Лето в ожидании дождя

весёлые хрени, поцарапанные грустью


Всё можно наладить, если вертеть в руках достаточно долго
Второй закон Вышковского


хрень первая

Барабанов, в собственном соку


У Барабанова есть одно хорошее качество – он не умеет играть на мандолине.
Все остальные…

Утро всмятку

Когда я сажусь за накрытый стол,
где в большой глубокой глиняной миске уже парит наваристый борщ, притрушенный свежим лучком, укропчиком, петрушечкой, с белеющей сверху сметанкой и спрятанным в глубине вкуснейшим, нежнейшим куском молодой свининки… заправленный старым салом, толчёным с чесноком;
где в маленькой, искрящейся стеклянной вазочке лежит ярко-вымытая, сочная до слёз, томно-горькая со сладостью, свежайшая цельная редисочка;
где в тёмно-синей фарфоровой мисочке желтеют нежной охрой солёные волнушки, политые тем подсолнечным маслом, что пахнет как сумасшедшее, и прикрытые одеялом из тонких розовых колечек лука;
где в плетёной корзинке разлёгся тонкими-тонкими кусочками свежий чёрный хлеб;
где на длинной овальной тарелочке пускает слезу плотный жёлтый солоноватый сыр прозрачной нарезки, весь в крупных аккуратных дырках…
Когда я достаю из морозилки бутылку хорошей водки,
и она сразу покрывается толстым слоем инея, как сказочное зимнее окно Деда Мороза,
и свинчиваю ей крышку;
и начинаю лить в хрустальную сверкающую рюмку, тяжёлую и надёжную;
и влага льётся тягучей ликёрной струей, паря упругим морозным холодом;
и беру в одну руку наполненную рюмку, а в другую – хлеб;
и готовлюсь, полузакрыв от предвкушения глаза, опрокинуть влагу в себя, замереть на пять секунд, проглотить, снова замереть и потом глубоко вдохнуть тёплый воздух сквозь тонкий чёрный хлеб…
…и оцепенеть, легко передёрнувшись…
…и застыть в предчувствии зверского аппетита…
звонит телефон.
Я даже не думаю, кто бы это мог быть, я знаю.
Я знаю, что это – Барабанов.
И я знаю, что ЭТО не прервётся на третьем-пятом звонке – если Барабанов звонит, то намертво, до посинения, до перегрузки на всех телефонных линиях мира, ставя мир на грань техногенной катастрофы и связанного с этим мирового хаоса.
И так – всегда…
Да, можно отключить телефон, садясь за стол. Можно. Я пробовал. Он – как чувствует это и возникает лично.
И звонит уже в дверь, упрямо насилуя звонок, и из-за стен начинают материться и стучаться соседи, верещать их дети, а сморщенный высохший ветеран сверху переламывает двустволку, загоняя патроны с жаканами, на медведя, и плотоядно улыбаясь, шепеляво шепчет беззубым ртом: «Хитлер – капут! Родина или смерть!.. С-с-с-сука!»
И я ему верю: он уже дважды стрелял. На поражение.
Мне пришлось поставить телефон и в туалете. Там была та же застольная ситуация, только действия имели обратный характер.
Только – и звонок телефона.
Вот!.. Развернул свежую газету!.. На странице со статьёй про бабушку, которая родила в восемьдесят лет, или что у очередного поп-звездуна крутую тачку угнали, или про НЛО, которое доит коров… Собрался радостно… почитать, в режиме «он-лайн»… Сейчас!..
Звонок!.. В дверь… В семь утра!..
!!!
И тут уже ни есть не хочется, ни…
Я иду открывать.

Конечно, на пороге стоит Барабанов.
Крупный телом, безмятежный и невозмутимый, лениво вдавив кнопку звонка и шлёпая в полуулыбке большими толстыми влажными губами:
– Звонок поменяй – кнопку заедает. Я думал, ты помер, нафик… – заявляет он, отпускает сплющившуюся кнопку, отгребает меня в сторону освободившейся рукой и проходит мимо, внутрь.
– Я не могу умереть, не убив тебя!.. – ласково и грустно успокаиваю его, пожимая плечами и качая головой одновременно.
– Главное, чтобы это было, как бы, искренне, – требует гость, хлопая за собою дверью туалета, откуда выманил меня своим приходом.
– Это будет квинтэссенцией искренности, её катарсисом! – обещаю я, скрежеща в спокойной ярости зубами.
– Если будешь убивать ножом, проследи, чтобы нож был не ржавый, а то – заражение крови может случиться, и у меня будет нездоровый цвет лица, потом…  – предупреждает собеседник натруженным от процесса облегчения голосом.
– Даже спиртом промою, – киваю головой, направляясь на кухню, к чайнику. – Чтобы ты умер здоровым и незаражённым. И потом выглядел свежим и румяным. Среди обилия цветов и зарыданных лиц.

Параллельно с чайником, включаю телевизор: при всём  множестве нареканий, телевидение – прекрасная штука. Если не скользить по поверхности изображения, а проникать вглубь. Там можно много всякого найти…
На экране возникает, закатывая по-опереточному глазки и жеманничая, напряжённо извиваясь при этом телом, прихохатывающая Люся Карнавальная, на глубоком выдохе страдающая в ток-шоу с очередным яйцастым запердоном канала ОРТ, отловленным на ближайшем курятнике, обаятельным до небритости потной рожи.
С прелестника уже содрали его полуистлевшие вонючие шмотки, украденные однажды у неосторожно заснувшего бича;
надели фрак, предварительно дезинфицировав тело раствором медного купороса;
воткнули голову к Звереву, зад – к Зайцеву (или наоборот, что абсолютно несущественно);
после чего насильственно, в типовой форме, приобщили к окончательной «интеллигентно-стандартной гламурности», познакомив с единственногениальным поэтом России Пушкиным и столь же единственногениальным писателем Достоевским.
Всё – в пересказе. Чтобы запомнил хоть что-то, чего не знал никогда. Для простого упоминания этих вечновеликих где ни попадя.
Когда же запомнил, обучили командам «Фас!» и «Фу!», обкатали на мелочах, и выпустили морочить миллионам телезрителей то, что даже в культурной Одессе, воздвигшей памятник главной проститутке всей России, морочить пока не рискуют. Хотя… ещё не вечер.
Сегодня Люся выглядит моложе, чем более полувека назад, когда снималась в своём первом фильме. Сегодня она выглядит дочкой своей героини. Правда, изрядно перекошенная, стянутая, с выпученными как для вурдалакского поцелуя губищами, чуть подёргивающаяся – но! – чего не сделаешь и на что не пойдёшь, пытаясь в свои скорые девяносто семь казаться нимфеткой. Этакой «лолиткой»…
Из детского садика при палате № 6.
А я представляю себе, как поздним вечером, оставшись одна, Люся готовится ко сну.
Сбрасывает с распухших, уродливых от старости ступней узкие туфли на длинных тонких шпильках;
вытаскивает тяжёлые серьги из растянутых ушей;
снимает парик, перетряхивая поражёнными подагрой руками, свои родные, до просвечивания редкие, слипшиеся волосёнки;
вытаскивает искусственные челюсти и кладёт их в стакан со спецраствором;
долго оттирает с лица толстенный слой грима, отодрав искусственные ресницы и брови;
кряхтя и постанывая, стаскивает корсет и специальные, стройнящие тело, колготки;
освобождается от бюстгальтера, превращающего дряблые обвислые груди в молодые и пышные перси;
отстёгивает маникюр с обкусанных узловатых пальцев…
Потом, почти совершенно ощипано-голая, с чуть синеватой пупырчатой кожей, стоит перед зеркалом, рассматривая своё обрюзглое обвисающее тело, отдающее тленом, глубоко впалые щёки и ввалившиеся глазницы, и понимает: можно обмануть людей, но нельзя – себя и время. Тут бессильны и липосакция, и блефаропластика, и пилинг с лифтингом.
И тяжёлые мутные слёзы обречённого осознания бессмысленности себя в сегодняшнем дне скатываются из провалов глаз, текут по дряблым щекам и, застыв на подбородке, медленно-долго, растянувшись в мгновении, падают на ссохшиеся морщинистые руки сырыми, холодными каплями.
И внутри возникает ужас: всё конечно, и она – тоже. И от этого не уйти.
И остаётся ждать.
И рядом никого живого.
Всё прошедшее – в прошлом. Всё величие славы, и сама слава в кажущемся величии своём – блеф.
Всё проиграно, всё проплясано, всё пропето. Всё продано и куплено, а потом – перекуплено.
Всё – просрано. Вся жизнь.
И в горле возникает плач, как вой одинокой волчицы, потерявшейся в зимней промозглой степи, занесённой глубоким снегом холодной безысходности.
Вой бьётся в просторных стенах богатой до отрыжки квартиры, пугаясь самого себя вырывается в отворённую форточку, и, разрастаясь и ширясь в пространстве, проносится над городом, взлетая вдаль и ввысь, в бесконечную пропасть чёрного ночного неба, где растворяется и исчезает, затихая.

Когда я уже пью кофе – пошумев сливным бачком и смесителем в ванной, появляется Барабанов, вытирая руки и потом небрежно швыряя махровое полотенце, из ванной, к мойке:
– Отрегулируй бачок! И смеситель капает. Да и пол в ванной пора протереть… А мой кофе где?! Не, ну, ты и наглец!.. Я же, как бы, гость у тебя!..
– Именно, «как бы». Знаешь, любой незваный татари (зачёркнуто самоцензурой) прищуренный потомок Чингисхана, в сравнении с тобой, – самый дорогой и долгожданный гость. Делай себе сам, а то могу перепутать кофе с мышьяком.
Он презрительно хмыкает, кривя губы, и следует моему совету, попутно бубня:
– Купи, как бы, нормальный чайник! «Philips» или «Bosch». Это у тебя не чайник. Это, как бы, – поганый кипятильник в хреновом корпусе. А лучше – кофеварку для «эспрессо». С давлением не ниже пятнадцати бар.
– Меня устраивает этот. Тебе не нравится – подари крутой. Не возражаю.
Я не обращаю внимания на постоянные критические охаивания. Притом, что у него треснутый унитаз течёт, за смеситель противно браться, воду для кофе он кипятит в зашмурыганном ковшике на газовой плите, а дверной звонок вообще не работает, и приходится бить в дверь ногой, что не улучшает её и без того жуткий внешний вид. Хотя и внутренний… не от кутюр.
– Ты заметил, что я, как бы, похудел? – Барабанов садится на табуретку и шумно втягивает кофе далеко вытянутыми губами. Табуретка из последних сил задушено скрипит, обещая в этот раз рассыпаться обязательно.
– Чашку не заглоти! – прошу его. – Заметил. И – просто восхитился! Думаю, теперь тебя примут в балет. Без экзаменов. И сразу дадут главную роль.
– Не веришь?! – аж подпрыгивает он на (из последних сил!..) безысходно стонущей табуретке. – На два кэгэ!

Только с изобретением целлюлита, появилась возможность описать и объяснить фигуру Барабанова.
Его грушевидная голова с плоским лицом, с носом-кукишем, с кругло-поросячьими глазками цвета гнилой соломы под незаметными ресницами, и с губами чистокровного нег (зачёркнуто самоцензурой) представителя афроамериканского большинства в США, но в два раза большими, будто в них ужалили сразу две пчелы, плавно и незаметно переходит в тройной подбородок, перетекающий в место, где у нормальных людей – шея. Шея ненавязчиво превращается в колыхающиеся плечи, из которых растут удивительно тонкие руки, заканчивающиеся крупными кистями. Относительно чистыми.
Торс состоит из очень выпуклой груди, которую все – ошибочно! – принимают за огромный живот. Это потому, что народ не знает: у мужчины всё, что выше пояса – называется «грудь».
Его «грудь» совмещается с бёдрами, которые более правильно будет именовать «чресла». Дальше идут Х-образные ноги, не представляющие интереса. Разве что – они заканчиваются толстыми ногтями, всегда длинными до загибания. Если Барабанова пустить босиком по паркету, будут слышны звуки «шкряб… шкряб… шкряб…»
При этом его довольно высокая фигура, когда смотришь строго сзади, не вызывает глубокого ужаса своими формами. А вот в профиль… Не все выдерживают.
Он давно и плотно болен навязчивой идеей похудеть. И идёт на всё, ради воплощения её в жизнь. На всё, кроме правильного питания и активных физических нагрузок для тела.
При своей внутренней скаредности, даже жлобской жадности, он легко выбрасывает бешеные деньги на разные диеты, средства для похудения, чаи, кремы и всякое, что постоянно придумывают для таких.
Он был одним из первых, и самым искренним, потребителем «Гербалайфа». Потом возглавил плотнеющие ряды и колонны сторонников пищевых и витаминных добавок, якобы «специально разработанных NASA для американских космонавтов». Ещё потом стал яростным пропагандистом китайских капсул «Вечная молодость», их же препарата «Сять Сру», тайских таблеток, древних настоев от колдунов индейского племени «арапахо» и вытяжек из моржового члена, от нанайских шаманов.
Распространители всей этой мерзости оберегали и лелеяли Барабанова – он один давал им доход целого региона, позволил встать на ноги, кормить семьи и, разбогатев, перейти в другой, более правдоподобный бизнес. Потому что, потребляя, клиент ещё и исступлённо пропагандировал товар среди родственников, друзей, знакомых и врагов. Увеличивая число последних.
Поскольку абсолютно все перечисленные снадобья производились в одной провинции Китая, этот братский регион быстро расцвёл и окреп, а уважительные и благодарные его аборигены, прищурив раскосые глаза, рассказывают своим детям легенду о большом и добром человеке с Запада, с восточным именем Бар-а-Банов, давшем им такое благополучие.
Параллельно с этим, не отрываясь, Барабанов не чурался и местных средств: уринотерапии, сеансов Кашпировского «У вас всё рассосётся!», и молчаливого заряжания воды и всего жидко-пастообразного этим глубокомысленным умницей, экстрасексом-рукоблудом Чумаком, по кличке Аллан.
На низкий столик перед экраном Барабанов ставил пять полных трёхлитровых банок и садился на пол в «позе лотоса» (по-русски – «падм-асана»), как самой сакральной, позволяющей «открыть экоальную эзотерику Ментального тела шакти на уровне Астрального тела».
На экране очкасто-мудрый Аллан (IQ – рупь двадцать две, белый, креплёный, советского разлива), причудливо бликуя, преломляясь и искажаясь сквозь банки, многословно витийствовал руками, добираясь до зрачков застывшего в медитации Барабанова и сквозь них просачиваясь внутрь черепа, заполняя пустоты, предназначенные для мозгов.
Рядом, как всегда, – плечом к плечу, позой к позе, – его верная спутница по жизни и закидонам – жена Туся: могучая, ширококостная, с такими кривыми ногами, что их не скрывает даже расклешённая юбка до пят, растопыренная парашютом.  Эти ноги, да ещё усатость, да растущая бородавка у тонкого носа, и заставляют её не отставать от мужа, этим самым удваивая доходы сантехников от медицины.
Конечно же, они ещё: сжигают и выводят шлаки, чистят чакры, форматируют ауру, заряжают биополе, очищающе голодают – с ежедневной пятилитровой клизмой, и дважды в месяц, десятиминутно, ложатся голыми в муравейник, после чего часть муравьёв погибает в страшных конвульсиях, а оставшееся племя сворачивает манатки и быстро эмигрирует на новое место, километров за двадцать от родного подворья, прижимая к себе грудных детей и неся на плечах своих стариков.
Муравьи, они неглупые…
А ещё в самом начале, только став толстеть, Барабанов рванул в Москву, к таинственной и знаменитой исключительно хвастливыми слухами о себе Джуне – на тот момент её уже выпустили из клиники Кащенко под подписку о невыезде и с запретом двигаться без сопровождающего.
Но та оказалась безумно занятой – как раз в этот период, прямо на заседаниях Политбюро ЦК КПСС, она поочерёдно накладывала руки на членов Политбюро, отчего члены (Политбюро) становились упругими, наливались энергией и жизнеспособностью, что продляло их силы вести СССР по пути дальнейшего политического маразма на фоне старческой деменции, отягчённой паранойяльным синдромом.
За эти её дела, Политбюро присвоило Джуне звание «Генерал-полковник, заместитель Верховного атамана Союза казачьих войск России и Зарубежья», КГБ наградило медалью «Ветеран из внутренних органов», а лично Леонид Ильич Брежнев – подарил собственноручно сшитый и расшитый золотыми позументами белоснежный костюм для её нового звания в казачьих войсках.
Потом, подумав остатками разума, Генсек КПСС подписал «Указ о присвоении имени Джуны звезде в созвездии Стрельца, зарегистрированной под № 000001, серия 5», после чего в Стрельце начались серьёзные аномальные катаклизмы галактических масштабов, вследствие чего Брежнев почил, а страна вверглась в окончательный бардак, закончившийся Перестройкой, падением мировых цен на нефть и развалом СССР…

Самое поразительное, что здоровья и Барабанова, и его жены, пока хватает на все эти эксперименты со своими организмами, не давая им окочуриться. И даже выглядят они неплохо!.. Ну, чуть синюшные, иногда судорожно подрагивают; бывает, выключаются из происходящего минут на пять… Но, согласитесь, это – мелочи. Этим у нас страдает каждый второй и без попыток похудения. Просто из-за состояния экологии и собственных глупостей.
Хочется ещё сказать, что и живут, и всё делают они по «фен-шуй»… Но – не буду. А то вы ещё плохо подумаете о Барабанове и его Тусе.

Солнце раздвинуло тучи, заглянуло в окно и погладило редкий седой ёжик волос на грушеголове Барабанова.
Тучи сегодня таки забрели на наше небо, но дождя, явно, не обещают. Какие-то они измождённые, безводные и сморщенные. А дождь нужен. И – давно.
С начала мая и до сегодняшней второй половины июня, на землю не упало ни капли. Слишком жарко не было, но сухость такая, что скрипят веки глаз, трущиеся о сами глаза. Воздух обезвожен, как в доменной печи, только несколько охлаждённый. До плюс тридцати восьми. В тени, конечно.
Газоны от этого несвежие, а листья похожи на раннеосенние – чуть пожухлые и обвисшие зелёными тряпичными лоскутками.
По пропитанному пылью асфальту редкие всплески анемичного ветерка гоняют фольгу от мороженных и пустые пластиковые колбы от напитков.
Трава за городом и всё, растущее из земли, устало поникшее и обессиленное. Даже у дачников, поливающих свои клочки постоянно, зелень скучная и угрюмая.
Дождь нужен. Его жду все и всё.
И придурошный Мыкола, косо танцующий в телевизоре судорожно расхлябанным телом, что-то расплывчато мутит в отношении грядущего пришествия заблудившейся влаги с небес, но и сам себе не верит, и от этого совсем глупеет навсегда приклеенной полуулыбкой.

– Не верю! – радую я Барабанова любимой репликой-цитатой режиссёров провинциальных и народных театров. – По-моему, просто твой целлюлит переместился из одних участков тела в другие.
– Х-ха-х!.. – презрительно лыбится худеющий, продолжая насиловать стонущую от безысходности табуретку. –  А весы?.. Весы!? Они, как бы, показывают минус два кэгэ!
– Объяснимо! – мотаю отрицательно головой. – Просто ты: сходил в туалет по-большому, помылся с мылом и мочалкой, смыв многолетнюю грязь и старые футболки, и обрезал ногти на ногах. Плюс – заедают весы.
– У меня – электронные! Там нечему заедать! – Допивает кофе будущий дистрофик, чуть таки не засосав чашку внутрь. – Там, как бы, микропроцессор и дисплей.
– Значит, процессор перегрелся. Ты же на весы постоянно прыгаешь, изверг, вот его и приклинило. Или батарейки сдыхают. Отсюда и погрешность.
– Ладно, время покажет… Я сейчас, как бы, на новую, крутую диету сел. Обещают, за месяц потеряю до двадцати кэгэ, – шморгает носом гость.
– Кэгэ, кэгэ… Знаешь, самое интересное будет, если всё, заглоченное тобой до сегодня, вдруг начнёт таки исполнять свои функции. И ты, на глазах, станешь таять до толщины паутинки. И исчезнешь вообще. Просто исчезнешь, растворившись в пространстве, – я тянусь за сигаретами на столе. – Ну, это ещё ладно… Все мы исчезаем, уходя из этого мира. А если – другое? Если вся эта гадость, съеденная тобой, среди которой – уверен! – масса гормональных препаратов, начнёт превращать тебя в женщину? Уже – начала? Представляешь, как это будет интересно: Барабанов – с сиськами под восьмой номер бюстгальтера?! И – любопытной женской промежностью…
– Не бзди!.. – достаёт и Барабанов сигарету из голубой пачки «Winston». – Мне самому бздошно…
– Правильно, тебе и надо бояться… Вон, уже сигареты для «голубых» куришь, следующий шаг – перейдёшь на женские. И бестолковое «как бы» суёшь через каждые два слова. А это – признак серьёзных изменений в мозгах. Хотя, мозгов…
– Так, – прерывает гость тему и переводит стрелку, – ты обещал мне помочь с ремонтом. Я потому и заехал. Одевайся, погнали. Машина, как бы, внизу.
– Тогда – как бы, попей ещё кофе, пока я, как бы, совершу прерванное тобой. За-дол-бал ты меня своим «как бы», окончательно!.. – И ухожу в кабинет одиночества, к своей любимой «Комсомольской правде в Украине», всегда выручающей меня содержанием, а особенно – первой страницей: и при поносах, и при запорах. Потрясающее средство!.. Рекомендую всем, страдающим стулом. Или табуреткой.

Впервые видящие «VW» Барабанова, цвета прокисшей вишни, родившийся в 1987 году, заливаются горючими слезами сочувствия и к машине, и к её хозяину, и ко всему автопрому побеждённой СССРом Германии. Но это – самые мужественные. Более слабые бьются в истерике и напрочь, даже под страхом пыток и расстрела, отказываются садиться внутрь машины, соглашаясь идти пешком хоть куда, куда надо, и обещая прийти туда раньше, чем приедет Барабанов.
Судите сами.
Заднего бампера у этого «седана» нет, отчего машина выглядит наглым бесхвостым котом. Причём хвост ему не оперировали, а жестоко выдрали. С хрустом и стоном. Грубые, злые, бесцеремонные садисты.
Правый задний габарит разбит, потом собран на прозрачном скотче, потом скотч запылился и замаслился, и теперь фонарь выглядит подбитым в пьяной драке глазом. Задний номерной знак, с одной стороны, привинчен к кузову ржавым болтом, с другой – аккуратно завязан на два узла потускневшей медной проволочкой, кое-где в изоляции зелёного цвета.
Шины все разные: как по месту рождения, так и по возрасту, так и по сезонности, так и по протекторам. Где протекторы ещё остались. Мало того, одно колесо на два размера меньше остальных трёх, отчего машина перекошена взад и вправо, и постоянно кажется, что вот – сейчас!.. – она уйдёт с дороги в кювет, резво и весело кувыркнувшись через бордюр.
Передний бампер весь в трещинах, пятнах, изломах и вмятинах, а номерной знак на нём может поведать о многочисленных встречах с деревьями, столбами, заборами и крупным рогатым скотом, после этого превратившимся в мелкий и безрогий.
Теперь, добавьте сюда ещё общий внешний вид бедного автонемца, после того как Барабанов самолично его покрасил, предварительно зашпатлевав и прошкурив. Ещё советской наждачкой.
Готовя краску, он решил сэкономить на растворителе. Ну… не то, что сэкономить… Просто растворителя не хватило.
Потому что Барабанов всегда берёт всего ровно столько, сколько нужно. Но – чуть меньше.
А бежать за растворителем было далековато, да и лень, да и время поджимало, да и на гаражах никого не было, чтобы взаймы взять. И он, глубоко подумав, параллельно шмыгая кукишным носом, решил красить получившимся составом. Чуть густоватым.
Поэтому, краска не растеклась, как положено, а застыла и высохла мелкими и крупными пупырышками, и теперь машина выглядит если не перепуганной насмерть, до мурашек, то уж точно замёрзшей до «гусиной кожи».
И мне постоянно хочется её накрыть чем-то тёплым, чтобы она согрелась и успокоилась.

– Ну, чё стоишь? – Барабанов уже влез внутрь косо просевшего под ним автомобиля и завёл двигатель. – У нас лакеев нет. Открывай дверь и садись, пора ехать.
Я тяну за ручку передней правой двери, но она не поддаётся.
– Сильней тяни, там чуть в замке заедает! – орёт хозяин, весело показывая рукой, как именно надо тянуть. – Чё, не завтракал?.. Сил нету?.. Ты же кофе пил!
Я тяну сильнее. Что-то сухо, с коротким хрустом, щёлкает, и ручка оказывается в моей руке, а дверь остаётся закрытой.
Барабанов замирает, пытаясь осознать случившееся. Потом нервно глушит мотор, вылезает, резво обходит машину и берёт у меня ручку. Его глаза, из маленьких светлых пуговок, превращаются в чёрно-карие, огромные глаза Микки Мауса.
– Ниху… себе… вот… – почти стонет он. – Твою-у-у-у мать!.. По-живому выдрал!.. Это ж надо!? Ты чё, бля, как бы, двери открывать не умеешь? Как я теперь, без ручки?.. Где я возьму такую? Это же, как бы, не «жигуль»!.. Не «жигуль» это!! Ты представляешь, как бы, сколько она будет стоить на «шроте»?.. Не, ну это ж надо!.. Взял и выдрал! С мясом. По-живому… Как ты открывал?!
– Как ты учил! – я знаю, что тянул нормально, потому не чувствую за собой вины. – Показывая при этом… – И передразниваю его жесты. – А вот если бы ты дверь с кнопочки снял изнутри, ручка могла и целой остаться… я думаю…
– А ты что, как бы, не видел, что кнопка утоплена? – начинает, трагически закатывая глаза Микки Мауса, психовать автопрофессионал. – Не видел?
– Я выполнял твои команды. Так что – не ори, а открывай и – поехали. Или я пошёл делами заниматься. Как бы. Кстати, куда мы должны ехать?
– На обойный рынок, – автоматически отвечает обездоленный случившимся, уныло разглядывая ручку. – Я уже, как бы, написал список, что надо, теперь только закупиться…
– Я представляю себе этот процесс… – мои глаза сами съезжаются к переносице. – Бедные продавцы, на обойном… Они надолго запомнят этот день… Навсегда! – Я сажусь в распахнутую хозяином дверь. Он, ещё раз тоскливо полюбовавшись погибшей в расцвете лет и сил ручкой, заводит двигатель. – Кстати, ты знаешь, что я оказался на год моложе своего паспортного возраста?
– Что, в Загсе неправильно записали? – тут же вскидывается Барабанов, любящий всякое неожиданное, с налётом тайны. – А как ты выяснил?
– Нет. Просто тот год, в который мы познакомились с тобой, я вычеркнул из своей жизни. Весь. На всякий случай.
– Не можешь без гадостей… – грустит Барабанов, покачивая головой. – Сначала, как бы, ручку оторвал, теперь обидел меня, намертво… И за что я тебя люблю?..
– За мою честность. Я что думаю, то и говорю.
– Это – то-о-о-очно… – тянет собеседник задумчиво. – Хотя… В 90% случаев так хочется, чтобы ты промолчал… Или – заткнулся. На полуслове…
Он включает передачу, но тут перед капотом появляется моя соседка, богатогрудая и крутобёдрая дама, с полным белья тазиком, прижатым к животу, в одной руке, и таким же полным белья ведром – в другой. Она ставит ведро на землю и замирает, задрав голову и грудь вверх, к своим окнам, в ожидании чего-то. Или кого-то.
Барабанов хватает руками провода, торчащие из середины рулевого колеса, и соединяет их оголённые концы. Внутри капота раздаются душераздирающие звуки штук пяти сигналов разной тональности: от утробно-басовитого львиного, до жалобно-кастрированного кошачьего. Соседка от неожиданности аж подпрыгивает, с поворотом в воздухе, роняя тяжёлый металлический тазик на капот.
– Ты чё, сдурел?! – орёт она, размахивая руками и двигаясь к сигнальщику. – Идиот! Нельзя просто сказать, чтобы отошла?.. Чего ты ревёшь? Чего верещишь?.. Щас вот сделаю тебе из тазика воротник! Дудило хренов!.. Разъездилися тута!..
– Убери, как бы, тазик свой с капота! – орёт и Барабанов, отгребающе размахивая рукой перед собою. – Убери тазик, чучундра, ты мне, как бы, капот помяла! Не, ну не идиоты тут живут?..
Это он уже мне. Я пожимаю плечами, в затруднении, кто из них двоих – идиот.
Соседка юзом стаскивает тазик – явно, назло – подхватив его, уже съехавший с визгом, и гордо удаляется к сушильным верёвкам, картинно виляя бёдрами и подбрасывая выпирающими шарами-грудями.
Забытое ведро остаётся у правого переднего колеса. Я вижу его.
Барабанов, почти воткнувшись носом в лобовое стекло, рассматривает последствия:
– Во, гнида!.. Мало того, что вмятину сделала, ещё и поцарапала!.. Я сейчас милицию вызову! Я ей щас сделаю!..
– Ну, и что ты ей скажешь? Милиции? Что перепугал женщину клаксонами, а она уронила тазик? Не смеши милицию и меня. Сам виноват. Поехали! Или – мы уже передумали?
– Ладно, поехали!.. – соглашается пострадавший, грустно шморгая носом. – Как бы, вроде сегодня и не понедельник…
– Сегодня, как бы, – пятница. Тринадцатое.
– Во, блин!.. А я-то, как бы, думаю…
– Вот именно: «как бы»! Думаешь…
Профессионал врубает передачу, с перегазовкой рвёт с места, подхватывает брызговиком забытое ведро и весело тянет его через весь двор, расшвыривая в пыль выстиранное бельё, как старинный сеятель рассыпал зёрна во вспаханную землю.
Осознавшая потерю ведра соседка, подпрыгивая тяжёлым шариком, гонится вслед, яростно размахивая руками и широко раскрыв в неслышном крике рот…