Посёстры. Повесть. Глава восьмая

Глава восьмая. После этого она ушла.

Эмма действительно была спокойна и счастлива. Пашенька ее успокоил: он простил ей ее вольность, ее слабость. Она, конечно, стыдилась своей интонации, она раскаивалась и жалела, что пусть даже на секундочку вышла из себя и допустила в своей речи оскорбительный тон. Другая бы возразила: обычная интонация, тон как тон, так стоит ли обижаться из-за какой-то мелочи, из-за пустяка? Но это бы не была наша Эмма; Эмма знала мужчин; она знала, как важны такие «мелочи», и как такие «пустяки» могут ранить мужчин: одно неверное слово, любая с виду безобидная интонация может из любимого сделать нелюбимого, а из друга – врага. Мужчины, в большинстве своем, болезненно-мнительные существа. Впрочем, и женщины небезупречны. Но мы, как бы там ни было, любим и таких мужчин, и таких женщин, потому как сами такими являемся. Мы любим и нас любят, и когда мы это осознаем, когда мы это чувствуем, когда мы это вспоминаем, - мы счастливы и спокойны.
Эмма подвезла Павла Павловича до работы. Они коротко попрощались, обменялись нежными поцелуями, и Эмма, совершенно не думая о плохом, поехала дальше – к себе в больницу, к своим больным, в которых она нуждалась сейчас ни чуть не меньше, чем они в ней; даже, пожалуй, чуть больше. Эмма немножко опоздала. Мастерская Павла Павловича была совсем не по пути, и поэтому ей пришлось теперь возвращаться и ехать практически через весь город.
В больнице ей предстоял обход. Она прошла по палатам, которые были в ее ведении, участливо осмотрела всех своих больных, некоторых подбодрила, кое с кем обменялась шутливыми фразами – в общем-то, все было как и раньше, во все предыдущие обходы и осмотры. Сразу же после осмотра Эмме сообщили, что поступил новый больной. У него был закрытый перелом голени с вывихом коленного сустава. Требовалась немедленная операция. Эмма прооперировала больного, его ногу поставили на так называемую вытяжку: после вправления кости и сустава, стопа была просверлена в области пятки специальной хирургической дрелью; в просверленное отверстие продета специальная спица, и уже к ней, посредством нехитрого механизма, была подвешена гиря определенного веса. Все это было проделано для того, чтобы, после сростки костей, прооперированная нога не оказалась короче здоровой. Разумеется, операция проводилась под наркозом. Гипс же налагался уже после того, как убирали вытяжку – это от трех до шести недель, в зависимости от показаний и от сложности перелома.
После операции, больного, еще спящего, перевезли из операционной в палату, а Эмма пошла к себе в кабинет – попить чая и чуток отдохнуть. Ей не удалось ни того, ни другого. Еще не закипела вода в чайнике, как в дверь постучали. Эмма открыла. В дверях стояла сестра-хозяйка. Она сказала Эмме, что какая-то девушка хочет с ней поговорить, добавила, что, по словам этой девушки, дело это очень важное и безотлагательное. Эмма ответила, что примет, после чего сестра-хозяйка предложила стоящей в коридоре девушке пройти в кабинет. Эмма же не выходила из кабинета, а коридор скрывал от нее девушку; Эмма не могла видеть, почему гостья медлит, не торопится зайти в кабинет. Весь обзор укрывала сестра-хозяйка; она стояла в дверях и смотрела в коридор; она же и вмешалась:
- Проходите же. Вас примут.
Эмме это не понравилось, и она, отстранив в сторонку сестру-хозяйку, сама вышла в коридор. Справа, возле стены и чуть ли не прижавшись к ней, стояла молодая мама с маленьким ребеночком на руках. Эмма отметила про себя, что девушка очень мила и хороша собой. Эмма также отметила, что и малыш был чудным, но, главное, что он очень похож на маму… за исключением, пожалуй, только своих очаровательных карих глазок. Эмма тотчас испытала что-то знакомое, узнаваемое. Какая-та частичка ее памяти или что-то еще подсказывало ей, что она уже видела и эти глаза, и это личико. И даже, может быть, - эту милую девушку. Но она не могла вспомнить. Она чувствовала, словно этого никогда не было, и, одновременно, как будто было. Глядя на этих людей, Эмма была поражена и, в тоже время, отчего-то напугана. Она смотрела завороженным взором на маму и на мамину деточку, ничего из происходящего не понимала, но чувствовала что-то далекое и ждала чего-то скорого. Малыш сказочно улыбнулся Эмме. Она улыбнулась в ответ.
- Вы ко мне? – спросила Эмма.
Девушка кивком головы подтвердила.
- Идите за мной, - пригласила Эмма.
Девушка послушалась; она зашла за Эммой в кабинет и прикрыла за собой дверь. Сестра-хозяйка ушла по своим делам.
- Ну, так что вас ко мне привело?
- Ваше имя Эмма Алексеевна? – не скрывая раздражения, спросила девушка.
- Да.
- Крыжовникова?
- Да, но почему таким тоном? – тревожно, но все так же спокойно спросила Эмма.
- Потому! Потому что меня зовут Камилла. Потому что фамилия моя Шаблеева. Потому что этот мальчик, мой мальчик, - тоже Шаблеев. Вот от всего от этого и тон такой, разве не понятно?
Страшными в эту минуту были глаза Камиллы; они сверкали то ли от слез, то ли от гнева, они выражали то, что нельзя выразить словами – страх, отчаяние, боль, злобу, - необычное сочетание чувств, такое привычное в наши дни, но все не то, не то. Ее лицо перекосилось и, словно, окаменело; в каждой черточке, в каждой поре кожи, в каждом волоске отражалась и звучала ненависть. О да, Камилла, наверное, за всю свою жизнь еще никого так не ненавидела, как теперь, в эту секунду, она ненавидела Эмму.
- Понятно, - немного помолчав, спокойно и мягко ответила Эмма. Они продолжали стоять и смотреть друг на друга. Спокойный Эммин тон несколько сбил Камиллу с толка. Что-то стало меняться в ее лице, но совсем чуть-чуть, совсем незаметно; она убрала взгляд и беспокойно оглядела кабинет. Тут нашлась Эмма, она спросила: - Вы чай будете?
- Нет. Но, если можно, я присяду, можно? – Камилла была растерянна, и от этого еще больше раздражалась: она совсем не так представляла себе начало ее встречи с этой женщиной. Она думала, что придет, скажет и уйдет, «и вот так, и все»…
- Пожалуйста, садитесь.
«А тут непонятно что. Чай какой-то предлагает, да еще вот: «пожалуйста, садитесь», все совсем не так и не правильно».
- Нет. Я, пожалуй, постою. Я пришла ненадолго. Только сказать и уйти, и все.
Эмма кивнула. Камилла тоже кивнула, не передразнила, а просто по инерции, неосознанно, может быть, от нервов – не суть, и тут же отругала себя за этот кивок.
- А я все же сяду, - сказала вдруг она. – Мне с ребеночком тяжело. Вот так. Вот так удобнее, да, Егорка? Вы, должно быть, знаете, как моего сына зовут? Вам, должно быть, мой муж рассказывал?
- Нет, о вас он не рассказывал. Сказал, что женат, что есть сын, и все.
- Отчего же?
- Не знаю. Может быть, не считал нужным. А я не расспрашивала.
- Не считал нужным, - повторила Камилла; она осмелела – было видно из каждого ее слова, из каждого движения. – Скажите, вы ждали меня увидеть? Спрашиваю так, вот просто интересно, предваряя нашу основную беседу. Так ждали или нет?
- Ждала. Я знала, что рано или поздно мы увидимся.
- Откуда такая уверенность? Вы что, провидица? Я вот, к примеру, еще час назад не знала, что поеду на эту встречу. Хотя и знала о вашем существовании.
- Прозорливость здесь не при чем. Существует так называемый «закон троих»: третий знает второго и первого, в то время как ни второй, ни первый не знают друг друга, они знают только третьего; закон гласит, что так или иначе, но все они встретятся. Звучит он иначе, я его своими словами передала.
- Ой, какие же мы умные! – язвительно воскликнула Камилла. – Ну, раз так, может, тогда скажете мне, чего вы еще ждали? Ждали встречу, ждали меня, а от встречи со мной ждали чего-нибудь?
- Вы меня допрашиваете? Давайте уже решим ваш вопрос.
- Решим, решим, но вы ответьте. Вот скажете мне – и сразу начнем, - Камилла, сказав это, даже улыбнулась, загадочно прищурив глаза и посмотрев на Егорку.
- Да чего угодно. Скажем, я не удивлюсь, если вы сейчас достанете пистолет и пристрелите меня.
Камилла тут же смутилась от услышанного, ее лицо побледнело, она даже прикусила губу, но, не прошло и мгновения, и Камилла вскинула глаза и посмотрела на Эмму – дерзко, с вызовом.
- Забавно, - сказала она. – Забавно, что не я вас удивляю, а вы меня. Нет, действительно, - вы меня удивляете. Браво, вы угадали мои намеренья, раскусили, если хотите. Я, право, не знаю, что и думать. Что, у вас и под это есть закон? «Закон решившего убить», да? Или он как-то иначе называется?
- Я просто предположила, - с хрипотцой проговорила Эмма; по ее спине пробежал холодок. А от Камиллы, видимо, ничего не ускользнуло: она, конечно же, заметила ту искорку испуга, которая, пусть только на мгновение, но вспыхнула в Эмминых глазах. Признаться, Камилла упивалась от Эмминого испуга.
- Не переживайте, - улыбнулась Камилла. - Сегодня вам нечего бояться. Обещаю. – Она уже говорила серьезно. - Но потом… Все зависит от вас. Собственно, это и есть мое дело. Я пришла вам сказать, что убью вас, если вы не забудете моего мужа. Вы должны оставить его. Он мой муж и отец моего ребенка, и я не собираюсь его ни с кем делить. Вот так. Вы одиноки, вы, может быть, хороший человек, не исключаю. Но, пожалуйста, не надо зарится на чужое, прошу вас. Обещаю, я убью вас, если вы не послушаетесь меня. Вот ведь не убийца я, а мать и жена, и мать – в первую очередь, но убью, не задумываясь, убью, не содрогаясь, а потом – не сожалея. Это все, что я хотела сказать вам. Вот уже сказала. Подумайте над моими словами, Эмма.
Камилла не сказала больше ничего. После этого она ушла.