Полковник. Из цикла Кармен

Он проснулся с каким-то дурным ощущением – не то тревоги, не то болезни. Как говорится: " Hasta luego. Hasta luego."[1]
В голове слегка шумело после выпитого вчера с сержантом, но тело слушалось. В носоглотке слабо саднило. Предвестие простуды?.. Полковник резко кинул себя вперед, рывком выходя из расслабленности полуденной дремы. Во дворе какой-то капитан из пятого корпуса укрощал коня: сам стоял в середине круга, накинув ему на шею жёлтое лассо, а конь кругами влево и вправо гарцевал по двору, еще не понимая, что ему уже не выбраться из этой петли никогда. Как, в общем, и всем. Но с другой стороны - корка хлеба и горсть маслин. Что ещё надо?
Полковник посмотрел на свое уже давно не молодое, но еще достаточно поджарое загорелое в шрамах тело и твердыми шагами направился к стоящему в углу умывальнику . Что-то не отпускало.
Как прошедшему все, ему было понятно. Что-то должно случиться, не ходи к гадалке. Как сон, который снится и снится нам каждый день, повторяясь точно перед подъемом. В пять. Раньше такое было с ним один раз, в Амазонии, тогда он просто не поехал на чистку, а весь день так и просидел в таверне с Рыжим и Эваресом-Дураком за вялым покером, что и спасло ему жизнь. Эваресу, правда, продул почти все, но весь их передовой отряд попал в засаду к сибихо, включая охраняемых по контракту женщин и детей. Уцелевших мужчин сожгли живьем, медленно поджарив на отличном буке, которого в тех местах много как серебряной текилы в Мехико-сити, а женщинам «сделали свинью» - отрубили руки и ноги, остановив кровь. Затем выкололи глаза, проткнули острыми ружейными шампурами уши и отрезали язык. Детям кожу сняли, совсем, оставили только на шее, лодыжках и запястьях, на их языке - на манжеты - и они так и остались все большими и маленькими красными шариками на земле - гражданские, офицеры, солдаты, кто - лежать, кто - сидеть. А из лошадей сделали колбасу. На том же буке, красном. А, что муссировать это все. Так часто бывает, очень. С собой бы справиться тут. Луна на острие бритвы - вот что наша жизнь. Луна...
Полковник перекрестился. Он сел. Это помогло, в голове сразу стало яснее, и наконец как-то почувствовалась быстро приближающаяся весна, которая вбивала в пампу свои цветы со скоростью заправской танцовщицы из Андалузии - и красивой,и остроумной. Придёшь, ну и ступай с богом, подумал он, скорей бы зима. Красивая жена - чужая жена. А зимой - не так морит.
Он посмотрел в забранное решёткой окно. Как пить дать, точно. Через серое, безличное, как на всех зимних квартирах, патио в казарму маленькими шажками быстро бежал какой-то денщик, из новых, почти рысью, прихрамывая, видимо, стремясь быть хорошим солдатом - левой рукой придерживал неуклюже повешенный на боку, и совсем не по руке, палаш, который был ему сейчас абсолютно не кстати, а правой – фуражку. Бахрома аксельбантов у него тоже болтались в такт припрыжке – туда-сюда, туда-сюда, как у концертной портьеры перед подъемом после хорошего антракта. Бежал к нему.
Во рту было сухо, губы прилипли к чашке. Вода помогла, но ослабила, полковник прополоскал рот. Потом набрал оставшуюся со вчера в медном тазе несвежую влагу, вытер лицо, резко залил в красные глаза. Защипало. Звон в ушах не проходил. Вот что неприятно после боя - звон в ушах. Всё время звенит. Дзииинь. И не звенеть не может. Правильно говорил его старик - хороший стрелок - глухой.
Когда денщик, задыхаясь, без стука в дверь вломился в комнату, полковник был уже одет, без кителя только , расчесав светлые брови и усы. Тёмные волосы и светлая борода есть признак породы. А вы как хотели, господа? Порода и есть, всегда. И рубашка - почти свежая, почти в порядке. Волосы темные, брови светлые, свежая рубашка. Хуан Бьой Касарес, какой он есть всегда.

- Чем могу? - не оборачиваясь, сказал он. У кавалериста всегда должна быть прямая спина.
Денщик, не осмеливаясь переступить порог, выдохнул всё за один раз. Деревня.
- Здравия желаю, Ваш Привасхадитьство, Вас к хенералу, срочно!
Он проглатывал гласные на портовый манер и акал. Значит, из города? Всё же.

Полковник подумал - по уставу надо было не так. По уставу надо было хотя бы постучать в дверь. А, все равно. Учить солдат есть занятие тяжёлое и неблагодарное.

- Карамба, - сказал он. - Генерал – это плохо. Генерал – человек больной.

Адъютант отчаянно закивал.

- Он своих-то крестьян живьем закапывает в землю, гаспадин полковник, - зачастил он, - и получает от этого -удовольствие. Таким что-то говорить бесполезно! Да он практически и не воевал, тыловой, прямо со Двора Маргариты, сюда за то, что слишком много растратил на любовниц и фейерверки, да!..Теперь в этой глуши сидит и сходит с ума, у него, как и у вас - одно развлечение, вернее, два – смерть и еда, еда – это выпивка, но сиеста прошла, значит, что-то надо, опять...
- Не «опять», а «снова», солдат, - отрезал полковник. - Сколько раз повторять. НЕ ОПЯТЬ, А СНОВА. Грамматика испанского языка. А что его два дня не было? - спросил он.
- Не знаю, сеньор, - снова зачастил пришедший, - он, может, в горы, искать партизан, а потом на их казни - смотреть, одним словом, правительственные войска. Он мне говорил, всегда хотел не сюда, а в степь, стать карателем. А его - сюда!

Полковник кивнул, накинул китель, не застегивая верхнюю пуговицу. И не застегнет. Воевавшие перед не воевавшими, как говорится, не встают.

Полковник вновь расчесал гребнем длинные волосы. Седины - все больше, подумал он, так, незаметно, осень жизни - пришла. И уже саблей по нему попадают, а когда-то его боковой, плашмя сверху, было просто не видно всем, никому. Так и падали, не поняв, откуда этот удар прилетел. Полковник чуть усмехнулся уголками треснувших губ. Интересно всё же, они его видели тогда, этот удар, когда их голова катилась с желто-зеленых холмов вниз, снизу должно было быть видно. Свой, еще стоящий, силуэт - видели точно, и его, с эспадроном, а вот удар? Наверное, да.
Наверное, да, а жалко, если нет, это живописно - он с холодным оружием в в руке, замерев в финальной позе-прыжке. И на клинке мёртвый свет от южного солнца. И отражение - своя голова. А бил всегда - рукой, хотя учат - корпусом, надо вкрутить бедро, сильнее. А он - так и не смог, рука вверх, назад - левая нога, правое плечо вытянуто, лезвие кругом справа налево, сверху и до плеча, увидеть - нельзя, и нельзя - остановить, эспадрон. И все равно, пешим или конным. Конечно же, всё равно. В седле - ещё сильнее, главное, чтобы лошадь не подвела.
Сколько их было, тех, кого он отправил туда, откуда не приходят? Пятьдесят? Наверное - больше.
Вот того, с гитарой и ножом, тангеро, он не уронил, тот был как бы «Преступник», «ужасный и живой», тогда в «Саламанке», но не дала - Кармелита. «Мальчики, не будем!..» Что так? Женщины и война – вместе не надо, или – или. И тот индеец, тот, чёрный, молодец, да - как гремучая ртуть, живой, жилистый, быстрый, храбрый, прямой; с таким - сразу не попадешь, надо - на ногах, и долго - танцевать, и то не факт, что подвернётся момент. Главное в сабельном бое - мысль, а не рука.
Глаз - быстрый, лицо – аскет. Волосы - до пояса, сверху - пончо. И бросаться, как рысь на врага. Вот тогда - дуэль состоится. А так что - как мясник немецкий, как говорят эти крестьяне, Карл Маркс? Точно - мясник. Или бармен вроде? Был один Карл в Акапулько, как-его-там. А, забыл. А у того индейца кисточки такие забавные, он как кого убьёт, своим мачете - чик одну, и все там. И всем видно сразу. А ты лежишь - и смотришь на эти кисточки, истекая рекой. Они, качаясь, замирают и снова качаются, а кровь, что идёт из тебя – волна за волной, без всякой музыки там, аккордной.
И тот монах, бенедектинец, сразу видно - монах - сдержанный, учёный, что ни скажешь, вынет свой нож, молчит, смотрит и ждет, как дальше там. А у самого этот нож такой, таких не было на Голгофе видно. Толедо. Ручная работа. Тот - сразу видно,- на опережение, и без всяких жалостей. Ты умри, а я буду жить. Я - живой. А что, и то верно, любая такая смерть дольше секунды и не продлиться. Тоже без гитар. И без танго, кстати. Не верю я, подумал полковник, не верю вообще, что музыкант, настоящий, может быть бойцом – струны порвешь. И руки. Если пальцы набиты, как они будут считать. Тут после схватки и умыться-то нельзя - дрожит запястье. Всё это легенды.
Вот, трое живых за всю жизнь, и все. Был, правда, еще тот итальянец-фехтовальщик из Капри, мастер финтов, творил чудеса, но это не честно - семейный профессионал, бастард, и из придворных, такие - не ссорятся. Мастер – не теоретик, а на деле бы - отказался под любым предлогом, и пригласил за стол фехтовать. Обмениваться опытом – пожалуйста, хоть до зари, на смерть – нет, он художник. А так, да, все знал, все позы, ловкий, как черт, с гонором. Может, он и был сам дьявол? Хотя нет, дьявол был Монах. Где ж дьяволу и быть, как не в монастыре. Итальянец тот женскую грудь каждый день во рту держал, а не облатки. При живом-то Папе. Ерунда это все - вера, подумал полковник. Это все динарос. Суета сует и прочая суета.
Ни слова не говоря, он достал из чеканного серебряного портсигара – подарил один слепой негр-музыкант лет десять тому назад, в Вальпараисо, он отогнал тогда от него гринго, чуть в горячке не порубил на куски, вот тот – хорошо играл, тонкую кофейного цвета самокрутку, щелкнул огнивом, пустил кольцо. Шея набирала силу, и уже слушались - глаза. Надо с рассветом вставать, вместе с природой. Протянешь дольше.
Потом он резко расправил плечи, индейский табак пробрал моментально, до костей. Сразу протрезвеешь, снова усмехнулся он. Сила уже пошла в ноги, он второй раз кивнул адьютанту, резко вышел, не закрывая дверь. Зачем? Что у него воровать? У него ничего нет, только семья. Но она далеко. Он сам не понял, почему, но подумал, вдруг - больше он сюда не вернётся, никогда, чувства его не обманывали никогда, проверено. На повышение значит? Хорошо. Так он и запомнил свою комнату, в последний раз – одинокая, полу заправленная кровать, графин со старой водой, умывальник, зеркало с трещиной, Сервантес. И, почему-то, один солнечный луч. Яркий и жёстко разрывающий комнату посередине. Распятия не было. В бога полковник не верил.

Конь во дворе нарезал круги уже медленнее и уже как-то глупо, словно по инерции, похоже, все еще верил в эту свою «судьбу» - обратно в степь. Нет назад дороги, никогда, дорогой, только вперед.

К генералу постучал - денщик, но он отстранил этого странного колотушку и первым вошел сам, молча, как всегда и прямо, словно проглотив штык. Молча и встал - напротив сумасшедшего генерала, посмотрел прямо в глаза. Взгляд он вообще ни разу за свою жизнь не опустил ни перед кем, как учил отец, тоже - Хуан. Наверное, потому и был - вечным полковником. Он внутренне рассмеялся. Сейчас в нашей армии полковников больше, чем сержантов. Вот времена. Сейчас каждый с выслугой тридцать пять - полковник. Только в бою смотрел всегда на десять сантиметров выше макушки того,кого должен был победить. Чтобы не отвлекаться.

И генерал, тоже, как всегда, ласково - хорошее у него сукно, дорогое, такое долго носится - и очень яростно, выдохнул. И тоже - в один присест. Как всегда.

- Сын!!

Образовавшийся от открытой двери сквозняк сдул приказы со стола на пол, и они, шелестя, те, что потолще - вниз, те, что потоньше - вверх, начали медленно разлетаться по комнате, дрожа, а те, что просто - листочками, куда-то в тень унесло. Тень от вазы с вином была круглая и большая, как и положено при одной зажжённой свече, наверное, под стол, вот там влажно, хорошо бы - туда, подумал полковник. Глаза все еще - резало, тут уже ничем не поможешь: климат и возраст. Вот у местных, вроде, все не так остро, это да. Может, ещё раз умыть лицо? Нет. Он и так сегодня умывался .
Ясно, подумал он. Хорошо, что так. Все кончилось, это даже хорошо. Как когда-то сказал ему в Монтевидео один пожилой прелат, каждую секунду идем туда. Он отстегнул эспадрон, наклонился, аккуратно положил прямо на стол. Вроде отпустило печень.
Сын его ушел к повстанцам Республики, на Юг. Год назад. Католичество развода не дает, но когда Хулия узнала о Карменсите, тот учитель из Ватикана - заведующий библиотекой?..– помог ему перевестись. Сюда - на границу. И Карменсита, и Хулия остались на Западе, танцевать мелонг. Карменсита – точно, Хулия – неизвестно. Alma de mi caraz n. Душа моего сердца.

Он часто думал о своем сыне, головой к оконной раме, смотря в небо, как он и что, виду, конечно, не подавал. Как там у вас – «Свобода или смерть»? Точно. Теперь – свобода - мне.
Интересно, как узнали, и кто донес.
Предают всегда свои.
Ладно, он - не политик.

Генерал так же медленно, не сводя с эспадрона отекших глаз - сколько выпил? - взял со стола медный колокольчик и позвонил. Вошли двое солдат и - капитан, тот самый, что приручал коня. Наверное, приручил. Они молча вышли.

Карцер был мокрый, темный, тихий. Хорошо, что он здесь. От гауптвахты всего двести шагов. А до расстрельного двора-колодца - всего пять.
Хотя через пару часов станет холодно. Интересно, начальник штаба пишет приказ, или еще нет? Пишет, он - офицер.
Полковнимк прислонился головой к стене, и на секунду, прервал мысли. Древние ведь и отличались от нас тем, что умели мысли прервать. Как сжать пальцы одной руки. Нет мысли - нет и страдания. Вся наша жизнь, если разобраться, и есть одна больная мысль, у кого - поэта и музыканта, у кого - воина. Организм еще более пришел в нормальное состояние. Полковник поднял опокинутую табуретку и сел напротив двери. Он улыбнулся опять, теперь уже во всё лицо, голубые глаза-лучики, которые так нравились женщинам - спросите, сколько у него было побед! - светились спокойной радостью приближающейся победы. На стене было нацарапано casa de mujeres, публичный дом, вот о чём думал здесь перед смертью какой-то офицер. Могли бы принести стул - ветерану войны, подумал он. И бумагу - с ручкой. Хотя, теперь я предатель, не ветеран. Всё равно.
Карты почему-то не отобрали.
«Цветные талисманы из картона стирают ход твоей судьбы». Карты надо класть вверх рубашками, неужели здесь этого не знают, подумал он. Карты, женщины и ребёнка. Еще – сигары, кофе и мелонг. Ничего не знают они здесь.
Да, сынок, у всего - свой ход, да. Ну что, надеюсь, вы победите. Где ты, я примерно знаю. Давай, сынок, только делай. Или - не делай совсем, всё брось. А если решился, делай тогда, тут нельзя колебаться, нет тут серединного пути. В философии он есть, а в войне его - нет. Вот это надо знать точно, господа. А то вы все - два шага вперёд, шаг назад. Как в танго. Так и протанцевали сто лет, всё отдали англичанам и французам. А французы и драться-то не умеют - как может уметь драться нация, у которой пятьсот сортов сыров? И крем-карамель? Никак. Может и правда, сын победит. Хорошо.

Он бросил карты на пол, одна и правда перевернулась рубашкой вверх. Он поднял и посмотрел. Червовый король. Это генерал. Значит - все, в этот раз. Хорошо, отлично.

Когда рассвело, дверь скрипуче оттянулась назад, начальник штаба, ни слова не говоря, вошёл и поставил ему на пол флягу из красной глины. Полковник, не отрываясь, выпил одним духом все вино, неплохое для этого сезона, но слишком крепкое. Для этого сегодня. Потом тыльной стороной кисти вытер рот и медленно встал. Он был на голову выше всех. Начальник штаба со стоном посмотрел на него, полковник покачал головой. Последних желаний нет, никогда. У кого они есть? Он давно уже не кадет.
Кадет.
Ему почему-то вспомнилось, как тридцать лет назад они пошли в пампу с сыном - «стрелять орлов» - сделали два лука, ему большой, почти настоящий, тугой, а Маркесу – маленький, для малыша, и сын радостно и долго бегал, задрав голову вверх, следя за тремя неподвижными тенями в воздухе, громко крича. Потом, почему-то - выпуск, он - в парадной форме, манжеты, обшлага, на Хулии – декольте и красная роза из Эквадора за тысячу песо, их класс выходит из церкви – брусчатка, солнце, морской ветер, молодые офицеры, волосы зачёсаны на лоб по последней моде, страемительно приближающаяся двуколка, выстрелы анархиста, его сын упал, и ещё кто-то, потом его собственный выстрел, один, не надо два, падающий анархист, больница, Барселона, он привез врачу бочонок настоящего кьянти, может, это все и решило - сын выздоровел и был награждён. Как и он сам.
Они вышли во двор.
Полковник встал к стене. Ветер чуть трогал перья на шлемах пехотинцев, а так все было буднично. Начальник штаба достал из кармана обмылок сигары, протер шелковым носовым платком, нервно раскурил. Что он дёргается, подумал полковник? Он скоро будет тоже - генерал. Несомненно.
Сигару начальник штаба сунул ему, от волнения - неловко, почти прыгая, судорожным тычком, как-то бравурно и отчаянно одновременно, испуганно и угодливо. У всех у них мания величия, смешанная с комплексом неполноценности, подумал полковник. А так нельзя. Солдат - тот же офицер, только тайный. Вот солдаты и молодцы - стоят молча. Похоже, всё пройдет как положено.
Полковник взял, затянулся, по-портовому спрятал окурок большим и указательным в рукаве, посмотрел вверх, выпустил дым слабым кольцом и щелчком выбросил кусочек сжатого ароматного листа в пустоту. И увидел орла.
Орел парил в небе, точно такой же, как тридцать лет назад - те три. Да, милый ты мой, хорошо мы тогда в вас не попали своими стрелами. Не смогли, не пустили.
Начальник штаба вынул из кармана повязку, но не решался.
Полковник взял, сам завязал глаза. Он никогда не боялся, нет, просто, чтоб не пугать необстрелянных молодых, решил оказать всем ещё одну услугу. Почему бы не оказать? Потом присел на корточки, руки положил на колени, как в горах крестьянский батрак на отдыхе, и расслабился.
Вот теперь все, дальше уже - Она.
Хулия, ну у тебя и характер, и, когда права кричишь, и когда нет... Сынок, а орел-то тут. Сердце прошлого не обретаемо, мой сын. Не может ум увидеть себя. Он улыбнулся – стало светло.

Залп прозвучал сразу из всех семи, на этот раз зарядили все. - холостых не было. Солдаты долго стояли, пока начальник штаба не закричал:
- Что Вы?! Вашу мать!! Он же - герой войны! Быстро несите тело! - потом склонился в рвотных конвульсиях и сам упал.
Генерал спал.

1. До скорой встречи. До скорой встречи (исп.)