Память

ПАМЯТЬ.

Ласковые лучи утреннего солнца  скользнули  по  верхушкам  тополей, сверкнули в
окнах старого дома, затрепетали в прохладной воде деревенского колодца. Пришел
новый день с суетой, надеждами и разочарованиями. Сколько таких и не похожих
на этот проводила Ганна одна, пожалуй, и не сосчитать.
Давно уже пепел окрасил  пряди волос, навсегда поселился в печальном взгляде
туман. Больно ныли натруженные руки. Спина стала полусогнутой: все сильнее
притягивала к себе земля. И если теплилась в усталом теле жизнь,  то  только
благодаря  памяти, светлой, тревожной, волнующей, а временами -  черной и едкой.
Вот и сегодня, как и всегда, подошла Ганна к скрипучей калитке, тихонько отворила ее и привычно задержала взгляд  на убегающей вдаль тропе.  Подумала: а вдруг  сегодня  судьба  будет доброй, вернет  в  родной дом заплутавших на проклятой
мужа и сына, старшего, на которого и похоронки не было.  Гулко и как-то  прерывисто
застучало сердце, прислонилась к дереву, обняла его.  Мысль отчетливо звала: «Дер-
жись,  пока живы надежда и вера».  Да, вера в ней сидела крепко, потому, сделав усилие, задышала ровнее, выпрямилась,  насколько смогла.  Надо ждать.  До послед-
него вздоха.  Только так поспоришь с судьбой.  А чтобы легче было, надо вспомнить счастливые дни.  Они дадут силы, смягчат боль.  Ганна присела на потрескавшуюся деревянную скамейку, чуть прикрыла глаза, тихонько вздохнула…
Бежит она через поле, золотистое, с запахом зерен и разнотравья, к месту встречи
самым лучшим  парнем в округе. Конон жил на соседнем хуторе. Работящим был, серьезным, а когда улыбался, серые глаза  становились бездонными, искрились добротой и счастьем.  Рубаха,  когда прижимал к  себе  Ганну,  пьянила запахом степи и разгоряченного тела.
Свадьба была скромной, а самый дорогой подарок—отрезы на платье и пиджак-
и до сих  пор кажутся лучшими из всех, что были в жизни.  А утром – уже на рабо-
те.  Праздновать, отдыхать было некогда.  Двадцатые годы на Кубани  были  труд-
ными. Но им  все было нипочем, потому что  они – вместе.
Когда родился первенец, Гришенька, Ганне даже не верилось, что на ее долю
может выпасть столько счастья.  Конон мечтал, как вырастет сынок, будет родителям помощник, и дом поставят вместо хаты, и хозяйство у них будет крепкое. И  вто-
рой сын-  Петенька- был в радость. Казалось, все по плечу молодой семье.  Дети
росли здоровыми и смышлеными, едва научились крепко стоять на ногах, выпол-
няли нехитрую работу по дому, во дворе.  А на работе, что Конон, что Ганна –
всегда впереди.
Еще двоих детей нажили. Павел и Нина  доставляли больше хлопот, были
шустрыми,  нередко  и покрикивать на них приходилось. Да и время было уже
другое.  Жить стали сытнее, и  одежды больше стало. Живи и радуйся.
Тридцатые годы шквалом прошлись по кубанским селениям.  В них было
все: коллективизация, раскулачивание, голод, трудовой энтузиазм.  Судьба
была благосклонна к семье  Ганны и Конона:  все выжили.  А потом родился
еще один сын – Мишенька,  голубоглазый, веселый, всеобщий любимец. Отец
шутил: « Настоящий  колхоз у нас с тобой, мать. А председателя нам не надо. Ты -
лучше командира».   Ганна заливисто смеялась,  хорошела от таких слов.
Она гордилась доброй семьей, уважением соседей, родственников.
Незаметно ( как летит время) выросли дети.  Женили Гришу. Невестка была
Под стать красавцу – сыну: веселая, глазастая, все  в руках горело – спорилось.
И внучке имя выбрали не случайно – Люба, Любушка. Крепка была  большая
семья  самым главным в жизни – любовью…
Старая женщина прервала воспоминания, подолом юбки смахнула слезы, и боль,
отчаяние  сменили светлую грусть.
Как забыть тот жуткий день, когда повисла  над хутором  жуткая тишина, а
 потом…бабий крик  хлестал летний воздух, тупым ножом терзал сознание.
А она не понимала, не хотела понимать, что это касается и ее, все силилась
ободряюще  улыбнуться, но так и не вышло.
Всплыла в зыбкой памяти дорога,  а по ней уходили на станцию  хуторские
мужики.  Конон   и  Гриша  шли  последними,  все оглядывались, пока совсем не скрылись за поворотом.
Ганна, вспоминавшая о боге  лишь изредка, всеми силами души молилась
теперь  каждый день о заступничестве.  Измотав себя за день работой, темными ночами стояла на коленях и шептала слова придуманной ею молитвы: « Господи!
Спаси и сохрани! Верни нам Конона и Гришу!  Господи, спаси детей моих и внучку!
Помоги, господи! Все стерплю. Рабой твоей буду. Спаси, господи, спаси и сохрани!».
А потом была похоронка.  Черные буквы бумажки  сообщали, что  пал смертью храбрых в боях за Родину  Конон,  похоронен в братской могиле под Смоленском.
Слез не было. Трясло руки и голову. Стальными стали ноги: ни шагнуть, ни присесть.
Голосила невестка, сбежались соседи. А  она тупо смотрела и молчала. Вечером
огородами  вышла к балке. И  только тогда  вырвался из груди  не крик, а вой.  Так,
наверное, кричит смертельно раненная волчица.  Ветер подхватил и разнес  далеко
окрест одно различимое слово: « Не-е-е-е-т!»
Затем  ушел  воевать второй сын – Петр.  Не просила,  молила  Ганна: « Вернись,
сыночек!».  Бледнея от  материного просящего  взгляда,  он  обещал  отомстить за отца
 и вернуться.   Письма получала от Петра, от Гриши давно не было ни строчки.
Пошла погадать украдкой к бабке Глашке, хоть и война, а опасное это дело – суеверие.
При свечке, почти сгоревшей,  хуторская гадалка обнадежила:  жив Григорий, да только трудно ему  прислать весточку.  С той поры еще горячее стали молитвы, а
огонек  надежды  согрел душу, чуть разгладил морщины на осунувшемся лице.
Через три года вернулся на хутор  Гришин одногодок. Рванулась было Ганна к
соседям,  может,   узнает что о сыне, а потом бессильно опустилась у порога, вдруг худую  весть тот  принес.   Да  только судьбу не обманешь.  Пришел  к матери  он
сам, рассказал, что  вместе,  тяжело раненными попали в плен, дважды бежали,
травили их собаками, и в третий раз – побег. Что с Гришей, не знает,  в свое спасение никак не  верится.  Слабым стал огонек надежды,  но жил он в матери долгие годы, жив и до сих пор.
Старуха тяжело вздохнула.   А то еще бабы рассказывали,  как  нежданно,  через тридцать лет после лихолетья,  нашелся в далекой Америке  брат Груни.  Семья  у
него там,  дом,  машина.  А   вдруг и  Гриша  так?  Прошлое и настоящее  сплелись
у  Ганны в причудливый клубок.    Заливистый крик петуха встревожил  утреннюю
тишь, но едва коснулся ее сознания.  Все-таки  она    была больше в прошлом.
Опять вспомнила, как тяжело жилось после войны.  Работали,  казалось,  день  и
ночь.  Снова было голодно.  Временами  тупая боль пронизывала  насквозь  не
только сердце,  но и все  тело.  Спасали  младшие  дети,  разучившиеся шалить и
смеяться.  А потом они разлетелись, кто куда,  и в совсем  опустевшей хате
осталась  она  одна  с  думами  своими,  печалями  и  бесконечным  ожиданием.
Вырос  яблоневый  сад,  посаженный Петром,  натужно  скрипел  колодезный  журавель,  мычала  в  соседских  дворах  скотина.  Неужели  все  это  было  с ней?
Господи,  для  чего  человеку  жизнь?  Наверное,  для   страдания.  Но  сколько же
дано  каждому  страдать?   Где-то  Ганна  прочитала,  а,  может,  и  слышала, что
всего  на нашей  грешной  земле  должно   быть  поровну:  горя  и  радости,  болезней  и  здоровья,  ненависти  и  любви.
Неужели  уйдет она  в  никуда,  не  испив  уже  из  чаши  жизни  радости?   Нет,
это  было  бы  неправильно.  Просто она  устала.  Надо  верить,  верить  и  ждать.
Все  должно быть по справедливости…   
         
.