По дороге домой-8

                ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ-8

     За окном светит солнышко, солнышко! – дети офонарели и просятся в бассейн, у меня полдня прошло в неге и холе, 8 марта, Международный Женский день, передо мной еще полдня, я не пошла на работу, позвонил Левицкий, единственный, поздравил с праздником, и сказал:
     - Ах, вот как вы  теперь празднуете, Восьмое Марта, эмансипированные женщины – невыходом на работу! А, помнится, как раз воевали за равное право на труд!
     - Равного права на зарплату все равно не отвоевали, - засмеялась я


Что-то захотелось мне выступить сегодня ЖЕНЩИНОЙ.  Во всей красе
 Да простит меня внимательный, вдумчивый мой читатель.
 Что все время лошадь, да лошадь, да еще пьяная извозчичья лошадь.
 Что четыре года подъяремная ослица, волокущая на себе муку и масло.
 Что корова,  последний год корова, готовая мычать на околице села «говядина, свежая говядина»!!
  Что СКОТИНА, как обозвал меня Тарасов.

   Я – ЖЕНЩИНА.
   Я – самая обыкновенная, самая сильная, самая умная, самая красивая на свете женщина. Ладно, звучит пошловато. Не впечатляет. Сразу просится « не говори, что самая сильная, не говори, что самая умная», но ведь кто-то, самый любимый, мог бы сказать «зато самая красивая»,  мог бы, почему не ТЫ?!

     Ты спрашиваешь – что там, с Серебряным?
     С Серебряным все в порядке, он целый Гавелак за пояс заткнул.

     С середины января, когда мы расстались с ним со скандалом, и он забрал у меня все свои работы, - он встал на станек сам. На станек Никольской. Просто пришел к ней и предложил более выгодные условия аренды, чем Дима, который, с затухающим  потенциалом, довел Никольскую до полной нищеты. Все помнят те последние времена, когда она со своим Сашкой-белорусом по три часа выстаивала на бордюрчике, в надежде получить от Димы заветных триста крон. Триста крон – это стоимость ее с Сашкой ночлега в «обытовне»(общежитии). Это то, что нужно заплатить, чтоб не остаться на улице.
     Серебряный предложил к трем стовкам еще стовку, что, при известной скромности Саши, да при кулинарных способностях Никольской, позволяет не умереть с голоду, не работая. Вопрос был решен. А полтора месяца на бордюрчике, по вторникам, позволили Серебряному вычислить всю нехитрую схему абсолютного успеха на Гавелаке. Собственное место и собственная продукция – это бомба.
     Собственное место и собственная продукция на тот момент была только у Елинковой и Значка. Но у Значка не было собственной коллекции. А у Оугена, который влез каким-то дивным способом на Гавелак через Магистрат, как председатель всех «упырхликов»(беженцев) на свете, не только белорусских, не было собственного места. То есть оно было, но хлипкое, за всеми нами, самым последним. Серебряный назвал себя четвертым.
     Однако, когда вошел в этот абсолютно закрытый бизнес, - в нашей очереди был первым, благодаря Никольской. Я была третьей. И всю неделю, стоя за ним через два-три станка, наблюдала его триумфальное восхождение.
     Разумеется, гробовые доски ему таковыми не представлялись – в нем два метра росту. Во-вторых, демпинговые фонари. Сколько я ни рассуждай про бобриковые шапки, - покупатели бараны. Так говорит Серебряный. Видят цену «450»за то, что на других станках шепотом предлагается за «800», и возвращаются к увиденному. Только русские, да и то только новые русские, способны заплатить больше, чем вещь стоит.
     Наконец, качество. У Серебряного оригинальные «Эпсон»-овские краски, которые ему мама исправно присылает из Америки, они не выгорают, даже на прямом солнце, в течение пятидесяти лет, а наши умельцы-принтовики пользуются самыми дешевыми, поддельными чернилами, сегодня картинку купил – через три дня она у тебя прямо на глазах исчезла. Серебряный вообще сказки про Америку рассказывает – говорит, уже есть такой «Эпсон», что одновременно с краской рельеф считывает, правда, стоит около миллиона долларов.
     Короче, две недели я за Сашкиными головокружительными успехами, открыв рот, следила, и разносила по Гавелаку весть «наша смерть пришла!».
     Через две недели он стал последним, а я первая, и тут он опомнился.
      Решил, что из двух зол выбирают меньшее, и вернул мне свои картинки с условием, что я буду расплачиваться за каждую из них в следующий же момент по продаже. И комиссию мне назначил такую, что от его продажной цены отличалась максимум на стовку. На всем Гавелаке не было таких качественных и дешевых принтов. За две недели я на них заработала столько, сколько за полтора месяца нашего «компаньонства».
     Сколько заработал Серебряный, я не берусь и считать, потому что он «заворачивался», не останавливаясь. И Никольская воскресла.
     - Все, что ни делается, все к лучшему, - сказал мне Серебряный, когда мы на 23 февраля позволили себе по «метаксе», как в былые времена, - если б ты меня месяц назад не бортанула, мы бы так и сидели на своих двенадцати тысячах в месяц.
     - Я тебя бортанула, Саша, потому что семья, прости меня, Господи, все-таки важней, чем друзья.
     - А я теперь вообще склоняюсь к мысли, что друзей не существует. Особенно, если речь идет о совместном бизнесе.
     - Помиримся на том, что «табачок врозь, а дружба-дружбой»?
     - Ира, оригинал звучит иначе «дружба-дружбой, а табачок врозь».
     - А нам-то, какая разница?!

     Через неделю я семизвездочный коньяк  пила как воду.
     Мне хотелось орать на весь бар, что я продаю козу.
Что  сначала купила ее за отцовское приданое, а теперь продаю за долги, которые эта коза мне наделала. Эта коза меня чуть не забодала.
     А я ли не играла с ней первые три месяца! Я ли не отмыла ее до белого шелка! Я ли не повязала ей алой ленты на шею!  Я даже копытца украсила ей серебряными подковками!! Ничего не помогло. Не полюбила меня коза.
     Сначала изменяла мне с евреями – заматерела, обрюзгла, а потом на цыган перекинулась – стала нечистоплотна и бесстыдна. Даже кошка – кошка Никольского! – от нее ушла.

     И все-то серебро свое растеряла.
     И алую ленту изжевала до мочала.
     А белый шелк почернел от кровавых подтеков.


     Я сидела в баре, и меня трясло.
      Позвонила дочь.
      - Ты где?
      - Я на Ираского намести, в каком-то первом попавшемся баре, заказала коньяк и кофе, я только что рассталась с Гусаровой и Мишей, который выдал мне залог в тридцать тысяч, из которых я десять выдала Гусаровой, и десять заплатила за квартиру, социалку и здравотку, а десять везу домой, из которых восемь отдам Франте для бабушки с дедушкой, а две разделю – одну Владику, как долг за «высвечени», а одну тебе, на парикмахерскую…
     - О-оо! – сказала дочь, - ты сколько коньяков выпила уже?
     - Два.
     - Ну и давай уже домой.
     - Выпью третий и приеду, - сказала я, - А то мне хочется орать.
     - А что тебе хочется орать?
     - Просто "аа-ааа-аааа!" и все.
     - Дома поорешь

 
     В трамвае мне позвонил Тарасов и, выслушав мое «я в трамвае, мне неудобно говорить», сказал «а ты не говори, ты слушай».
     И опять понес ахинею о том, что ему звонила Камоза, ему звонила Птицына, ему звонила Кожушко, ему звонил Горлов, и Авдеев, и Соловьев, и Плотников, но, главное, ему звонила Камоза и костерила его в хвост и в гриву часа два за то, что он так подставился с этой рубрикой в «Тюменской правде».
     - Я тоже подставилась, - успела вставить я.
     - Камоза говорит, что у меня нет друзей, что Горлов с Авдеевым никакие мне не друзья, а ты – никакая  мне не любимая женщина.
     - А кто Камоза? – трамвай пришел, и я выскочила.
 
     - Камоза – это Камоза. Ира, ты же на самом деле многого из моей жизни не знаешь! Я, например, в среду буду делать интервью с проститутками, с которыми спал, пока не нашел тебя.
     - Нашел меня не ты, а Горлов. Кстати, до сих пор не понимаю, зачем.
     - Опять Горлов! – завопил Женька, - Меня преследует этот Горлов, и этот Авдеев! Авдеев, кстати, в запой ушел.
     - Ты, по-моему, от него недалеко.

     - Вот от него-то я далек, как никогда!
     - Женька, я получила залог за квартиру! Я, наконец, продаю Теплицкую квартиру!! – заорала я, но Женька меня как будто не слышал:
     - Ни Авдеев, ни Горлов никакие мне не друзья, следовательно, у меня больше друзей нет.
     - Боже, - сказала я, - про друзей так нельзя говорить. Или они есть, или их нет. Друзей не выбирают.
     - Ты хоть помнишь, как водила меня в кинотеатр повторного фильма на «Рабу любви»?!
     - Это мой любимый фильм.
     - Ты помнишь, как держала меня за руку и плакала?!
     - Же-ня, я продаю квар-ти-ру! Я получила сегодня за-лог!  Вся заслуга, конечно, принадлежит Вере Гусаровой.    
     - Я хочу написать о тебе книгу, Ира.
     - Пиши на здоровье.
     - Я хочу назвать ее «Раба любви».
     - Тебя Михалков засудит.
     - Ты меня любишь?
     - Конечно, люблю. Но, может быть, ты и прав, я на самом деле многого из твоей жизни не знаю. Я люблю тебя как свою юность.

     Никого в мире мне больше не жаль, кроме детей.
     Кроме детей, стариков и женщин.

               
                Ирина Беспалова,
                Март, 2009г, Прага