия. – Как я рада видеть тебя, Вандуся! Вы здесь по делам или так?

Начальница слегка кивнула в знак приветствия, но отвечать Лидии не удостоила. Поэтому ответное слово пришлось держать мне.

– Да, все дела, понимаешь ли, дела! – наскоро отговорилась я, здороваясь и прощаясь со своей лучшей подружкой одновременно.

Я решила пока ничего Лидии не говорить. Дай-ка и я ее неприятно порадую. Вот когда сделаю ремонтик, обставлюсь… Тогда в один прекрасный вечер я и приглашу Лидию к себе. В свою собственную квартиру. Конечно, хвастаться особенно будет нечем. Но и это скромное благополучие вызовет сильную изжогу у моей лучшей подружки. Уже проверено. И не раз.

Раскланявшись с Лидией, я проводила Алину Георгиевну к стоянке. Там было припарковано ее авто. Скромное такое, неброское. «Вольво» называется.
 
Доставая из сумки ключи, начальница задумчиво сказала:

– Знаете, Ванда, все-таки ваша подруга Лидия ужасно вульгарная особа… Что-то есть в ней от рыночной торговки… Вас не подвезти?

– Благодарю. Я хотела прогуляться, – отказалась я и подумала при этом, что порой наша благополучненькая бывает на удивление проницательна. Я ведь и сама уже давно пришла к выводу, что Лидия ошиблась профессией. Что ей неуютно и душно в кругу той рафинированной интеллигенции, куда она вхожа по долгу службы. Ей бы попроще что-нибудь. Компанию работников прилавка, парикмахерш, официанток… Именно там она сможет быть самой собой…

Дорогу к своему общежитию я решила перейти в самом неподходящем месте – там, где по обе стороны улицы громоздились высокие сугробы грязного городского снега. Чтобы благополучно преодолеть эту преграду, мне пришлось активно помогать себе руками. Я еще не достигла гребня сугроба, как по этой улице мимо меня покатилась гаишная машина. И вечернюю тишину растрепал усиленный мегафоном голос блюстителя дорожной благопристойности, срамившего меня:

– Ай-я-яй, как красиво!

Я сделала вид, что это относится вовсе не ко мне. Очутившись на тротуаре, торопливо свернула за угол дома и вот тут вздрогнула от истошного и совершенно неожиданного вопля:

– Ванда! Это ты! Сколько лет, сколько зим!

Голосил мой приятель студенческих времен.

– Ну, что ты? Как ты? Где ты? – вопрошал он, хлопая меня по плечу. – Да что я, в самом-то деле, тебя на улице допрашиваю! Давай хоть в кафешку зайдем, по рюмке кофе за встречу выпьем!

Слово «рюмка» в его речи должно было появиться обязательно. Даже если бы мы виделись с ним не далее как на прошлой неделе. От него весьма ощутимо тянуло перегаром.

– Если бы не гаишники, я бы на тебя и внимания сегодня не обратил, – сделал он мне комплимент. – А так смотрю – что это за чудная тетка, как шимпанзе, по сугробу карабкается? А это ты, Казимировна! Ты что, все еще не замужем?

– Да, холостая пока. Не везет, понимаешь ли, в любви!

– Да тебе и в карты тоже никогда не везло! – вспомнил Петя. – Если бы на деньги тогда играли, тебе б до самой смерти не расплатиться! А хочешь, я тебя сейчас с хорошим человеком познакомлю? Что это за жизнь у одной! С другом моим. Вон он, у входа в шалман стоит.

– А как он насчет выпить? – подозрительно спросила я.

– Да брось ты эти предрассудки! Говорю – хороший мужик! Кто у нас в России не пьет?! Особенно на халяву. Сама знаешь: на халяву и уксус сладкий. Эй, Антон! Иди к нам, – позвал Петя «хорошего мужика» и пронзительно свистнул.

От входных дверей заведения, названного Петей шалманом, к нам неторопливо направился высокий, вернее будет сказать – длинный, не старый еще мужичок. Пожал руку Пете, небрежно кивнул мне.

– Тоха, а это Ванда… Мы учились вместе! – радостно доложил дружку мой бывший однокурсник. – Давно не виделись. Теперь вот хотим в кафе посидеть, побазарить о годах, мимо прошмыгнувших… Пойдем с нами!

Длинный Антон возражать не стал. Лениво переставляя тощие нижние конечности, он вяло потащился за мной и шустрым Петей, который целеустремленно влек всю компанию в дешевую забегаловку, в коей в морозные дни отогревались все окрестные пьяницы. Здесь можно было что-то съесть, чем-то запить. Можно было и выпить – сомнительного пива, плохой водки, дешевого вина. Содержатель этого притона был либерал и благодетель для всех томимых жаждой известного рода. Словом, гадючник  был еще тот.

Место для нас шустрый Петя выбрал в самом уголке довольно просторного павильона. Сбегал к стойке, принес сосиски в целлофане, исходившие вонючим парком, три граненых стакана с мутной жидкостью под названием «кофе» и бутылку вина.

– Все как в лучших домах! – потирая руки над столом, провозгласил довольный Петя. – Гляди, на столе даже горчица есть… И салфетки! И цветы! – Петя кивнул на грязный белый пластмассовый стакан, из которого торчало нечто, долженствующее изображать собой сухой букет.

Да, не процветает мой друг, не процветает, прокомментировала я про себя Петины восторги. Чему радуется человек, а? Мятым бумажкам и пыльному венику в нечистой посудине?..

– Ну, а ты-то как, Петя? – задушевно спросила я, ласково заглядывая в суетливые глаза старого знакомца.

– Да чего там – как. Тоже жизнь, как и у тебя, не удалась, – с внезапно прорезавшимся озлоблением ответил мне бывший однокурсник, колупая пробку от бутылки. – Женился я на бабе с ребенком. Потом, как это всегда бывает, своего родили. Переменил я после института кучу работ. А помнишь Артура? Как он подсидел меня, скотина! А сам теперь и при посте, и при деньгах!

Помню я Артура, Петя. Помню. Парень еще в детском саду, наверное, решил сделать карьеру. И сделал. Среднего он ума был, но отнюдь не средней хватки. Значительно выше среднего умел добиваться своего. И что немаловажно, всегда четко знал: с кем и где можно выпить, а с кем и где – нельзя. А вот ты, милый Петя, как я погляжу, все тот же рубаха-парень. Это неплохо в молодости. С такими весело в компании. Помню, хорошо помню я «зеленое знамя свободы», которое ты с дружками время от времени разворачивал в общежитии. Представляло оно собой осколки разбитых вами вдребезги зеленых бутылок из-под дешевого вина, щедро рассыпанные по полу. И по этому стеклу ты, Петя, любил в сильном хмелю попрыгать босиком, не то изображая из себя индийского йога, не то просто демонстрируя собутыльникам свою молодецкую удаль… Но в семье от такого удалого рубахи-парня толку мало. Не завидую я твоей супруге. Ох, не завидую.

Всего этого я Пете, конечно, не сказала. Пробурчала только:

– Ну, ты зря на судьбу-то так… Да и мне обижаться, я считаю, грех… Что ж делать, если я всегда была такой недотепой и не умела бороться за жизненные блага…

– А живешь ты все еще в общаге? – сыпанул мне соли на предполагаемую рану мой старый чуткий друг. – Мне об этом кто-то говорил. Эх, Ванда, ведь на нашем курсе ты не ходила в дурочках!

Тут я обрадовалась возможности слегка поправить свое сильно подмоченное в глазах бывшего сокурсника реноме:

– Ах, Петя! Ведь мне же квартиру дали! Однокомнатную, но со всеми удобствами и в центре! В старом городе. Вот только ремонтик сделаю – и прошу пожаловать ко мне на новоселье!

– Да ты что?! – всполошился Петя. – И молчит! Ну, поздравляю! За это надо выпить! Пожалуй, одной бутылки мало будет – по такому-то поводу… – озаботился бывший однокурсник, нахмурив брови. – Антон, купи-ка там еще чего-нибудь!

Я мгновенно ощутила испуг, досаду и раздражение. Сейчас они начнут «гудеть», а я, как идиотка, буду сидеть рядом с ними, с пьяными мужиками, в грязной забегаловке…

Но положение спас длинный Антон.

– Петь, ты чего? Забыл, что ли? Мы же через два часа уезжаем, – вылупил он на друга моей юности небольшие бесцветные глазки в трогательных поросячьих ресничках.

– Ох, да, – расстроился Петя по поводу несостоявшегося кутежа. – Ну, что делать… Мы чисто символически…

Пока он разливал буроватое винцо по не очень прозрачным стаканам, Антон снисходительно обратился ко мне:

– А вы работаете где?


Я ответила.

– И сколько зарабатываете?

Я снова четко выдала запрошенную информацию. Со мной такое бывает. Не один раз случайный собеседник упоенно допрашивал меня, а я покорно выдавала ему биографические и прочие данные. Как под гипнозом. Проклятая моя бесхребетность!

– Да, гляди, Антон! Ванда – баба хорошая! И работа имеется, и деньги регулярно платят, и квартирка теперь есть! Невеста хоть куда! – занюхав рукавом бурое пойло, нахваливал меня приятелю мой старый друг Петя.

Антон бесцеремонно изучал мое поношенное личико. Наверно, прикидывал: стоит овчинка выделки или нет. Наверно, решал: компенсируют ли не очень большой, но постоянный заработок и отдельная квартира мои немолодость и некрасоту…

Видать, квартира и зарплата перевесили. Потому что длинный Антон снисходительно улыбнулся мне и стал рассказывать о том, что не далее как вчера одна весьма состоятельная дама хотела его, высокого и красивого, завлечь к себе на ночь. Снять, так сказать. Но он ей не дался. Затем Антон перешел к воспоминаниям о своих знакомых того периода, когда он получал некоторое образование в каком-то техникуме.

– И был он такой пьяный, что уже не понимал, где находится, – важно рассказывал Антон, ни в малейшей степени не сомневаясь, что я жадно ловлю каждое его слово. – Я слышу: девчонки визжат у окна… А это он сел на газоне среди низеньких кустиков – посрать – и думал, что его не видно…

Монолог Антона прервал Петя.

– Тоха, нам пора… Извини, Ванда, – действительно дела. Дай-ка свой новый адресок!

Я нацарапала адрес на салфетке. И в сопровождении подвыпивших мужиков вышла из вонючего гадючника на улицу. Во рту был противный вкус жженой пробки от выпитого в шалмане винца. На душе было смутно. И хотя в общагу мне идти не хотелось, она больше не пугала меня: скоро, скоро я покину ее гамные застенки…
 
                V

– Сегодня вы будете работать в архиве! – деловито сказала мне начальница. – Надо разобрать материалы по нашему вопросу периода двадцатых-тридцатых годов!

Я покорно надела ватник и валенки. Такова наша амуниция для занятий в архиве. Хорошо бы еще давали противогаз или хотя бы какую-нибудь противопылевую маску. Чтобы не только не зябнуть, но и чтоб дышать тоже можно было.

Стеллажи начинались сразу же за обитой железом дверью. Для чего такие предосторожности – ума не приложу. Кому нужен весь этот драный бумажный хлам?..

Снимаю с полок папки и одну за другой переношу их на боком приткнувшийся между стеллажей трехногий письменный стол. Распутываю тесемки и без излишней спешки сортирую содержимое ветхого картонного футляра. Надо – не надо, надо – не надо… Отвратительно воняет старой бумагой. К пальцам гадко липнет жирная серая пыль.

В очередной заход пытаюсь снять со стеллажа сразу несколько пыльных папок. Последняя за что-то зацепилась. Я дергаю ее – и на меня сверху обрушивается целая туча небольших бумажных листочков. Помянув одну из родственниц черта, подбираю рассыпанное, укладываю в папку вновь. А рассыпались бумаги потому, что папка эта по какой-то причине оказалась не завязанной. И снова у стола внимательно читаю кажущиеся мне вполне бессмысленными написанные уже выцветшими чернилами строки…

Так и проходит этот рабочий день. К концу его выбираюсь из архивного подвала – вся в пыли и в паутине. Буквально.

Начальница милостиво спрашивает:

– Ну, как вы поработали в архиве, Ванда? Нашли что-нибудь достойное внимания?

– Да, конечно. Для написания справки материала теперь у нас более чем достаточно, – говорю Алине Георгиевне, снимая ватник и стаскивая валенки. Вместе с ногой из левого валенка извлекается небольшой плотный листочек бумаги. Ах, да… Это из рассыпавшейся папки… Чтобы не прицепилась начальница, которая бдительно стоит на страже государственного достояния, быстро комкаю его и сую в карман жакета.

– Ванда, я хочу с вами кое о чем потолковать, – значительно проговорила начальница.

Опять хочет облагодетельствовать? Уж больно елейна.

– Давайте я вас подвезу, – продолжала Алина Георгиевна, – и мы все с вами по пути обсудим…

По пути не получилось. Вечерняя зимняя городская дорога требовала слишком много внимания. Начальница, судорожно вцепившись в руль, нервничала и краснела, затравленно оглядываясь по сторонам и подозревая водителя каждой рядом находившейся машины в намерении совершить аварию с человеческими жертвами. Поэтому беседовали мы уже во дворе моей общаги.

– Ванда, ремонт сейчас стоит недешево, – заглушив мотор, открыла мне страшную тайну Алина Георгиевна. Как будто бы я  без нее этого не знала. – Особенно такой запущенной квартиры, как ваша. Но есть способ сделать это не так уж и дорого… Как вы, наверно, знаете, мой муж работает в строительном бизнесе. Есть у них оптовый склад стройматериалов. Там, естественно, можно купить если и не все, что вам необходимо, то очень многое. Кроме того, бывают ведь и случаи, когда на складе товар… м-м-м… портится. Но не совсем! Так вот, такой слегка некондиционный товар можно купить там даже не по оптовым ценам, а вообще за гроши! – и начальница продемонстрировала мне свой холеный фас, желая увидеть мою реакцию.

  Я, разумеется, была согласна. Совсем уж дрянь предложить мне, как сослуживице супруги босса, осмелиться не должны…

Мы договорились, что на склад поедем завтра в обеденный перерыв.

Попрощавшись с Алиной Георгиевной, не иду, а бегу по вонючей общежитской лестнице. В упор ее не вижу, потому что перед моими глазами – радужный туман. Что-то такое теплое, уютное, в меру яркое… Своя собственная, только что отремонтированная квартира! Ах, как чудесно пахнет в домах после ремонта! Свежим деревом, краской, еще чем-то трудно определимым…

Вся в мечтах, не чувствуя под собой пола, несу на кухню турку. Там, среди столов и газовых плит, – очередная ежевечерняя конференция. Обсуждаются животрепещущие проблемы бытия, предлагается к размышлению различного рода житейская информация. Язык, на котором объясняется большинство моих соседей, непередаваем. Все монологи и диалоги построены на использовании трех корней. Нецензурных, естественно. От этих трех корней не то татаро-монгольского, не то все-таки отечественного происхождения образуются глаголы, существительные, прилагательные, наречия… Думаю, что заговори я с большинством моих соседушек на языке Алины Георгиевны, меня просто не поймут. Выделывается, скажут.

Новость номер один сегодня – исчезновение соседки Людки. Метиска  (ее отец – казах) Людка еще три назад не вернулась с работы. Сожитель и подружки уже обзвонили все больницы и даже морги. Ее нет нигде.

– Ой, да что вы от этой черножопой хотите! – высказывает свое мнение многодетная и многомужняя Галина. – Запила просто и гуляет где-нибудь!

– Да ты что! – обрушивается на нее Светка. – У них же с Юркой (это сожитель Людмилы) такая любовь! Да и не пьет она. Я хотела сказать – много не пьет… Как она Юрку из командировки ждала! Что ж, ждала-ждала, а как приехал он – она вдруг вразнос пошла?!

Я ухожу с кухни, не дожидаясь финала. Сегодня к вечерней чашке кофе у меня – отличный десерт. Сладостные мечты об отдельной квартире. Там никто не будет орать и материться. Выпив кофе, беру книгу и ложусь на железную общежитскую койку с продавленной чуть ли не до самого пола сеткой. Засыпается плохо. От радости. Я верчусь часов до трех ночи. А потом вдруг как-то сразу звонит мой будильник-садист…
               
                VI

В обеденный перерыв, перед тем как ехать на оптовый склад фирмы супруга моей начальницы, заезжаем ко мне на квартиру и наскоро решаем, что и какого примерно цвета мне необходимо приобрести. К мнению Алины Георгиевны я внимательно прислушиваюсь: уж что-что, а вкус у нее есть, и в дизайне она понимает немало.

Озабоченный чем-то муж моей мадам предоставил в наше распоряжение мрачного дядьку в трехдневной щетине (это, кажется, сейчас модно) и в темных очках. Очки, однако, не могут скрыть свеженького красно-лилового синяка, расплывающегося по его левой скуле.

Мы смотрим кафель и обои. Прикидываем, что остатка плиток радостно-золотистого цвета мне вполне хватит, чтобы выложить кухню и санузел. Обои начальница рекомендует взять также теплого оттенка, но очень светлые. Я соглашаюсь. Пусть, пусть будет светленько. Кроме того, Алина Георгиевна предлагает мне приобрести на кухню слегка поцарапанную мойку и еще кое-какие мелочи. За всю эту кучу слегка некондиционных стройматериалов я должна заплатить вполне приемлемую для моего кошелька сумму. Я рада. Начальница радуется тоже и говорит мне:

– Знаете, Ванда, я представила сейчас себе вашу квартирку после ремонта и думаю теперь, что там вполне можно будет свить уютное гнездышко! Только вот кто будет вам помогать?

– Нет проблем, Алина Георгиевна! Я же сейчас среди строителей живу! Неужели среди моих дорогих соседей не найдется желающих подхалтурить немного и получить за это живые деньги? – успокаиваю я мою заботливую мадам.

Все отобранное нами подбитый мужик грузит в пикапчик, и кильватерным строем мы движемся по городу в направлении моей новой квартиры.

    Когда все было выгружено и сложено грудой в комнате, мрачный дядька вдруг спрашивает у меня:

– А вы не боитесь тут жить?

Я вылупляю на него глаза – в полном недоумении:

– То есть?!

– Так здесь же человек пять уже повесилось! – с готовностью сообщает небритый служитель оптового склада стройматериалов.

– Как?!

– Очень просто, как вешаются… Петлю на шею – и «со святыми упокой»!

– Откуда у вас такая информация?! – грозно спрашивает Алина Георгиевна. – Что за чушь вы несете?!

– Никакую не чушь, – стоит на своем щетинистый. – В этом доме не живут ни звери, ни птицы. А я животным доверяю. Тут нельзя жить.

– Кошки сюда не ходят… – с испугом вспоминаю я замечание своей начальницы при смотринах квартиры.

– И близко не бывают! – подтверждает дядька.

– Но в других-то квартирах этого дома живут люди! И не по году. Десятилетия! – пытается сгладить тяжелое впечатление от дядькиных слов Алина Георгиевна.

– Нормальные люди в этом доме жить не будут! – упрямится мрачный дядька и продолжает:

– Года два назад сюда вселился мой кум вместе со своей престарелой бабкой. У бабки были канарейка и бульдог. Так вот, канарейка, как только ее внесли сюда, начала метаться по клетке и изо всех сил биться о прутья. И билась, пока не сдохла. А бульдог выл, ни на час не умолкал. И все к дверям рвался. Его, конечно, никуда не пускали. Так он, когда его все-таки вывели во двор, набросился на бабку, свою хозяйку, и страшно ее порвал. Вызвали милицию, собаку застрелили. Думали – бешеная. Но в лаборатории бешенство не подтвердили. Бульдог просто сошел здесь с ума! А вы говорите – тут можно жить…

Я очень впечатлительная. Я это знаю. Порой какая-нибудь незначительная мелочь способна отравить мне настроение на целый день. А тут вдруг – такое! Мне страшно захотелось немедленно убежать отсюда и никогда больше не переступать порог этой квартиры.
 
Тут инициативу взяла в свои холеные, но твердые руки Алина Георгиевна.

– Разберемся! – решительно сказала она, успокаивающе коснувшись моего локтя. – Я полагаю, что это просто городской миф. Сказка.
 
Небритый мужик с подбитым глазом пожал плечами и поехал на свой склад стройматериалов. А мы с начальницей – к ее хорошей знакомой, в местное бюро ЗАГСа.

– Да, был случай суицида в том доме, – подтвердила знакомая Алины Георгиевны. – Но вовсе не в той квартире, о которой вы говорите. А что тут удивительного? Времена сейчас трудные, люди слабые. Выпил человек лишнего, а у него – депрессия… Не справился с настроением – и в петлю… Редкость, что ли?

– Вот видите, Ванда! – сказала мне Алина Георгиевна. – Ничего странного и ужасного там на самом деле нет. Люди много чего могут наговорить.

Тем не менее мое настроение подниматься не желало. И, вернувшись на службу, до конца рабочего дня я молча рылась в пыльных бумагах, систематизируя данные, потребные моей начальнице.

В свое общежитие в тот вечер я отправилась даже с чувством какого-то облегчения.

Вся кухня гудела.

– Нашлась Людка!

– Где же? – с некоторым интересом спросила я.

– А вон Юрка стоит – он тебе все подробно опишет!

– Представляешь, Казимировна, я все-таки решил съездить в другую нашу общагу, к бабе, которая Людкина сменщица, – приступил к повествованию Людкин сожитель. – Нашел ее комнату. Стучу. Тихо. Я пихнул дверь ногой – а она-то и не заперта!

Вхожу. Темно. Включаю свет… А на кровати – Людка с каким-то мужиком! Во как! Я подошел к ним да и содрал с них одеяло… До сих пор в глазах стоит: они голые, как восьминоги какие, руками-ногами сплевшись…

Я Людке по башке. Мужик продрал глаза: ты чего тут, говорит. Ты, мол, кто вообще будешь? Она мне вчера сказала, что у нее нет сейчас никого…

Такие дела, Казимировна… Я вернулся сюда и все, что Людке подарил, изодрал и выбросил. А шкаф топором порубил. Его тоже я покупал. Пусть теперь живет, как знает. Обидно! Если бы я надолго в командировку уехал, а она загуляла, я бы понял. По-человечески. Но я-то здесь! Зачем же так-то?..

Сказав Юрке положенные в данном случае сочувственные слова, иду в другую комнату – к соседке Светке. Вербовать ее ремонтировать мою квартиру. Светка соглашается. Обещает помочь в выходные.

В этот вечер сон ко мне не идет уже не из-за радостных переживаний, а по иной причине. Никак не могу выбросить из головы слова щетинистого дядьки. Напугал он меня, и здорово напугал. Я ведь из жалкой породы людей с чрезмерно живым воображением. Из тех, кто и днем-то в одиночку на кладбище не пойдет. А уж вечером-то и смотреть в ту сторону не осмелится…

                VII

Утром в субботу было холодно. Да настолько, что даже неприятно было дышать. Но мы с соседкой Светкой, таща сумки с робой и другими необходимыми вещами, довольно бодро правились сквозь заиндевевшие городские пространства.

За квартал от моего нового дома Светка пихнула меня в бок:

– Смотри! Вот бедненькая!

Чувствительную душу малярши-штукатурши пронзил вид грязной болонки, трясшейся на снегу. Мне тоже было жаль псину. Как и всех других убогих. Но в таких случаях я просто отворачиваюсь и прохожу мимо. Потому что взять к себе домой, обогреть и накормить всех несчастных невозможно. А подав собаке кусок, вы подадите ей надежду на кров и пищу… Не надо подавать напрасных надежд. Это очень больно – обманываться в ожиданиях…

Но простую душу моей соседки по общежитию не волновали подобные психологические изыски.

– Я ей сейчас дам чего-нибудь, – бормотала она, торопливо роясь в одной из своих сумок. – Вот, бутерброд с маслом и колбасой…

Окоченевшая болонка подбежала на негнущихся лапах к Светке и уткнулась носом в подаяние. Пока собачка давилась хлебом, моя малярша-штукатурша на чем свет стоит поносила людей, выбрасывающих животных на улицу.

– Ты гляди: она ж породистая! – покончив с проклятиями, сказала мне Светка. – Ее накормить, помыть – красавица будет! Она еще не старая! Вон какие зубки белые! Бери ее себе, Казимировна! Чтоб не было тебе скучно одной в новой квартире…

Я промычала себе под нос что-то неопределенное. Мы пошли дальше. Светка, восприняв мое мычание как согласие, на ходу беспрестанно оглядывалась и манила болонку за собой. Та не отставала. Но лишь до того момента,  пока  мы не приблизились вплотную к моему новому жилищу… Завидев перед собой его массивные, красного кирпича стены, собачонка вдруг резко затормозила.

– Какой подъезд? Этот, что ли? – проговорила Светка, берясь за дверную ручку и оглядываясь на болонку. А та, увидев, куда мы направляемся, жалобно взвизгнула и вдруг опрометью бросилась наутек…

– Чего это она, а? – удивленно развела руками малярша-штукатурша. – Наверно, ее тут кто-нибудь очень сильно обидел! – решила она. – У собак знаешь какая память!

Я предпочла не комментировать только что произошедший на наших глазах эпизод. Но вдоль моего позвоночника как будто пробежали чьи-то большие ледяные ступни, и на душе стало гадко. Потому что странный рассказ щетинистого подбитого дядьки с оптового склада стройматериалов неожиданно получил весьма зрелищное подтверждение…

– Ну, с чего начнем? – бодро сказала пролетарка, охватив наметанным взглядом фронт работ. – Давай старые обои сдирать, что ли. Потом будем потолки размывать и белить… Ну, а там покраска, поклейка, плитка, линолеум… В принципе, работы-то не горазд и много…

Светка решительно подошла к стене, расположенной напротив окна, резким движением рванула отставшую пыльную обоину. Под обоями обнаружилась небрежно налепленная штукатурка. Моя помощница двинулась вдоль стены дальше, сильно грохоча отдираемой бумагой. И вдруг резко остановилась, с удивлением вглядываясь в обнажившуюся штукатурку.

– Ой, чего это тут?..

У меня нехорошо екнуло где-то под сердцем. Дрогнувшим голосом я произнесла:

– О чем это ты, Света?..

– Там что-то есть, под штукатуркой, – пробормотала моя малярша, торопливо додирая остатки обоев.

Я осторожно подошла поближе. В трещинах штукатурки на стене что-то блестело.

– Давай расколупаем! – предложила Светка. – А если там ничего интересного нет, я сама все назад заделаю – чтоб как и было!

Вдвоем мы быстро отслоили от стены корявые куски штукатурки. В результате нашей деятельности из-под ее пыльного слоя показалось… зеркало.

– Какой это дурак замазал зеркало штукатуркой! – возмущалась Светка, шустро шевеля руками. – Смотри, оно даже в раме. Прямо в кирпичи, в стену вделано! И точно напротив окна! Наверно, здесь раньше была зала. Танцевальная…

Светка положила на пол последний кусок штукатурки и залюбовалась плодом своих трудов. Зеркало было высокое, узкое, в пандан высокому узкому окну напротив. Оно отсвечивало благородным сероватым блеском старого серебра. Его рама была изготовлена из какого-то необычного непроницаемо-черного материала. Когда на раму падал свет, по этой прямо-таки космической черноте скользили совершенно неожиданные кроваво-красные блики…

– И трюма теперь тебе не надо, Казимировна! – радовалась за меня Светка. – Какое шикарное! Мы ведь его обратно заделывать не будем, да? Пусть так и остается…

Я не разделяла Светкиных восторгов. Мне сильно сдавалось, что наша неожиданная находка была одной из нечистых тайн этого дома. Уж не из-за этого ли странного зеркальца не жилось здесь птицам, кошкам, собакам и, что вовсе не исключено, людям?..

Но, по моему мнению, замуровывание и заклеивание зеркала штукатуркой и обоями не решало проблемы. Вот если только совсем его убрать… Выломать и выбросить. Но где гарантия, что на других стенах под штукатуркой нет еще парочки-другой точно таких же зеркал?..

– Пусть остается, – решительно сказала я Светке. – Если не понравится – потом всегда можно будет убрать. Только надо как-то поаккуратнее вокруг него… оформить штукатурку и обои…

– О чем базар, Казимировна! – веселилась моя помощница, смахивая грязь и пыль с толстого прозрачного стекла. – Гляди – ни царапинки! Как новенькое!

Весь день малярша-штукатурша то и дело подбегала к зеркалу и застывала возле него, зачарованно глядя в его серебристые глубины. После обеда сквозь давно не мытое узкое окно в комнату пробрался первый осторожный луч солнца и, естественно, нырнул в зеркальное стекло. Я этого момента не видела, потому что стояла в санузле и царапала его кошмарные стены специальной теркой – готовила фронт работ под кладку плитки. И тут до моего слуха донеслось ритмичное побрякивание. Какой-то такой топоток-стукоток. Не скрою – мне мгновенно стало не по себе. Едва дыша, я заглянула в комнату.

В пыльном луче солнечного света по грязному обшарпанному полу, раскинув руки, с блаженной улыбкой на смешном курносом лице, побрякивая колом стоявшей робой, кружилась самозабвенно под одной только ей слышную мелодию моя малярша…

Не знаю, сколько бы этот балет еще продолжался. Но выручила неожиданно набежавшая туча, в один момент погасившая в зеркале серебряное сияние. Светка замерла на месте, все еще раскинув руки. Потом крылья ее опустились, а глаза раскрылись. И увидели меня.

– Ой, Казимировна… – прошептала Светка. – Здорово-то как! Как будто меня несет, несет, несет ветром над землей… И в этом ветре – музыка… И хочется вот так прямо взять и умереть на месте от счастья…

– Давай работать, балерина! – грубо сказала я.

– Знаешь что, – стряхнув с физиономии блаженно-одурелое выражение, разумно-деловито сказала мне работница кисти и мастерка. – Смотри – ведь здесь же паркет. Только его какие-то дебилы масляной краской закрасили. А он толстый, старинный. Может, даже дубовый. Давай я договорюсь с мужиками, мы привезем сюда агрегат да и отциклюем-отшлифуем тебе паркет заново? Красиво же будет! Кроме того, надо и краскопульт – потолки белить. Да и козлы тоже нужны. Высоковаты здесь потолки, Казимировна.

Я сразу же согласилась. Действительно, пусть у меня будет паркет. Возможно, дубовый. Вот Лидия-то взбесится! У нее ведь в комнатах вульгарный дешевый ковролин.

Решив, что на сегодня трудов хватит, мы с моей пролетаркой слегка прибрались в комнате, рассортировав барахло на нужное и не очень, и вознамерились уже было отправиться восвояси. Но едва я подошла к входной двери, как затрещал звонок. Оказалось, это явился длинный Антон, друг моего бывшего однокурсника Пети. Очевидно, пришел с приданым знакомиться.

Пока он со своим обычным сонно-важным видом обходил квартиру, Светка шепотом спросила у меня:

– Это кто ж такой будет?

– Похоже, претендент на мою руку… Глядишь, замуж скоро выйду! – сказала я Светке быстро и тихо.

– А что? И ничего мужичок-то! Видный! – одобрила Светка. – Разве маленько высоковат для тебя. Ну, да ничего: как в люди куда пойдете, высокий каблук обуешь. А кем он работает?


– А хрен его знает! Снабженец? Или, может быть, водила? – призадумалась я. Потому что прояснить этот вопрос не успела ни с самим Антоном, ни с его другом и сослуживцем Петей.

– Ничего квартира, – вынес свое резюме длинный Антон, закончив обследование и подходя к нам. – Я бы даже мог помочь с ремонтом. Мойку на кухне поменять или краны…

– А ты умеешь? – с подозрением спросила я.

– Чего там уметь!  В прежние годы на халтуре мне всякую сантехнику приходилось ставить, – обнадежил он меня.

– Ну, только не сегодня! – поторопилась я остудить трудовой энтузиазм своего вероятного суженого. – Мы со Светланой уже домой собрались.

– Я провожу… – с непробиваемо-монолитным чувством собственного достоинства объявил мой потенциальный жених.

На улице Светка мне подмигнула и сказала, что ей срочно надо проведать одну хорошую знакомую. Так что в общежитие я добиралась тет-а-тет с Антоном. По пути он развлекал меня светской беседой. Повествования его разнообразием не отличались. Суть практически всех его рассказов сводилась к тому, что он очень высокий и красивый и все без исключения этим фактом потрясаются до глубины души. Где бы он только ни появился.

– Вот приехали мы с Петей в Петрозаводск последний раз, – неторопливо и важно говорил Антон. – Там у меня тетка живет. Ночевать, конечно, к ней пошли. А чего зря на гостиницу деньги тратить? У тетки какая-то ее знакомая сидела. И сразу, как только меня увидела, давай расспрашивать: кто такой? Откуда? Женат или нет? Даже не могу уже: куда ни приеду – все меня сватают! – с тяжеловесным кокетством завершил свое повествование Антон.

Мне, очевидно, полагалось сделать вывод: вот какой исключительный мужчина оказывает мне, убогой, свое драгоценное внимание…

Вести уникального Антона в свое общежитие мне ужасно не хотелось. Проходить через строй любопытных жадных взглядов на вахте и в коридоре – удовольствие ниже среднего. Но Антон не откланялся у входа в общагу и, солидно сопя, продолжал двигаться за мной, как танк. И сворачивать с избранного пути не собирался.

Скрипнув про себя зубами, я все же как можно любезнее произнесла:

– Не зайдешь ли на чашку кофе?

Само собой разумеется, отказываться Антон не стал. Как я поняла несколько позднее, он вообще очень любил халяву. Есть такая категория людей. Которые катаются на автобусе по случайно доставшемуся им льготному билету (даже если в этот день им никуда ехать не надо) и идут в общественную баню по халявному талону (даже если это санитарно-гигиеническое заведение они посетили накануне)…

Мою комнату Антон исследовал глазами долго и основательно.

Одобрительно крякнув, ощупал взглядом красивый толстый ковер над кроватью. По всей видимости, приглянулся ему и большой палас на полу. Неплохое впечатление произвел также буфетик с посудой…

Стенные шкафы просто зачаровали его. На их непрозрачные дверцы он глядел с сильной досадой. Видимо, его терзали догадки: а там-то что? Вдруг только утиль какой-нибудь? В достатке ли постельного белья? И всего прочего, что по хозяйству необходимо?

– А чем ты будешь обставлять свою квартиру? – закончив визуальное обследование моего жилища, спросил Антон.

– Да уж найду, чем обставить, – мрачно ответила я. Меня коробило. Уж очень явным был корыстный интерес моего, так сказать суженого. Относительно своих личных достоинств я не обольщалась никогда. Но во всем должны быть такт и мера. Даже в желании устроить за чей-то счет свои личные делишки…

Смачно причмокивая, Антон пил кофе. У меня нашлось печенье, и даже кусочек сыра для бутербродов завалялся в холодильнике. Пока я нехотя жевала один из них, мой гость прикончил все печенье и все оставшиеся бутерброды. Я была сильно ошеломлена скоростью, с которой опустел стол. Видывала я в своей жизни едоков… Но чтоб так мести!

Еще раз оглядев стол и негромко рыгнув, Антон решил откланяться. Когда я провожала его к выходу, он важно сказал мне:

– Ну, я на днях наведаюсь… На квартиру… Поглядеть, как у тебя ремонт продвигается… Наверно, на машине заеду…

– У тебя есть машина? – вяло поинтересовалась я.

– Да… Отцовский еще «Москвич»… Вместе с братом на нем ездим… Хотя на днях я покупаю «Мерседес»… Или «девятку»… И брат тоже будет новую машину брать…

– Что, у тебя так много денег? – недоверчиво спросила я.

В ответ Антон только спесиво надул щеки и перевел туманный взгляд куда-то поверх моей головы…

                VIII

Шли дни. Наполнены они были общежитским гамом, толкотней в общественном транспорте, занудным копошением на работе, случайными встречами с малозначащими для меня людьми и запойными думами о новой квартире.

В свободные часы я бродила по магазинам, разглядывала обои и шторы, светильники и мебель, посуду и разного рода декор. Осторожно касалась кончиками пальцев тяжелых тканей – гладких и бархатистых, вдыхала их непередаваемый запах – запах новизны и мечтала, мечтала, мечтала. Я не видела в такие минуты ни земли под ногами, ни окружающих. Я была там – в своем воображаемом уютном гнездышке, как однажды выразилась моя начальница. В тепле и холе (не путать с шуткой студенческих лет! «Сегодня я ночую в тепле и холле!» – острили нелегально оставшиеся на ночь в общежитии и не обнаружившие для своего ночлега ни одной свободной койки в комнатах у друзей и знакомых), среди цветов, музыки и книг…

Ремонт в квартире мало-помалу продвигался. С помощью соседки Светки и ее соратников по строительным фронтам потолки уже приобрели белоснежный цвет хорошо очищенного мела. Стены в комнате покрылись обоями нежного теплого оттенка. Паркет (действительно, на полу комнаты оказался прекрасный старинный дубовый паркет, да еще и в неплохом состоянии) заново отшлифован. И даже все три рамы узкого высокого окна я тщательнейшим образом уже вымыла, и теперь после обеда вся комната прямо-таки сияла.

В санузле мне поменяли унитаз, установили какую-то модерновую конструкцию душа. Теперь и здесь было светло и радостно от золотистой плитки на стенах, блеска никелированных трубок, медового свечения красивого нового желтого унитаза (подарок с барского плеча – с оптового склада стройматериалов фирмы супруга моей начальницы).

Оставалась только кухня. Новую раковину-мойку мне там уже установили Светкины друзья. Обещавший сделать это длинный Антон-жених так и не удосужился приступить к выполнению своего посула. Нет, время от времени он все же появлялся в моей квартире, придирчиво ревизовал сделанное не им и постоянно находил огрехи. И по поводу обнаруженных упущений пускался в бесконечные россказни о своей мастеровитости, деловитости и проницательности. Как он здорово утер нос желавшим ввести его в заблуждение там и сям.

Всем нам свойственно любить себя. Не мною сказано: если человек не любит даже себя, единственного, как сможет он ближнего своего возлюбить? Но эту любовь к себе не принято афишировать. В приличном обществе, разумеется. Наверно, Антон никогда не бывал в приличном обществе. Потому что любовь – страстная, бешеная – к себе самому, высокому и красивому, перла из него не слабым рукотворным фонтанчиком, а прямо-таки гремящим необузданным гейзером, наподобие тех, что взлетают до небес в американском Йеллоустонском парке или на нашей родной Камчатке. Тема для разговоров у него была только одна. Он сам. И мне очень трудно было поддерживать разговоры на эту узкую тему, не иронизируя. А к иронии Антон относился с подозрением. Потому что не все понимал. У него были очень странные отношения с родным русским языком. Например, он почему-то всегда говорил: некто будет делать то-то и то-то, подразумевая при этом, что этот некто имеет только намерение, замысел, идею упоминающегося в контексте действия. Именно так получилось с покупкой новой машины. Когда Антон гордо говорил мне, что они с братом будут брать себе новые автомобили, он должен был на самом деле сказать: мы приобретем новые машины, если получится. Если удастся провернуть некую аферу с обменом небольших тракторов на поезженные иномарки. Забегая вперед, замечу, что этот обмен не удался. Как и все остальные затевавшиеся Антоном гешефты. Хотя всякий раз апломба и разговоров было, как одно время говорили, немерено. Потому что для успешных занятий деятельностью такого рода надо быть хоть чуточку, но поумнее. Или же иметь особый склад личности. В данном же случае – я говорю об Антоне – не было ни ума, ни таланта, ни простой удачи. Ручаюсь.

Короче, кухню ремонтировать пришлось также нам вдвоем с соседкой Светкой. Предстояло, помимо уже побеленного потолка, положить «солнечную» плитку на стены, сменить линолеум, кое-где подкрасить и подмазать. Газовую плиту я решила пока не менять. Она исправно функционировала. Я имею в виду горелки. Духовкой я не поинтересовалась по той простой причине, что выпечкой не балуюсь.
   
– Ну что, Казимировна, последний бросок – и мы у цели! – жизнерадостно провозгласила Светка, заходя на кухню. – Давай сдирать линолеум. Плиту будем двигать или и так обойдемся?

Она подошла к газовой плите.

– А что это в духовке? – удивилась она, заглядывая внутрь.

Я посмотрела туда тоже. Что-то громоздкое. В полутемной кухне было не разобрать. Собравшись с духом, я осторожно потянула это непонятное наружу.

Это оказался… утюг. Старинный, тяжелый, угольный утюг. Да еще и художественной работы. Он напоминал зубастую морду какого-то фантастического зверя. А ручка его была выполнена из такого же необычного черного материала, что и рама зеркала в комнате…

Это сразу же заметила и моя малярша-штукатурша.

– Слушай, ты его не выбрасывай, – горячо сказала она. – Тут какая-то тайна! Тем более он такой красивый. Надо его только почистить. И пусть себе стоит – для красоты…

Таинственный утюг я отнесла в комнату. И не могла при этом не заметить, что мое появление перед зеркалом с этим допотопным агрегатом в руках вызвало резкие всполохи багровых огней на раме. И ответный всплеск – на ручке утюга…

Руки у меня затряслись, а сердце обледенело.

Не люблю мистики, думала я. Неужели я смогу жить в этой квартире?! Я же рехнусь от страха! Ведь комната-то уже полностью готова. Можно было бы съезжать из общежития. А я тяну. Тяну. Потому что мне страшно. Страшно остаться здесь одной, с глазу на глаз со всеми этими чудесами…

Вернувшись на кухню в самом мрачном расположении духа, я решительно направилась в дальний угол кухни, где линолеум немного топорщился.

– Сейчас мы все здесь отдерем! – нарочито громко и бодро сказала я.

– Сначала надо плинтусы поднять, – остановила мой порыв Светка. – Дай-ка я… Топориком…

Ловко орудуя этим фирменным орудием русского умельца и русского разбойника, пролетарка энергично передвигалась по периметру кухни.

– Казимировна! – вдруг окликнула она меня из дальнего угла. – Здесь под линолеумом тоже что-то есть…

Пожалуй, это было уже слишком. Из того угла, где топорщился линолеум, Светка вытянула некое необычное сооружение. Выглядело оно как небольшой плоский пятиугольный столик на тонких складных ножках.

Пентаграмма. Вот только откровенной дьявольщины мне здесь и не хватало, мрачно размышляла я.

Разложив ножки находки, Светка установила ее посреди кухни.

– Надо почистить! – и она взялась отряхивать поверхность пентаграммы.

Пятиугольник был обтянут гладким черным сукном. По его периметру шел алый контур. В центре его красовалась небольшая алая пентаграмма, напомнившая мне почему-то некогда бытовавший в нашей стране «Знак качества». И как только сукно не съела моль, рассеянно подумала я. Ах, да… Живность же из этого дома бежит, как ошалевшая… По всей видимости, здесь даже и насекомые не живут… А я, дура, собираюсь въезжать…

– Слушай, Казимировна, – проговорила Светка, – а ведь это как раз подставка под твой утюг. Я думаю, все вместе будет очень хорошо смотреться… Пойду, отнесу в комнату.

И ушла. Бодро так утопала. Хорошо иметь крепкую, здоровую психику. Даже тень сомнений никогда не ложится на ее румяное лицо. Как это, наверно, здорово – видеть перед собой одну реальную реальность. Один путь. Один вариант действий. И как печально жить, когда тебя ежеминутно дерет на части необходимость выбора…

Светка все не возвращалась. Вся в тоске, я нехотя отправилась за ней следом. Опять перед моими глазами развернулась картинка фантастического свойства: утюг был водружен на пентаграмму. По его ручке, по раме зеркала бежали, переливались кровавые блики. А Светка зачарованно гляделась в зеркало, открыв рот. Казалось, еще немного – и из уголка ее пухлых губ побежит ручейком прозрачная слюна…

Я подошла к малярше. В зеркале мерцали какие-то серебристые тени. Я негромко окликнула Светку.

– Ой, Казимировна, – улетающим голосом прошептала малярша-штукатурша. – Ну еще немного… Как здорово… Давай вместе постоим… Неужели тебе не нравится?..

Что – нравится? Что здесь может нравиться? Вся эта дьявольщина? Или потому меня не пробирают здешние чудеса, что я всего этого боюсь до поноса? А Светка – не боится? И потому, простая душа, летает здесь, у зеркала – не то во сне, не то наяву? Или, может быть, тутошние волшебные миры в зеркале и открываются только очень простым или очень чистым душам? Себя-то я никак не могу причислить ни к первым, ни ко вторым…

Я повернулась и пошла на кухню. Может быть, и ничего. Может быть, и привыкну я к этой квартире. Светке-то здесь в радость! А она не чертовка, не ведьма. Нет в ней ни криводушия, ни злобы ни капли.

С блаженным лицом на кухне наконец-то появилась моя пролетарка. И до самой темноты трудилась, как пчелка. Под ее некрасивыми, но умелыми руками кухня приобретала все более цивилизованный облик. И на душе у меня слегка посветлело.

                IX

В пятницу, после нашего с начальницей вечернего обрядового чаепития, позвонила Лидия. Поскольку трубку телефона сняла Алина Георгиевна, моя лучшая подружка была со мной предельно краткой:

– Жду тебя сегодня в восемь…

Мне не понравился тон Лидии. Что смешалось в благородном семействе? Но так как делать мне сегодня вечером было нечего, я все же решила навестить свою лучшую подругу, с которой в последние месяцы практически не встречалась. Все мое время отнимала квартира и связанные с ней думы, мечты и страхи…

Купив недорогую коробку конфет и заморенную нашей северной экзотикой голландскую гвоздичку в прозрачном шуршащем кульке, я втиснулась в автобус. Слава Богу – пока я отоваривалась, основной, так сказать, пассажиропоток рассосался. Поэтому мои непрочные приобретения доедут до места назначения в относительной сохранности.

На кнопку звонка у дверей квартиры Лидии я нажала с чувством некоторой обеспокоенности. Потому что моя лучшая подружка приглашала меня к себе в исключительных случаях. Обычно ее гостями бывали люди, насущно в жизни необходимые. Лица, имеющие власть и возможности. Граждане, хорошие отношения с которыми приносили весомую, зримую, ощутимую (осязательно или на вкус) пользу.

На лице Лидии, открывшей мне дверь, были печаль и озабоченность. Мои дары она приняла с прохладцей, равнодушно сунув конфеты и цветок на подзеркальник в прихожей.

На кухне, куда она меня затем отконвоировала, уже была одна гостья. Толстая тетка лет шестидесяти. В длинном широком свитере, волосатых рейтузах и ботинках на могучей подошве. На ее круглом простецком лице довольно неожиданной деталью были темные, маленькие, живые, очень хитрые глазки.
 
– Лариса Глебовна – Ванда, – наскоро представила нас друг другу Лидия. – Давайте пить кофе…

Лукавые гляделки Ларисы Глебовны шустро прыгали по всей моей непредставительной фигуре. Как вскоре выяснилось из не очень пространных реплик хозяйки дома, сия пухлая личность была известным в столицах экстрасенсом. Очевидно, эту информацию Лидия почерпнула из слов самой Ларисы Глебовны.  А сюда, в наши прохладные и довольно провинциальные края столичную штучку занесла творческая кипучая натура: Лариса Глебовна желала просветить нас циклом антропософских лекций. Опекать ее на нашей гостеприимной земле выпало Лидии – как редактору издательства, где экстрасенсша  (и поэтесса по совместительству) желала кой-чего опубликовать. Заботу о себе Лариса Глебовна отрабатывала как массовик-затейник, потешая благодетелей из издательства разными шарлатанскими штучками.

Когда в наших чашках иссяк натуральный кофе, она продемонстрировала нам с Лидией приемы гадания на кофейной гуще. Выжав из гущи все возможное, Лариса Глебовна взялась развлекать нас сведениями из области нумерологии, биоэнергетики и прочего в том же духе. Потом перешла к хиромантии.

– Напрасно вы так скептически на меня смотрите, Ванда, – говорила экстрасенсша. – В хиромантии есть и более чем рациональное, материалистическое зерно. Вот взять, к примеру, пальцевые узоры. Они несут массу сложной и важной информации для характеристики личности. Имеет огромное значение даже то, на пальцах какой руки располагаются, например, «завитки»… Если на правой руке – то этот человек вспыльчив и агрессивен. На левой – он прирожденный музыкант или артист… Один из любопытных феноменов, относящихся к пальцевым узорам, – это то, что у мужа и жены они, как правило, совпадают. Лидия, вы не проверяли этого? А разные узоры на соответственных пальцах правой и левой руки – признак некоей аномалии души. Кстати, у всем известного Чикатило на большом пальце правой руки – «петля», на большом пальце левой – «завиток»…

Лидия внимательно разглядывала кончики своих пальцев.

– Лариса Глебовна, а вот у меня все «петли», «петли»… Что это означает?

– Лидочка, вы – золотая середина! Как и подавляющее большинство нормальных людей…

– А «завиток» – это что, плохо? – спросила я.

– Люди, у которых на пальцах «завитки», обладают колоссальной выносливостью, – сообщила мне Лариса Глебовна. – Но не любят терпеть неприятных для себя обстоятельств. «Завитков» мучает рефлексия, они постоянно сомневаются в своих силах. Только они сами в состоянии заставить себя что-то сделать… Нет, «завиток» – это не так уж плохо. «Простые дуги» – куда хуже. Люди с таким пальцевым узором обладают очень неуживчивым характером. И даже спиртное на них не действует. Вернее, «простые дуги» не получают удовольствия от алкоголя.

Лекция и сеанс хиромантии завершились детальным анализом структур наших с Лидией личностей.

Тетка глупой не была. Потому что Лидию (по крайней мере, основную, жизнеопределяющую черту моей лучшей подружки – сильное пристрастие к мужикам) она определила сразу же. Впрочем, эту свою особенность Лидия никогда и не скрывала. Наоборот – подчеркивала, как только могла.

Со мной дама-экстрасенс дала маху. Она охарактеризовала меня как деловую женщину. А я отродясь ею не была, честное слово! По изумленному выражению лица Лидии я поняла, что она обо мне такого же мнения, как и я сама.

Но честь и хвала Ларисе Глебовне! Заметив, что ее высказывания по моему адресу попали, так сказать, в «молоко», она моментально перестроилась. И, схватив мою ладонь снова, раздумчиво так произнесла, якобы с сочувствием бросая на меня короткие, быстрые взгляды (проверяя мою реакцию – чтоб и на этот раз чего невпопад не ляпнуть):

– А вообще, Ванда, у вас очень осложненная карма… Непростая была у вас жизнь и в прошлых воплощениях. И вам еще долго предстоит скитаться в мирах, перерождаясь и совершенствуясь, ища истину… Единственное, что могу сказать вам в утешение по вашему теперешнему воплощению, – у вас сильная интуиция, и она помогает вам (или поможет в будущем) решать ваши проблемы…

Я удивилась снова. У меня – и интуиция? Очень интересно… Этого я никогда за собой не замечала. Всегда предпочитала четкую, недвусмысленную информацию всякого рода догадкам, домыслам, предчувствиям… Однако опровергать экстрасенсшу я не стала, потому что она уже вещала о судьбе.

– Судьба, безусловно, существует. И не в наших возможностях ее изменить, – поблескивая глазками, говорила Лариса Глебовна.

– Но если все предопределено заранее, зачем же тогда нам дана свобода воли? – спросила я специалистку по иррациональному.

– Да, зачем? – подхватила Лидия. – Ведь я в любой момент могу совершить волевой поступок и изменить свою жизнь! Что захочу, то и сделаю. Разведусь с мужем, например. Или пойду утоплюсь! Вы скажете, что и это все также было заранее предопределено?

– Да, все предопределено, – подтвердила Лариса Глебовна. – Значит, именно так и должно было быть. Вообще линия нашей судьбы очень стабильна. Как бы мы ни суетились, пытаясь вырваться за пределы предначертанного, изменить свою судьбу радикально нам все равно не удастся. Предположим, вы собрались с силами и совершили некий поступок, как бы лежащий в стороне от предначертанной вам линии. Но в дальнейшем события все равно пойдут так, что вы вновь вернетесь к неизбежному, не зависящему от вашей свободной воли, – и линия вашей судьбы вернется в определенные ей пределы… Правда, говорят, что существуют способы если не изменить, то обмануть свою судьбу, скрыться от нее… Например, один из известных мне (насколько он действенный, не знаю) – в зрелом возрасте еще раз креститься и взять себе новое имя…

– А я вот сейчас пойду и дам ему телеграмму: «Не возвращайся!» – вдруг злобно сказала Лидия.

Тут до меня наконец-то дошло, что неестественно-напряженное состояние Лидии вызвано какими-то неладами с ее «молодым» супругом.

– А где же Саша? – как мне показалось, очень к месту поинтересовалась я.

– В командировке! Как будто там без него не могли обойтись! Уехал на целых три месяца! Я его как человека просила: «Откажись!» Потому что нам никакой выгоды от этой его поездки нет! Только деньги промотает! – выпалила Лидия и отвернулась к окну, чтобы не смущать общество навернувшимися на глаза злыми слезами.

– Лидочка, к таким вещам надо относиться философски, – мудро заметила экстрасенсша. – Тем более, что непродолжительная разлука только подогреет ваши взаимные нежные чувства…

– Ничего себе – непродолжительная! – Лидия почти завизжала. – Да почему я столько времени должна спать одна?! Я прямо физически чувствую, как уходят впустую, напрасно теряются дни моей единственной жизни!

– Лидия, да разве нашу жизнь способны заполнить только мужики? – попыталась я утешить свою лучшую подружку. Попытка не удалась.

– Тебе этого не понять! – обрушилась на меня Лидия. – Ты, наверно, просто до предела фригидная баба! Не удивляюсь уже, что ты до сих пор никого себе не подцепила! Таких, как ты, мужики за версту чуют и на дух не переносят! А вот я не могу без мужчины. И говорю об этом, не стесняясь! Когда мне есть с кем спать, у меня и настроение хорошее, и работаю я лучше…

Мне оставалось только руками развести. Мысленно, конечно. Ну и сексуальный задор! Даже не верится, что в нашем сером северном городе вовсю цветут-зеленеют такие тропические страсти. Интересно, до каких же лет (ведь и ныне годочки Лидии далеко не девичьи) будет продолжаться ее половое буйство? Такая разнузданность страстей к лицу лишь упругой, пьяной от гормонов юности. А когда сорок уже было и тело превратилось в жидкий кисель, коечное буйство должно выглядеть отвратно. Крайне не эстетично. Это, естественно, относится и к сильному полу. Неужели это так соблазнительно – свисающее пузцо и синеватые волосатые ножки?

Лариса Глебовна прямо-таки материнским жестом коснулась пышных крашеных волос Лидии. Это, кстати, еще одно подтверждение вечной сексуальной озабоченности моей лучшей подружки – постоянно распущенные по плечам и по спине длинные волосы. Не исключаю даже, что такую прическу она выбрала неосознанно. О распущенных волосах как о знаке сексуальной готовности женщины говорят психологи. И я им верю. Потому что имела в жизни случай наблюдать еще одну особу, неистово озабоченную тем же самым, что и Лидия. И она тоже была, как из песни. Есть такая, чуть ли не народная. Про «распустила волосы по белым плечам»…

Успокоившись и хорошенько высморкавшись, Лидия предложила нам с Ларисой Глебовной  пойти посмотреть видео. И остаток вечера мы смирно следили за перипетиями до невозможности сладкой импортной мелодрамы. Как одна уличная и дешевая, но красивая и знающая толк в своем ремесле шлюха стала возлюбленной одного очень, очень, очень богатого и симпатичного буржуя… И холостого к тому же.
 
Когда Лариса Глебовна вызвалась пройтись со мной до общаги, я вдруг осознала, что была приглашена отнюдь не для психологической поддержки моей лучшей подружки, горюющей в разлуке с любимым мужем. Во мне имела заинтересованность именно Лариса Глебовна. Но к делу она приступила далеко не сразу.

– Знаете, Вандочка, – разглагольствовала экстрасенсша, крепко держа меня под руку и тяжело топая по тротуару объемистыми ногами, – я все же хочу сказать вам, что линии судьбы на ваших ладонях необычные… Считается, что левая ладонь – это прогноз, программа. А правая – осуществление этой программы на практике. Так вот, на левой ладони у вас линия судьбы резко и четко раздваивается. То есть, согласно программе, с некоторого момента ваша судьба может сложиться так, может – эдак. А вот на правой ладони в этом самом месте – на развилке – линия судьбы просто обрывается…

– Это значит, что я скоро умру? – с некоторым испугом спросила я.

– Думаю, что преждевременная смерть вам не грозит… Скорее, это означает, что ваша судьба еще не определилась окончательно… То есть сейчас пока еще неизвестно, по какому из возможных вариантов будут развиваться события в вашей жизни дальше… Не исключено, что в самое ближайшее время вы должны будете, сами того не подозревая, сделать свой выбор… Так что будьте очень внимательны. Не ошибитесь. Не пренебрегайте знаками судьбы…

– Да как их разглядеть, эти самые знаки? – довольно-таки раздраженно сказала я Ларисе Глебовне. – Как понять, что это они самые и есть, а не просто ряд каких-то случайных дурацких происшествий?..

– Помните, Ванда, я сегодня вечером говорила вам об интуиции, – и экстрасенсша многозначительно взглянула мне прямо в глаза. – О том, что она должна вас выручать в затруднительных случаях… Вот и доверьтесь ей… Даже если ее указания будут противоречить доводам рассудка. Мне представляется, что ваш разум держит вас в шорах. Так найдите же в себе силы быть выше разума!

Поговорив еще некоторое время о слепоте и ограниченности рассудка и козырнув знанием цитат на эту тему, Лариса Глебовна наконец-то заговорила о том, ради чего и свела со мной знакомство.

– Лидия как-то случайно упомянула при мне, что ваша непосредственная начальница – супруга очень богатого человека. Это так?

– Ну, по моим наблюдениям, деньги в этой семье водятся. Но вот насколько много их, я не знаю, – как можно более объективно ответила я экстрасенсше.

– Вандочка, – вкрадчиво сказала мне Лариса Глебовна, – познакомьте меня, пожалуйста, с вашей Алиной Георгиевной… Дело в том, что на издание поэтических сборников необходимы деньги. Ведь такие книги никто не будет расхватывать, как дефицитный товар в советские времена… Поэтому без спонсора – при всем добром отношении ко мне в издательстве – никак не обойтись…

Я немного подумала и сказала хитрюге-экстрасенсше:

– Хорошо. Я представлю вас Алине Георгиевне. Но за последствия знакомства с ней не отвечаю. Она дама очень капризная, и понравиться ей не так-то просто…

– Дорогая вы моя, уж я-то постараюсь не упустить свой шанс. – весело сказала Лариса Глебовна, прощаясь со мной возле общаги.

                X

Я размышляла о судьбе. Об удаче. Конечно, не одна только Лариса Глебовна была причиной этих довольно-таки мрачных дум. Мрачных потому, что моя жизнь не была богата счастливыми случайностями.

Как при недавней нечаянной встрече сказал мой бывший однокурсник Петя, мне не везло в любви. В карты тоже не везло. Не везло на экзаменах в институте. Даже больше того – если я не выучила всего лишь пару каких-то билетов, то под руку мне попадали именно они…

Я никогда не выигрывала в лотерею. Я ни разу не находила на улице кошельков с деньгами. Часов с бриллиантами, золотых колец и серег – тоже. Не обнаруживалось у меня неожиданно богатых родственников…

Мне даже не повезло со временем рождения. Угораздило же меня появиться на свет так, чтобы мои зрелые годы пришлись на время общественно-политической и экономической нестабильности в стране! Мне хочется покоя. Уюта. Мне надоел постоянно преследующий меня страх потери работы, страх безденежья, страх вульгарного голода…

Наконец, почему судьба обрекла меня влачить существование именно в этом незавидном теле? Почему не одарила умом, талантом, красотой, железными нервами, волей, наконец?..

С другой стороны, все без исключения люди не могут быть здоровыми, красивыми, удачливыми, богатыми… И если кто-то нашел и ему повезло, то другому-то – тому, кто потерял – фортуна зад показала!

И уж коли я ничего не нахожу, значит, не наживаю счастье на беде другого человека… Так пусть же хоть это послужит мне утешением…

С такими благочестивыми мыслями – и с постной миной на лице – я неторопливо шла к своей новой квартире. Мелькая там почти каждый день, я притерпелась к зеркалу и прочим чудесам. Тем более, что сами по себе они у меня никаких эмоций не вызывали. Я не чувствовала ни неземного блаженства, заглядывая в серебристую зеркальную гладь, ни запредельного страха. Там, в зеркале, отражалась только моя помятая жизнью физиономия. И все.

Я уже решила: на худой конец, завешу это странное зеркало портьерами. Аналогично распложенному напротив окну. Пусть тогда это как бы окно и будет.

Зато моя соседка по общежитию Светка (ах, скоро я буду говорить: моя бывшая соседка по общежитию!) заходила ко мне с огромным удовольствием и пользовалась каждой свободной минутой, чтобы поторчать перед моим зеркалом. Правда, ей не всегда удавалось «улететь», как называла она сама это таинственно-волнующее состояние. По моим догадкам, для этого необходимы были особые условия освещения.  Но и не войдя в транс, Светка радостно вертелась перед зеркалом так и сяк, с упоением разглядывая свое отражение в аристократическом мерцании старого серебра…

Я отнюдь не возражала против визитов в мою квартиру соседки по общежитию. Она внушала мне уверенность в том, что ничего ужасного в моем новом жилище нет. Светка за помощь в ремонте не взяла с меня денег. Пришлось сделать ей презент. Хотя, думаю, лучшим из подарков Светка сочла бы это самое зеркало. Видит Бог: я рада была бы ей отдать его! Но не разрушать же ради этого стену? Кроме того, от сего радикального шага меня удерживало еще что-то… Это «что-то» можно было бы сформулировать так: а вдруг это зеркало пригодится мне самой? Вдруг это и есть та самая большая жизненная удача, на отсутствие которой я плачусь всю свою жизнь?.. И вот теперь мне, наконец, повезло, а я морду ворочу…

Уже на подходе к дому мои размышления были прерваны неожиданно появившимся передо мной старым другом Петей.

– Казимировна, приветик! – весело крикнул он, протягивая мне для рукопожатия свою мозолистую холодную ладонь (он был без перчаток).

– И тебе тоже, – с некоторой настороженностью ответила я, замаскировав это широкой улыбкой.

– Ну, закончила уже ремонт? – продолжал мой бывший однокурсник.

– Скоро переезжаю…

– А Тоха будет тебе помогать? – поинтересовался Петя. – Он говорил мне, что бывает у тебя…

– Только что – «бывает»… Что это за человек, Петя? – решилась я хоть немного разъяснить для себя личность Антона.
 
– Простой мужик. Не вредный. Я с его семьей – в смысле, матерью, бабушкой, братом – хорошо знаком. Его родня любит. Правда, он сейчас, после развода, своего угла не имеет. У брата живет. А невестка к нему, то есть к Антону, не очень хорошо относится. Конечно, Тохе срочно жениться нужно, – выдал мне пакет информации Петя.

– А дети у Антона есть? – быстро спросила я.

– Как не быть. От первого брака дочка, и от второго – тоже дочка… Две дочки, словом. Бракодел! – расхохотался мой старый друг.

– Вот те раз, – изумилась я. – Так он, получается, уже дважды разведен?!

– А что, он сам тебе об этом не говорил? – удивился Петя. – Ну, знаешь ли, в этом ничего особенного нет. Подумаешь! Все равно Тоха мужик отличный. Мало ли у кого какие ошибки по молодости бывают…

– Знаешь, Петя, я с большой настороженностью отношусь к людям, которые вот так легко и просто женятся и еще легче – разводятся, – честно сказала я своему бывшему однокурснику.

– Предрассудки, Казимировна, – невозмутимо парировал Петя. – Ты сама-то – не Бог весть какое сокровище. Понимать должна. И такой – то есть дважды разведенный мужик с кучей детей – для тебя счастье! Что, не так разве?

– Так, так, – согласилась я. – Все мы не подарки…

– Ну, когда же новоселье отмечать будешь? – сменил тему мой старый друг. – Мы с Антоном обязательно зайдем. Поздравить, поглядеть, как ты на новом месте устроилась. Тоха говорил мне: в общежитии ты живешь – то есть жила – убого… Ни тебе телевизора хорошего, ни музыкального центра, ни видака…

– Приходите ко мне в следующее воскресенье, – сказала я. – К тому времени я с переездом управлюсь окончательно…

Друг Петя побежал по своим делам дальше. С моего лица сползла дежурная улыбка, и нем отразились мои подлинные чувства. А чувствовала я себя мерзко. Так мерзко, как будто мой бывший однокурсник только что мне в душу даже не плюнул – наблевал поганой тухлой блевотиной.

Информации к размышлению было много.
 
Многобрачность Антона. Конечно, я и не собиралась рожать от него ребенка. Разумные женщины в мои годы детей не заводят. Так что, выйди я за Антона замуж, число наследников у него – и у меня также – не прибавится… Но… Двое уже имеющихся у него в наличии детей – это тридцать три процента Антоновых доходов. Если не все пятьдесят. Не думаю, чтобы Антон зарабатывал много. А раз так, то содержать его придется мне. Это неприятно и дорого. Попробуй, одень такого коня! А ведь он, кроме того, и жрет – как за себя кладет…

Как я уже сказала Пете, меня насторожила та необыкновенная легкость, с которой Антон ходил в ЗАГС, рожал детей и разводился. Это характеризовало его – наряду со всем прочим – как выходца из люмпен-пролетарских слоев. Где нынче количество жен, мужей, детей (от всех браков) учету просто не поддается… А люмпен – это не только простодушие, доходящее до идиотизма, не только та самая простота, которая хуже воровства… Это и совершенно определенный стиль бытовой культуры и межличностных отношений… Себя-то я никак не могу отнести к этой разновидности человечества… Так что взаимонепонимание обеспечено заранее…

Противны были и упорные уверения Пети, что мне – по моим-то жалким личным достоинствам – Антон послан как великое счастье. Уж такое я ничтожество в глазах моего старого друга, что и грязный бомж со свалки – вполне подходящая для меня партия… А тут на меня возымел некоторые виды «высокий и красивый» Антон…

– Ванда! – вдруг окликнули меня.

Я в рассеянности подняла голову, все еще находясь под впечатлением только что имевшего быть разговора с другом студенческих лет. С усилием согнала муть с глаз. На меня сердито смотрела Лидия.

– О чем ты так задумалась?! – раздраженно сказала моя лучшая подружка. – Иди сюда. Помоги  мне. Смотри – я потеряла набойку с нового сапога! Давай дойдем до того угла – там холодный сапожник работает. Я обопрусь о твою руку. А то каблук испорчу…

В будке на углу неторопливо стучал большим молотком маленький парнишка с копной жестких кудрявых черных волос на голове и выразительным бровасто-глазастым личиком. Так сказать, лицо кавказской национальности.

– Молодой человек, – кокетливо сказала сыну Кавказа Лидия, – нет ли у вас набойки для такого сапога?

И она якобы целомудренно-застенчиво, приподняв длинное пальто, выставила напоказ свою откормленную ножку.

– Такой – нэт! – покосившись на каблук сапога, гортанно выкрикнул юнец.

– А что же мне делать? – Лидия расстроилась всерьез.

– Нэ знаэшь?! Такая старая, и нэ знаэшь? В мастэрскую надо ходыть! – до глубины души оскорбил мою лучшую подружку нечуткий юный сапожник.

По лицу Лидии пошли красные пятна. Она украдкой взглянула на меня и, неестественно засмеявшись, сказала:

– Я, молодой человек, конечно, уже не девушка, но и далеко не старуха еще…

Юнец неторопливо прошелся по Лидии глазами снизу вверх и скептически хмыкнул.

– Что такое? В чем проблэма? – неожиданно послышался из-за наших спин еще один кавказский акцент. Мы обернулись. Оказалось, к будке подъехал на белых «Жигулях», надо полагать, пахан юного сапожника. Невысокого роста, нехрупкого телосложения, средних лет, трехдневной небритости также лицо кавказской национальности.

Лидия сразу же воспрянула духом. Завертела глазами, как хамелеон, заулыбалась и защебетала:

– Мне очень, очень необходима сейчас набойка на этот каблук!
 
И она повторила номер с выставлением из-под пальто своей объемистой икры. На этот раз ее финт увенчался полным успехом. Небритое лицо кавказской национальности усиленно засопело и страстно произнесло:

– Мылости прошу – в мою машину! Я сам отвезу вас в мастерскую! Я сам там работаю! Я мастэр!

Лидия прямо-таки впорхнула в услужливо открытую для нее дверцу, не забыв бросить на меня торжествующий взгляд. Я немного поколебалась, но все-таки последовала за ней.

В сапожной мастерской сцена взаимного обольщения продолжалась. Лидия, надо полагать, совсем дошла без своего Саши. И неожиданный успех у сына южных гор – это, как я потом узнала, был армянин по имени Семен – распалил ее так, что она готова была приступить к любовным играм прямо на сапожном верстаке. Не помешали бы ей при этом и специфические ароматы помещения, среди которых не последнее место занимал запах старой пропотевшей кожи.

Но на первый раз моей лучшей подружке пришлось ограничиться набойкой на каблук (причем Семен, встав на одно колено перед усевшейся на стул сомнительной чистоты Лидией, и снял с нее сапог, и затем надел снова), комплиментами «мастэра» по поводу дивной формы икр пышной дамы и его услугой по доставке ее (и меня) на белых «Жигулях» к дому Лидии. Там я простилась со знойной парочкой, отправившись пешком в свою общагу (в этот день мне уже было не до моей квартиры). А они остались сидеть в машине и развивать свои столь внезапно начавшиеся отношения. Раздувать, так сказать, из искры пламя. Для этого им не требовалось больших усилий. Искрило между ними так, что занялись бы и сырые дрова…

                XI

– Ванда, дорогая, я не поклонница доктрины Блаватской! – небрежно говорила мне Алина Георгиевна, смотрясь в зеркало и поправляя свой макияж. – Ваша Лариса Глебовна паразитирует на людском невежестве! Весь этот лепет про расы, цивилизации, атлантов, ариев и прочие экзотические несуразности – все это для очень доверчивых и не очень образованных людей. Я почти уверена, что любой умный и начитанный человек с творческой жилкой может сочинить теорию и поинтереснее, чем теософка Блаватская и ее последователь антропософ Штейнер…

Все это было высказано томно и как бы вполголоса. Однако я свое прямое начальство знала неплохо: чем-то экстрасенсша все-таки зацепила мою мадам. Оставалось только подождать, пока Алина Георгиевна не перестанет пускать пыль в глаза и не выскажется яснее.
 
Дождалась. Начальница неожиданно произнесла:

– И все же в вашей протеже есть нечто, не поддающееся простому объяснению… Вчера, когда я знакомила Ларису Глебовну со своим мужем (гляди-ка, подумала я, дело-то уже далеко зашло!), она несколько раз выказала поразительную осведомленность в вещах, которые знать просто не могла… Например, что мой муж имел некогда брата-близнеца, но тот вскоре после рождения умер… Это было много лет назад, это было за много километров отсюда, об этом до вчерашнего дня не знала и я сама… Странно. Неужели действительно все эти разговоры про астральные шнуры, духовные энергии, информационные поля – не пустая болтовня, а имеют под собой какую-то реальную основу?..

– Ну, так как, Алина Георгиевна, даст ваш супруг денег Ларисе Глебовне на издание ее поэзии? – несколько развязно поинтересовалась я.

– Даст… Некоторую сумму… Дело в том, что Лариса Глебовна пообещала ему составить своего рода визионерские досье на его основных работников… Так сказать, охарактеризовать все их тайные страсти и подспудные движения души… Мой муж сейчас очень озабочен. Ему всюду мерещатся соперники, противники и преступники. Так что Лариса Глебовна появилась у нас очень вовремя. Если она ему и не поможет в действительности, то хоть создаст иллюзию, что помогла. Это тоже неплохо. По крайней мере, муж успокоится. Хоть на некоторое время. Так что свой гонорар Лариса Глебовна отработает, – деловито сказала мадам.

– Ну и прекрасно, – отреагировала я на это сообщение начальницы. – Если говорить начистоту, мне очень не хотелось знакомить с вами Ларису Глебовну. Весьма настырная особа. И практичная. Хоть и разглагольствует постоянно о потусторонних вещах…

– Кстати, Ванда, как ваша новая квартира? Вы уже переехали? – перевела разговор начальница.

– Почти. Свой переезд буду отмечать в воскресенье, Алина Георгиевна. Не желаете ли взглянуть на интерьерчик? – предложила я.

– С удовольствием. К тому же за мной – подарок на ваше новоселье, – чопорно провозгласила мадам и уселась за свой стол. И мы, замолчав, вновь погрузились в наши пыльные бумаги…

Этот день закончился на удивление быстро. На «Вольво» моей начальницы мы, можно сказать, с шиком подкатили прямо к подъезду дома, с которым было связано столько моих страхов и надежд.

– Ну что ж, – сказала мадам, неторопливо проходя из прихожей в комнату. – Неплохо. Вы с толком использовали мои рекомендации. Без претензий, но со вкусом. Однако хочу заметить вам, Ванда, что ковер на стене над диваном – вовсе ни к чему. Это очень по-русски. На Западе не увешивают стены коврами. «Уют по-русски» там вызывает ироническое отношение. Так что лучше ковер со стены снять.

– Уж очень голо будет, Алина Георгиевна, – засопротивлялась я. – И зябко. Стена же холодная. А с ковром как будто бы теплее…

– Ну, если вам так хочется – пусть висит, – снисходительно сказала моя начальница.

Комнату я оформила в светло-бежевых и бледно-голубых тонах. Чем-то она напоминала по колеру васильки во ржи. Или в пшенице.

Светлый беж – ковер над диваном и большой палас на полу. Накидки на диване и креслах – голубые. Голубые же шторы на окне и зеркале (я его все-таки завесила)…

Заново отполированный старинный паркет выглядел просто ослепительно. Начальница покосилась на него с большим одобрением.

Санузел и кухню Алина Георгиевна одобрила тоже. Правда, поморщилась, поглядев на старую газовую плиту:

– Ах, Ванда, неужели нельзя было поменять?..

– «Маней» не хватило, Алина Георгиевна! Вот разбогатею – тогда и плиту себе новую себе куплю, – пообещала я.

Завершив осмотр интерьера, мы уселись пить кофе. Кофейный сервиз, который я в честь высокой гостьи выставила на журнальный столик, был сразу же ею замечен и тоже одобрен:

– Ведь это же очень старый фарфор, Ванда…

– Да. Из бабушкиного приданого. Мне от нее кое-то из посуды в наследство досталось, – сообщила я.

– Ну что же, дорогая, – сказала Алина Георгиевна, – новое жилье мы получаем далеко не каждый день. Я думаю, что по этому поводу подарок вам надо сделать солидный. Как вы смотрите на видеодвойку?

– Но ведь это же стоит хороших денег, – засомневалась я.

– Ничего. Я не бедна. Мой единственный сын давно уже обеспечен всем на свете. С вами я работаю шесть лет. Мы не ссорились. Могу я вам сделать хороший подарок? На память о днях совместной работы? – риторически вопросила мадам.

– Ваша воля, Алина Георгиевна, – согласилась я. – Спасибо на посуле.

– Ну, то-то же, – закончила беседу начальница.

Алина Георгиевна отбыла домой, а я пошла к Лидии – звать свою лучшую подружку на новоселье.

Лидия сидела дома. Одна. Ее Саша все еще пребывал в своей командировке. Но судя по виду моей подружки – томно-довольному, как у объевшейся кошки, – этот факт ее больше не печалил. Надо полагать, Семен свое дело знал туго.

– Ну, как твои дела? На личном фронте? Неужели без перемен? – спросила я, упав в кресло рядом с диваном, на котором кокетливо изогнулась Лидия.

– А что? – она широко распахнула глаза и попыталась изобразить святую невинность. Но грех ее так и распирал (и желание похвастаться – тоже). Поэтому она продолжала сама:

– Представляешь,  этот Семен – такой мужчина оказался… Я даже не ожидала. Я уже решила было, что у нас с ним ничего не будет. Но когда он повернулся ко мне в машине… Коснулся моих волос… Поцеловал меня… Я просто дар речи потеряла! Мне показалось, что я знала его всю жизнь! Как родной…

Она тихо засмеялась и принялась раскачиваться на диване, обхватив колено руками. Халат распахнулся. Из-под него показались прелести Лидии – пухлые белые, покрытые пышными черными волосами, ноги. Лидия не торопясь поправила полу халата и продолжала:

– А что касается его мужских достоинств – так это что-то невероятное! Ты, конечно, можешь меня осуждать за забвение всяких приличий, но он уже ночевал у меня. Здесь, на этом самом диване. Вообрази: иногда ему приходила в голову блажь пройтись по комнате нагишом, да еще и в возбужденном состоянии… Ей-богу, как носорог! Конечно, мой муж тоже не слаб по этой части. Но до Семена ему далеко! А как Семен чувствует нюансы! Однажды он подошел меня поцеловать. И тут между нашими губами попала прядь моих волос. Вот так… (Лидия продемонстрировала мне, как именно.) Мы оба обезумели!

Потом Лидия рассказывала мне, как они пили с Семеном коньяк и кофе, как ездили ужинать в загородный армянский ресторанчик…

– Семен так переживает. Ведь Саша скоро вернется! – поделилась Лидия печалью за своего любовника.

– Не горюй. В это воскресенье у меня новоселье. Я квартиру получила, – небрежно сказала я своей лучшей подружке, с удовольствием глядя, как у нее отваливается челюсть. – Так что приходи часов в пять. И Семена своего можешь захватить. Глядишь, дам когда тебе ключи – от любимого мужа налево сходить. В горы Кавказа, к носорогам в гости…

-Ты… квартиру… получила?.. – шепотом переспросила Лидия, видимо, враз от этого известия обессилев. – Когда?
 
– Да еще по зиме. Делала ремонт. Чего звать в захламленную да ободранную? А так ты все сразу, как есть, и увидишь. Так что жду тебя на новоселье, – повторила я приглашение и поднялась, чтобы идти домой. – Давай блокнот – адрес напишу…

Лидия уже справилась с изумлением и готова была засыпать меня тысячей вопросов. Но я задерживаться не стала: отговорилась поздним временем и бандитобоязнью. Обидно было бы теперь, когда у меня есть свой собственный отдельный угол, попасть в милицейскую сводку уличных происшествий в качестве жертвы…

                XII

Счастливый человек Лидия, думала я, стуча ножом по разделочной доске. Ведь должна же она понимать хотя бы рассудком, что ее измена причинит боль дорогому мужу Саше. Если он, конечно, об этой измене узнает… Или даже только заподозрит что-то неладное. Расставаться с Сашей Лидия не собирается. И если б он изменил ей, то она бесилась бы, ругалась бы, кричала бы, что ей больно и обидно… Я в этом уверена. Измени ей муж, Лидия будет себя вести только так. И не иначе. А сама-то, сама… Нет, не откажется Лидия – ради спокойствия любимого мужа – от смуглого и волосатого кусочка простого женского счастья. Вот мне бы – в случае адюльтера с моей стороны – все удовольствие отравили бы страх разоблачения, муки совести и тому подобные издержки закомплексованной натуры. Как бы влезть хоть на час в шкуру Лидии? Каково это – жить без совести, без постоянной оглядки на ближнего своего? Наверно, комфортно. Когда не болит душа – разве это плохо?.. Я даже от еды не могу получить столько удовольствия, сколько берет Лидия. Стоит только раз посмотреть, как она ест, чтобы понять это… С выражением какого блаженства на лице обсасывает косточки, облизывает ложку… Какая самоуглубленность, какая чуткость к малейшему вкусовому нюансу…

Час, когда придут гости, между тем неуклонно приближался. Салаты я нарезала. Светка, прибежавшая помочь мне с праздничным столом, приготовила к запеканию целую кучу маленьких бутербродиков.

Я еще раз прогнала в воображении меню предстоящего банкета. Холодное шпигованное мясо, салаты, копченая рыба, сыр, большое блюдо с фруктами… Спиртное. Как же без него, если среди гостей будет и мой друг студенческих лет Петя…

Мы со Светкой раздвинули и накрыли стол-книжку. Я включила видео, поставила кассету с клипами.

Первыми явились Петя и Антон. Зная себе настоящую цену, никакого презента мне они, конечно же, не принесли.

Антон придирчиво оглядел комнату. Прошел на кухню. Заглянул в санузел. Лицо его особенно просветлело, когда он увидел работающий новый цветной телевизор и сообразил, что рядом с телевизором стоит и видак.

– Купила, что ли? – спросил он у меня, небрежно кивнув в сторону аудио-видео.

– Да нет…

Антон помрачнел.

– Это мне подарили на новоселье, – умышленно сделав небольшую паузу, закончила я.

Антон издал какой-то неопределенный звук и сел на диван таким образом, чтобы держать в поле зрения одновременно и экран телевизора, и харчи на столе.

Мой старый друг Петя между тем мотался вокруг стола, издавая время от времени ликующие междометия:

– Ух ты! А это чего? А-а-а… Вот это да!

Потом он прибежал ко мне на кухню и, увидев поднос с горячими бутербродами, пришел в полный восторг:
 
– Ну, старуха Казимировна, высший класс! И квартирка твоя – ну прям как из журнала по дизайну! И где ты только деньги взяла на ремонт и обстановку? Или, может, у тебя какой спонсор есть?! А ты все прибедняешься и дураку Тохе напрасные надежды подаешь!

Я вытеснила Петю с кухни, чтоб он оставил в покое поднос с бутербродами.

Тут прибыла Лидия. Со своим знойным Семеном, естественно. Семен, вручая мне набор бокалов, произнес приличествующий случаю цветистый кавказский привет. Лидия вертела головой и глазами, пытаясь увидеть все сразу. Квартира моя ей понравилась – это было видно по неискренней улыбке. И она лихорадочно соображала, какую бы гадость под приличным соусом мне сейчас выдать.

– А что это у тебя такое? – прямо-таки кинулась она к моему потустороннему, завешенному голубыми шторами зеркалу. – Еще одно окно?

– Да нет. Это просто зеркало, – как можно спокойнее и небрежнее ответила я. Не посвящать же мою лучшую подружку в странные тайны моей новой квартиры! – Оно старинное, редкое. Продавать его я не хочу. А рама по цвету не подходит к нынешнему интерьеру. Так пусть пока будет закрыто. Пока не изменю цветовое решение комнаты…

Гости, сдержанно и как бы смущенно галдя, рассаживались вокруг стола. Я наскоро их всех между собой перезнакомила. Лидия сразу же взяла на заметку Петю и Антона и явно пыталась определить: который же из них – «мой»? Увидев, что Петя уселся рядом со Светкой и расточает ей двусмысленные любезности, она принялась пристально разглядывать Антона. И, наверно, нашла в нем какие-то невидимые мне тайные достоинства, потому что вновь в ее смехе и голосе появилась натянутость… Ну что за баба, раздраженно подумала я. Есть ведь у тебя и любимый муж, есть теперь и знойный любовник! Нельзя же спать со всеми мужиками сразу! Так нет, она должна нравиться всем. Чтоб ее все любили и все хотели!

Ну что, что могло Лидии приглянуться в Антоне? Остроумие? Так ведь его нет и не было. И уже не будет, естественно. Самцовость? И этого, на мой взгляд, в Антоне нет. Армянин Семен гораздо сексуальнее. То, что Антон «высокий и красивый»? Да ведь это только он сам так считает. В моих глазах два метра роста – отнюдь не достоинство, если это не сочетается с пропорциональной, атлетически сложенной фигурой. Короче: двухметрового мужика, у которого задница шире плеч и на длинной шее торчит малюсенькая головенка, я высоким не назову. Это – не высокий. Это – длинный мужик. Две большие разницы, по-одесски выражаясь.

Однако свой интерес к Антону Лидия старательно скрывала. Потому что рядом с ней сидел Семен и внимательно следил за тем, чтобы его дама – вся без остатка – принадлежала только ему.

Праздничное застолье открыл мой старый друг Петя, громко, как в студенческие годы, провозгласив свой излюбленный тост:

– Ну, с Богом Господом нашим! Чтобы елось и пилось, чтоб хотелось и моглось! Эх, понеслась душа в рай!

Выплеснув в рот водку, он скривился и припал ноздрей к кусочку черного хлеба. Его лицо сладострастно перекосилось.

Банкет пошел-поехал. Петя потрясал публику хохмами давно ушедших лет. Как это ни странно, ему активно помогал Семен. Он тоже провозглашал тосты – только с дивным кавказским акцентом, рассказывал притчи и даже шутил. Выдав что-нибудь с претензией на остроумие, Семен тут же искал одобрения в глазах Лидии. Так что той, во избежание осложнений дипломатического характера, приходилось постоянно быть начеку и держать наготове преданно-влюбленный взгляд.

Антон же только кушал. Своими длинными руками он действовал целеустремленно-центростремительно. Куски со всего стола так и летели, как притянутые магнитом, в центр – его рот. Глотал их он, по-моему, не разжевывая.

Довольно скоро Петя набрался. Алкоголикам много не надо. А вторую стадию этой страшной неизлечимой болезни мой бывший однокурсник преодолел еще в институте.

К моему большому облегчению, новоселье отпраздновалось гладко и даже, можно сказать, весело. Я очень опасалась, что Антон – в качестве заявленного претендента на мою руку – будет набиваться ночевать у меня. Но, к счастью, Петя не только напился в стельку сам, но и напоил Светку. Та свернулась калачиком на моем диване и пробормотала, что никуда сегодня не пойдет. И Антону в моей квартире места уже не оставалось. Поэтому он, смирясь с неизбежностью, поволок Петю в прихожую – одевать, а потом вместе с ним исчез за дверью, бросив на прощанье в мою сторону мутный, но многозначительный взгляд.

Семен долго жал мои руки и благодарил за чудесный вечер на каком-то неизвестном мне наречии. Может быть, это был и русский язык, но только очень осложненный фонетически армянским акцентом. Я думаю, Семен был весьма доволен двумя вещами: во-первых, тем, что он с «белой» любовницей принят в приличном доме, следовательно, получил в некотором роде «добро» «белой» интеллигентной общественности на свою связь; во-вторых, тем, что у него теперь есть доверенное лицо (это я), которое будет для него покровителем в сложные для их с Лидией любви минуты. А также источником разных сведений относительно Лидии, которые вдруг могут ему понадобиться…

Но вот наконец-то дверь захлопнулась и за «сладкой парочкой». Я внезапно почувствовала, как из моего позвоночника вдруг исчез некий твердый стержень, который помогал мне стойко держаться весь сегодняшний день… Я буквально оплыла, как полурастаявшая снежная баба… Волоча зад, «сев на ноги», как говорят в наших деревнях о перекормленных свиньях, я потащилась в комнату. Боже, как я устала! Светка громко дышала на диване, с головой замотавшись в голубое покрывало. С трудом двигаясь вокруг стола, я собрала остатки харчей (очевидно, случайно не замеченные Антоном). Унесла на кухню грязную посуду. Подумала: встану завтра пораньше и вымою. Хорошо, хоть ничего не разбили…

В сортир я заглянула с опаской. Но, к моему великому облегчению, вонючих луж и куч возле унитаза не было. Завтра вымою здесь с хлорочкой – и полный порядок…

Спать я устроилась в креслах. Слава богу, что они – широкие и глубокие. Слава богу, что я – не двухметрового роста…
   
                XIII 
 
Право слово, молодец Светка. Когда я проснулась, она уже убрала кухню, вымыла посуду и сварила в турке кофе. И даже раскрасила во все цвета радуги свою простецкую мордаху. Перед любимым зеркалом, конечно.

Я составила ей компанию – за кофе. А когда она убежала продолжать свой рано начавшийся сегодня трудовой день в другое место, я приняла душ и начала собираться на работу.

Убегая, Светка не задернула шторы на зеркале. И я, угрюмо бродя по комнате, поневоле краем глаза ловила в его холодном стекле свое отражение. Боже, эта пузатая крокодилица с опоясывающими тело обручами сала, со всклокоченными волосиками, с отцветшим, старомодно выражаясь, лицом, – я!  Нет, мириться с этим невозможно. Невозможно, невозможно мириться с уродством. Физическим и умственным. Таких, как я, надо держать в резервациях. И никому не показывать. Никому – это нормальным людям. Молодым, здоровым, стройным, красивым…

В тоске я передвигала взад-вперед вешалки в шкафу. Этот костюм, что ли, надеть?.. В кармане жакета мои пальцы вдруг нащупали упругий бумажный комок. Что там такое завалялось?.. Ах, это же листок из рассыпавшейся архивной папки, который еще зимой случайно попал мне в валенок… А я, обнаружив, от греха и укора начальницы скомкала его и засунула в карман жакета…

Прекрасно понимая всю ненужность своего действия, я тем не менее тщательно разгладила небольшой кусочек бумаги. Бессмыслица какая-то… Будто бы на латыни… Но шрифт почему-то похож на готический… Или просто корявый?.. Как это вообще попало в наш архив? Поистине, пути документов неисповедимы… Пусть на столе полежит. Вечером разберусь. Или нет. У меня на службе – пропасть всяких словарей. Там проще будет перевести. Если, конечно, это действительно латинский, а не похожая на него чепуха…

Нет, определенно сегодня день тяжелый. Как и большинство понедельников. Потому что едва я приблизилась ко входу в стены родного учреждения, как на тротуаре передо мной замаячила объемистая фигура экстрасенсши – Ларисы Глебовны.
 
– Ванда, да что с вами такое?! – участливо воскликнула она, поздоровавшись со мной. – У меня при виде вас возникло впечатление, что вы вчера всех похоронили!

– Не вчера, а сегодня, – с тоской процедила я. – Свои надежды, Лариса Глебовна! Это ведь так печально – хоронить надежды!

– Не грешите, Ванда, – строго сказала экстрасенсша. – Я чувствую, я отчетливо вижу: именно сейчас судьба дает вам шанс.

– Да какой там шанс?! – раздраженно буркнула я.

– Я уже говорила вам, – заглянув мне в глаза, интимно-негромко сказала Лариса Глебовна, – будьте очень, очень внимательны. Не пропустите развилки своей судьбы! Не отправьте поезд своей жизни в тупик! Вы не забыли, что всегда виноват стрелочник? Так не будьте же, Ванда, таким вот стрелочником-недотепой!

И Лариса Глебовна, махнув мне на прощанье широким подолом черной гофрированной юбки, исчезла неизвестно куда в коридорах большого старинного здания, где размещалась моя контора. Озадаченно глядя ей вслед, я с неохотой думала: о каком таком знаке судьбы толкует экстрасенсша? Что я должна принять за указующий перст рока? Что-то молчит моя расхваленная Ларисой Глебовной интуиция… То ли это появление на моем личном горизонте «высокого и красивого» Антона? Или же – получение мною нового жилья и сделанные там странные находки?.. И как могут эти самые «знаки судьбы» указать мне путь к счастью, выражаясь высокопарно?..

Возьмем Антона. Он мне не только не симпатичен. Он мне активно не нравится. Но… Кто знает заранее – может быть, его можно обтесать?! Может быть, по иронии судьбы я воплощусь в очередного Пигмалиона и сооружу себе из этого неотесанного мужика что-нибудь приемлемое?.. Наверно, это она и есть. Моя развилка. А что? Я получила возможность завести семью. Опереться, так сказать, на сильное мужское плечо…

Как будто в ответ на мои мысли, из-за угла вывернулся Антон. Герой моих грез и мечтаний.

– Ну, не бо-бо головка после вчерашнего? – довольно сердечно поинтересовался  мой суженый. – А то анекдот такой есть. Мужик просыпается утром, после большой пьянки. И жалуется соседу: головка – бо-бо, в ротике – ка-ка, денежки – тю-тю…

Я тем временем пыталась отыскать в себе ту радость и то теплое чувство, которые я в теории должна была испытывать при виде своего потенциального спутника жизни. Наверно, теория была лжива. Или все-таки Антон моим суженым не был. Потому что под моим равнодушием ощутимо шевелилась досада.

Ничего, поторопилась я тут же успокоить себя, это у меня с похмелья. Старая я уже. Совсем не могу употреблять спиртного. Потом целую неделю вижу весь мир в черном цвете.

Вымучив улыбку, я, в свою очередь, спросила у Антона:

– Ну, а ты как себя сегодня чувствуешь?
 
– Чего делать будешь сегодня… после работы? – пропустив мой вопрос мимо ушей, небрежно проговорил «высокий и красивый».

– Дома прибираться.

– Лучше поехали прокатимся! – предложил мне Антон. – Надо проветриться. Чтоб головка не бо-бо…

И мы договорились встретиться возле моего подъезда в восемь часов вечера.

Как хорошо, что в нашем учреждении не принято мешать уединившимся в справочном отделе! Я улетучилась туда из нашего с Алиной Георгиевной кабинета при первой же возможности.

Схватив с полок несколько справочников потолще, я взяла и русско-латинский, и латинско-русский словари. Разложила на столе листы бумаги, спрятав под одним из них найденный утром в кармане жакета и уже разглаженный мною маленький желтоватый листочек. При ближайшем рассмотрении он оказался как бы даже и не бумажным. Во всяком случае, его фактура вызвала в моем неискушенном  в подобных экспертизах сознании слово «пергамент». Так что, возможно, это он самый и был. А может быть, и нет.

Итак, что мы имеем? А имеем мы (то есть я) несколько написанных на этом самом пергаменте-непергаменте строк. Очень черными чернилами или тушью. Довольно-таки корявым почерком.

Я включила настольную лампу и нагнулась к исследуемому объекту поближе. Для пущей важности решила взглянуть на листок через сильную лупу, закрепленную подвижно – на неком подобии подхалимки – тут же, на столе. Навела на строчки свой умный взор и… отшатнулась… Потому что по черным расплывшимся под лупой линиям в резком свете настольной лампы бежали эфемерные багровые вспышки… Как по раме моего зеркала. Как по ручке старинного утюга.

Для начала я зажмурилась. Потом, когда волосы на моей голове снова приняли горизонтальное положение, я очень осторожно открыла один глаз. Да, зрение меня не обмануло. Даже и без лупы, даже и одним глазом я прекрасно видела теперь крамольный красный отлив черных чернил…

А что, собственно, в этом такого? Да, что тут такого, вдруг пришла мне в голову спасительная для моего изнемогающего в борьбе с чудесами рассудка. Подумаешь, чернила отливают красным! Да ведь черный цвет – он такой. Может отливать и синим. И зеленым. И желтым. И бурым…

Я глубоко вздохнула. Подняла глаза к довольно-таки серенькому потолку. Гор;, то есть. Произнесла по себя невнятную молитву Иисусу Христу и Деве Марии. Потом решительным жестом придвинула к себе таинственный листок.

Три верхних, самых длинных строки начинались с одного и того же коротенького слова. По-моему, его надо было читать как «пер». А что говорит по поводу этого «пер» словарь? Много чего он говорит… Этот, как выяснилось, предлог переводится как «через», «сквозь», «по», «посредством», «с помощью» и так далее. Разнообразно переводится. Можно сказать, по потребности.

Второе и третье слова первой строки я тоже разобрала и перевела довольно быстро. В целом же она – первая строка то есть – гласила: «Через ворота судьбы». Или: «Через ворота удачи». Кому как нравится.

Следующая строка означала (в моем переводе, естественно): «С помощью руки друга».

Наиболее подходящий перевод для третьей строчки был такой: «По своей воле». Хочу заметить здесь, что на языке оригинала, так сказать, весь короткий текст звучал куда складнее: «Пер портам фортунэ, пер манум амици, пер сэ!» Прямо-таки заклинание какое-то…

Ниже этих трех строк было нацарапано одно слово. Поразглядывав его, почитав словарь и грамматические замечания, я пришла к выводу, что это повелительная форма глагола «открывать» – «реклюдэ». Короче,  – «открой!»
 
Что открыть? «Порта фортунэ»? Ворота удачи, то есть? Очевидно, так. Только вот где они есть, эти самые ворота?..

Ниже слова «реклюдэ» имелась еще одна запись, представлявшая собой четыре или пять ни на что не похожих значков. Я, в общем-то, довольно отчетливо представляю себе, как выглядят алфавиты многих языков. И могу сразу сказать, что ничего подобного мне до сего дня не встречалось. На иероглифы эти значки тоже похожи не были. Ни на древнеегипетские, ни на китайские. И я уже решила было, что это нарисовано просто так, для красоты. Но в этот момент, наверно, включилась моя интуиция, потому что я вдруг отчетливо поняла: нет, эти каракульки имеют какой-то смысл. Должны иметь!

Когда я закончила свою лингвистическо-аналитическую деятельность, я испытала разочарование. И только-то?! Чтобы оправдать свое отсутствие на рабочем месте в глазах бдительной Алины Георгиевны, мне пришлось порыться в двух-трех справочниках и кое-что выписать. В копилку, так сказать, нашего богоспасаемого отдела.

Однако листок с латынью я не выбросила. Сложила пополам и спрятала в записную книжку. Меня – с момента встречи у дверей конторы с Ларисой Глебовной – одолевало какое-то скверно-суеверное чувство. Нет, неспроста чернила на листке отливают багровым…

                XIV

К назначенному времени Антон подал к крыльцу, то есть к дверям моего подъезда, выезд – грязно-зеленый  от старости и неухоженности «Москвич».

Внутри авто тоже было пыльно и грязно. Местами даже лежало сено. Не стогами, конечно, не копнами. А так – отдельные стебли засушенной травы.

Ну что ж, стойко подумала я, не всем же в «Мерседесах» вояжировать… На чью-то долю должны оставаться и «Запорожцы»… Это теперь тоже иномарка…

– Ничего, что машина старая, – развлекал меня светской беседой Антон. – Зато как на «Волге» едешь! Вон какие рессоры мягкие! Но брат мой за машиной плохо смотрит.

– Ну, а ты на что? – спросила я.

– Так ведь это он на ней в основном и ездит! Вот пусть и ухаживает! Чего это я должен?.. – возмутился Антон.

Мы выехали в пригород. Здесь во все стороны простирались улицы одноэтажных домиков с небольшими приусадебными участками. Когда мы проезжали по одной из них, Антон кивнул на выкрашенное голубоватой масляной краской строение:

– А вот и мой дом!

– То есть как это – твой?! – удивилась я. – Ведь там же, насколько мне известно, живет твой брат с семьей?..

– Ну и что! Это вообще бабкин дом, – проинформировал меня «высокий и красивый». – Вот она как приедет из Саратова да как увидит, в каком здесь порядке все, – так братцу придется новую квартиру себе искать!

Я попыталась воззвать к чувству справедливости в моем суженом-ряженом:
 
– Ты тоже здесь сейчас живешь… Вот и помог бы брату забор починить да дрова расколоть и сложить…

– Нет, он не работник!  Ему бы только на диване валяться да детективы читать! Я такого не понимаю, – наживал себе капитал на братцевой непрактичности Антон. – Вот я в субботу у нашей двоюродной сестры до двенадцати часов ночи просидел! А братец все книжечки почитывает! Ручки боится замарать!

Интересно получается, подумала я. Значит, твой брат не работник. Все книжечки читает. А ты? Труженик великий, что ли? Убиваешь время, таскаясь по родственникам и знакомым? Есть и такая форма досуга – транжирить лишние часы, ведя бессмысленные ненужные разговоры…

«Москвич» нырнул с асфальта на проселок и заколыхался на колдобинах. Вместе с асфальтом закончился и индустриальный пейзаж. Строения гаражно-барачного дизайна (ржавое гофрированное железо, серо-белый и красно-бурый кирпич в грязных потеках) сменились сначала полями, на которых даже росло нечто похожее на культурные растения, потом – молодым лесочком. Сосенки в нем были разбавлены березками. Я подумала: здесь должно быть очень красиво осенью. Березовое золото, темно-зеленая хвоя. И контраст шелковых белых стволов с редкими черными крапинами и яркой рыжины молодой сосновой коры.

Антон остановил свой «Москвич» на берегу озера. Место было пронзительно прелестное. Мы молча сидели, глядя, как налетающий из-за молоденьких сосен ветер морщит светлую воду. Ничего, кроме неловкости, я не чувствовала.

Наконец Антон решил, что пора переходить к активным действиям. Развернувшись ко мне, он крякнул, обхватил меня своей длинной рукой за плечи и, сильно обдав конем и кольнув щетиной, обильно обслюнявил мне нижнюю часть лица. Когда процедура закончилась, я подумала: вытереть мне рот или нет?.. В дни моей молодости один мой друг очень сердился, когда я стирала его слюни со своих губ: «Это ты после меня вытираешься?!»

На помощь мне пришел Антон, смахнув ладонью следы своих ласк с моего лица: «Вытрись…» У него, следовательно, на эту проблему была другая точка зрения… Хорошо, учтем и это.

Пока «высокий и красивый» соображал, что бы ему предпринять дальше (не надо было иметь большого ума, чтобы предположить с достаточной степенью вероятности, какие именно мысли копошатся сейчас в его черепной емкости за массивными надбровными дугами), я лихорадочно соображала: как сказать – но чтоб не обидеть – что джентльмен должен предлагать себя даме только в помытом виде?.. То, что чистоплотность он добродетелью не считает, я поняла. По запаху.

Тут за нашими спинами раздались гул и рев мощных моторов.

На берег озера вылетели три, как это принято говорить, навороченных джипа. Эффектно затормозили. Дверцы их пораскрывались – чуть ли не все в один момент. И на тихом берегу стало очень людно. Наша компания увеличилась за счет крепких молодцов с голыми головами и очень красивых и очень молоденьких девочек…

Конечно, им не понравилось, что место занято. И один из молодцов подошел к Антонову «Москвичу» и взялся за пояс штанов. Мол, сейчас я тут, прямо на вашу таратайку, нужду справлю! И поймав взгляд «высокого и красивого», сделал выразительный жест: проваливай отсюда. Пока цел…

Антон упорствовать не стал. И под тарахтенье мотора дряхлого «Москвича» я с тоской вспоминала шикарные джипы и красивых девочек – детали недоступного мне бытия. И прекрасно ведь понимала в тот момент: это пена. Разве приносили кому-нибудь счастье деньги и красота?.. Но ничего не могла поделать со своей тоской.

И думала еще: Антон мне противен. Физически. Раздражают его внешность, его сопение, его запах… Все мне противно. И это – моя судьба? Мой счастливый случай? Ах, как гадок человек. Как он жалок. Как ничтожен. И как зависит от стечения обстоятельств… Вот мы едем. А если нам сейчас навстречу – пьяный шофер на КамАЗе? Выскочит на встречную – и лоб в лоб?.. И – всему конец…

Может быть, эти мои мысли и накликали беду. Не зря говорят: нельзя искушать судьбу. Антон слегка притормозил возле автобусной остановки. От нее как раз отходил длинный желтый «Икарус». Его у нас местные остряки называют «караван-сарай». Сараи, мол, идут караваном. Задние двери автобуса были еще не закрыты. И туда с налета сунулся, видать, не совсем трезвый мужичок. И никто и ахнуть не успел, как его рука соскользнула с поручня и он рухнул головой прямо под заднее колесо автобуса…

Я зажмурилась. Мне почудилось, что даже сквозь закрытые стекла старого «Москвича» я уловила мерзкий сырой хруст. Это когда расседался череп этого несчастного, когда вылезали наружу бесформенной лепешкой его серые окровавленные мозги…

Вот он, случай. Во всей своей красе. Несчастный случай, не счастливый. Однако спровоцированный волей безвременно усопшего. Бедный покойник нарушил правила дорожного движения. Или же ими пренебрег водитель, тронув автобус с места и не закрыв перед этим двери? Сейчас тут будет ГАИ. Приедет и «скорая». Хотя ничем уже эти службы не помогут невзрачному гражданину средних лет, только что на наших глазах окончившему свои дни…

Ах, если бы он не торопился на этот автобус… Если бы он был трезв… Если бы водитель «караван-сарая» скрупулезно соблюдал все правила… Если бы, если бы, если бы… Если бы да кабы да во рту росли грибы… То был бы не рот, а настоящий огород…

Наверно, Антон решил, что сгладить неприятное впечатление от неудавшегося выезда за город он сможет у меня в квартире. А потому, привезя меня домой, откланиваться не стал. И еще не дойдя до своей лестничной площадки, я услышала за спиной громкое солидное сопение – Антон запер авто и уже почти нагнал меня. Я на ходу попыталась сообразить: как бы мне сейчас его выгнать? Но, пожалуй, так, чтобы он не обиделся.

Говорят: чужая душа потемки. Нет, темнее своей собственной души ничего на свете нет. Зачем я пролонгирую, как любят говорить медики, свои отношения с Антоном? Ведь он мне совсем не интересен. В качестве мужа негоден. Пытаюсь удержать его при себе лишь для того, чтобы позлить Лидию и тем самым утвердить свой статус «востребованной женщины»? А зачем мне это? Неужели тошнотворный мужик лучше, чем спокойное, чистое свободное одиночество?..

Мои мысли скакали, как блохи. Все вместе, все сразу и все – в разные стороны. Я не знала, решительно не знала, что скажу в следующую секунду, что сделаю… Хорошо тем женщинам, которые имеют способность вовремя зарыдать… Я этого не умею, уже с отчаянием думала я.

Спасение пришло ко мне в лучших традициях авантюрных романах – возле самых моих дверей.

Там стоял чемодан. На чемодане сидела моя двоюродная сестра Валентина, имеющая постоянное место жительства в маленьком районном городке. На сумке рядом с ней сидела ее дочь Ленка. Моя, следовательно, двоюродная племянница.

– Ну, наконец-то! – приветствовала меня своим неподражаемым голосом кузина Валентина. – Где же ты ходишь? Два часа сидим…

Заметив поднимавшегося за мной Антона, кузина понимающе хмыкнула. Суженый-ряженый, увидев мою родню, скис.

Пока я ковырялась ключом в замке, Валентина в подробностях докладывала мне, откуда она узнала, что у меня теперь есть своя собственная отдельная квартира. И как у нее родилась идея меня посетить, и чего ей, бедной, это стоило. Я слушала свою разговорчивую кузину в пол-уха, потому что правды в произносимых ею словах не было ни на грош. У Валентины в отношении меня (и моей квартиры) явно имелись корыстные намерения.

По моему новому жилью кузина прошлась с видом знатока. И оно ей не понравилось. О чем она и не замедлила мне доложить:

– А чего ты настоящей мебели себе не купишь? Как-то все у тебя манерно, не по-людски… Правда, может, у вас здесь так модно. А у нас не поняли бы.

Чтобы реанимировать свое реноме, я решила кузину угостить. Благо еще кое-что осталось от вчерашнего праздничного стола. Когда я об этом вспомнила, у меня сразу же родилось подозрение: ведь мой суженый Антон, наверно, рвался сегодня ко мне в квартиру для  удовлетворения не своего полового инстинкта, а жевательного. Он, вероятно, тоже рассчитывал, что от празднования новоселья у меня в холодильнике остались несъеденные харчи…

Быстренько, быстренько организовала я пиршество из банкетных остатков.

Когда первый голод был утолен, наступило время застольной беседы. Продолжая методически кидать в рот куски, Антон принялся рассказывать Валентине, какой выгодный бизнес он затевает на днях. Я уже упоминала о том, что с родным языком у Антона были большие нелады. И потому рассказки суженого-ряженого воспринимала правильно. Как косноязычные мечты о несбыточном вслух.

Точно так же восприняла их и Валентина. Когда суженый-ряженый наконец-то покинул нас, осознав, что родня остается у меня ночевать, Валентина иронически на меня поглядела:

– Да-а-а, скажу я тебе… И где ты только нашла такого? На делового твой Антон никаким боком не похож… Как я поняла, у него ни кола, ни двора, ни царя в голове… Смотри, не проколись! Не прописывай его здесь! А не то квартиры можешь лишиться! Я не такие еще примеры видывала. Потеряет дурочка голову – на, ешь меня без соли…

– Из-за чего? – кротко спросила я.

– Как это – из-за чего? Из-за любви, конечно, – буркнула Валентина.

– Мне это не грозит, – как можно спокойнее сказала я. – Не те отношения.

– Смотри, не зарекайся! – напустилась на меня Валентина. – В жизни всякие чудеса бывают! Конечно, мы, бабы, – дуры. Нам всем зачем-то замуж хочется. Чтоб семья была, муж. Чтоб в базарный день было с кем по рынку под ручку пройтись. Чтоб никто и не подумал, что у меня в жизни что-то не так, как у людей… Вот взять хоть моего. Он мне только руки вяжет! Не добытчик. В дело надо носом совать. Выпить любит. А ведь я его все равно при себе держать буду. Не прогоню. Потому что если я это сделаю, его сразу же другая подберет. И мне будет невыносима мысль, что моим дерьмом другая пользуется! И сколько я знаю у себя в городе баб – умных, симпатичных, работящих, деловых, – у которых такие же мужики, как у меня. Корми его, пои, одевай, убирай за ним… А отдачи никакой! Не-е-е-ет, мужик – скотина невыгодная! – громко печалилась Валентина.

Моя кузина – большая специалистка по откорму свиней и крупного рогатого скота. Так что ей, как говорится, виднее. Хотя я ведь уже и сама думала, что такой ленивый и прожорливый конь, как Антон, мне просто не карману…

– Невыгодная скотина мужик, да, – продолжала Валентина. – Но… Престижная! Скажем, как если бы я в курятник к бройлерам павлина запустила. Никчемная тварь. Орет погано да корм переводит. Но соседи-то завидуют! Так и с мужиком. Все у меня есть. Хозяйство, дом, гараж, баня, обстановка, ковры, посуда, всякое там аудио-видео… Машина тоже есть. И даже дога голая. Как же мне без мужика при таком раскладе? Сяду я в машину, догу здоровущую – на заднее сиденье, мужика своего за руль приткну… И поеду по городу. И всякий у нас скажет: ну, Валентина живет!

– А что, у вас в городе путные мужики уже перевелись совсем? – спросила я.

-А где они не перевелись? – резонно спросила кузина. – У нас и непутных-то до такой степени мало, что порой просто жуть берет… Дай Бог, на десять баб нашего возраста – один мужичонка… Очень много у нас одиноких женщин. А мужики одинокие – только те, что уж совсем с круга спились. Такие картинки в нашем ресторане можно наблюдать – не пересказать словами. Скажем, было 23 февраля. В наш гарнизон приехали в гости солдатики-десантники из области. Показывали на главной городской площади любопытным всякие разные штучки: бутылки об себя били, головами кирпичи крошили… Конечно, сопровождали этих солдатиков мужики постарше – майор, подполковник, еще кто-то в чинах. Вечером рядовых отвели на дискотеку, а ихних командиров – в наш кабак. А там-то – не поверишь, Ванда! – полный зал блондинок, да с голыми плечами… И вот как начали эти блондинки друг у друга рвать приезжих мужиков, да как начали их за свои столы тянуть да поить… Чтоб только вокруг видели: это со мной мужик сидит! И со мной уйдет! Да перестарались наши блондинки. До чего дотягали отцов-командиров да допоили – они все так под столы и попадали. Без всякой для наших крашеных красавиц пользы…

– Ну, я думаю, это ваши бабы от отчаяния так себя ведут! – прокомментировала я сюжет, изложенный кузиной.

– С отчаяния или нет – но совсем забылись! – продолжала повествовать Валентина. – В любого готовы вцепиться, если он в кабаке появится. Был у моего день рождения. Пошли мы с ним в люди. То есть в тот же ресторан. А он вдруг закапризничал да и ушел. Ну, и беси с им. Сижу я с подругой за столиком, пьем да едим. Не пропадать же добру из-за капризов моего павлина, раз уж заказано. И подбегает ко мне кум Витька: мол, выручай, кума! Скажи ты этим бабам, что я с тобой! Пусть отвяжутся! А я вас за это попозже домой провожу! Тут я Витьке-то и говорю: иди-ка ты с Боженькой, кум. Выкручивайся сам, как знаешь. Пойдешь ты нас провожать – а следом за нами побежит пяток-другой баб, которые на тебя глаз положили сегодня! И побьют меня, чтоб не мешала! Вот до чего у нас дело дошло!

Валентина сокрушенно вздохнула. И перешла к делу:

– Вот потому, Ванда, и не хочу я, чтобы Ленка у нас в городе оставалась. Будет она в училище поступать тут. Город здесь все же большой, с нашим не сравнить. Глядишь, если уж диплом не получит, то, может, удачно замуж выйдет, пока молодая. Ты уж присмотри за ней, пообтеши ее. Она у меня девка смирная. Поживет у тебя, пока оформляется, то да се. Потом в общежитие переберется. Не будет тебе мешать. Но ты все равно за ней приглядывай. Пиши мне. Как говорится, доверяй, но проверяй! – и Валентина гулко захохотала, мощно колыхая пышным бюстом.

– Мам, а где мои документы? – тихо проскулила Ленка. – Я посмотрела в сумке, там нет…

– Бельма-то разуй, корова! – рявкнула на недотепу-дочку заботливая мамаша. – Вон папка-то, в чемодане. Чтоб не помялась…

Ленка, отличавшаяся здоровым румянцем и некоторой дородностью, на маменькин выпад не отреагировала никак. Привыкла? Или настолько флегматична? Ничего, наше совместное существование ненадолго, утешила я себя. За внимание родственников надо расплачиваться некоторыми неудобствами…

                XV

Наутро кузина Валентина отбыла в родные палестины. Я вместе со своей двоюродной племянницей Ленкой съездила в то училище, куда она собиралась поступать. Естественно, предварительно официально отпросившись с работы у строгой Алины  Георгиевны. А потом мы с Ленкой пообедали у меня. И обед с двоюродной племянницей произвел на меня глубочайшее  впечатление.

Накануне за столом в числе вчерашних объедков жидких блюд не фигурировало. Были в основном закуски. И до этого дня я и представить себе не могла, что суп можно есть именно таким образом. Я очень боялась, что бурным хлебаньем и бульканьем молодой родственницы в один из моментов меня просто снесет со стула. Пытаясь задавить в себе сильное раздражение, ощутимо переходящее в бешенство, я смиренно-светски улыбалась и говорила себе, что понимаю теперь, отчего это у рафинированных народов с древнейших времен было принято кушать под музыку. Да просто чтоб не слышать соседского чавканья! И не лишаться аппетита!

Про себя я сразу же решила: пока Ленка живет у меня, суп я готовить не буду. Пусть жует второе. Иначе я через весьма непродолжительное время попаду в соответствующую больницу с нервным истощением…

Только я разделалась с мытьем посуды, как после настойчивого звонка в прихожей возник «высокий и красивый». Я мысленно застонала: неужели на ужин явился?! Однако по неожиданно проявившейся игривости моего суженого я поняла – сегодня он сыт. Слава Богу. Когда он заглянул в комнату и увидел там возлежащую на диване перед телевизором Ленку, взгляд его несколько потускнел.

– Она у меня поживет несколько дней, – пояснила я разочарованному Антону.
– Тогда поехали ко мне домой, – предложил он. – Брат с женой в гостях. Их до завтра не будет…

Надо ли это мне, опять мрачно думала я, без всякого воодушевления следуя за Антоном, так сказать, на «остров любви». И хотя более чем отчетливо понимала, что – не надо, назад все-таки не повернула, оправдывая свои действия иезуитской мыслью: не блуда ради, здоровья для…

А зря…

Едва переступив порог своего-братова дома, Антон переоделся и предстал передо мной в соблазнительнейшем из нарядов: вылинявших несвежих спортивных штанах, сильно вытянутых на коленках, и туманного цвета растянутой майке, оставлявшей на виду его бледную, цвета свиного сала, испещренную какими-то красными точками кожу.

В доме у Антона и его брата жили кошки. По самому Антону я уже поняла, что чистоплотность не относится к числу культивируемых в этом доме добродетелей. Так что кошки эти гадили везде. В том числе и под кроватью, на которую я в конце концов попала. Здоровья для. В комплекте с Антоном, разумеется. Само собой, из-под кровати отвратно несло кислым кошачьим дерьмом.

Простыни, естественно, были влажно-несвежие и противно липли к коже. Как и смердящее конем длинное тело Антона. Надо честно признаться, что и мой суженый-ряженый ничего соблазнительного во мне не видел. И оттого ему было не так-то просто демонстрировать свои половые возможности: довольно быстро потребовалась эротическая поддержка в виде рассказанных вслух сексуальных эпизодов, которые подстегнули бы его убогое воображение. Я быстро поняла, что самым возбуждающим во всей обширной сексуальной сфере для Антона являются женские трусы и завлекательный процесс их снятия. При словосочетании «сняла трусы» (и, очевидно, порождаемых им образах)  у моего партнера по поездке на «остров любви» ощутимо перехватывало дыхание и появлялся прямо-таки бешеный сексуальный азарт.

Клеветать не буду: импотентом «высокий и красивый» отнюдь не был. Но его могучая сексуальная деятельность сильно отдавала машинно-тракторным парком. А к чисто механическому сексу я не испытывала пристрастия даже в ранней юности. Меня всегда притягивала сексуальность другого рода. И я никогда не «любила ушами». На мой взгляд, сексологи оболгали женщин. Я, например, не выносила в постели никаких разговоров. Они только впечатление портили. Мне нравилось другое. Чуткие, умелые, понимающие руки партнера. И, как и многие другие женщины, я просто сходила с ума от запахов. Но сексуально привлекательный для меня мужчина должен был пахнуть не конем, не потом и мочой, не фекалиями. Это-то отвращало меня от партнера сразу и бесповоротно. Ароматы должны были быть непременно благородные. Запах дорогого одеколона. Хорошего табака. Едва уловимый сознанием запах чистого (!) здорового (!) тела…

В этом своем пристрастии, как я уже сказала, я не одинока. Как-то та же кузина Валентина, громко хохоча, рассказывала мне о своей соседке. Та постоянно покупала дорогие мужские одеколоны. Но не для своего мужа, а для себя.

– Представляешь, – говорила кузина, – надушит себе руки и лежит ночью, нюхает. Воображает, будто с порядочным каким лежит! А рядом-то – ейный Колька. И от него – и ногами, и перегаром, и самосадом, и луком!..

Я не смеялась над бедной женщиной. Я ей сочувствовала. И мне на «острове любви» впору было душить себе руки хорошим мужским одеколоном. При любви к благородным ароматам очень тяжело было выносить застарело немытого «высокого и красивого» и кошачье дерьмо под кроватью.

Для полноты картины этой моей «любви» хочу еще заметить, что за все время нашего знакомства Антон не принес мне не только «букета алых роз», но и даже простого колючего, да еще и совершенно дарового при этом цветка чертополоха. (Впрочем, что это я? Чертополох очень красив. Тогда скажу – не принес даже стебелька пастушьей сумки.) То ли он считал себя выше всяких условностей. То ли был настолько уверен в том, что его оценят и полюбят и без всяких дурацких цветов. То ли просто не понимал, зачем они, эти цветы, вообще нужны…

                XVI

«Езда на остров любви» в компании Антона окончательно отвратила меня от окружающего мира. Мне не хотелось ни видеть людей, ни, тем более, с ними общаться. И я легла на дно. Потому что, к счастью, начальница дала мне отпуск.

К дверям на звонки я не подходила. Телефона у меня не было. И я целыми днями валялась на диване, листая альбомы. Пейзажи, натюрморты, мебель, ткани, ювелирные изделия. Я слушала только инструментальную музыку (даже «Аве, Мария!» была бы для меня в том моем состоянии невыносимой) и смотрела видеофильмы о природе, которыми меня любезно снабдила начальница. А звук – то есть голос комментатора – я при этом убирала…

Надев темные очки и повязав голову платком – чего я раньше отродясь не делывала – я ранним утром выскальзывала из дому и окольными путями шла в парк. И там часами сидела на скамеечке, делая вид, что читаю, а сама, как больное животное, бездумно грелась на солнце…

Мимо меня летала всякая крылатая мелочь. У моих ног, словно гонимые ветром, прыгали в такт длинные серые вереницы воробьев. У всех были свои дела. Я же – о делах в частности и жизни вообще – не хотела даже вспоминать.

Излить свое отчаяние мне было некому. Лучшая подружка Лидия, конечно же, выслушала бы меня. Причем с большим вниманием. Но у меня не повернулся бы язык рапортовать ей еще об одной постигшей меня жизненной неудаче. Потому что это был бы очередной звездный час Лидии. Вот какая она – и какая я, жалкое, ничтожное, никчемное существо!

Однажды во время моего очередного сидения в парке на колени ко мне упал желтый лист. Я машинально смела его на землю и вдруг вздрогнула – что, уже осень?.. И подняв глаза, убедилась в этом: в зелени не щедро, но явно было разбрызгано желтое…

Осень пришла… Отпуску конец, подумала я. И неожиданно поняла, что эта мысль меня уже не пугает. Мне даже захотелось увидеть кого-нибудь из знакомых. И судьба, лукавая, как сам отец лжи, тут же пошла мне в этом навстречу.

Едва я вышла за ворота парка, как на моем пути возник мой старый друг, бывший однокурсник Петя.

– Привет, привет! Откуда ты, Казимировна? – засуетился он. В его егозливости определенно читалось, что старый друг испытывает передо мной какую-то неловкость. С чего бы это?

– Что ж ты с Тохой не поладила? – продолжал Петя. – Такой у тебя шанс был!

– Был? – подчеркнуто повторила я последнее Петино слово.

– Конечно, был! – уверил меня мой бывший однокурсник. – А теперь Антон женится. Послезавтра свадьба. Хорошую бабу нашел, прямо у себя в поселке. И дом у нее свой есть, и корову держит, и гусей, и поросенка…

До чего же мы, женщины (а может быть, и все люди вообще?) непоследовательны в своих страстишках и настроениях! Вот я только что (минуты две назад) ни за какие коврижки не согласилась бы встретиться с «высоким и красивым» – и вот меня уже разбирают злость и досада на то, что Антон нашел себе другую. Наверно, менее брезгливую. Я даже почувствовала, как заполыхали от чего-то, похожего на стыд, мои щеки и как противно екнуло, а потом словно с усилием провернулось мое сердце…

– Ну что ж, – пробормотала я, – желаю счастья… Как некоторые говорят: флаг ему в руки и трамвай навстречу…

– Пойми, Ванда, – принялся оправдывать дружка в моих глазах Петя, – мужику надо устраиваться! Что ж ему, все у брата жить? И так невестка на него как собака кидаться уже начала… Сама видела, сколько Антон ест. А денег-то он невестке вообще не давал! Конечно, и ее понять можно. Она не обязана деверя кормить. Он вроде как давно уже совершеннолетний и дееспособный. Ну, а жена – хошь не хошь – кормить своего мужика должна. На то она и жена. А у этой бабы, тем более, и хозяйство свое есть…

– Все нормально, Петя, – с деланным спокойствием сказала я. – У меня свиньи нет. Так что, сам понимаешь…

– Ну, я побежал, – с четко прописавшимся на помятой физиономии облегчением попрощался со мной мой старый друг. – Не переживай сильно, Казимировна!

Я медленно побрела вдоль парковой ограды.

Как ничтожны мои личные достоинства, если все их легко перевешивает одна не очень упитанная свинья! Под гипнозом этой печальной и оскорбительной для моего самолюбия мысли, буквально ничего перед собой не видя, я свернула на базарную площадь.

И остановилась. В воздухе трепетала тонкая, дрожащая мелодия.

– Ми… ми… фа… ми… соль… ми… – стонала шарманка. И печаль ее пронзительно больно дергала какую-то струну в моей уязвленной душе. Как будто там, в душе, на высоких нотах что-то со звоном лопалось…

Я пошла на зов шарманки.

На плече у цыганки, наполнявшей базарную площадь тоскливым шарманочным стоном, сидела маленькая обезьянка в зеленой шапочке козырьком назад и куцей красной курточке, обшитой блестящим шнурком. Взгляд круглых темных глазок обезьянки поражал двойственностью производимого впечатления. Не то в нем была мудрость – вне времени, вне биологической принадлежности, не то – абсолютная пустота блаженного неведения ни о чем…

Заметив мой пристальный взгляд, цыганка, не переставая вертеть ручку шарманки, запела-запричитала:

– А позолоти ручку, красавица! А позолоти ручку, яхонтовая! Всю правду тебе скажем, изумрудная! Все тебе откроем! Ничего не потаим!

Эх, сколько раз меня эти цыганки-гадалки дурили… Сколько денег я им своими собственными руками уже передавала… Но сил повернуться и уйти не было. Как завороженная, я следила за суетливыми движениями обезьянки, рывшейся в мешке, висевшем у цыганки на плече.

– Ну, позолоти ручку! – снова приступила ко мне цыганка. Наряжена она была в огромные разбитые мужские сапоги, затертый мужской же пиджак и широченную цветастую юбку. Я заметила, что цыганки почему-то очень любят носить мужские пиджаки. По крайней мере, у нас, в России. Это здесь как бы непременная деталь их национального костюма.

Я нехотя протянула ей купюру, зная наперед, что этим дело не ограничится.

– Ты крупную дай! Не жалей!

– У меня денег больше нет, – наверно, не очень убедительно проговорила я.

Цыганка профессионально почуяла во мне слабину. Это было видно по хищной радости, заблестевшей в ее глазах. Она бросила вертеть ручку шарманки и вцепилась в мой рукав.

– Ой, изумрудная-яхонтовая, как тебе повезло, что ты меня встретила! – завела она. – Ой, как тебе повезло! Я ведь такая – родилась с зубами, с хвостом! Я тебе помогу! Я вижу, отчего ты чахнешь-вянешь! Ты волосы чесала, на землю бросала! Злые люди поднимали, на кладбище относили, в могилу закопали! Испортили тебя! Давай я с тебя сейчас порчу сниму!

– Не надо, – грустно сказала я, пристально глядя цыганке в глаза. – Пусть мне будет хуже… Скажи мне лучше, что дальше? Дальше-то что?..

Цыганка изучающе поглядела мне в лицо и, наверно, уловила вдруг отвердевшее во мне решение денег ей больше не давать. С неохотой выпустив мой рукав, она сказала:
 
– Ну, как знаешь!

И, дернув обезьянку за поводок, скомандовала:

– Машка, тяни билетик!

Обезьянка вынула худенькую ручонку из мешка и протянула ее мне. В маленьких пальчиках с трогательно человечьими ноготками была зажата свернутая в трубочку бумажка.

– Держи, красавица, свое счастье! – ухмыльнувшись набитым золотыми зубами ртом, сказала мне хозяйка Машки…

Я отчего-то медлила рассматривать доставшийся мне билетик.

– И что же вам нагадали, Ванда? – вдруг услышала я поблизости знакомый голос. Но кто это, сообразила не сразу. И лишь увидев рядом с собой пухлое улыбающееся лицо, поняла: знакомый голос принадлежит Ларисе Глебовне.

– Я давно уже заметила вас возле цыганки, – бодро говорила экстрасенсша, задорно блестя маленькими темными глазками. На миг мне даже показалось, что есть в ней что-то от обезьянки Машки, раздающей желающим свернутое в трубочку счастье за денежное вознаграждение.

– Ванда, скажите мне откровенно – у вас опять проблемы? – неожиданно, понизив голос, задушевно спросила Лариса Глебовна.

– Все мое ношу с собой. В том числе – и проблемы, – попыталась я отшутиться.

– Не надо уходить от ответа… – укорила меня экстрасенсша. – Мне так хотелось бы помочь вам! Вы мне почему-то очень симпатичны! Давайте лучше поглядим: что там написано, в этом послании судьбы?

И Лариса Глебовна выразительно кивнула на бумажку, которую я все еще держала в руке свернутой.

– Послание судьбы? – поразилась я. – Это, что ли?!

– Вандочка, ну конечно! Вы не думайте – это не шутка, – принялась убеждать меня экстрасенсша. – Надо только правильно истолковать, интерпретировать текст. В этом все дело!

– Что ж, тогда давайте интерпретировать, – согласилась я, неторопливо разворачивая бумажную трубочку. – Итак, тут написано: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет»… Очень душевный текст, вы не находите?..

– Прекрасно! – восхитилась Лариса Глебовна. – Какой простор для анализа! Давайте сядем где-нибудь и порассуждаем: что же вам, Ванда, хочет сказать судьба?

– Знаете что, пойдемте лучше ко мне домой, – предложила я экстрасенсше. – Здесь совсем недалеко. Дело в том, что перед рассуждением я бы с огромным удовольствием выпила кофейку… Это мне всегда мозги проясняет!

Едва мы приблизились к моему дому, как в глазах Ларисы Глебовны появилось странное выражение. Она как бы насторожилась, прислушиваясь к чему-то, слышному  только ей. Когда же я взялась за ручку двери своего подъезда, она прямо-таки потрясенно воскликнула:

– Как, Ванда, вы живете именно в этом доме?!

Я сочла этот возглас обычной аффектацией. Потому что, водясь с моей начальницей, Лариса Глебовна могла прекрасно знать от нее, где именно я живу, а также и то, что об этом старинном доме в городе говорят. Следовательно, потрясенный вскрик экстрасенсши мог быть просто дешевой работой на публику. Поэтому я ответила Ларисе Глебовне очень просто и кратко:

– Да.

И стала не спеша подниматься по лестнице. Размахивая своей широкой юбкой, за мной лезла Лариса Глебовна и что-то бормотала на ходу о сильном энергетическом потоке, который она ощущает здесь всеми своими сверхчувственными устройствами.

Перешагнув порог моей квартиры, экстрасенсша замерла, как охотничья собака, сделавшая стойку на близкую дичь. Потом кинулась к зеркалу, предусмотрительно завешенному мной с утра голубыми шторами.

– Я чувствую – энергия идет отсюда! – провозгласила Лариса Глебовна и заглянула за занавеску. – Боже мой, Ванда, что это?!

– Это красивое, старинное зеркало, – спокойно и любезно ответила я своей гостье.

– Нет! Нет, Ванда! Вы не понимаете! Это не зеркало. Это не может быть просто зеркалом! – экспансивно восклицала экстрасенсша. – Это, скорее всего, дверь!

– Какая еще дверь?! – раздраженно отозвалась я. – В соседнюю квартиру, что ли?..

– В иные энергетические состояния… В иное бытие… В иные миры… – бормотала Лариса Глебовна, не сводя глаз с серебристой глади.

– Мне лично удобнее думать, что это – просто зеркало, – упрямо сказала я.

– Не буду сейчас с вами спорить, – вздохнула Лариса Глебовна, вдруг как-то сразу успокоившись. – Спешить нам все равно некуда. Давайте пить ваш кофе. А потом видно будет…

Немного повозившись на кухне, я прикатила в комнату сервировочный столик.

Лариса Глебовна рассеянно взяла чашку. Она пила кофе аккуратными мелкими глотками и тихонько хрустела ванильными сухариками. И о чем-то сосредоточенно думала. Потом, наконец, сказала:

– Ванда, вы не пытались в последнее время как-то изменить свою жизнь?..

– Не буду вам лгать – пыталась, – угрюмо сказала я.

– И?..

– И ничего у меня, как всегда, не получилось.

И я вкратце, не вдаваясь в дурнопахнущие подробности, изложила Ларисе Глебовне свой недлинный роман с «высоким и красивым».

– То есть вы решили, Ванда, что Антон – это и есть ваш шанс изменить свою судьбу? – резюмировала экстрасенсша.

– Да, – сказала я.

– Я, наверно, недостаточно вас тогда зимой проинформировала, – пробормотала экстрасенсша. – Как  бы вам объяснить, Ванда… Понимаете, ваш Антон, вся эта история с ним – она целиком укладывается в ряд вашей нынешней жизни. Так что его появление возле вас – это никакой не знак судьбы. Но насколько я догадываюсь, с вами минувшей зимой происходили и другие, действительно необычные, вещи?..

Я задумалась. А потом, стараясь ничего не упустить и не забыть, стала рассказывать Ларисе Глебовне историю получения своей квартиры, о странных находках, сделанных в ней, о необычном поведении возле зеркала моей соседки по общежитию Светки…

– Так, – удовлетворенно сказала Лариса Глебовна, выслушав меня. – Я была права. Это, конечно, дверь. А ваша Светка – сильный стихийный медиум, настроенный на энергетику этой самой двери. Вы говорите, Светлана чувствовала музыку, исходящую оттуда? – и она кивнула на зеркало.

– Да. Но мне кажется, что происходило это только при особых условиях освещения, – вспомнила я.

– Конечно, конечно… Все здесь очень непросто, – согласилась Лариса Глебовна.

– Так если это действительно дверь, то как ее открыть? И что там, за ней? – спросила я.

– Там – возможность иной судьбы, – многозначительно сказала экстрасенсша.
 
– Почему же только возможность? – удивилась я.

– Ванда, вы уверены в том, что при переходе в иную реальность вам удастся кардинально изменить свою личность? – внимательно посмотрев на меня, спросила Лариса Глебовна. – Вы же не дитя, вы же понимаете: свой рай и свой ад мы носим сами в себе… В чем ваша главная беда? Вы видите трагедию там, где ее нет и в помине… И вот эти трагические (в ваших глазах, конечно) детали жизни застят вам черной тучей свет Божий…

– Если дело упирается только в изменение личности, – раздраженно сказала я, – то зачем вообще лезть в мистические двери и искать другую реальность? Можно изменить свою личность – и здесь, в этом мире, неплохо устроиться…

– Скажите, Ванда, вы пробовали работать над собой в этом плане? – с интересом спросила экстрасенсша.

– Да читала, читала я Леви, – созналась я.

– И каковы же результаты? – слегка улыбнувшись, поинтересовалась Лариса Глебовна.

Я промолчала. Лариса Глебовна мое молчание истолковала правильно:

– Ну, вот видите… А в этой – простите за грубость – шкуре вам нечего и пытаться менять образ жизни, страну, город, жилище, работу, мужчину… Все ваши проблемы будут с вами в любой точке земного шара. И в любых жизненных обстоятельствах. Фигурально выражаясь, и на шикарной яхте, и в дырявой рассохшейся лодке.

Да, действительно, подумала я. Что-то я сегодня совсем задискутировалась. Я ведь не раз уже думала о том, что не смогла бы быть довольной и счастливой ни на месте моей лучшей подружки Лидии, ни на месте досыта сытой и сверхблагополучной Алины Георгиевны.

И я решила пока увести разговор в сторону.

– Лариса Глебовна, а как же вы истолкуете то веселенькое, жизнерадостное «письмо судьбы»? Которое мне сегодня мартышка дала? Обрадовала, называется, – за мои-то деньги…

– На мой взгляд, – твердо сказала экстрасенсша, – в этом письме речь идет как раз о вашей попытке якобы изменить течение вашей жизни при помощи ненужного вам романа с Антоном. Это не для вас. Это не ваше. Ведь вы и сами все время это прекрасно чувствовали, не так ли? И ваша интуиция в данном случае вас не обманывала. Как она не обманывает вас – просто не может обманывать! – и в другие важные моменты вашей жизни. Просто надо научиться слышать ее голос. Вот что говорит вам судьба…

– Что же тогда – мое?..

– А ваше – вот эта дверь… Ведь то, что вы в эту квартиру вообще попали, то, что вы обнаружили это зеркало на пару с медиумом – это все не случайно… Уж поверьте мне, Ванда…

– Ну, так давайте эту дверь откроем, раз уж мне в этом мире нечего ловить, – решительно сказала я.

Экстрасенсша посмотрела на  меня исподлобья и поджала губы.

– Ванда, я прошу вас: отнеситесь к этому делу серьезно, – строго сказала она. – Во-первых, мы пока не знаем, как эта дверь открывается. Во-вторых, открывать ее еще рано. Вы разве уже продумали до конца, в каком именно направлении вам надо изменить свою личность? В момент перехода вы должны четко это знать. И не только знать, но и страстно, безумно этого желать! Только тогда в иной мир вы сможете шагнуть другим человеком…

Я задумалась. Чего же мне не хватает и от чего надо решительно избавляться? Раз уж случай подходящий подворачивается…

– Знаете, Лариса Глебовна, – нерешительно проговорила я, – хуже всего в моей жизни – это вечные сомнения… Мне они надоели. Не хочу больше сомневаться. Пусть я всегда буду уверенной в том, что поступаю правильно. Естественно, я не хочу также жалеть о содеянном и беспрестанно оглядываться на других людей. Что я, не переставая, делаю сейчас…

– Иначе говоря, Ванда, – с иронией сказала экстрасенсша, – вы хотите избавиться от совести и жалости… Вы настолько уверены в том, что бессовестные и безжалостные счастливы?..

– Вы слишком уж прямолинейны, Лариса Глебовна, – пробормотала я. – Но, пожалуй, так оно и есть… Я думаю, что если, как вы сказали, бессовестные и безжалостные и несчастливы, то как-то иначе, чем я…

– Ну что же, Вандочка, – сказала экстрасенсша, – будем, значит, работать над вашей личностью в желанном для вас направлении. Хозяин – барин. Теперь скажите мне: что еще в вашей квартире, на ваш взгляд, связано с зеркалом?

– Утюг. Пентаграмма.
 
– И все?

– Ах, еще и записка, – спохватилась я.

– Какая записка? – быстро спросила Лариса Глебовна.

Я нашла свою сумку и вытащила из записной книжки сложенный пополам кусочек необычной бумаги (или все же пергамента?), надпись на котором не так и давно переводила в нашем справочном отделе. Пухлые пальцы экстрасенсши цепко схватились за него. Даже ногти побелели.

– Ванда, вы знаете, что именно здесь написано? – с волнением спросила Лариса Глебовна.

– Думаю, да. Я переводила, – доложила я экстрасенсше. – Теперь только надо правильно, как вы говорите, интерпретировать… Согласно моим изысканиям, тут написано следующее: «Воротами судьбы (или удачи), рукою друга, своею волей. Открой!» А снизу, под латинской надписью, – видите? – накаляканы какие-то непонятные значки. Даже неясно, сколько их всего. Четыре, пять, шесть?..

– Пять. Это несомненно, – пробормотала Лариса Глебовна, вертя перед глазами листок так и сяк. – Зачем же тогда пентаграмма?..

Поглядев сквозь листок на горящую лампу, специалистка по сверхъестественному сказала:

– В общем-то, кое-что уже понятно. «Ворота судьбы» – это, конечно, зеркало. «Рука друга» – тут имеется в виду экстрасенс. Медиум. Ваша подруга Светлана. «Своею волей» – вы должны стремиться пройти сквозь эти ворота судьбы всеми фибрами души. Всю себя вложить в это волевое усилие. Слово «открой» мы должны понимать как слово «ключ». Ключом же являются эти самые таинственные значки, написанные ниже…

– И как же можно воспользоваться этим ключом?

– Пока не знаю, – честно ответила экстрасенсша. – Сам процесс открытия мистической двери мне еще не ясен. Надо подумать. Кое-что почитать. С вашей подругой Светой познакомиться. Я найду вас, Ванда, когда буду знать ответы если не на все, то на очень многие  вопросы…

И Лариса Глебовна меня покинула. Только ее широкая черная юбка свистнула в воздухе да щелкнул в прихожей замок – настолько стремительно это произошло. О недавнем пребывании экстрасенсши в моей квартире напоминала лишь грязная чашка из-под кофе, да брошенный на сервировочный столик листок с таинственной надписью как будто еще хранил на себе движение отпустившей его руки.

Помянув про себя нечистую силу, я подошла к зеркалу, чтобы поправить на нем голубую штору. И в его стекле, в призрачной комнате за своей спиной словно увидела неясную гибкую тень… И будто бы услышала, как кто-то вкрадчиво и ехидно засмеялся возле самого моего уха…

                XVII

– Я к тебе – со всей душой, а вот ты относишься ко мне просто бессердечно, – попрекала меня Лидия. По ее взъерошенному виду я в первый же миг встречи поняла, что в жизни моей подружки-обаяшки произошли какие-то непредвиденные и крайне неприятные события. Мы объяснялись, стоя под дождем в большой грязной луже.

– Может быть, не будем выяснять отношения на улице? – предложила я. – Все ж таки не май месяц…

На календаре был конец октября. Жалкие клочья еще недавно пламенного наряда осени догнивали на мокром асфальте и сожженной холодом и сыростью траве газонов.

– Ты сейчас одна живешь? – сразу оживилась Лидия.

– Родственников и сожителей при мне в данное время не имеется, – спокойно ответила я своей лучшей подружке.

– А что же тот – такой представительный? Его, кажется, Антон звали? У тебя с ним не получилось, что ли? – и Лидия в предвкушении занимательного рассказа широко распахнула свои бутылочного цвета глазки и сложила губки кокетливым бантиком.

– Да что это мы все обо мне да обо мне, – перебила я свою лучшую подружку. – Лучше скажи, что у тебя-то в жизни новенького?..

Кокетливый бантик на лице Лидии развязался. Она трагически опустила углы губ.

– Ах, Ванда… Как все в жизни нелепо… Пойдем скорее к тебе… У меня уже ноги промокли… Я три часа все хожу под дождем, все хожу…

–  «Все брожу и все думаю…» – фальшиво пропела я на некогда популярный мотив.

– Не смейся. У меня горе, – и Лидия коротко взрыднула в вытащенный из рукава измятый носовой платок…

Устроив свои сапоги сушиться на батарее, натянув на ноги мои толстые шерстяные носки, завернутая в плед Лидия не без удовольствия пила у меня чай с земляничным вареньем, со вкусом и знанием дела заедая его нежным лимонным рулетом. На смертельно раненную жизнью она уже не походила.

– Давно я у тебя не была, – отставляя чашку в сторону, подбирая ноги на диван и подтыкая себе под бок декоративную подушку, констатировала моя лучшая подружка. – Чем ты все это время занималась?

– Можно сказать, ничем, – особенно не кривя душой, ответила я. – Живу себе помаленьку. Тихо, мирно…

– А у меня… – Лидия передернулась. – Ты себе представить не можешь! Сплошная черная полоса! Подумай только – Сашка в командировке скрутился с какой-то бабой! Не успел приехать – ему вслед звонки за звонками! Письма на главпочтамте до востребования какие-то получает! И от меня прячет, конечно! А вдруг он этой проституткой серьезно увлекся?! Если бы ты только знала, Ванда, как это больно!

– Но ведь и у тебя здесь был роман, не так ли? – осторожно напомнила я своей лучшей подружке. – С Семеном уже все, наверно, кончено?..

– Семен тоже хорош… – расстроенно сказала Лидия. – Он ночевал у меня накануне приезда Саши. Утром ушел на рынок. Он всегда так делал, когда бывал у меня. Приносил продукты, мясо, зелень, фрукты, цветы для меня – это уж обязательно… Сам готовил разные вкусные блюда… Мы с ним потом так приятно проводили время за столом… Ну так вот, Семен ушел. Примерно через час – звонок в дверь. Я, как была, в черном кружевном неглиже (когда у меня в гостях мужчина, я не надеваю ни лифчика, ни трусиков) пошла открывать. Дверной глазок был прикрыт ладонью. Я решила, что это уже Семен вернулся с рынка и, как всегда, балуется… А это был Саша!

Я сочувственно ахнула. Лидия продолжала:

– Хорошо, что я успела в спальне бросить одну подушку на другую… Чтоб не так заметно было, что спали двое… Но мой вид был, наверно, достаточно красноречив… Я страшно растерялась… Кроме того, Саша ведь хорошо знает мои привычки… И он, вместо того, чтобы оставить меня в покое, дать мне хоть немного придти в себя, сказал: «Ты что, мне не рада, что ли? А я так соскучился без тебя!» И полез ко мне… Сама понимаешь, не могла же я его оттолкнуть!

– И не противно было – из-под одного да под другого, с интервалом в полтора часа? – не удержалась я.

– Противно! Заимели, как суку! – и Лидия зарыдала.

Я поспешила подать черный кофе, очень крепкий и горячий – как любила моя лучшая подружка. Вдохнув белесый парок, ползавший по темной жидкости, Лидия собралась с силами и продолжала:

– А потом я быстро оделась и побежала на улицу. Саше сказала, что портниха ждет… Ведь надо же было перехватить Семена. И он же – я о Семене говорю – меня и оскорбил! Сказал: «Сильная ты женщина, Лидия! Не каждая может в одно утро двух мужчин принять!» Как будто в лицо плюнул… И гордо удалился…

– И что же теперь? – спросила я.

– Я не хочу терять ни Сашу, ни Семена, – твердо сказала Лидия. – Я это знаю точно.

– И как же ты думаешь их совмещать? – удивилась я.

По взгляду Лидии я поняла, что у нее появились сильные сомнения в моей  умственной полноценности. Тем не менее она спокойно, без всякого намека на сарказм, сказала мне:

– Очень просто. Как совмещают миллионы других женщин. И не только в России, но и во всем мире. Муж – это муж. Это – социальный статус женщины. Саша – не последний человек в нашем большом городе. И это для меня значит много. Я не собираюсь быть разведенной женщиной. Несчастливой я жить не буду. А Семен… Даже если бы я и решилась на такой мезальянс – сама понимаешь: я – и армянский сапожник! (Лидия произнесла это, гордо вскинув голову и глядя строго перед собой – ни дать ни взять, императрица Екатерина II), Семен на мне никогда не женится. У него семья. Два сына. Сама понимаешь, что для них это – святое. От сыновей он не уйдет даже к самой замечательной бабе…

– А что ты думаешь делать с романом твоего мужа? – спросила я.

Лидия снова помрачнела.
 
– Дорого мне этот роман обойдется, – со злостью сказала она. –Но выбирать не приходится: соберусь с силами и буду вести себя, как умная баба. Никаких сцен. Только чуткость, только понимание… Хотя мне противно и все время хочется его ударить чем-нибудь тяжелым по голове!.. Если я выдержу (а я должна, обязательно должна с этим справиться), то под моим приглядом все затухнет само собой. Я никому не уступлю своего мужа. Тем более – какой-то жалкой проститутке!

– Почему же обязательно проститутке? – возразила я. – Вряд ли твой Саша с такой связался бы…

– Проститутка, – упрямо повторила Лидия. – Проститутка, дрянь и паскуда. Не может она быть честной!

Ну да, подумала я. Всяк ведь по себе мерит. Но, как и всегда в таких случаях, я промолчала. Не мне истину царям с улыбкой говорить. Увы.

Наш разговор вдруг иссяк. Я почувствовала неловкость. Наверно, и Лидия уловила вдруг возникшее между нами напряжение. Потому что встала с дивана и начала собираться домой.

– А то темно уже, – заметила она. – И что там мой Саша без меня поделывает? Может быть, очередное письмо от своей проститутки читает?..

                XVIII

Лариса Глебовна была очень довольна. Чтобы понять это, не надо было быть экстрасенсом.

– Ванда, дорогая, у меня к вам вопрос! – шустрые глазки экстрасенсши, как зайчики, скакали по моей физиономии. – Я, кажется, кое-что поняла! Итак, слушайте: когда в вашу комнату заглядывает полная луна?

– Луна? – я тут же впала в недоумение. – Понятия не имею…

– Вандочка, это надо установить. И тогда мы попробуем провести эксперимент. Привлечем вашу Свету. Мне очень, очень важно услышать ее мнение, – всячески подчеркивая выражением своей откормленной ряхи важность произносимых ею слов, докладывала мне специалистка по чудесам.

Я совершенно неожиданно встретила ее – после долгого перерыва – в холле городской библиотеки, где проходила выставка одного местного художника. Он, на мой взгляд, просто поразительно писал воду. Так и хотелось дотронуться до его картин – там, где сквозь плетение голых черных ветвей тускло отсвечивал свинец холодной осенней воды. Вообще, по моему мнению, ему очень удавалось именно межвременье. Сумерки дня. Сумерки года. Вечер. Осень…

Будь у меня деньги, я бы обязательно купила его этюд с сороками и оранжевым закатом. Но при моем нынешнем печальном финансовом положении никак не могла решиться отдать три своих зарплаты за небольшую, хотя и очень красивую, хотя и говорящую с моей душой картину…

Я, конечно, не особенно удивилась, когда в холле библиотеки передо мной возник самодовольный колобок – Лариса Глебовна. Я знала, что могу встретить ее где угодно. Уж такой она человек. Однако своими разговорами о чудесах она напрочь испортила мне вернисажное созерцательное и меланхолическое настроение. Пришлось, еще раз – на прощанье – окинув взглядом понравившийся мне этюд, направиться к выходу. Экстрасенсша топала рядом со мной и предлагала немедленно найти Светлану и поговорить с ней.

– Без такого медиума нам даже не стоит и браться за это дело! – убеждала она меня. – Мы будем слепы как котята…

Я покорно повезла Ларису Глебовну в свое бывшее (ах, какое счастье!) общежитие.

Светлану мы обнаружили без труда. Поскольку день был воскресный, она проводила его первую половину, общаясь с соседями в нашем общежитском «Карнеги-холле». То есть на кухне.

Когда мы вступили на ее территорию, там шел традиционный, совершенно обычный для этого места скандал:

– А плиту, плиту кто за тобой мыть будет, а?!

У обвиняемой убежал компот. В нападение шла проживающая тут же уборщица.

– Ты бы сама еще сверху на кастрюлю села! – орала она. – Ишь, сколько сухофруктов навалила!

– Ничего, уберешь! Тебе за это, между прочим, деньги платят, – отбивалась любительница компота. – А то даром зарплату получать будешь…

– Свои деньги считай, сволочь очкастая! – завопила уборщица.

Схватив с плиты свой компот, очкастая сволочь быстрым шагом покинула поле боя. Отступить-то она отступила, но плита так и осталась залитой фруктовым отваром…

Лариса Глебовна с огромным интересом наблюдала за нравами и обычаями аборигенов общежития. И, похоже, с сожалением отвлеклась от занимательного зрелища, когда я окликнула Светлану и позвала ее к нам.

Представив друг другу экстрасенсшу и медиума, я пригласила Светлану к себе в гости.

Светка обрадовалась.

– Ой, я так давно у тебя не была! Куда ты, Казимировна, запропала? Цело еще твое зеркало?.. – быстро заговорила она.

Краем глаза я уловила многозначительный взгляд, брошенный на меня Ларисой Глебовной.

– Цело, цело зеркало, – ответила я Светке. – Придешь – полюбуешься…

– А когда приходить-то? – поинтересовалась Светка.

– Да на обед. Часам к трем, – ответила я своей бывшей соседке, и мы с экстрасенсшей отбыли восвояси.

Уже на общежитской лестнице – так сказать, с места в карьер – Лариса Глебовна взялась излагать мне свои соображения относительно Светки.

– Конечно, на первый, особенно неискушенный взгляд, – при этих словах экстрасенсша снисходительно покосилась на меня, – трудно заподозрить Светлану в способности воспринимать сверхчувственные, тонкие материи… Но я, как человек достаточно опытный в таких делах, сразу же обратила внимание на цвет и выражение глаз Светланы… Эта игра сине-зеленых тонов… Этот кроткий взгляд идиота, растительного человека – и одновременно погруженного в себя гения, стоящего над толпой…

– Ух ты! – не удержалась я.

– Не иронизируйте, Ванда, ведь вы во всем этом дитя, – поставила меня на место Лариса Глебовна. – Кроме того, у Светланы на щеке родинка. И она, вдобавок ко всему, рыжеватая блондинка. Это вам ничего не говорит?

– Вроде бы так в англоязычных странах представляют себе ведьм?.. – вспомнила я.

– Именно, Ванда, именно! – вскричала экстрасенсша. – А поэтому ваша подруга обладает имманентной мудростью. Она знает все. Конечно, на подсознательном уровне. И это сверхзнание в особых условиях прорывается в сознание Светланы. Как и необычайные способности. Пример – восприятие ею вашего таинственного зеркала. Я просто с нетерпением жду, когда она к вам придет…

Светка не стала мучить экстрасенсшу. Явилась, как и приглашали, – к трем часам.  Лариса Глебовна так и впилась глазами в мою пролетарку, когда она подбежала к своему любимому зеркалу – поправить свой белобрысый чуб.

Тут как раз среди рваных туч мелькнуло солнце. Едва его свет зажег серебром зеркальное стекло, как Светка замерла.

Я думала, что еще немного – и глазки экстрасенсши уже никогда не вернутся в свои орбиты. Лариса Глебовна даже дышать перестала, чтобы уж точно ничего не упустить из редкого зрелища: общения стихийного медиума со своим объектом.

По лицу Светки расплылась идиотская улыбка.

– Меня зовут, – прошептала она, почти не шевеля губами.

– Кто… зовет?.. – осторожно подала реплику Лариса Глебовна.

– Серебряные трубы, – отозвалась Светка.

–Ты видишь что-нибудь… в зеркале?.. – снова решилась на вопрос экстрасенсша.

– Да… – замирающим голосом шептала Светка. – Как бы серебряный вихрь… И в нем – сияющие глаза и крылья… Волшебные голоса и музыка…

– Словом, рай, – раздосадованно пробормотала Лариса Глебовна. – Я полагаю, нам с вами, Ванда, это не подходит. Необходимо что-то более не то чтобы реальное… Более приземленное, я бы сказала. А поэтому надо дождаться ночи и полнолуния.

Словно в ответ на слова экстрасенсши, за окном вдруг резко потемнело. Северный ветер принес низкую, мутную черную тучу. Эксперимент с зеркалом прекратился сам собой.

– Ну-с, есть у вас перекидной календарь? – бодро сказала Лариса Глебовна. – В них нередко бывают указаны фазы Луны.

– Есть отрывной. С рецептами всяких кухонь, – сообщила я экстрасенсше.

– Дайте взглянуть, – протянула пухлую руку Лариса Глебовна. – Нет, он нам не подходит… Словом, давайте перенесем продолжение наших опытов на… Когда у вас в городе устанавливается ясная морозная погода?
 
– Год на год не приходится. Но вообще-то снег и мороз и в середине октября у нас редкость не великая…

– Ванда, надо выяснить с полнолунием. Так как ваша комната выходит окнами на запад, надо выбрать такое полнолуние, когда восход луны – вечером. Чтобы в роковой час – по восточным понятиям, это час Быка – лучи луны осветили зеркало. Вот что является нашей задачей… – важно сказала экстрасенсша.

Светка слушала инструкции Ларисы Глебовны с открытым ртом. Все произносимое экстрасенсшей завораживало ее, банально выражаясь, до глубины души. Наконец моя пролетарка отважилась на вопрос:

– А зачем – чтоб полнолуние?.. Так хорошо у зеркала, когда в нем солнце!

– А вот мы и посмотрим! – оживилась Лариса Глебовна. – Может быть, когда его осветит луна, еще лучше будет! Вы, Светочка, не откажетесь поприсутствовать здесь в прекрасную лунную ночь?..

– Не откажусь… – растерянно сказала Светка. – Но мне это почему-то не очень нравится…

Маленькие глазки Ларисы Глебовны  блеснули.

– Отчего же, Света? – интерес экстрасенсши был неподдельным. Она готова была залезть в рот моей пролетарке – только чтоб поскорее услышать вразумительный и членораздельный ответ.

– Не могу сказать, – мялась Светка. – Не знаю… Но как будто кто-то предостерегает меня от этого…

Лариса Глебовна решила пока ослабить давление на Светку и чопорно промолвила:

– Ваше мнение для нас, конечно, очень важно. Но думаю, что от экспериментов при другом освещении все-таки отказываться не стоит. Ведь вы, Света, просто находка! Вы – уникальное создание! Такие медиумы встречаются нечасто!

Я поняла нехитрый ход экстрасенсши. Лесть – страшная сила. Конечно же, Светка тут же купилась.

– Ну, уж вы скажете… Какой я медиум… – засмущалась она, возя ногой в толстом, с синей каемкой, шерстяном носке по паласу.

– Нет-нет, ничего мне не говорите! – с жаром набросилась на мою маляршу-штукатуршу Лариса Глебовна. – Уж в этом-то, милая, вы можете теперь не сомневаться. Я в таких вещах знаю толк. Вы – медиум. И очень, очень сильный. Ведь Ванда, например, вообще не воспринимает эманации, исходящие от зеркала. А я ощущаю только общий энергопоток…

Пообольщав Светку еще немного, Лариса Глебовна перешла к обсуждению других оккультных вопросов, связанных с моим зеркалом.

– Ванда, я долго думала: при чем же здесь утюг и пентаграмма? И пришла к выводу, что эти предметы при ОБРЯДЕ (это слово экстрасенсша произнесла так, как будто в ее мозгу оно было написано прописными буквами) должны использоваться по своему прямому назначению…

Я сообразила, что словом «обряд» Лариса Глебовна обозначила предстоящую процедуру мистического открытия зеркала-двери.

– То есть как? – на всякий случай решила уточнить я.

– Ванда, что делают утюгом? – серьезно спросила экстрасенсша.

– Глядят ткани, – любезно и с готовностью ответила я.

– Вот и мы будем гладить им… ткани, – с легкой иронией проговорила Лариса Глебовна.

– Какие же и зачем? – уже на самом деле удивилась я.

– А вы разве все еще не поняли? – с укоризной взглянула на меня экстрасенсша. – Ванда, это ясно и ребенку. Ведь любой шаг в оккультных областях должен сопровождаться мистическим очищением. Иначе обряд или не достигнет своей цели, или вызовет какие-то нежелательные последствия. При исполнении всякого рода ритуалов в разных мистических направлениях использовали различные приемы. И различные вещества. Я говорю сейчас конкретно об обрядах мистического очищения. Участников священнодействия окуривали дымом (нередко от сжигания каких-то определенных смол или пород дерева). Натирали коровьим навозом или коровьей мочой. Или человеческой мочой и человеческим же жиром. Более цивилизованные народы в мистических целях использовали благовонные масла. Кто попроще, обливался водой… Или – свежей кровью, в том числе и человеческой. Вот так. А данный обряд – согласно тому, что мы имеем, – требует, чтобы одежда главного участника таинства была выглажена вот этим самым утюгом.

– А какая одежда-то? – с интересом спросила я.

– Ритуальная, естественно. Та, которую вы должны надеть перед переходом, – с отчетливо выраженной снисходительностью к моей оккультной безграмотности проговорила Лариса Глебовна. – Я думаю, что это должно быть белое льняное одеяние. Причем не сшитое. Или все-таки сшитое, но только не стальной, не железной иглой. А непременно костяной или, возможно, деревянной. Все это очевидно. Хорошо бы найти льняную ткань не фабричного производства, а сотканную на кустарном домашнем стане. Ведь в таких старинных крестьянских станках практически нет металла. Это, на мой взгляд, очень будет способствовать чистоте и успешности эксперимента.

– Лариса Глебовна, – напомнила я, – а ведь утюг-то наш – угольный…

– Я очень рада, Вандочка, что вы наконец-то начали меня понимать, – выразила удовлетворение экстрасенсша. – И об этом я долго думала. Какие же угли нужны для этого утюга? В конце концов я пришла к выводу, что это должен быть уголь из рябины. То есть из древесины этого дерева.

– А почему же не из дуба, например? – удивилась я выбору Ларисы Глебовны. – Дуб дерево благородное. И кедр – тоже неплохое…

– Согласна с вами, Вандочка, – с миной бесконечного терпения проговорила экстрасенсша. – Но ведь рябина – это дерево колдуний. А само наличие в обряде утюга предполагает, что это женский ритуал.
   
 – Чем же мы тогда раскочегарим этот мистический утюг? – поинтересовалась я.

– Огонь, конечно, должен быть особый, – сказала Лариса Глебовна. – Вы ведь об этом хотели сказать, Ванда?

– И какой же?..

– Ну, загоревшийся от удара молнии, – совершенно серьезно проговорила экстрасенсша. – На худой конец, добытый трением…

– Скоро зима, Лариса Глебовна, – сказала я. – На грозу особенно рассчитывать не приходится.

– Ограничимся запасным вариантом, – невозмутимо произнесла экстрасенсша.

Всю эту мистическую белиберду Светка слушала очень внимательно. Увидев, что дело уперлось в добывание экстраординарного пламени, она живо сказала:

– А я знаю, как индейцы огонь трением добывали! Мы в детстве тоже так делали!

– Вот и чудесно! – обрадовалась Лариса Глебовна. – Светочка будет у нас Прометеем! Добудет для нас чистый в ритуальном отношении огонь!

– Лариса Глебовна, а причем же здесь пентаграмма? – спросила я.

– Ванда, это же проще простого! Могли бы и сами догадаться! Это же гладильная доска! – воскликнула Лариса Глебовна.

– И только? – удивилась я.

– Достаточно и этого! – отрезала экстрасенсша и продолжала:

– Я думаю, что знаки-ключи мы должны написать дважды. Я говорю о тех самых значках, что написаны на вашем, Ванда, листке под латинским текстом. Первый раз мы изобразим их непосредственно на самой пентаграмме – перед тем, как гладить на ней ваше одеяние. Еще одну пентаграмму следует нарисовать прямо на полу – таким образом, чтобы кусок стены с зеркалом составлял одну из сторон этой второй пентаграммы. И вновь написать на полу эти знаки-ключи. Хотя я еще плохо представляю себе, какой именно знак должен быть возле зеркала и как их писать – по часовой стрелке или против… Все это имеет огромное значение. Иначе опыт может не удаться.

– А какой опыт-то? – не совладала с любопытством Светка.

Лариса Глебовна раздулась от важности и почему-то решила напустить в нашу затею туману.

– Светочка, мы все вам расскажем… Со временем, – многозначительно сказала она. – Все зависит от того, как вы пообщаетесь с этим чудесным зеркалом в одну прекрасную лунную ночь.

                XIX

Ой, рябина кудрявая, где же мне раздобыть небольшую охапочку поленьев из твоей драгоценной древесины? На улицах я хищно приглядывалась к зеленым насаждениям. Как мне помнилось, в нашем городе это неприхотливое, но, как выяснилось, колдовское дерево пользовалось у озеленителей большой популярностью.

Но была поздняя осень. И на деревьях уже давно не было ни листочка. Тем более выпал первый, еще мокрый снег, и облепил ветки. В городе стало неожиданно светло и свежо. При выходе на улицу в ноздри ударял острый сырой холодок, отдающий чем-то тыквенным – не арбузом, не то огурцом.

Вот это, это что такое? Рябина или нет, размышляла я, разглядывая очередное древовидное растение, раскорячившееся за низкой оградкой, и с удовольствием дыша запахом первого снега. А вот что происходит потом, вдруг мелькнула у меня мысль. Со снегом? Или – с нами? Или – и со снегом, и с нами? Почему потом, на протяжении противной длинной зимы, мы не ощущаем уже такого удовольствия от снежного запаха? Приедается все? Поэт прав?..

Подготовка к предстоящему мистическому эксперименту шла ни шатко ни валко. Одно подходящее по времени восхода луны полнолуние прошло для нашей команды оккультистов-экспериментаторов безрезультатно. Потому что небо над городом было круглосуточно обложено угрюмыми, волочащимися по самым крышам домов тучами.

Время от времени меня навещала Лариса Глебовна. Свои визиты она приурочивала к разным дням недели. Очевидно, пыталась понять: какой из них наиболее подходит для совершения намеченного таинства.

– Ванда, – однажды сказала мне экстрасенсша, в очередной раз постояв перед моим зеркалом. – Сдается мне, что нам нужно не только полнолуние, то есть не просто полнолуние, а полнолуние, приходящееся на совершенно определенный день недели и совершенно определенное число…

– Пятница, тринадцатое?.. – усмехнулась я.
– Нет, не пятница, – спокойно возразила мне Лариса Глебовна. – Понедельник, я думаю. Потому что именно этот день недели во многих языках именуется днем луны. А число… Что вы скажете о двойке?

Я удивилась.

– Разве «два» – это мистическое число?..

Лариса Глебовна с укоризной остановила на моем лице взгляд своих прытких темных глазок и покачала головой.

– Ванда, Ванда… Вам пора бы знать, что все числа имеют сакральное значение… Неужели вы ничего не слышали о пифагорейцах? А двойка – это очень интересное число. Во многих религиях и мифологиях есть божества или герои – близнецы. В некоторых языках, в том числе и в нашем родном, русском, сохранились остатки двойственного числа… Да что там говорить! Примеров можно найти великое множество! Нет, нам необходимо именно второе число месяца. Тем более что понедельник – это второй день недели. Первый – воскресенье.

– Словом, понедельник, второе, – резюмировала я.

– Да, так получается, – решительно сказала Лариса Глебовна. – Мы будем ждать полнолуния в понедельник, приходящийся на второе число месяца. Почему вся наша деятельность должна проходить под знаком Луны? Да потому, что Луна – это символ двойственности, неустойчивости, изменчивости. То, что нам и нужно, уж коли наша задача – добиться неких изменений. День Луны – пора сложного выбора. Вы сами понимаете, Ванда, что все это нам подходит как нельзя более. Взять халдеев. У них, правда, неделя начиналась с четверга. Но в понедельник, который там тоже был днем Луны (!), у халдеев полагалось заниматься как раз оккультными делами.

Пока Лариса Глебовна мучилась над теорией, я готовила материальную часть программы. О поисках рябиновых дров я уже рассказала. Но ведь мне предстояло также найти кусок домотканого льняного холста, да еще и не бывшего в употреблении. На последнем условии экстрасенсша особенно настаивала.

Однажды вечером по пути с работы я зашла в свое бывшее общежитие. К Светке.

Она читала письмо.

– Ой, Казимировна, привет! – искренне обрадовалась она появлению моей скромной особы. – Ну, как дела? Как там Лариса Глебовна поживает?

Я неопределенно хмыкнула и мотнула головой.

– А я вот от своей бабки письмо получила! – продолжала Светка. – Знаешь, она ведь у меня тоже ворожейка! Как и эта твоя Лариса Глебовна! Пишет, что видела обо мне плохой сон! Велит приехать!

– А далеко она живет? – спросила я.

– Не очень… Поехали вместе? В пятницу вечером? Она у меня мудрая, честное слово. Вот твоя Лариса Глебовна мне, прямо скажу, не очень нравится. Скользкая она какая-то. Может быть, она и настоящий экстрасенс… Но что-то в ней есть такое, что не дает поверить ей до конца, – вдруг сказала Светка, как бы осененная свыше.

Ну что ж, подумала я, чутье тебя, дорогая моя малярша-штукатурша, не обманывает. Одаренность человека – вовсе не гарантия того, что он честный и порядочный. Мне самой резало глаза от того, как ловко наша Лариса Глебовна заводит нужные знакомства и находит для себя деньги… Как птица небесная: не жнет, не сеет, а сыта бывает. Способность, присущая пророкам и аферистам.

Но Светке я сказала только:

– Ладно, уговорила. Поехали. Когда лошадь-то?

Светка засмеялась.

– На автобусе поедем… В семь вечера, с автовокзала.

                XX

Светкина бабка-ворожейка проживала в отличном деревянном доме, даже отдаленно не напоминавшем ведьмино жилье. Единственное, что могло навести на мысли о неординарных увлечениях хозяйки – сильный запах сухих трав, который душным облаком окутывал каждого входящего.

Когда хозяйка деревянных хором увидела рядом со Светкой меня, ее сморщенное лицо слегка перекосило. Она определенно хотела что-то мне сказать, и явно неприятное. Но сдержалась и приступила к выполнению долга традиционного северного гостеприимства.

– Проходите, проходите, гости дорогие, – пропела она, сильно окая. – Чайку с дороги? Замерзли, устали? Сейчас почаевничаем да спать повалимся… Поздно уже.

Она неслышно перемещалась по большой кухне, легко ступая обутыми в разношенные валенки ногами. Накрывала на стол, ставила самовар и все время исподтишка разглядывала меня.

Что уж там она во мне увидела, не знаю. Но через некоторое время взгляд ее, сначала ощутимо колючий, смягчился. И потчевала бабка меня уже без напряжения.
 
В качестве угощения был подан большой рыбный пирог, ватрушки из ржаной муки с пшенной кашей, обильно сдобренной сливочным маслом (в Карелии такие называются «калитками»), соленая щучья икра с постным маслом и луком, пареная с медом калина и прозрачное желтое варенье из морошки. В чай определенно были добавлены разные душистые травы.

Когда с застольем было покончено, бабка сказала:

– А теперь, девоньки, хочу я с вами обеими потолковать… Плохие сны мне в последнее время сниться стали… И все вижу я тебя, – она кивнула Светке, – и, как теперь понимаю, тебя, Валя (бабка наотрез отказалась называть меня Вандой – таких и имен-то у крещеных людей не бывает!). Стоите вы обе над пропастью огненной. А за тобой, Валя, слева, черная тень кривляется-корячится. И ты все ближе да ближе к краю подступаешь… И тут вдруг Светлана как толкнет тебя в эту геенну огненную! И все тьмой кромешной покрывается… Что вы там затеяли? Я отродясь пустых снов не видывала! Рассказывайте!

Мы со Светкой переглянулись. Бабка явно вела речи о наших оккультных планах. Но как посвятить ее в них? И стоит ли?..

Наш торопливый обмен взглядами бабка, мудрая женщина, истолковала правильно.

– Не дело вы, девки, затеяли… Не хотите говорить – так я сама вам все расскажу. Ты, Валя, своей жизнью недовольна. А ведь здорова, не голодаешь, крышу над головой имеешь. Бог-то нам что велел? Крест свой нести со смирением! А ты смириться не хочешь! Ты воле Божьей противишься! Крест свой ты скинуть можешь. Если Господь попустит. Я это вижу. Но легче тебе от этого не будет. Ты свою душу погубишь навеки! А мира и покоя – к чему ты стремишься, хотя и не понимаешь этого – и ценой смертного греха не приобретешь. Помогать тебе в этих грешных делах будет Светланка. Ей дана сила. Да вижу, что использует она ее не на пользу людям, а во вред им. Тебе, Валя, в том числе. Одумайтесь, девки! Давайте я помолюсь, попрошу Бога – пусть простит вас за грешные затеи…

Мы молчали. О чем думала в тот момент Светка, не знаю. А у меня в голове вертелось: пусть геенна огненная… Пусть что угодно… Только не это серое постылое существование, когда жизненно важным событием становятся покупка новой тряпки и освоение нового блюда на единоличной кухне собственной квартиры… Я не хочу больше так жить.

– Вижу, мне остается только Богу молиться, чтоб вас, глупых, вразумил, – горько сказала бабка. – Как вы только не боитесь отдать душу свою бессмертную в лапы нечистого! На веки вечные! Ведь Господь от вас обеих отвернется!

 – Бабушка, Бога нет, – деревянным голосом произнесла Светка. – Кроме того, ты сама ворожейка. Значит – пособница дьявола! А нам тут о смертных грехах талдычишь!

– Ахти мне! – ахнула бабка. – Иди рот-то свой поганый водой прополощи! Как у тебя язык-то твой суконный поворачивается такие слова говорить! Да еще на ночь глядя!

Светка упорствовала:

– Ты сама сказала: мол, Светланке сила дана. Кем дана? Что за сила такая? От Бога? Я самая обычная, грешная, земная. А Бог дает силу праведным! Значит, не от Бога вовсе то, о чем ты тут толкуешь?!

– Сказано: неисповедимы пути Господни! – грозно сказала бабка. – Не буду я больше с тобой разговаривать. Только греха наберешься! Я не начетчица, не священник, в Писании не сильна. Но ты еще раз подумай! И одумайся… И ты, Валя, тоже. От добра добра не ищут. Больше я вам сегодня ничего не скажу…

Спать нас хозяйка уложила на широкую кровать. Наверно, подушки были набиты сонными травами, потому что, несмотря на душеспасительные вечерние разговоры, оставившие у меня на душе крайне неприятный осадок, мы со Светкой почти сразу же провалились в сладкое беспамятство.

Утром, когда мы наконец-то проснулись, выяснилось, что бабки дома почему-то нет. И лишь услышав сквозь двойные рамы небольших окон бабкиного дома еле различимый колокольный звон, мы поняли: наша хозяйка пошла в церковь. Наверно, мои и Светкины грехи замаливать.

Пока она там крестилась, кланялась, ставила свечки, Светка демонстрировала мне достопримечательности бабкиного хозяйства. Одной из них был громадный старинный сундук, весь окованный широкими узорными металлическими полосами.

Светка повертела в замочной скважине этого мебельного монстра старинным фигурным ключом. Со звоном и трелями замок открылся.

– Ты смотри, сколько тут всего! – откинула Светка крышку сундука.

Действительно, в сундуке было на что посмотреть.

Вышитые полотенца с вязанными крючком кружевами, мотки плетенных на коклюшках кружев, вязанные из окрашенной травами шерсти пестрые носки и варежки, старинные юбки и кофты, расшитая красной шерстью безрукавка из желтой мягкой дубленой овчины…

На самом дне сундука лежал рулон холста.

Мы со Светкой почти одновременно уставились друг на друга.

Я сказала:

– Свет, а ведь это старинный холст… Домотканый, наверное…

– Не наверное, а точно, – сказала Светка. – В этом сундуке ничего фабричного нет, можешь мне поверить.

– Света, это перст судьбы, как сказала бы наш Лариса Глебовна, – задумчиво проговорила я. – А даст тебе бабка кусок холста?

–Она у меня вообще-то нежадная, – обнадежила меня Светка. – Хотя холст этот может быть ей дорог, как память… Но попросить – попросим. Попытка не пытка!

Из церкви бабка вернулась озабоченная и какая-то невнимательная к нам. Сняла пышный пуховый платок и длинное пальто с лисой и уселась возле окна, сложив на коленях сухенькие, со вздутыми венами, обтянутые блестящей кожей, натруженные руки.

Потом грустно посмотрела на свою внучку.

– Что скажу, девки… Искус вам Господь посылает. Не в моих силах вас отговорить. Вижу. Так Бог определил.

– Баб, – сказала Светка. – Ну хватит тебе! Лучше подари мне холст, что у тебя в большом сундуке лежит!

– Зачем это? – удивилась бабка. – У тебя ведь и полотенца всякие есть, и простыни с наволочками…

– Надо, баб! Ну весь не дашь – так хоть кусок отрежь, метра четыре… – заныла Светка.

– Чует мое сердце – не для доброго тебе мой холст нужен! – с подозрением покосившись на меня, ответила бабка.

– Баб, клянусь: я полы им мыть не буду! – пообещала престарелой родственнице моя малярша-штукатурша.

Бабка вышла в соседнюю комнату, где важно стояло окованное металлом деревянное чудище, и вскоре мы услышали знакомый звон: сундук открывался. Через непродолжительное время она вернулась, держа в руках кусок холста – метра четыре, как и просила Светка.

– Держи, внученька, – горько вздохнув, сказала старая женщина. – Старинный холст, настоящий… Еще бабушка моя его соткала… Не хотела я кусок резать, да ладно уж. О тряпке ли думать, о тлене ли, когда душа погибает?! – с надрывом выкрикнула бабка.

– Ой, бабуль, спаси тебя Господь! – обрадовалась Светка. – Спи спокойно! Все нормально!

Бабка только руками всплеснула.

                XXI

У сквера стояла толпа. Невысокая ограда, ненадежно защищавшая газоны и деревья с кустарниками от рук и ног разных несознательных граждан, была разломана. Прямо в центре одного из газонов, в грязном пятне оттаявшей земли, красовалась большая дыра – целый провал. Из дыры-провала валил вонючий пар.

– Провалилась, провалилась, – бормотали в толпе. – Сварилась заживо, вся кожа лоскутьями…

– Уже не кричит… А так кричала, так кричала… Умерла или только в обмороке?.. – гадали зеваки.

На асфальте стояли накрытые простыней носилки, на которых кто-то лежал. Возле них о чем-то невнятно переговаривались три человека в белом.

Тут же, слегка тесня не особенно-то и напиравших созерцателей чужой беды, расставив ноги и растопырив в стороны локти и черные резиновые «демократизаторы», маячили охранники правопорядка и законности.

Были здесь в наличии и лица, явно имевшие отношение к городским аварийным службам.

Все ясно: опять прорвало трубу с горячей водой. Под газоном образовалась промоина. Пострадавшая была недисциплинированной  гражданкой и прошла по газону. Что ей там понадобилось, в этой грязи? Ах, наверно, собачку свою ловила… К носилкам, все еще стоявшим на асфальте у торца «скорой», тоненько скуля и взлаивая, жался маленький лохматый комок неопределенной породы.

– Что теперь?! А то теперь! – прямо возле моего уха завопил зычный грубый голос. – Ты что, так тебя и разэтак, первый день на свете живешь? Копать будешь, вот что теперь! Чтоб в один момент все в ажуре было!

– А кустики? – тупо спросил свое голосистое начальство маленький, невзрачненький, с изжеванным личиком пролетарий, облаченный в засаленную фуфайку и оранжевую строительную каску, из-под которой торчали какие-то лохмотья. Не то волосы. Не то головной убор такой.

– А рябинки, – злорадно сказал крикливый, – ты аккуратно выкопаешь! А потом на место посадишь! Чтоб все, как было!

– Так ведь они все равно погибли – корни-то сварились… – робко возражала фуфайка.

– Я сказал! – на индейский манер властно отрезал начальник.

Значит, рябинки, подумала я. Вот так – очередная злобная усмешка судьбы, пути которой, как и Господни, неисповедимы. Погиб человек. Глупо, случайно и страшно. Я не могу в должной мере пожалеть о нем – об этой несчастной женщине, принявшей адскую муку, – потому что ничего о ней не знаю. Что она такое? Где жила? Чем занималась?.. Нам бывает жаль по-настоящему лишь знакомых, любимых. Наверно, и нельзя жалеть абстрактно. Чувства –  конкретны.

И по иронии судьбы, нелепая жуткая гибель незнакомки пошла лично мне на пользу. Я точно узнала, где растет необходимая мне на данном жизненном этапе рябина…

Я обязательно приду сюда вечером.

В мутной синеве сумерек аккуратный еще несколько часов назад сквер было не узнать. Пролетарий с изжеванным личиком и его собратья потрудились на совесть. Почти все пространство сквера занимала огромная сырая яма, на дне которой безобразно бугрились трубы.

А где же рябинки? Вот они, бедные, лежат в сторонке, беспомощно растопырив в воздухе обоженные корешки…

Я подобралась поближе.

Вот эта мне сгодится. Вся поломана. Конечно, ее переехали каким-то тяжелым транспортным средством.

Вытянув из путаницы стволов и ветвей искореженное деревце, я оттащила его за глинистый вал, высившийся с одной стороны канавы. Достала из-под куртки кухонный топорик для разделки мяса (когда дома я засовывала его за ремень джинсов, я вспомнила о незабвенном Родионе Раскольникове, собиравшемся на дело – старушку-процентщицу убивать) и приступила к работе.

Топорик тюкал совсем негромко. В стороны и мне в лицо летели мелкие сырые щепочки, и я щурилась, хотя стукались они о мою тленную плоть вовсе не больно. Рябинка толстой не была. Не успела, видать, вырасти. Коротенькие полешки рубились споро. Я сложила их в предусмотрительно захваченный из дому рюкзак.

Мне никто не помешал. Немногочисленные вечерние прохожие никакого внимания на мою возню не обратили.

Вот и все, подумала я. Теперь дело лишь за  полнолунием… И за ясной погодой… И как будет смешно (смешно ли?), если все наши труды и заботы ни к чему не приведут…

Но, наверно, вечер был так хорош – так прозрачно было высокое небо с редкими еще звездами, что эта мысль меня не испугала. Все последние дни я испытывала необыкновенный прилив сил, и вся моя деятельность, вся суета приносили мне одно только удовольствие. Как хорошо, когда есть цель! Как уютно душе, когда есть надежда! И как холодно и страшно жить, когда желать и надеяться сил уже нет…

                XXII 

Лариса Глебовна резко отдернула плотную оконную штору. Комнату затопило волной мертвого лунного света. Но зеркало, перед которым застыла Светка, оставалось угольно-черным, как будто в помещении все еще господствовал мрак. Словно там, на стене, была открыта дверь в черные беззвездные запредельные бездны.

– Я ничего не чувствую, – оглянувшись на экстрасенсшу, жалобно сказала Светка.  –  Оно… Зеркало… Молчит…

Специалистка по сверхъестественному подошла к ней поближе.

– Значит, молчит, говорите… Н-да, – буркнула она. – Даже странно. Но ничего! Еще не все потеряно. Ведь у нас в запасе полный обряд. Может быть, в этом все дело?.. Тогда надо поторапливаться. Второе число не за горами…

И вот мы снова сидим втроем в моей комнате и ждем трех часов ночи. Неудача первого ночного свидания медиума с его объектом не обескуражила бойкую Ларису Глебовну. Но она все же проглядела все свои выкладки еще раз и снова все просчитала.

– На этот раз осечки быть не должно, – уверяла она нас со Светкой. – Главное – не прохлопать время. Луна в окно заглянет в ту ночь в три часа…

Штора на окне медленно светлела.

– Не расслабляйтесь, Ванда! – продолжала инструктаж экстрасенсша. – Концентрируйте, концентрируйте свое внимание! Желайте, желайте изо всех сил!

Оккультистка взглянула на свои часы со светящимся циферблатом и сказала:

– Ну, теперь пора! Приступаем!

В комнате витал сильный запах горящих углей и ладана. Лариса Глебовна решила, что нам не помешают традиционные ритуальные благовония. Я была закутана во что-то среднее между римской тогой и индийским сари из того самого куска домотканого льняного холста, который мы со Светкой привезли от ее мудрой бабки.

Все трое мы стояли перед зеркалом в начерченном на полу пятиугольнике, у граней которого Лариса Глебовна старательно изобразила таинственные знаки-ключи, перерисованные ею с маленького не то бумажного, не то пергаментного листка.

Шторы распахнулись.
 
В видимом из окна секторе ночного неба висела полная луна. Свет ее был тяжелым и яростным.

И на этот раз в лунных лучах зеркало неожиданно засветилось розовым, а его рама налилась, как кровью, багряным свечением. И свечение это пульсировало в такт ударам моего (а моего ли?) сердца…

Светка-медиум – как будто против своей воли – медленно выдвинулась  вперед.

Лариса Глебовна яростно щипала меня за руку – чтобы я не забывала о своей задаче. Чтобы хотела изо всех сил.

Я честно пыталась не забывать, хотя чувствовала, что от всего происходящего теряю всякое соображение.

У зеркала Светка вдруг вскинула вверх руки и громко заговорила высоким, напряженным голосом. Как щемящие чаячьи вскрики, разнеслись по комнате слова чужого языка.

Наши неясно видимые отражения в светящемся зеркале стали таять. Когда они пропали совсем, в зеркале появилась тень – там, где было мое лицо. Я впилась в нее глазами. И когда я, наконец, осознала, что именно вижу перед собой, в зеркале что-то сверкнуло – как будто розовая светящаяся завеса на миг разодралась…

И я исчезла.
   
                XXIII

Меня зовут Ван. Я живу в плетеной хижине. Она стоит в окружении пальм почти на самом берегу моря.

Я смугла и гибка. У меня блестящие черные волосы. И тихая вода в заводи лесного ручья, когда я смотрюсь в нее, отражает веселые черные глаза и яркий смеющийся рот.
 
Я сильна и легка на ногу. Быстрее козы я взбираюсь вверх по горным склонам. Меня не пугает лесная чаща. Я живу в ладу со всем прекрасным миром, что окружает меня.

Я люблю людей. У меня в нашем большом селении нет врагов. Я с радостью разделяю все общие заботы людей и их праздники, которые бывают у нас не так уж и редко. Мы любим повеселиться.

Сегодня вечером – мой самый любимый праздник. Ночь Прекрасной Луны. На песчаном берегу моря соберутся все юноши и девушки селения. Принесут гирлянды цветов и горы фруктов, кувшины легкого пальмового вина. И до самого солнечного восхода будут играть и петь о Прекрасной Луне. У нас в народе считается, что именно этой ночью – единственный раз в году – луна бывает так необыкновенно хороша…

Я сегодня надену желтое платье, расшитое искусным узором из розового перламутра, на голову венок, а на шею – гирлянду из нежных розовых цветов. И сама буду похожа на Прекрасную Луну…

Но до вечера еще очень далеко. Солнце только-только поднялось из моря. И совсем недавно пели золотой и серебряный гонги храмов Двуликой Богини. Однако я знаю, что все дела буду сегодня гореть в моих руках. Ничто не в тягость, когда поет душа!

С охапкой хвороста для очага в руках я ловко прыгала с камня на камень, пересекая бурную речушку, и с удовольствием чувствовала, как сильны мои руки, как уверенно находят точку опоры ноги и как приятны босой ступне прохладные, обрызганные водой камни…

Беспричинная радость наполняла меня до краев.

Бросив хворост на песок возле хижины, я взяла кувшин, чтобы идти за водой к ручью. И, сделав несколько шагов, замерла…

Мне навстречу шел юноша. Высокий, смуглый, кудрявый. Он был похож на лесное божество! И когда его темные, как вода ночью, глаза скользнули по моему лицу, я поняла, что этим беглым взглядом он связал меня навеки. Разом обескрылела моя душа и, как забитая раба, поползла по горячему песку вслед за его легкими ногами…

Он ушел.

А я знала: сегодня вечером я буду петь не для Прекрасной Луны. Во что бы то ни стало я должна обратить на себя взгляд этих темных текучих глаз… И чтобы они посмотрели на меня с любовью… Иначе никогда уже не вернется ко мне моя летучая радость.

Как в бредовом сне, прошел день. Я вздрогнула, когда со склона горы стек дрожащий серебряный звон священного гонга и эхом в глубоком темном ущелье тяжко прогудело золото.

Пришел вечер. Праздник начался.

С берега моря донеслись звуки гитар, флейт и маленького барабана. Под мелкую негромкую дробь его запел высокий нежный голос. Это Ана. Хрупкая, как стебель цветка, пышноволосая, золотоглазая девушка.

Я заторопилась, стала собираться. Нарядившись и взяв свою гитару, побежала на берег.

– Ван, Ван! – обрадовались мне мои друзья и подруги. – Спой теперь и ты!

Я быстро и незаметно, но внимательно оглядела собравшихся. Он был здесь. В праздничном наряде, в венке и гирлянде он был еще больше похож на молодого бога. А рядом с ним стояла Ана…

Тяжкое предчувствие больно резануло меня по сердцу. Я прямо-таки почувствовала, как из открывшейся раны потекли густые темные капли крови…

С неизреченной мукой в душе я провела рукой по струнам своей гитары и взяла первую ноту… И поняла, что голос мой сегодня звучит как никогда – сильно, верно, ликующе. Как золотой храмовый гонг.

Когда навстречу восходящей луне улетела последняя фраза торжественного гимна, все одобрительно зашумели, заговорили, подали мне кувшин с вином, набросили на мою шею еще одну пышную цветочную гирлянду.

– Ван, как ты сегодня пела! Прямо как жрица Двуликой! – восторженно сказала мне веселая темнокожая толстушка Бин.

Я налила себе вина из кувшина в половинку ореховой скорлупы и поднесла плошку к пересохшим губам. Но вернуть в мою душу веселье с помощью хмельного напитка мне было не суждено. Потому что мой лесной бог не слушал меня. Своими острыми глазами я видела на залитом лунным светом берегу, вдали от веселящихся в честь Прекрасной Луны, две темные фигуры. Высокую, сильную – и совсем рядом с ней  похожую на ветку ивы… Им не нужен был гам общего праздника. Их праздник был там, далеко. Вместе с ними…

Шли дни.

Я так и не смогла забыть о случайной встрече на берегу ручья. Как тяжкое наваждение, застыл у меня в памяти скользящий взгляд смуглого божества. Все шел он по горячему песку, попирая мою душу. Душу, которая ему была не нужна.

В нашем селении теперь часто звучал серебристый смех Аны. Она не скрывала своей радости. Лесной бог стал ее женихом. И каждый час их взаимного счастья отнимал у меня несколько лет жизни.

Существовать в этом омуте скорби я больше не могла.

Что мне было делать? Убить себя? Оставив их жить и радоваться?

Эта мысль была для меня невыносима.

Да, я умру, если уж иначе нельзя. Но и Ану с ее женихом, с полюбившим ее моим лесным богом, я возьму с собой…

                XXIV

Прибежище убиваемых темной страстью – Нижний храм Двуликой Богини.

Исчез последний отблеск дня. И я, бросив последний взгляд на небо, опустилась на колени перед воротами храма. Черный полированный камень плит обжег кожу ледяным холодом.

«Услышь меня, о всемогущая… – изо всех душевных сил взывала я в ненавидящем и несчастном сердце своем. – Снизойди к ничтожной и слабой… Я в твоей руке, безжалостная…»

Во мраке тянулись часы. Медленно, медленно. В душной тропической ночи я дрожала от невыносимого холода. Молить Двуликую тяжело. И телесно, и душевно.

Я впала в забытье. И очнулась, лишь когда камни подо мной задрожали от вибрирующего гула золотого гонга. Ночь минула. Двуликая не отозвалась.

Но отступать мне было некуда.

Ночь проходила за ночью. Почти привычным стал ломящий колени ледяной холод. И без всякого напряжения в памяти всплывали слова бесконечных молитв, обращенных к Двуликой.

И однажды в ночи, когда я, скорчившись на черных плитах, в бессчетный уже раз взывала к божественной милости, кто-то легко коснулся моего плеча.

– Иди в храм, – раздался в моих ушах (или в моем мозгу?) бесплотный голос. – Двуликая зовет тебя…

Во мраке храма перед огромной черной статуей трепетал в плошке крохотный огонек. Один-единственный. У него я и преклонила колени, опустив голову, чтобы не оскорблять божество своим нечистым взором.

– Облеки мольбу плотью, – снова прошелестел за моей спиной голос, который мог бы принадлежать привидению.

– О всемогущая! – взмолилась я. – Я прошу у тебя жизни двоих и вручаю тебе за это свою…

– Почему ты не хочешь вымолить себе забвения в Верхнем храме? – спросил бесплотный голос.

– Потому что тогда и в ином воплощении меня все равно будет сжигать тень памяти о чужом счастье, которое могло бы быть моим, – задыхаясь, сказала я. – Нельзя забыть то, что забыть не хочешь!

– Почему ты думаешь, что это счастье могло бы быть твоим? Разве ведомы тебе пути судьбы? – в бесплотном голосе послышалась едва уловимая ирония.

– Нет, не ведомы. Но забвения я все равно не приму, – упрямо сказала я. – Ветер с моря смердит для меня падалью и сладчайшая родниковая вода – горче желчи с того самого дня, когда бросила я свою душу в дар моему избраннику, а он не заметил подношения и втоптал его в дорожную пыль…
– Пусть будет по-твоему, – наконец согласился со мной голос-дуновение. – Иди с миром. Всемогущая снизошла к твоей мольбе.

                XXV

Ана готовилась к свадьбе. По вечерам возле ее хижины собирались почти все девушки селения. Сплетничали, пели, ели фрукты, хихикали. Вышивали одежду для Аны, низали бусы и браслеты, плели циновки.

Когда совсем смеркалось и на небе появлялась луна, к своей нареченной невесте приходил мой лесной бог, смуглый красавец. Люди звали его Дином.

Он приносил Ане цветы и тяжелые, гладкие, лоснящиеся раковины, редкие плоды и переливающиеся птичьи перья. Сплетались их руки и голоса. И слыша это, я задыхалась от ревности: все мерещилось мне, все звучало, как мой собственный голос вознесся бы в темное небо в объятиях сильного бархатного баритона лесного бога…

Ана и Дин обменивались горячими взглядами и ждали своего часа. Великого часа полного счастья, осуществления надежд и желаний. И я порой исподтишка бросала в их сторону сожженные  ревнивой мукой взоры и тоже ждала. Ждала, когда же их радость станет их горем…

                XXVI

Однажды в поздний час возле хижины Аны послышался негромкий скрип песка, – шорох шагов. Радостная, она выбежала навстречу. И замерла в страхе. Потому что стоял перед ней не стройный кудрявый юноша, а глубокий старик.

Его длинные седые волосы падали сосульками почти до самого пояса. Высохшая рука, напоминавшая скрюченную, когтистую лапу старой хищной птицы, цепко держала причудливый резной посох. Взгляд глубоко утонувших в глазницах черных пронзительных глаз был так тяжел, что Ана вскрикнула, закрыв лицо руками. Голову ужасного старика венчала чудовищная корона – широкий черный металлический обруч, поддерживающий отполированный желтоватый человеческий череп. В его пустых глазницах время от времени словно вспыхивал призрачный голубоватый свет. Или это только мерещилось перепуганным зрителям?..

На вскрик Аны из хижины выбежала ее мать. И в страхе попятилась перед ужасным гостем.

Не обращая никакого внимания на испуг женщин, старик подхватил свободной рукой полы своего бурого бесформенного одеяния, подпоясанного рыжей лохматой веревкой со свисающими с нее и гремящими при малейшем движении костями, и шагнул в дверь хижины.

Дрожащие от страха женщины, упав на колени, поползли за ним следом.

– Что привело к нам в серый час господина Вершителя? – слабым голосом спросила мать Аны.

Старик глянул на нее так, что женщина упала лицом ниц:

– Ты сама знаешь что! Твоя дочь достигла возраста зрелости!

– О господин! Но у Аны уже есть жених!

– Ты безумна? – злобно вопросил старик. – Забыла, что с самого рождения твоей дочери была уготована великая честь: стать матерью жрицы Двуликой Богини! А Свету или Тьме будет служить твоя будущая внучка, определит жребий судьбы! Дин больше не жених Ане. Он не отмечен Двуликой. Забудьте о нем. Сегодня на закате над горой Судьбы кружились священные птицы. Завтра – предсказанный жребием день. Так что готовьтесь. В час между Тьмою и Светом, в утренний серый час Ана войдет женой в дом Туна.

– О господин! Но ведь Тун женат! – испугалась женщина.

– Уже нет, – с удовлетворением сказал Вершитель. – Его жена сегодня днем сорвалась с обрыва в горах. Ее тело – в бездонной пропасти. Этот брак не был благословлен Двуликой. Он был заключен вопреки ее воле. Но пусть всемогущая будет милостива к твоей дочери! А потому не гневите Богиню! – и старик быстро завертел пальцами, слетая их в замысловатые фигуры: умиротворял судьбу.

– Так вам все понятно?! – вновь грозно вопросил он оцепеневших от горя Ану и ее мать.

Женщины не ответили ничего. Ана сидела, низко опустив голову. На щеках ее, еще по-детски округлых, блестели мокрые полоски. Мать девушки тихо завыла.

Старик неторопливо поднялся на ноги и степенно удалился, шурша и бренча своей жуткой одеждой.

Женщина на коленях подползла к дочери и робко провела рукой по ее черным, длинным и пышным волосам:

– Ана, я тоже очень люблю Дина… Но ведь и Тун – неплохой человек… Его любят боги. Он удачлив в лесу и на море. Конечно, он уже немолод… Не певец, не танцор… Не так хорош собой, как Дин… Но ведь нельзя гневить Двуликую, раз уж на тебя пал ее божественный взор!

Женщина и девушка тихо плакали. А время шло. И близился серый час утра. Но до сна ли, когда в один миг вдруг улетела обманщица-надежда, так долго сулившая юное счастье!

На заре, когда на посветлевшем небе остались лишь самые крупные звезды, Вершитель неторопливо спускался по горному склону к морскому берегу. Когда вдали уже показалась хижина, в которой минувшей ночью так и сомкнули глаз Ана и ее мать, перед стариком неожиданно появился гибкий смуглый юноша. На его голове был надет венок из пышных белых цветов. На сильном плече он нес козленка.

Разглядев юношу, старик затрясся от гнева:

– Богохульник! Да как же ты посмел нарвать своими нечистыми руками священных цветов!

– Этот венок будет очень к лицу моей Ане, – безмятежно ответил юноша.

– Твоей! Как бы не так! – торжествующе воскликнул Вершитель. – Сегодня она станет женой Туна!

– Не болтай, старый безумец! – гневно крикнул юноша. – Перед людьми Ана давно уже моя невеста!

– А боги решили иначе… – ехидно проскрипел старик.

Не помня себя от гнева, юноша шагнул к старику. Тот не по годам резво отскочил в сторону и взмахнул тяжелым резным посохом. Его конец с размаха ударил Дина в висок. Юноша тяжело рухнул на землю. И эхом его падения прозвучал жалкий женский вскрик: на происходящее с порога своей хижины смотрела Ана. Оттолкнув дочь в сторону, к упавшему бросилась мать девушки:

– Сын мой!

Юноша пошевелился и что-то простонал.

– Вы собрались? – злобно крикнул Вершитель. – Идем! А то уже скоро и солнце взойдет!

Две хрупкие маленькие фигурки, согнувшиеся под тяжестью корзин и свертков, медленно шли по каменистой тропе в сопровождении Вершителя к хижине Туна. На ходу старик громким скрипучим голосом читал заклинания и делал магические пассы свободной от посоха рукой: обеспечивал таким образом благополучный путь.

Когда половина пути уже была пройдена, женщина робко окликнула дочь:

– Ты не устала, Ана?..

Девушка остановилась, опустила свою ношу на камни и вдруг, как подкошенная, упала рядом с корзиной:

– О, мамочка! – рыдала она. – Почему я дожила до этого дня?! Почему меня не настигла Священная болезнь? Почему я не оступилась на горной тропе, не упала в пропасть? Почему я не утонула в море?!

Ана билась головой о камни. Ее тщательно расчесанные волосы растрепались. Венок из нежных розовых цветов разорвался, и их измятые лепестки на глазах увядали на земле.

Встревоженный непозволительным нарушением приличий, Вершитель торопливо приблизился к женщинам.

– Что это вы себе здесь позволяете?! – злобно прокричал он рыдающей Ане и ее матери, обнявшей девушку за хрупкие плечи.

– Доченька, вставай, – плача, бормотала женщина. – Давай я вытру твое лицо, причешу тебя… Ведь ты у меня такая красивая…

Внезапно девушка рванулась из рук матери, вскочила на ноги и бросилась в сторону обрыва.

– Не могу! Не хочу! Не проклинай меня, мама!

Женщина, оцепенев, смотрела дочери вслед. Взмахнув тонкими руками, как дивная кофейно-белая птица, Ана влетела над темными камнями и бросилась вниз, в пропасть. Только взметнулись черной тучей пышные девичьи волосы…

Крик, замерший в груди женщины, смертной болью ударил ее в сердце. На тропинку она упала уже мертвой.

А Вершитель тем временем, воздев костлявые руки к темно-синему утреннему небу, взывал ко всемогущей судьбе, молил об исполнении предначертания, которому осмелились противиться жалкие людишки. И едва горное эхо повторило последний хриплый вопль заклинателя, как горы и море накрыл неизвестно откуда исходящий тяжкий гул. Мир подернулся рябью и почернел. А когда вновь вернулись рассвет и тишина, Ана снова стояла на камнях перед Вершителем.

На лице девушки не было больше ни пыли, ни ссадин. Как будто и не она вовсе билась недавно головой о камни горной тропинки. На голове Аны, на уложенных в сложную прическу черных волосах, сиял золотом и розовым жемчугом драгоценный венец. И облачена девушка была уже не в скромную белую, хотя и красиво расшитую по краям, домотканую тунику, а в лоснящийся, сверкающий причудливым золотым узором тяжелый белый шелк.

Сделав несколько шагов, Ана как бы проснулась. И увидела возле корзин бездыханное тело своей матери. Ужас и горе исказили лицо девушки. Но упасть на колени возле теплого еще трупа она не успела.

– Идем! – страшная когтистая лапа Вершителя впилась в ее плечо. – Видишь, богохульница: боги явили свою волю!

Ана, как в трансе, повернулась и пошла, пошатываясь, перед Вершителем. В голубом предрассветном сумраке шелестели и струились ее сверкающие белые одежды. Отмеченная Двуликой Богиней, смутно уже сознающая, что жизнь ее ей больше не принадлежит, девушка шла навстречу своей судьбе…

                XXVII

Овдовевший накануне Тун не ждал невесты. В глубокой печали, обрив в знак траура голову, он неподвижно сидел у порога своей хижины.

Увидев перед собой Вершителя и прекрасную Ану, он сначала ничего не понял. А потом сказал гневно:

– Только вчера умерла моя жена, и дух ее все еще витает неподалеку от тех мест, которые она любила,  а ты уже привел мне другую! Да еще и чужую невесту!

– Богам виднее, кто чья невеста! – отрезал Вершитель.

Подняв свой посох, он прочел молитву, а затем коснулся его концом поочередно груди Аны и Туна.

– Волею и милостью Двуликой – вы муж и жена!

И побрел прочь, волоча ноги и что-то бормоча на ходу.

Ана и Тун беспомощно смотрели ему вслед…

Солнце вставало и садилось. Время шло.

Новоиспеченные супруги старались не замечать друг друга. Каждый из них лелеял свое собственное горе.

Тун охотился в горах и рыбачил. Ана изо дня в день делала обычную в селении женскую работу.

Однажды после полудня ветер совсем стих. На берег, на селение навалилась удушающая влажная жара.

Ана сидела в тени на пороге хижины, растирая между ладоней желтые зерна и легким своим дыханием сдувая прочь блестящие коричневые чешуйки. Даже сюда, в тень, проникало ослепительное голубое сияние небес и моря. И вдруг оно потускнело.

Ана подняла голову и вскрикнула. Перед ней стоял Дин.

Его темное лицо было покрыто пепельным налетом боли и горя. Но движения юного смуглого тела были по-прежнему легки, быстры и гибки. Как у большой горной кошки. Лишь миг прошел – а он уже стоял на коленях возле Аны и сжимал горячими дрожащими руками ее маленькие ладони.

Желтые зерна посыпались на песок.

– Ана! Бежим отсюда! Неужели в целом мире мы не найдем для нас двоих маленького уголка?! – хрипло прошептал Дин.

– Дин… – лицо Аны посерело. Веера густых и длинных черных ресниц прикрыли золотистые омуты огромных глаз. – Милый… Я изведала милость богов…

Через плечо Аны юноша кинул взгляд в глубь хижины. На плетеной полке за очагом сиял золотым блеском и мягким жемчужным светом венец.

– Золото и жемчуг похитили у меня твое сердце! – с горечью сказал Дин.

– Нет… – прошептала юная женщина. – Если бы я в своей простой одежде вошла однажды в твой дом, не было бы на всем свете женщины счастливее меня… Ты не туда смотришь и не то видишь… Взгляни на мои волосы…

Дин с удивлением перевел взгляд на пышные локоны возлюбленной. Всю их тяжелую массу пронизывали тонкие серебристые пряди преждевременной седины.

– Такова милость неба, Дин, – как сухой лист на ветру, трепетал слабый голос Аны. – Устрашила она меня… И боюсь я теперь гнева Двуликой больше смерти… Надо смириться…

– Нет! Уйдем! – со страстью настаивал Дин. – В далекой бухте или высоко в горах мы скроемся и от людей, и от богов – вернее сказать, от их прислужников!

Но Ана покачала головой и тоскливо сказала:

– Можно ли укрыться от ветра? Спрятаться от солнца? Нет, Дин… Всю жизнь я буду оплакивать нашу любовь… Как плачу сейчас… Но не пойду наперекор Двуликой!

– Что ты делаешь здесь, горсть пыли?! – вдруг проскрипел совсем рядом знакомый и ненавистный голос.

Ана и Дин отпрянули друг от друга.

Перед ними, глубоко вонзив в песок свой посох, стоял Вершитель. На фоне голубого сияния неба и моря он в своей бурой хламиде, подпоясанный разлохмаченной веревкой, со своим чудовищным головным убором выглядел как уродливое грязное пятно на тонкой светлой ткани.

– Не пытайся встать на пути предначертания, ничтожный, – каркнул Вершитель. – Убирайся прочь!

Дин гневно глянул на старика, но промолчал. Перевел взгляд на Ану. Она сидела, опустив голову. Ее тонкие руки машинально и бесцельно пересыпали из ладони в ладонь смешанный с желтыми зернами песок.

И юноша поднялся на ноги и медленно, не оглядываясь, пошел в сторону гор…

                XXVIII

На следующее утро Тун, вернувшись с охоты в горах, принес Ане страшное известие. Селение вновь навестила ужасная гостья – Священная болезнь. На этот раз в жертву богам судьба избрала несчастного Дина.

Сразу же забыв обо всем на свете, Ана побежала вверх по горному склону, туда, где было жилище ее возлюбленного.

Возле покрытой сухими пальмовыми листьями хижины, с наголо обритыми головами, в одних только юбках из жесткой горной осоки сидели родители Дина, глядя прямо перед собой невидящими глазами.

Ана подбежала к матери своего возлюбленного. Но не успела она коснуться рукой плеча женщины, как та вдруг подняла на взволнованную девушку ненавидящий больной взор.

– Уходи…

– Умоляю – только взглянуть! – крикнула Ана.

– Нет… Нет, – едва шевеля сухими губами, проговорила женщина. – Нет! Ты всему виной, только ты одна! Ты внушила нашему сыну несчастную страсть, из-за которой на него разгневалось небо! Уходи прочь от дома, куда ты принесла горе, равного которому нет ничего!..

Ана заломила руки и бессильно опустилась на землю поодаль от родителей Дина.

Цедились минуты. Сливались в часы. Из хижины не доносилось ни звука. Но и несчастные отец и мать Дина, и бедная Ана прекрасно знали, что именно там происходит.

Распростертый на циновке, юноша горел в огне невыносимых мучений. Но только хриплое дыхание да искусанные в кровь губы Дина свидетельствовали о том, что он переживает.

Адским огнем полыхало все тело. От невыносимого жара лопалась кожа, свивались в жгуты мышцы, в жилах кипела кровь. И сам Дин, и его родители, и Ана знали: если больной не вынесет мучений, застонет, взмолится богам о пощаде или возропщет на них, муки тут же прекратятся и он останется жив. Но с одра Священной болезни встанет уже не красавец-юноша, а жалкий, тощий, сгорбленный, плешивый, уродливый и безумный карлик. И в тот же день ему придется покинуть селение, уйти в горы, к озеру Отверженных. И жить там долго-долго, копошась в илистой грязи на берегу озера, ловя лягушек и ужей, забыв обо всем на свете, бормоча себе под нос одни только безумные, бессмысленные слова.

Миновал полдень. Солнце повисло над вершинами гор. Дин молчал. И все так же, глядя перед собой, сидели возле хижины его родители. И поодаль, уткнувшись заплаканным лицом в жесткую горную траву, молча лежала Ана. В сердце своем она молила Двуликую Богиню дать Дину силы вынести Священное страдание. Нет ничего страшнее участи отверженного всеми, потерявшего память безумного уродца… Лучше уж смерть!

Погасла заря. По небу рассыпались разноцветные звезды. Но каждая проходившая секунда, каждый миг оставляли в любящих Дина сердцах страшные кровавые раны.

Наконец белый пик горы Судьбы порозовел. Пришло утро. Пока небо наливалось светом, в темном проеме хижины, где в огне Священной болезни горел Дин, появилось едва заметное голубое свечение. Оно становилось все ярче и ярче. И когда над далеким горизонтом появился самый краешек солнечного диска, в хижине вдруг сверкнула ослепительная вспышка бело-голубого пламени.

– Милостива Двуликая! – закричала-зарыдала мать Дина. Ее лицо утратило свою страшную неподвижность, исказилось безумным горем. Из провалившихся глаз брызнули слезы. Но и корчась от невыносимой душевной боли, женщина не переставала возносить благодарность Богине. Захлебываясь рыданиями, ей вторили отец Дина и Ана.

К хижине они не торопились. Знали, что там уже не осталось и следа от юноши. Дин навсегда покинул мир людей. А его дом вместе со всем скарбом полагалось сжечь – в жертву  милостивым богам,  даровавшим юноше силу вынести Священное страдание.

Горький запах дыма настиг Ану на пути домой. К хижине Туна. Теперь это – единственно возможный дом для нее. И только сейчас Ана осмелилась признаться самой себе, что пока Дин был жив, в глубинах ее души – самых потаенных глубинах, задавленных страхом перед всемогущими небесами, все-таки жила надежда на счастье. Маленькая, хилая надежда. И вот она отмучилась вместе с Дином и сгорела вместе с ним в страшном огне Священного пламени.

Бедная маленькая надежда. Бедное слабое женское сердце. Но над ним не властны всесильные боги…

                XXIX

Тун действительно был хорошим человеком. Видя, как чахнет от горя Ана, он всей душой хотел облегчить ее страдания. Ведь ее печаль была так понятна ему, в одночасье потерявшему любимую подругу…  Память о трагически погибшей жене была еще совершенно жива в его душе.

Он знал, что помочь Ане может только время. Но так мучительно медленно тянулись дни! И все прозрачнее становилась кофейная кожа Аны, и все сильнее серебрились преждевременной сединой ее пышные волосы…

Не в силах видеть мучительное угасание молодой прекрасной женщины, однажды Тун поднялся к Верхнему храму Двуликой Богини и оставил там возле входа на белых мраморных плитах большую корзину с отборными фруктами и цветами в жертву божеству. Пусть дарует Двуликая бесценное лекарство для истерзанной души – забвение…

Через несколько дней, на рассвете, когда Тун собирался рыбачить, на один из кольев, на которых сушились его сети, плавно опустился священный белый сокол. Его прозрачно-голубые, сапфировые глаза надолго приковали к себе взгляд Туна.

Потом птица улетела. А Тун все еще стоял, не в силах отрешиться от видений, которые затопили его сознание. Когда к нему вернулась способность двигаться, он бросил свои сети на песок и медленно побрел в сторону, противоположную морю, – в горы.

Целый день Тун карабкался по обрывистым кручам, ломая ногти и обдирая в кровь свои задубевшие от многолетней тяжелой работы ладони. И только вечером, когда уже пропели серебряный и золотой гонги храмов Двуликой Богини, возле самой кромки льда на горе Судьбы он увидел то, к чему его отправил небесный взгляд священной птицы, – белые холодные цветы.

Воздав божеству хвалу, Тун опустился на колени возле мерцающих в рассеянном вечернем свете белых венчиков и своими изувеченными руками бережно, с благоговением сорвал девять цветков.

Домой он вернулся ночью. Огромная белая луна заглядывала в хижину. И в ее беспокойном свете ясно было видно выражение беспредельной муки, искажавшее тонкое лицо лежавшей на циновке навзничь Аны.

Тун соединил принесенные цветы в ажурный венок. Пальцы его как бы сами по себе сплетали магические фигуры из стеблей, листьев и венчиков таинственных цветов. И этот венок Тун осторожно возложил на лоб и темя своей молодой жены. Ана не проснулась. Только судорожно вздохнула. Но вскоре разошлись напряженно сведенные тонкие брови, разгладились скорбные морщинки на лбу и возле нежного рта. И уже не мука была на прекрасном лице Аны, а умиротворение и покой.

– Благодарю тебя, всемогущая, – прошептал Тун. – Но только будет ли благодарна мне Ана?..

                XXX

– Я уже и надеяться перестал, что доживу до этого дня, – скрипел Вершитель, усаживаясь прямо на песок перед хижиной Туна. – Но небо милостиво ко мне, ничтожному…

Тун молчал. С того дня, когда он сплел магический венок забвения для Аны, прошло немало времени. Волшебные цветы на ее голове не увядали. Ана жила молчаливая, тихая, благостно улыбающаяся. Лишь иногда по ее лицу пробегала тень – как будто она силилась что-то вспомнить и не могла… Но проходил миг – и снова легкая светлая улыбка появлялась на лице юной женщины.

Детей у Туна и Аны не было очень долго. И вот на этой утренней заре она наконец-то должна была разрешиться от бремени.

– Однако недоброе, недоброе предчувствие томит меня, – хрипло каркал Вершитель. – Страшные сны одолели…

Со стороны гор донесся гул золотого гонга. К самым вершинам взмыл звон серебряного.

– А вот и жрицы Двуликой, – сказал, завозившись на песке, страшный старик. – Надо встретить их с надлежащим почтением…

Скрипя всеми своими суставами и громко кряхтя, он встал на колени, низко склонив голову. Длинные грязные седые волосы закрыли его изрезанное глубокими морщинами темное лицо.

Тун торопливо последовал примеру Вершителя.

Из горного ущелья к хижине Туна шла процессия странных фигур. Тун осторожно, исподлобья, взглянул в их сторону – и едва удержался от непочтительного удивленного возгласа. Несмотря на свои уже немолодые годы, он никогда не видел служительниц Света и Тьмы. В храмы он не ходил. А на людях избранницы Двуликой никогда без особой надобности не появлялись. Связующим звеном между храмами и миром простых людей служил Вершитель Судеб – этот отвратительный старик. Так что неудивительно, что в предутренней полутьме Тун решил сначала, что у каждой жрицы – две головы! Он в ужасе зажмурился. А когда все-таки решился открыть глаза, служительницы Света и Тьмы уже стояли возле его хижины. Три – слева от входа и три – справа. Три – в белом и три – в черном. На плече у каждой жрицы сидела священная птица. У служительницы Верхнего храма – белый голубоглазый сокол, у жрицы из Нижнего – желтоглазый черный. Головы служительниц были прикрыты капюшонами, закрывавшими почти все лицо. На головках соколов красовались островерхие клобучки. Это-то и создавало издали и в полутьме странный эффект фантастической двухголовой фигуры…

В еще бесцветном утреннем небе вдруг закружились два священных сокола. Они громко хлопали крыльями, сталкивались в воздухе, и тогда на землю, крутясь, планировали черные и белые перья. Птицы хрипло вскрикивали, их схватка становилась все ожесточеннее, и все больше пуха и перьев летало в воздухе.

От того, какая из них выйдет из поединка победительницей, и зависел жребий рождающейся девочки: в каком именно храме Двуликой Богини будет она служительницей.

Из хижины Туна донеслось неясное бормотание деревенской повитухи. Вершитель все быстрее хрипел свои заклинания. Все громче пели пришедшие жрицы. И гимн, исполняемый низкими бархатными контральто и легкими серебристыми сопрано, поражал неискушенных деревенских слушателей неземной гармонией.

А соколы Двуликой все яростнее били друг друга клювами и когтями…

И вдруг горы и берег зашатались от страшного удара. Прямо из чистого неба с невероятным грохотом в хижину Туна ударил яростный огненный столб, мгновенно испепелив бившихся над ее крышей птиц.

Все оцепенели, с ужасом глядя в небо. Но только несколько горячих хлопьев упало на песок.

Из хижины, шатаясь, выбежала принимавшая роды повитуха.

– Там… там… – в неподвижных глазах старухи стыли ужас и безумие.

Вершитель и Тун поднялись с колен и медленно направились к хижине, мимо замолкших и замерших у ее входа жриц.

На желтой соломенной циновке, где совсем недавно лежала в родовых муках Ана, в луже крови барахтался и пищал голенький младенец. У изголовья лежал венок из наконец-то засохших цветов забвения.

Аны не было.

Присмотревшись к циновке с младенцем, Вершитель и Тун заметили тонкий слой легкого серебристого пепла, покрывавший ложе. Их догадку подтвердила опомнившаяся и вернувшаяся на писк младенца повитуха:

– Огонь с неба сжег Ану, когда младенец еще был в ее утробе. Мать сгорела, дитя осталось… Бедная, несчастная крошка!

– Твоя дочь проклята, Тун! – бешено закричал Вершитель. – Смотри, несчастный, – жрицы уходят! Двуликая отреклась от своей избранницы! За непокорство покарала она Ану и ее дочь! Уходи из деревни, Тун! Ты сам знаешь: проклятым здесь места нет. Мы не хотим накликать на себя гнев небес!

                XXXI

Так закончилась история любви и жизни Дина и Аны. Я, Ван, получила свое, вымоленное на ледяных камнях у входа в Нижний храм Двуликой. Теперь мне предстояло отдать Богине свой долг.

Эта мысль меня не пугала. Ничего не было в моей душе – ни страха, ни горя, ни радости. Пусто было в ней, и в этой пустоте пронзительно свистел холодный ветер… И хоть твердила я себе, что должна, просто обязана теперь быть счастливой, потому что Дин и Ана за недолгие минуты своей юной радости заплатили страшную цену, – все равно глухо гудела в моем равнодушном сердце пустота…

В день, когда небесный огонь пожрал корчившуюся в муках рождения ребенка Ану, я до самого вечера бродила по селению, не чувствуя ни жажды, ни голода, ни усталости. Пришла и к ручью, где некогда встретила Дина, своего лесного бога. И, трогая босой ногой песок, на котором, казалось, еще лежала тень того давнего дня, я впервые не почувствовала боли. Все прошло. И радость, и страдание. И настала моя очередь…

Солнце скрылось за горой Судьбы. Вдалеке нежно прозвучал серебряный гонг. Содрогнулась земля от голоса золотого.

Я вошла в ворота Нижнего храма.

Меня здесь ждали.

Все пространство перед огромным черным ликом Богини переливалось маленькими живыми огнями. Под сводами храма причудливо слоился сизый благовонный дым. У стен изваяниями стояли жрицы в черных широких хламидах, сплошь расшитых таинственными золотыми узорами.

Я остановилась перед Богиней.

– О Двуликая! О всемогущая и милостивая! – сказала я. – Сегодня великий день для меня. День воздаяния. Воздалось похитителям моего счастья. Даже на пепел их не упадет теперь дождь, не взглянет солнце. И вот я здесь, чтобы отдать тебе то, что обещала. Молю тебя смиренно, о Двуликая, – прими мой дар…

Одна из жриц медленно приблизилась ко мне и подала жертвенный нож.

Я легко, не чуя под собой ног, поднялась на огромную черную, слегка вогнутую в центре плиту перед изваянием Богини.

Низкими, страстными голосами запели жрицы. Отбивая ритм, тяжело загудел большой барабан. И в такт ему билось сейчас мое сердце.

Глядя прямо в закрытые глаза Двуликой, я поднесла жертвенный нож к своей шее и ощутила ледяной холод лезвия. Это длилось мгновение. Потому что тут же я сильно нажала на него и провела по своей гордой шее черту от уха до уха, ощущая, как под острейшим черным лезвием жертвенного ножа легко расседаются ткани горла… В миг, когда на мое одеяние и на алтарь потоком хлынула моя кровь, я увидела, как открылись глаза черного лица Двуликой Богини и легкая улыбка тронула ее каменные губы…

                XXXII

 В уши ударил пронзительный визг. Потом что-то загремело. Запахло паленым. Я зажмурилась от плеснувшего мне в лицо яркого света.

– Господи, Ванда, что с вами такое? – послышался дрожащий голос Ларисы Глебовны.

Я осторожно приоткрыла один глаз – и тут же вылупила в зеркало оба.

У стены, возле выключателя, стояла бледная экстрасенсша. Зеленая Светка, беззвучно открывая и закрывая рот, таращилась на меня и лихорадочно крестилась.

Столик-пентаграмма валялся кверху ножками. Колдовской утюг раскрыл свою зубастую пасть, и еще не погасшие рябиновые угли медленно, но верно прожигали мой чудесный дубовый лакированный паркет.

Это наконец-то заметила и Лариса Глебовна. Она схватила вазу с цветами и вывернула ее содержимое на тлеющее безобразие. Тут же зашипело. Поднялось облако не слишком благоуханного пара.

А я все не могла отвести глаз от того, что видела в зеркале.

Моя римско-индийская домотканая льняная ряса была от самого верха до самого низа буквально залита ручьями свежей – еще теплой, еще дымящейся! – крови. В правой руке я держала тяжеленный тесак с причудливой рукоятью желтого металла и странно просвечивающим черным лезвием. С лезвия на пол падали густые тяжелые капли багряного цвета…

И еще я сумела разглядеть в магическом стекле: я внешне изменилась. И, пожалуй, в лучшую сторону. Моя кожа утратила нездоровую бледность. Волосы потемнели и приобрели здоровый блеск. Темнее стали глаза, брови, ресницы. Я даже как бы помолодела. И выглядела стройнее. Конечно, увидев меня и теперь, никто из моих знакомых не усомнился бы, что перед ним именно я – Ванда Казимировна Козельчик. Но посвежевшая, похорошевшая. Будто после дорогой косметической клиники и длительного отдыха на южном курорте.

– Ванда, вы ли это? – снова подала голос Лариса Глебовна.

– Думаю, да, – отозвалась я, с некоторым трудом оторвавшись от созерцания своего обновленного облика.

И сделала было попытку выйти за пределы начерченной на полу пентаграммы.

– Нет, Ванда! Стойте там! – вскрикнула экстрасенсша. – Я считаю, что вам надо оставить весь этот ужас в пентаграмме… Эту окровавленную ткань и нож… Ваш халат в ванной?

Я кивнула.

Светка сбегала в душевую и принесла мне мою махровую банную одежку.

Стараясь не прикасаться к окровавленным местам, я содрала с себя домотканую холстину. Аккуратно положила ее на пол внутри пентаграммы и сверху водрузила кошмарный тесак. Накинула на себя халат и опрометью бросилась в душ.

Когда я оттуда вышла, Лариса Глебовна, естественно, приступила к расспросам.

– Так что же с вами произошло, Ванда?

– Меня долго не было? – поинтересовалась я.

– Как это – не было? Разве вы… исчезали?.. – изумилась Лариса Глебовна.

– А разве нет? – удивилась я. – Что было после того, как зеркало вспыхнуло?

– Лично я никакой вспышки не видела, – твердо сказала экстрасенсша. – Света вдруг отскочила, заверещала, опрокинула столик-пентаграмму… И я побежала включать свет… А вы, Ванда, можете рассказать больше?..

– За этот миг я прожила несколько лет, – сказала я.

– В ином мире?

– Ну да. Там меня звали Ван. Я была свирепой ревнивицей, без всякого зазрения совести расправившейся и со своим возлюбленным, и с его избранницей…

– Это… их кровь… на одежде и ноже?.. – шепотом спросила Светка.

– Нет, моя.

– Как так? – удивилась экстрасенсша.

– Да вот так, – сказала я. – Насколько помню, я выпросила себе их жизни у Двуликой Богини, а взамен должна была подарить ей свою. То есть собственноручно перерезать себе горло на алтаре перед ее статуей.

– Двуликая Богиня – это местное божество? – с острым интересом спросила Лариса Глебовна. И, не дождавшись моего ответа, продолжала:

– Ну, конечно… Богиня-аналог Великой Матери. Богиня жизни и смерти. Обычное божество в примитивных обществах.

– Пожалуй, вы правы, – согласилась я. – Хотя к ней обращались и в других важных случаях.

– Итак, – сказала экстрасенсша, – подведем итог. – Вы были счастливы в ином воплощении, Ванда?

– Нет, – честно сказала я. – Разве что в самом начале… Помню всепоглощающее чувство самодовольства… Но оно быстро ушло. Ван влюбилась и стала несчастной. Страшная особа эта Ван…

– А разве вы не этого хотели, Ванда?.. – вкрадчиво спросила Лариса Глебовна.
 
– То есть как это?..

– Помните наш разговор? Вы сказали, что хотели бы не иметь ни совести, ни жалости, – сказала экстрасенсша.

– Это вы тогда так сказали, Лариса Глебовна, – возразила я. – Я вроде бы поделикатнее выразилась.

– Ну так суть дела-то не изменилась от ваших эвфемизмов! – укорила меня экстрасенсша.
 
– Предположим, – со вздохом согласилась я.

– Ну вот: вы и получили то, что хотели – личность без жалости и без совести, – удовлетворенно закончила наши прения Лариса Глебовна. – И это вам счастья не принесло.

– Зато какие страсти были! – воскликнула я. – Право слово, я и представить себе не могла раньше, что можно чего-то так бешено желать…

Лариса Глебовна встала с дивана, на котором мы сидели, осторожно подобралась к пентаграмме и стала рассматривать жертвенный нож.

– Лезвие, конечно, из вулканического стекла, – удовлетворенно сказала она. – Ванда, в этом мире, где вы побывали, железа не знают?

Я задумалась. Потом ответила:

– Не могу сказать… Вот золото и серебро там точно известны.

– Рукоятка ножа, естественно, из червонного золота, – заметила Лариса Глебовна. – Интересно, почему кровь и нож проникли в нашу реальность при возвращении сюда вашей души?.. Ах, что я говорю… Иначе и быть не могло. Кровь – это и есть душа. Нож в крови – поэтому и он здесь…

Пока экстрасенсша обмозговывала теорию перевоплощения беспокойной моей души, я думала: а что же теперь делать с окровавленной хламидой и ритуальным тесаком?

На помощь пришла Светка. Оказалось, ее тоже занимала эта мысль. Наверно, было жаль домотканого холста из прабабкиного приданого, да и перед бабкой-ворожейкой не хотелось ответ держать.

– Казимировна, – сказала она, – а что, если погладить холст снова?.. Утюгом?..

– Это мысль! – тут же согласилась я.

Мы со Светкой втащили в пятиугольник на полу столик-пентаграмму. Раздули оставшиеся в утюге рябиновые угли. Добавили ладану – для пущего эффекта. Я расправила окровавленную ткань, накинула ее на столик.

Экстрасенсша подошла поглядеть, чем наша затея кончится.
Я провела утюгом по кровавому пятну на холсте.

Сначала ничего не произошло. А потом кровавые потеки прямо на глазах стали бледнеть…

Я завозила утюгом побыстрее. И через несколько минут холст обрел свою первоначальную белизну.

Взяв нож за тяжелую золотую рукоять, я водила им в воздухе – там, где расплывался  легкий благовонный дым, сочившийся из утюга. Исчезли и следы крови с черного полупрозрачного лезвия. Но сам нож дематериализовываться и не думал.

– Почему же он остался? – вслух подумала я.

– А может быть, это некий знак судьбы? – вкрадчиво предположила Лариса Глебовна.

– Все может быть, – пробормотала я, глядя на острейшее лезвие тесака. – Не исключено, что я еще вернусь в тот мир…

– Вы хотите побывать там снова? После такого ужасного финала? – удивилась Лариса Глебовна.

– А почему бы мне в следующий раз не пожелать себе других качеств моей перевоплощенной личности? Ведь тогда и моя судьба в том мире будет иной? – проговорила я.

– Безусловно, – сказала экстрасенсша. – Тем более, по логике вещей (хотя мы не знаем, какой именно логике подчиняется в том мире течение событий, раз уж это мир магический), там должна будет выявиться другая ваша ипостась. Ведь Ван, ревнивой и жестокой, больше нет.

– Ну что ж, – весело сказала я, – не правда ли, здорово? Я получила возможность прожить несколько жизней! Да каких насыщенных! А вы не хотите последовать моему примеру, Лариса Глебовна? – и я показала глазами на зеркало.

Экстрасенсша отвела взгляд в сторону. Испугалась, наверно. Мести судьбы или Божьего гнева. А мне было весело. И не сиделось на месте. Как будто меня изнутри щекотали.
 
Я резко поднялась и подошла к таинственному зеркалу.

А почему обязательно снова искать чего-то в магическом мире, вдруг пришло мне на ум. И здесь, в этой реальности, вполне достаточно возможностей для великих свершений…

Чем дольше я глядела на свое отражение, тем сильнее себе самой нравилась. Да ведь я еще очень и очень ничего. Так хрен ли нам, почти красивым бабам?..

 И когда я себе это сказала, мое отражение в старинном зеркале вдруг игриво подмигнуло мне…