Звёздные ветра

(Вторая часть дилогии, первая часть - "Слеза на реснице судьбы")



Наши судьбы предопределены космическим жребием, ветрами звёзд и непостоянными вихрями, что дуют с мельниц богов.
Г.Л. Дитрих, «Окончательная судьба» (эпиграф к роману Сидни Шелдона «Мельницы богов»)


Мне нужно то, чего нет на свете…
З.Гиппиус, «Песня»

Нет счастья в жизни! 
Популярная татуировка

Долг платежом красен.
Русская народная пословица

                I
– «Не сложилось!» Так и сказал! – и по курносому Светкиному носу  чистыми стеклянными шариками покатились горькие слезы. Они капали в таз с мыльной пеной и оставляли на ее микрощербатой поверхности аккуратные круглые дырочки. Светка стирала и изливала душу мне и многодетной и многомужней Галине. Я праздно сидела на подоконнике в полуподвальной постирочной. Галина вынимала сухое белье из сушилки.

– Они это любят! – с готовностью отозвалась Галина, укладывая полосатые полотенца ровной стопкой. – Чуть новая какая баба на горизонте замаячит, так сразу: «У нас с тобой что-то ничего не получается…» И еще они очень любят говорить про «внешнее благополучие»… Дескать, у него с женой только на первый взгляд все было хорошо. А если разобраться, то никак не возможно семью сохранить. И не нужно. Раз не сложилось. Сволочи они все.

Светка вывернула таз в ванну и открыла кран с холодной водой. Облезлая водопроводная труба лихорадочно затряслась, взревела и выплюнула на Светкино бельишко широкую струю густо-бурой от ржавчины воды. Светка всплеснула руками и зарыдала в голос.

– Ты чего?! – искренне удивилась Галина. – Из-за ерунды – и так убиваться! Ну, и перестираешь сейчас. Велико дело! У тебя же здесь совсем мало…
 
И неторопливо пошла прочь, унося с собой пеструю кипу простыней, наволочек и прочего.

Светка с покорностью на лице снова сложила в свой таз постирушку и щедро сыпанула туда стирального порошка. А потом уселась рядом со мной:

– Пусть теперь опять отмокает…

Мы молчали. Я цокала металлической набойкой каблука о затертый и нечистый кафель пола. Получалось очень звонко. Не хуже, чем у битюга, высекающего подковами искры из старинной булыжной мостовой.

– Он садист, – неожиданно сказала Светка. – Точно. Ему просто хотелось сделать мне больно! Как можно больнее! Чтоб я заплакала.

И она снова зашмыгала носом.

– Брось. Не стоит, – нерешительно проговорила я. Потому что это было всего лишь мое собственное мнение. Откуда мне знать все нюансы взаимоотношений Светки и «его»?..

– Ты так думаешь?! – вдруг оживилась Светка.

– Ну конечно! – с наружной уверенностью и внутренними колебаниями подтвердила я.

– Наверно, ты абсолютно права! – согласилась со мной Светка. – Зачем мне страдать по мужику, который был рад сделать мне больно? Сначала он бил бы меня только словами. А потом взял бы и распустил руки! Это всегда так бывает.

– Вот именно, – поддакнула я.

На лестнице, ведущей в полуподвал, где размещалась постирочная, послышался невнятный шум. Заскрипела дверь. Вместе с прохладным воздухом из коридора снова внесло многодетную и многомужнюю Галину с ее очередным чадом от дежурного супруга.

– Утиньки-путиньки-малюпутиньки! – резво вскочив с подоконника, заверещала Светка. – А кто это к нам пришел! А чьи это такие лапоньки! А чьи это такие глазоньки!

Чадо в розовом чепчике с пышными кружевными оборками махало Светке пухлой ручонкой, таращило большие черные глаза и широко улыбалось мокрым малиновым ротиком со скромным набором зубов. Их было три – два снизу и один сверху.

Светка показывала малютке «козу», корчила рожи, высовывала язык и щекотала ей голые нежные пяточки. Чадо вертелось на руках у мамаши, изо всех сил дрыгало ножонками и заливалось визгливым смехом.
 
– Ну, разошлась, – недовольно пробурчала Галина, забирая из сушилки забытую тряпку. – Своих  нарожай – и тискай…

Светка помрачнела и снова хлопнулась на подоконник рядом со мной.

– Легко сказать, нарожай, – тоскливо процедила она, когда за Галиной захлопнулась дверь. – А я вот не хочу быть матерью-одиночкой! Я хочу, чтобы у моих детей отец был! Причем – один отец, а не целый полк, как у некоторых… Где ж его взять, такого верного-примерного отца?! Нарожаешь, а тебе потом в один распрекрасный день влепят между глаз: «У нас не сложилось…» Что делать, Казимировна? Между прочим, я хочу родить четверых. Чтоб у меня были два мальчика и две девочки…

– Тогда тебе вся стать податься замуж за иностранца, – сказала я. – Болтают, будто бы там, на Западе, местами еще сохранился культ семьи. Еще говорят, будто бы у тамошних мужиков другие ориентиры в жизни, нежели у наших… Да может, врут люди?..

Светка странно поглядела на меня. В ее глазах появился подозрительный блеск.

– А если… не врут?..

– Проверь! – предложила я. – Практика, как мне помнится из курса марксистско-ленинской философии, – есть критерий истины. А попытка, как говорит в широко известном анекдоте Иосиф Виссарионович Лаврентию Павловичу, – не пытка. За чем же дело стало?..

– Это идея… – пристально разглядывая черный от плесени потолок постирочной, по которому короткими перебежками передвигались большие рыжие тараканы, медленно и четко проговорила Светка.

                II

– Нас, то есть наш отдел, сократили!

На лице Алины Георгиевны бессильно трепетало и судорожно махало крылышками раненое самолюбие. Начальница возмущалась. Скорбеть же по этому грустному поводу было предоставлено мне. И я с готовностью загоревала: простите-прощайте, мои три корочки хлеба!

Алина Георгиевна нервно шагала взад и вперед по нашему с ней кабинету. Шелка ее одежд шуршали и посвистывали. Безмятежную доселе атмосферу возмутили турбулентные завихрения.

– Не понимаю, – цедила на ходу сквозь белоснежные, без малейшего намека на налет и тем более кариес зубки моя преходящая начальница. – Как же так можно! Без всякого предупреждения! Похоже, со мной здесь просто не желают считаться! – и она норовисто вскинула голову. – Ну, я, конечно, по миру не пойду. Но вот что теперь будете делать вы, Ванда?.. Если бы нас известили о возможном сокращении заранее, то уже давно можно было что-либо себе наметить…

Да, соломки подложить. Но, по моему искреннему убеждению, на все каверзы судьбы подстилки не напасешься. А потому стоит ли усердствовать?..

– Я вас сегодня задерживать не стану, – трепеща ноздрями, сдержанно гневалась Алина Георгиевна. – Вы свободны. Ведь вам следует теперь позаботиться о новом месте работы! Я, со своей стороны, тоже собираюсь позвонить кое-куда…

И начальница, твердо усевшись на свое место, решительно подтянула к себе телефон.

На улице с утра шел дождь. Тротуары были залиты водой. А мне, безработной, следовало теперь беречь свои туфли. И оттого уходить мне не хотелось. Хотя в принципе я люблю ненастье. Что может быть лучше плохой погоды? Помнится, был такой детектив.

Я пристально смотрела, как холеный пальчик Алины Георгиевны нервно скачет по кнопкам телефонного аппарата. В голове бродили обрывки и тени мыслей. И я не уследила, как одна из них – давно, кстати, меня занимавшая, – вдруг скакнула мне на язык. Я ляпнула:

– Алина Георгиевна, а вообще – к чему вам-то новую работу искать?.. Неужели ваш муж вас не прокормит?..

Удлиненный розовый ноготь завис над цифрой «4». Изящно выгнутые собольи бровки медленно поползли вверх, к линии ухоженных волос. Однако начальница быстро справилась с изумлением, вызванным моей нетактичностью. Искоса бросив на меня недовольный взгляд, она хмуро сказала:

– Дело вовсе не в деньгах, Ванда… Как это ни странно, но женщина в глазах мужчины должна быть личностью. Да-да. И весомость как личности ей придает и работа. Я дорожу своим мужем и не хочу, чтобы он утратил ко мне интерес… Поэтому я намереваюсь работать и дальше. Сидя дома, женщина опрощается и опускается. К сожалению. И потому стезя домохозяйки не для меня.

Я покивала головой, соглашаясь со своей мудрой мадам, и нехотя поднялась из-за стола. Все-таки не стоило настырничать и маячить на глазах у оскорбленного начальства. (Еще бы! Алине Георгиевне недвусмысленно указали на то, что и без ее интересной деятельности здесь прекрасно обойдутся. То есть, иначе говоря, мы с ней в нашем отделе ерундой занимались.) Я надела плащ, взяла сумку и лениво побрела к выходу.

Уже на ступеньках, машинально оглянувшись на стук захлопнувшейся за моей спиной высокой двери, я почему-то вспомнила одну историю своих студенческих лет. Как-то вместе со своей подругой (одной из серии «лучших подружек» а ля Лидия – бесконечно самовлюбленной, тающей от каждого своего слова и жеста особой) я снимала квартиру. Неожиданно вернулась ее хозяйка и приказала нам очистить жилище от нашего присутствия. И вечером, приехав с занятий, я покорно паковала вещички. И вдруг до меня дошло, что моя лучшая подруга спокойно стоит себе в халате и явно никуда не собирается уходить.

– А ты что же?.. Остаешься разве?.. – удивилась я.

Лучшая подружка, старательно разглядывая дверной косяк, нервно сказала:

– Да. Остаюсь. Мне нужен комфорт. Ванна, телефон… И все остальное. Ты меня понимаешь. Общежитие не для меня.

Все было понятно. За нее замолвили словечко друзья – родственники хозяйки квартиры. И она со спокойной совестью осталась. Это было предательство. И я подумала тогда, что если бы друзья были мои, а не ее, я  – вот так запросто – остаться не смогла бы. Несмотря на все свои многочисленные недостатки. Но, по своей бесхребетности, я тогда покорно проглотила эту горькую пилюлю. И отношений с лучшей подружкой не порвала. Я вычеркнула ее из своей жизни позже. Опять-таки – после предательства. Даже мне оно показалось очень уж бессовестным…

Я вдруг подумала: а ведь сейчас и Алина Георгиевна может остаться в нашем богоспасаемом учреждении. А что? И у нее есть влиятельные друзья… А у меня их нет. Но на Алину Георгиевну я не обижусь. Она никогда не ходила в моих подругах.

Перед входом в булочную я вспомнила, что хотела купить хлеб. Порылась в кошельке. В одном из отделений перекатывалась из угла в угол горстка мелочи. И вид этих нищенских денежек вдруг словно ударил меня в сердце: я безработная! Безработная… Я так боялась этого. И беда меня настигла-таки. Но… Я жива. Покупаю хлеб. Завтра я с голоду не умру. И послезавтра – тоже. И земля под моими ногами не трясется, и реки вспять не потекли. Воображение играет с нами в скверные игры. Предполагаемая беда стократно страшнее реальной. Я убеждалась в этом уже не раз.

Все ерунда.

И я пошла домой, наслаждаясь хмурым небом и влажным ветром, старательно вспоминая про себя стихотворение Эдгара По «Улялюм» в переводе Чуковского:

«Небеса были грустны и серы,
Прелых листьев шуршал хоровод…»

                III

Стекло на «Доске объявлений» треснуло. Но это не мешало мне читать налепленные вкривь и вкось белые и цветные бумажки. Много их уже попалось мне на глаза. Однако кроме продавцов и сторожей с собаками, никто больше никому не требовался.

Чтобы не скатиться от безнадежных попыток трудоустроиться в пучину депрессии, я решила поддержать свою психику доброй порцией мороженого. Кстати, по мнению некоторых адептов здорового питания, этот деликатес изобрел кулинар-диверсант. Потому что ничего вреднее такого сочетания – сладкого, жирного и холодного одновременно – для печени просто быть не может… Но в данный момент мне было наплевать  на рекомендации поклонников чрезмерно здорового образа жизни.

У тележки с мороженым я неожиданно встретила Светку, маляршу-штукатуршу, свою бывшую соседку по общежитию. Я не виделась с ней около двух месяцев, со времени наших посиделок на подоконнике в общежитской постирочной, когда Светка оплакивала свой разрыв с очередным кандидатом в мужья и отцы своих еще не рожденных детей.
 
– Ой, Казимировна! Привет! – заулыбалась Светка. – Как твои дела? Давно что-то я тебя не видела… Ты отлично выглядишь. Только почему взгляд у тебя какой-то не такой?.. Озабоченный, что ли?..

Я объяснила – почему.

– Да… Неприятно, конечно, – согласилась Светка. – Но ведь нет худа без добра! Вот скажи – что ты там зарабатывала? Что? В своей бумажной норе? Слезы! Разве ж это можно было назвать деньгами?! А теперь ты себе что-нибудь получше найдешь!

– Так-то оно так, – пробурчала я. – Да вот где теперь это получше искать?..

– Да где угодно! – воскликнула Светка. – Везде! Ты знаешь, сколько теперь Галька зарабатывает? Наша Галька, у которой куча детей от кучи мужиков? Она пошла барменшей. От денег карманы лопаются! Что, разве ты не смогла бы за барменшу стоять? Не велика хитрость! Ко всему можно привыкнуть и всему можно научиться!

Я отвела взгляд в сторону. В барменши мне определенно не хотелось. Я сообщила об этом Светке.
 
– Ну и зря ты кочевряжишься, – осудила она меня. – Сейчас не до жиру. Копаясь в бумажках, на масло не заработаешь. Хорошо еще, что ты одна. Одна голова – не бедна. А и бедна, так одна… Ой, да что это я… Одна ли?!

И она замолчала, с огромным интересом ожидая моего ответа.

– Одна я, одна, – разочаровала  я Светку.

– Тоже, наверно, перебираешь, – решила она. – Не поверю, чтоб на тебя совсем уж мужики не глядели… Тебе на пользу пошло… Ну, что зимой у нас было… С Ларисой Глебовной… Ой, как вспомню! Вот кошмар-то, а?! И тесак  жуткий какой… С золотой ручкой…

Я помотала головой, изображая якобы нахлынувшие и на меня ужасные воспоминания.

Светка тем временем перевела дух и как ни в чем не бывало, без всякой связи с только что сказанным ею, проговорила:

– А я все-таки решила замуж выйти…

– И за кого ж?

– Как ты и советовала мне – за иностранца.

Я вытаращила было глаза, но тут же вспомнила нашу беседу в заплесневелой постирочной. Желая быть честной, я созналась:

– Но я же так просто сказала, несерьезно…

Но тут Светка важно поглядела поверх моей головы и заговорила явно с чужого голоса:

– Мы, русские женщины, пользуемся на Западе большим спросом. Мы не так эмансипированы, как иностранки. Мы способны на любовь и жалость. Мы не требовательны, потому что не избалованы жизнью. Кроме того, мы хорошие хозяйки.

– И что же, у тебя уже есть иностранный жених?.. – поинтересовалась я.

– Пока еще нет. Но я уже выбрала себе страну для будущего проживания и записалась на языковые курсы. Так посоветовали в международном брачном агентстве. Кроме того, мы, невесты, собираемся теперь каждую неделю и изучаем обычаи нашей страны и этикет.

– Ну, дай Бог, дай Бог тебе удачного женишка словить, – пожелала я Светке. – Однако, Света, ты никогда не думала о том, что мы, русские женщины, и русских-то мужиков порой очень плохо понимаем?.. А тут все ж таки иностранец будет рядом…

– Чепуха. Лишь бы был. Договоримся! – отрезала Светка. – Знаешь, я тут такую историю в одном журнале недавно читала! Короче, жила в одном русском городе одна русская баба. Уже не первой молодости. Дочь у нее, конечно, уже взрослая. Само собой, была эта женщина затрахана нашей жизнью до предела. Зарплаты ей хватало лишь на то, чтоб за квартиру заплатить да купить поесть.  И тут однажды вечером она знакомится с иностранцем. Дорогу ему помогла найти. Он пригласил ее поужинать в ресторан. А она была – по случаю слякоти – чуть ли не в резиновых сапогах. И отказалась от кабака. Но в ответ пригласила его к себе домой на ужин. Он согласился. Она его с дочерью познакомила. Стал он к ним иногда в гости приходить. Она предложила ему не останавливаться в гостинице, а снять комнату у нее – чтоб фирму свою в лишний расход не вводить. Он опять-таки согласился. Дружили они, дружили таким вот образом. В конце концов он предложил ей выйти за него замуж. Она подумала-подумала и согласилась. Только попросила, чтоб это событие было отмечено очень скромно. Скромненько и погуляли. А потом вдруг выяснилось, что этот иностранец даже не миллионер, а миллиардер! Во как! И она поразила его тем, что никогда не интересовалась его деньгами, а угощала его на свою нищенскую зарплату!

– И что же было потом? – спросила я.

– Не знаю, – пожала плечами Светка. – Наверно, все хорошо.

– Света, – сказала я, – а ты никогда не задумывалась о том, отчего это все сказки о любви заканчиваются именно на свадьбе, да еще и словами: «Мед-пиво пил, по усам текло, а в рот не попало…»?

– Это сказки так заканчиваются, – уверенно парировала Светка. – А то, о чем я читала и тебе сейчас рассказывала, было на самом деле! В журнале так и написано, что это – подлинная история!

– Ты в этом уверена? – даже не стараясь скрыть иронию, спросила я.

– Конечно! Что же во всем этом нереального? – без тени сомнения отозвалась Светка.

– Ну что ж, лови и ты своего миллиардера, – сказала я, комкая и бросая в урну пестрый шуршащий пакетик из-под пломбира. – Удачной охоты!

Светка польщенно заулыбалась.

Я попрощалась с вышедшей на охотничью тропу за скальпом богатенького иностранца маляршей-штукатуршей и неторопливо направилась домой. По пути я по давно и прочно укоренившейся привычке перебирала в памяти только что имевшую быть беседу, обдумывала еще раз ее наиболее впечатлившие меня моменты. Большую часть времени у меня вызвали размышления о трудностях взаимопонимания между лицами разного пола, между представителями разных социальных прослоек, между гражданами разных стран…

Взять, к примеру, мужчин и женщин. Слова они, говоря на одном и том же языке, употребляют одинаковые. А вещи и явления обозначают этими одинаковыми словами разные. Мужик говорит: «Люблю». А имеет при этом в виду: «Хочу» (сексуального контакта). Женщина говорит: «Люблю». Подразумевает же при этом отнюдь не желание вульгарного полового акта, а сложный комплекс из нежности, жалости, заботы и тому подобного… Как же им, бедным, понять друг друга?..

                IV

В подъезде сильно пахло жженой бумагой. Из соседнего с моим почтового ящика курился прозрачный синеватый дымок. Опять кто-то перепутал почтовый ящик с мусорной урной?  Или здесь порезвились малолетние или великовозрастные вандалы?.. Или это небольшая месть одного соседушки другому?.. Я в очередной раз порадовалась, что по бедности давно уже не выписываю ни газет, ни журналов. В моем почтовом ящике гореть нечему.

Проходя мимо, я бросила рассеянный взгляд на дырочки своей емкости для почтовой корреспонденции. И очень удивилась. Потому что там что-то белело. Я неторопливо достала из сумки связку ключей, погремела ею, как Ванька-ключник, злой разлучник, и открыла слегка погнутую дверцу. В первое мгновение я заподозрила, что это опять подбросили «письмо счастья». Они время от времени объявлялись в нашем доме. Наверно, все у нас в стране знакомы с этими маразматически безграмотными писульками. Мол, перепишите семь раз и отошлите всем, кому желаете счастья. А если этого не сделаете, то вас непременно постигнет страшная беда!

Но, к счастью, это оказалось нормальное письмо, в обычном конверте. Адрес на нем был надписан дрожащей, но до боли знакомой мне рукой. Письмо отправила моя единственная оставшаяся на сей день в живых родственница по прямой линии – моя бабушка, мать моего отца.

Читать письмо в подъезде я не стала. Бросила его в сумку и пошла наверх. А дома я о полученном и непрочитанном письме вдруг забыла. И вспомнила лишь поздно вечером, когда мыла на кухне посуду после весьма скромного ужина и такого же чаепития.

Взяв ножницы, я уселась в кресло и аккуратно обрезала ими тонкую полоску с правой стороны конверта.

«Милая внученька, здравствуй!» – писала бабка. Прочитав эти слова, я вдруг вспомнила, как много лет назад уезжала из бабкиного дома. Как она стояла возле калитки, смотрела на меня своими светлыми глазами… И как у нее при этом дрожали окруженные морщинками сухенькие бледные губы…Отогнав душераздирающее видение прочь, я стала вникать в письмо, с некоторым трудом разбирая неровные прыгающие строки.

«Сегодня девять дней, как помер твой родный дядя Феликс, а мой последний остававшийся в живых сын. И теперь на белом свете я одна-одинешенька. Прошу тебя, внученька, не покинь свою старую бабку. Я совсем плохая стала. Ходить не могу, не вижу ничего. Как мне по дому управляться?.. А идти в богадельню доживать свой век не хочу. В родных стенах хочу помереть. Приезжай, милая внученька. Грех тебе будет, если мне чужие люди глаза закроют… Ведь дом-то свой я тебе завещала. Он хороший, крепкий, на дубовых сваях. Сто лет еще простоит. Его всегда можно продать, если ты не захочешь остаться жить в нем после моей кончины…»

Я опустила руку с письмом и задумалась.

Все события последнего времени упорно выстраивались в одну строго логическую цепочку. Очень было похоже на то, что судьба выталкивает меня из этого города, из этой моей жизни… Встревожившие душу разговоры со Светкой. Потеря работы. Теперь вот это письмо. Как сказала бы специалистка по сверхъестественному, экстрасенсша Лариса Глебовна: «Если уж и это не указующий перст судьбы, то что же?!»

Но как решиться уехать?..

Я медленно обвела глазами комнату.

Сколько моих надежд было связано с этой квартирой! Когда я жила в общаге, мне казалось: нет на свете большего счастья, чем собственное отдельное жилье… Все прочее – сущая ерунда. Но вот квартира у меня есть, а счастья как не было, так и нет… По-прежнему нет покоя и умиротворенности в душе. Одолевает тоска, давят страхи… И совсем не хочется мне сейчас снова бежать в таинственный магический мир старинного зеркала… Ведь там я тоже не нашла ни покоя, ни счастья…

Может быть, действительно отправиться к бабке? Ведь меня в этом городе уже ничего не держит. А свою квартиру (я, умница, ее заблаговременно приватизировала) сдам. Пусть приносит мне дивиденды, пока я буду опекать свою престарелую родственницу…

Я покосилась на магическое зеркало и стоявшую возле него пентаграмму, на которой гордо красовались зубастый угольный утюг и ритуальный нож с просвечивающим черным обсидиановым лезвием и массивной золотой рукоятью. Все это, конечно, надо хорошенько спрятать. Чтоб у моих будущих квартиросъемщиков не возникало всяких ненужных вопросов.

Так. Зеркало я закрою декоративной панелью – вышитым на голубом шелке панно. Утюг, нож и пентаграмму запакую в коробку и отправлю на антресоли в прихожей. Там уже стоит несколько ящиков со всякой всячиной. Коробку с колдовским инструментом я затолкаю в самый дальний угол, а своим жильцам прикажу нигде не лазить и без спроса и моего позволения ничего в квартире не менять… Или лучше вообще заклеить дверцы антресолей обоями?..

Вот, пожалуй, и все…

                V

Тетка, то есть вдова недавно усопшего дяди Феликса, смотрела на меня угрюмо.
 
– Что ж ты, Ванда, на похороны к дяде-то не приехала, а?

Я возмутилась:

– А вы известили меня о том, что он умер?!

– Давали телеграмму… На общежитие… Да…

– Здрасьте! Я там не живу уже больше года!

– Про это нам Валентина сказала… На похоронах… Твоя сестра двоюродная. Могла бы и ты своим родственникам заблаговременно сообщить, что у тебя теперь другой адрес! И к бабушке своей единственной ты сколько лет уже не приезжала, а?!

Бабка согласно кивала головой. Или она у нее просто тряслась. От переживаний и дряхлости. Старушка очень сдала за последние годы.

Тетка поглядела на нее и перевела разговор на другую тему.

– Ну, хорошо, что ты все-таки приехала. Надолго?

– Да вот хочу пожить здесь… С бабушкой… Она просила меня об этом. Письмо мне прислала.

– Не врешь? – засомневалась тетка. – С чего это вдруг – пожить?

– А что здесь такого? – сказала я. – И бабушка просила, и обстоятельства у меня так сложились, что это стало возможно.

Тетка сложила мощные кисти рук на своем выпуклом животе и молчала. Бабка, все так же тряся головой, поставила на газовую плиту чайник, взяла с полки спички, положила их на стол, отвернула газовый кран на плите… И, кряхтя, уселась на табуретку снова.

– Вот так, – не моргнув глазом, констатировала тетка. – Не будешь за ней как следует приглядывать – она дом или сожжет, или взорвет. Мам, ты что делаешь?

– Как это – что?! Не видишь разве? Чайник кипячу. Надо внученьку угостить! – сварливо сказала бабка.

Я вскочила с места, подбежала к газовой плите и перекрыла кран. Помахала над конфоркой рукой, разгоняя вышедший газ. Потом чиркнула спичкой, и под днищем порядком-таки закопченного чайника тихо зашипели горячие голубые струйки.

– Мам, какой у тебя чайник грязный! – не преминула заметить тетка.

Бабка укоризненно посмотрела на свою невестку светлыми глазками, отвернулась и обиженно засопела.

– Ну, ничего. – продолжала тетка, – Ванда тебе теперь все намоет… Заблестит!

Она шумно вздохнула и поставила тяжелый локоть на кухонный стол. И тут же убрала его:

– Фу, клеенка сальная… Липнет…

Я сцепила челюсти покрепче, поднялась с табурета снова, намылила под рукомойником ветхую серую тряпицу и самым тщательным образом вымыла клеенку на кухонном столе. Тетка молча и, как мне показалось, одобрительно наблюдала за моими манипуляциями. И после того, как я вытерла стол насухо, снова утвердила на его поверхности свою монументальную переднюю конечность.

– Вот теперь – другое дело! – оценила она мою работу. – Ты, Ванда, наверно, забыла уже, так я тебе напоминаю: в этом доме полы некрашеные. Будешь их голиком драть. Чтоб до бела…

Я  отвела глаза в сторону. Где вы, мои все удобства?.. Дубовый паркет – такой чистый, красивый, причем без сверхъестественных усилий… Горячая вода… Душ опять же… Батареи парового отопления… Ау!

Тетка между тем продолжала:

– Конечно, мама получает пенсию, а ты, наверно, сдала свою квартиру в городе… Сдала ведь?

Я утвердительно мотнула головой.

– Но на работу здесь тебе все равно надо устраиваться. Это не дело – в твои годы не работать. Само собой, и за мамой постоянный пригляд нужен, ну да ничего. Справимся.  А весна придет – огородом займешься…

Я хмыкнула.

Тетка строго взглянула на меня и повторила:

– Да-да, огородом. У мамы здесь земля хорошая, жирная. И сад за домом неплохой. Только задичал без ухода. Вот ты и поработаешь там. Все в порядок приведешь. Теплички поставишь. Без парников в нашем климате на помидоры и даже на огурцы нечего рассчитывать… Думаю, и курей тебе надо завести. Чтоб свои яйца были. На рынок да в магазины не набегаешься! Там везде три шкуры дерут!

– Боюсь, – сказала я тетке, – не получится из меня многостаночница…

– Как это – не получится?! – возмутилась тетка. – У нас все приличные люди так живут! И хозяйство держат, и на работу ходят! И за малыми да старыми ухаживают! Чем ты хуже всех?! Справишься!

– Благодарю за веру в мои беспредельные возможности, – язвительно сказала я. – А где я работу найду? Разве здесь можно куда-нибудь трудоустроиться?

– Есть для тебя работа, – ответила тетка. – В нашу районную газету требуется корректор. Ты же помнишь, наверно, что я давно в типографии работаю. Вот и будем мы с тобой рядышком трудиться.

– А меня возьмут? – засомневалась я.

– Возьмут, – уверила тетка. – Ты девка грамотная. Высшее образование имеешь. Я, между прочим, как-то говорила о тебе нашему директору. К слову пришлось, знаешь ли. Завтра схожу к нему – он замолвит за тебя словечко перед редактором газеты. Считай, работа у тебя уже есть…

– А как же бабушка? Одна будет дома?

– Работать ты будешь только три дня в неделю, – сообщила тетка. – С одиннадцати до пяти. На это время за мамой соседку попросишь приглядеть. Здесь рядом хорошая женщина живет. Никогда соседям не отказывает.

Я поблагодарила тетку за заботу скрепя сердце. Очень уж не по себе мне стало от развернувшейся перед моим внутренним взором картины моего грядущего бытия: бабулька-диверсантка, требующая ежеминутного пригляда, мытье полов голиком «добела», топка печей и бани, хождение за водой, стирка и походы на реку – белье полоскать, садово-огородная страда, «курята»… И, вдобавок ко всей этой экзотике, новая работа в неизвестной мне области человеческой деятельности…

Но – взялся за гуж, не говори, что не дюж…

На газовой плите тем временем зафыркал, застучал крышкой чайник. Я залила заварку кипятком и стала накрывать на стол.

– Внученька, там в буфете…Гостинцы для тебя… Я сберегла, – проговорила бабка.

Я принесла и молча поставила на стол глубокую тарелку с уже окаменевшими пряниками и сушками. Потом открыла свою сумку и стала выкладывать на стол привезенное: пакет с конфетами, печенье в разноцветных пачках, толстенькие вафли с разными начинками, два рулета – шоколадный и черничный, сыр, ветчину и копченую колбасу, несколько лимонов.

Тетка сразу же оживилась:

– Гляди-ка, мама, сколько всего вкусного нам Ванда привезла! Ну, сейчас мы чаю напьемся!

И она, нимало не медля, подвинула ко мне поближе свою вместительную фаянсовую кружку с изогнутой лихим кренделем толстой ручкой…

                VI

Самой колоритной фигурой в редакции местной районки был, безусловно, ее редактор. Мне еще не доводилось в моей не такой уж и короткой жизни встречаться с подобными личностями.

Так как он почти всегда появлялся на службе и в прочих общественных местах в сопровождении похожей на него лохматой, пузатой и кривоногой собачонки по кличке Потап, то подчиненные за глаза называли своего шефа Два Потапа. Редактор районки отличался импульсивно-вспыльчивым нравом, подозрительностью параноидального характера, неуемным интересом к деталям быта педерастов (он почитал гомосексуальные склонности непременным признаком аристократическо-творческой натуры) и вопиющей безграмотностью.

– У нас в редакции есть две основных категории сотрудников, – как-то сказала мне ответственный секретарь газеты Анна Сергеевна.  – Одни знают, как надо писать, но не представляют – о чем. Другие знают, о чем писать, но понятия не имеют – как. А наш шеф, мне думается, не знает ни того, ни другого… Кроме того, я давно уже подозреваю, что значений половины русских слов он не знает вовсе, а о смысле прочих только смутно догадывается…

          Несмотря на то, что редактор был не в состоянии составить фразу, не надругавшись самым жестоким образом над грамматикой русского языка, писал и публиковал написанного он очень много. Трудился как пчелка. Знал ли он, что не выправленные ответственным секретарем оригиналы его творений читались втихаря от него по кабинетам редакции как юмористические бестселлеры – под дружный хохот его подчиненных и их развеселых приятелей?..

         Кипучая журналистская деятельность не мешала шефу районки в свободное от нее время создавать и нетленку. Он писал пьесы. И есть сильное подозрение, что мнил себя при этом незаурядным драматургическим талантом.

          Однажды мне показали нетолстую тетрадь в зеленоватой бумажной обложке. Она содержала в себе рукопись детективной пьесы, созданной гением предводителя районных журналистов. Первое, что бросалось в глаза при прочтении, – то, что действующие лица пьесы беспрестанно что-то «ложили», вместо того, чтобы «класть»… Пьеса была идеологически и морально выдержанной и гневно громила «вещицизм».

          Как меня уверяли лица, более широко ознакомившиеся с творчеством Двух Потапов, одна из его пьес, также относящаяся к периоду развитого социализма в нашей стране, начиналась так:
 
«Гостиная в крестьянском доме. У зеркала сидит за утренним туалетом передовая доярка Мария. В дверях комнаты появляется механизатор широкого профиля Василий. По радио звучит вальс. Мария встает. Вместе с Василием она кружится в танце…»

Не более и не менее.

По роду службы мне довольно часто приходилось общаться с одной из литсотрудниц газеты, нередко подменявшей в корректорской ответственного секретаря. В редакции ее звали Марго. Марго не любила снимать в помещении верхнюю одежду, носила в слякоть резиновые сапоги ярко-желтого цвета и подозрительно смотрела на окружающий мир темными колючими глазами из-за тонированных стекол очков. Такой вот несколько осовремененный вариант чеховского господина Беликова, «человека в футляре». Но в отличие от своего литературного прототипа Марго любила поговорить. Иногда. И разговор всегда начинала так, как будто продолжала одной только ей слышную полемику.

– Ну вот как ему сказать, а? – с негодованием вопросила она  меня однажды, едва переступив порог корректорской. – Как?! Как я могу сказать ему правду, если хочу и в дальнейшем получать от него деньги?!

– Что сказать?.. Кому?.. – оторопело переспросила я.

Марго вытаращила на меня глаза и запнулась. Потом махнула рукой, засмеялась и продолжала:

– Да моему бывшему мужу, конечно… Его только что бросила вторая жена. А он этого не ожидал. Он почему-то воображал, что она настолько от него зависит, что никогда не решится подать на развод. И потому он может издеваться над ней, сколько его душеньке угодно будет… И вот теперь он с моей помощью пытается установить, чем же все-таки он ее достал, что же переполнило чашу терпения его доселе смирной жены… Каков, а?! Ни стыда у него нет, ни совести. Ведь он и мне некогда здоровенную свинью подложил. А теперь вот кинулся ко мне за утешением. Не понимаю я ничего. Поступи я с ним так, как он со мной десять лет назад, я бы сдохла, но не стала бы искать сочувствия у него – у человека, которого я жестоко оскорбила и обидела… А он сейчас, лишь только вечер опустится синий, звонит, в стельку пьяный, и прямо-таки требует (!) от меня любви и сочувствия! И я никак не наберусь решимости (из корыстных побуждений, естественно) сказать ему: твоя беда, мой маленький дружок, в том, что ты – бо-о-ольшое говно! Причем – говно неумное. Представляешь, Ванда, письмо мне прислал. Пишет, что не хочет людей обижать. А они на него – вот незадача! – все равно почему-то обижаются! Ну не бред ли?! Я так считаю: не хочешь обижать – не обижай! И для этого семь раз подумай, прежде чем рот открыть или что-то сделать… Что ж тут сложного?..

Марго прошла в угол корректорской, к жарко натопленному стояку. Села возле него на стул, протянула ноги поближе к печке, подняла воротник у своего плаща на подкладке искусственного меха, надвинула на нос шапку и закрыла глаза.

Я долго глядела на нее, но она признаков жизни больше не подавала. Тогда я покачала головой и подтащила к себе принесенные с правки оттиски. Обращаться с ними надо было осторожно. Они сильно пачкались жирной типографской краской. И в конце рабочего дня приходилось долго оттирать следы букв с ребер ладоней и запястий щеткой и мылом.

Когда я уже закончила вычитывать полосу, Марго вдруг открыла глаза, зевнула с подвыванием, поднялась со стула и потянулась.

– Не требуется ли помощь, Ванда? – покончив с разминкой, лениво спросила она. – Может быть, подчитать надо?..

– Нет, благодарю, – ответила я и понесла правку в наборный цех. Там громко лязгал и жарко дышал громоздкий линотип. Районная газета печаталась отнюдь не офсетным способом. В воздухе носились пары свинца, длинные серебристые чушки которого тускло поблескивали там и сям.

Директор типографии в нередких беседах с ответственным секретарем Анной Сергеевной со вздохами вспоминал канувшие в Лету социалистические времена. Тогда рабочим этого заведения за вредность полагалось казенное молоко. А на совещаниях районного масштаба регулярно и много говорилось о необходимости охранять от вредного воздействия тяжелого металла их здоровье. Правда, реальные шаги в этом направлении делались редко. Но все-таки делались. А ныне они, гробящие свое здоровье в типографии, должны быть рады уже тому, что вообще где-то работают и даже получают за это какие-то деньги… В России вдруг стало неприличным заботиться о малых мира сего. И ничего с этим не поделаешь – живем в эпоху дикого капитализма. Благотворя, деньгами не разживешься. Все крупные состояния в мире, общеизвестно, нажиты отнюдь не благотворительностью и не праведными трудами.

Я вернулась в корректорскую. Марго сидела на одном из столов, болтала ногами и время от времени поглядывала в забранное толстыми прутьями решетки, глубоко утопленное в монументальной стене окно (типография размещалась в строении времен Екатерины II).

– Вы выходили замуж по любви?.. – вдруг спросила я у Марго.

Она вывернула ступни пятками вперед и долго разглядывала каблуки своих сапог. Потом вздохнула, мельком задела мою физиономию процеженным сквозь затемненные линзы очков неопределенным взглядом и неторопливо ответила:

– Так как принято считать, что любовь слепа, а я-таки в свое время неплохо видела недостатки своего будущего супруга, то, наверно, особых романтических чувств у меня к нему не было… Но поскольку я не в полной мере смогла оценить эти самые недостатки, значит, нечто романтическое в моем отношении к нему все же наличествовало…

– Вы были с ним счастливы?.. Хоть немного?..

Марго усмехнулась.

– Вы, Ванда, неважно знаете русскую классическую литературу. Потомок африканского князька, войдя в зрелый возраст, написал: «На свете счастья нет, а есть покой и воля…» А другой большой русский поэт, уже немецких кровей, разъяснил: «Что счастие? Короткий миг и тесный…» Словом, счастье – это химера.

                VII

На одной из улиц, по которым шел мой путь на работу (или обратно), стоял двухэтажный розовый дом с эркерами и высокой черепичной крышей. Он очень выделялся на общем серокирпичном фоне этой улицы. И заглядывая на ходу в узкие окна декоративного выступа, я старалась вообразить себе, какая же там жизнь, в этом симпатичном доме. И мне почему-то всегда думалось, что непременно интересная. Так и стоял перед глазами полумрак причудливой комнаты, шторы, прикрывающие узкие окна («…один серый день в сквозном проеме незадернутых гардин…»), раскрытое пианино с нотами на пюпитре, картины маслом или акварели на стенах, искусно составленные сухие букеты или даже живые цветы в высоких вазах… Людей, обитающих в этом созданном моим воображением жилище, я даже не пыталась представить себе. Пусть будет лишь намек на их присутствие. Колыханье задетой на ходу портьеры, едва слышный звук шагов за стеной, легкий запах натурального кофе, просочившийся из глубин квартиры в комнату с эркером…

 И тем охотнее я заглядывала мысленно в чужое жилище, чем неуютнее мне было в доме моей бабушки. Первое время я там по ночам не спала. Лежала с открытыми глазами, вдыхала застоявшийся воздух, крепко напитанный запахами лекарств, слушала потрескивания, постукивания, хруст, шорохи, которыми с наступлением тьмы и ночного безмолвия наполнялся старый дом.

Бабка спала тихо, как мышонок. Ее не было слышно до самого утра. Но поднималась с постели она, как и большинство старых людей, очень рано. И волей-неволей мне приходилось вставать тоже. Потому что было очень похоже, что рассудок прямо-таки на глазах оставляет мою престарелую родственницу. И без пригляда она могла натворить очень многое. Одним из ее наиболее ярких подвигов была помощь, оказанная мне недавно при стирке белья. Бабуля, найдя, что белье не мешало бы подсинить, вместо синьки вылила в выварку пузырек завалявшихся в кухонном буфете фиолетовых чернил…

Пока я была на работе, за бабушкой приходила приглядывать соседка, которую мне рекомендовала тетка, вдова дяди Феликса. Соседка тоже была в годах. Но она обладала железным здоровьем и несокрушимой психикой. Ее здравомыслие приводило в трепет. Соседка приносила с собой вязанье и целый день позвякивала тонкими стальными спицами. Вязала пестрые носки и варежки из колючей домашней пряжи и самозабвенно распевала псалмы. От звуков божественного пения моя бабушка мгновенно притихала. Переставала бродить по дому, садилась напротив вязальщицы-певуньи, распевавшей во всю мощь своих вокальных данных «Блажен муж» или «Достойно есть» и зачарованно глядела на нее. Как кролик на удава или вошь на солдата.

На сотрясавшие стены старого дома звуки псалмов приходила нередко и бабушкина пушистая трехцветная кошка Матильда (в быту кратко именовавшаяся Мотькой). Устраивалась неподалеку от хозяйки и ее певуньи-надсмотрщицы и томно щурила ярко-зеленые глаза, со сдержанным интересом наблюдая за зигзагообразными перемещениями по дочиста выскобленному мною некрашеному полу двух-трех ярких шерстяных клубков.

Домой мне – чего скрывать? – возвращаться не хотелось. Со своей бабушкой я почти не разговаривала. Иной раз мои краткие реплики вызывали у нее приливы говорливости. А говорила она вещи странные, мягко выражаясь. Как будто была уже где-то там, за пределом, определенным смертному человеку, откуда все видится не так. Поэтому я предпочитала беседовать с кошкой Мотькой. Она не говорила странного. Мне в ответ она лишь вращала домиками своих больших ушей и от души зевала, широко распахивая похожий на цветок орхидеи розовый рот с иголочками белых зубов.

Вечерами, когда в домах по соседству гасли огни и нашу окраинную улицу заливала чернильная, кромешная тьма, которую несколько одухотворяла только злобная перебранка цепных псов, на меня мучительно наваливалась тоска. И отогнать ее я могла лишь одним стократно испытанным и верным способом – работой. И потому я почти каждый день допоздна возилась на кухне, выгребала из углов старый ненужный хлам, пересматривала причудливый бабкин гардероб, стучала швейной машинкой. И даже радовалась тому, что труд домохозяйки – бездонная бочка Данаид. Сколько домашние дела ни делай, меньше их от этого не становится…

Так проходили мои дни и ночи на исторической родине.

                VIII

В один из осенних дней наш «хулиганский листок», как иногда называл районную газету ее критически и одновременно игриво настроенный редактор, был подписан в печать на редкость рано. И когда я вышла за типографскую дверь, солнце стояло еще высоко в прозрачном холодном небе. Небесная бирюза осенью остывает и очищается. Вода в ручьях, реках и озерах – тоже. И лежит тогда под высоким бездонным небом в своих берегах, как в оправе, подобно прозрачному дымчатому хрусталю.

Домой мне можно было не торопиться. До позднего вечера на вахте при моей бабушке стояла соседка, любительница духовных песнопений. И я, откровенно наслаждаясь неожиданно обретенной свободой, неторопливо поплелась по разбитому грязному тротуару, который слегка красили лишь яркие осенние листья. Своими изящно вырезанными телами они немного прикрывали бесстыдство глубоких луж.

Завидев городской кинотеатр, я остановилась. Там я еще не была ни разу. На афише, висевшей сбоку от входа, обрамленного монументальными колоннами в стиле сталинский ампир, что-то было написано большими корявыми черными буквами. Я подошла поближе. Афиша извещала, что сегодня на экране кинотеатра – мистический триллер «Чернокнижник-2».

Я разглядывала афишу и гремела мелочью в кармане куртки.

– Что, Ванда, в кино собрались? – неожиданно послышался за моей спиной знакомый голос. – Раз стоите здесь и деньгами шумите?

Ко мне неслышно подошла Марго. По случаю осеннего бездорожья она была обута в любимые резиновые сапоги ярко-желтого цвета. При взгляде на них сводило скулы и щипало язык. Как от самого кислого на свете лимона.

– А вас откуда Бог несет? – вежливо поинтересовалась  я.

– Из суда иду… Дело слушала. Очередное убийство – сынок папашку по головушке топориком приголубил…

– И часто здесь такое бывает? – спросила я. – Мне почему-то  все время кажется, что нет на свете места тише, чем этот городок…

– Увы, – лицемерно вздохнула Марго и тут же поправилась, – к счастью, все не так. А то мне не о чем было бы писать… Страсти человеческие бушуют здесь, возможно, почище, чем в самых крупных мегаполисах… Ведь там можно отрицательные эмоции разбрызгать по капелькам на великое множество окружающих людей… Например, наступить на ногу соседу в общественном транспорте. Или обругать уличного продавца. Свару у прилавка затеять – на тему «Вас тут не стояло!» И так далее, и тому подобное… А вот когда дни, недели, месяцы проходят только в узком кругу до поросячьего визга надоевших, до малейшего междометия и жеста знакомых людей… Далеко ли до греха?.. Разве вы не знаете, Ванда, что незнакомцев убивают очень редко? Я не говорю об умышленных или заказных убийствах – у нас такие если и бывают, то лишь раз в несколько лет. Почти сто процентов наших убийств – бытовые. Сын отца. Или отец сына. Муж жену. Или жена мужа.

Мимо нас медленно прошел, кивнув на ходу Марго, представительный седовласый мужчина. Национальность была ярко изображена на его лице.

– Кто этот иудей? – поинтересовалась я.

– Адвокат, – сообщила Марго. – Имеет инициалы Ш.Е., однако широким массам горожан и жителей района известен исключительно как Лев Иосифович. Кажется, его подлинное имя звучит как Шмуль Еселевич… Вы слышали что-нибудь подобное?

– Нет… – честно ответила я.

– Он из чистокровных, настоящих евреев, – пояснила Марго. – У нас таких практически не осталось. В войну немцы перестреляли. А до Великой Отечественной в нашем городе был целый еврейский квартал. При царе-батюшке именно на окраинах империи гнездились и евреи, и раскольники, и прочие обиженные самодержавием… Не знаю, верующий ли еврей наш адвокат, но своему сыну он запретил жениться на русской. Родственники прислали им невесту не то из Сибири, не то аж с Дальнего Востока… Но несмотря на нежелание иметь русскую невестку, наш адвокат – человек неплохой. И специалист хороший. Я несколько раз слышала, как он вел защиту. Очень умно и очень тактично… Но есть, правда, и у его интеллекта слабое место. Он стихи сочиняет.

– Плохие, что ли? – спросила я.

– Могу процитировать наиболее выдающиеся строки, – сказала Марго и выудила из своей сумки толстенький красный томик небольшого формата. – Это он мне от чистого сердца подарил, а я, свинья, на всех перекрестках глумлюсь над несчастным… Ну разве он виноват, что Бог дал ему поэтический пыл, а на талант поскупился?.. Ну, издал он книжку эту… Да ведь за свой счет. И никого насильно читать ее не заставляет. Слушайте.

– А может, не надо? – засомневалась я.

– Надо, – сказала Марго, шурша страницами. – Если книга издана, у нее непременно должен быть свой читатель, – ехидно добавила она. – Итак:
«…Покорили и меня
Преданность и простота,
Ее верность к лошаку,
Старому уже коню…»

– Это о чем же? – удивилась я. – Ничего не поняла!

– О верной любви красивой молодой кобылицы к старому дряхлому жеребцу! Только наш поэт по простоте душевной и незнанию русского языка именует жеребца лошаком… Он, наверно, никогда не слыхал, что лошаком называют плод кровосмешения от преступной и противоестественной связи жеребца и ослицы…

– А что там еще есть? – спросила я, кивнув на книжку в руках Марго.

– Что, зацепило? – засмеялась Марго. – Тогда слушайте дальше. Вот лирический портрет автора:

«Далеко я не пижон
И, конечно, не картинка,
Средненький такой мужчинка…»

Очень самокритично. Вы так не находите?

– Это он о себе, да? Напрасно. Ваш адвокат – мужчина очень представительный. Одни очи огневые чего стоят…

– А вот как воспевает наш поэт свою лирическую возлюбленную:

«Все у тебя, как у других,
Но красотой – отличная.
Я женщин не встречал таких,
Ты самая приличная!»

– Вы правы, эпитет несколько неожиданный, – согласилась я с Марго, ухмыльнувшейся и выделившей издевательской интонацией последнее слово цитаты.

– А эротики не желаете? – продолжала она. – Вот, извольте:

«Всю тебя раздену я…
Трусики сниму.
Ты самая любимая,
Лишь тебя люблю…»

– Все это очень интересно, – сказала я. – Да только не опоздать бы мне в кино…

– А что здесь сегодня кажут населению? – спросила Марго, поворачиваясь к афише. – Ах, мистический триллер? Не советую идти, – понизив голос, произнесла она.

– Почему? Этот фильм слабый? Или очень страшный?

– Эту картину я не видела, – сказала Марго. – Но среди ей подобных есть крайне неприятные… Тяжелые… Вы не смотрели фильм «Зедер»? Он еще называется «Тайна склепа в квадрате «К»?

– Нет…

– А я вот по глупости посмотрела. Хотя меня и отговаривали. Причем люди, у которых, на мой взгляд, психика весьма и весьма устойчива. Так после «Зедера» у меня был натуральный психосдвиг. Я шарахалась от стен красного кирпича, боялась заходить белым днем в подъезд собственного дома, тряслась от ужаса в своей квартире… Помню как сейчас: зашла я в гости после просмотра «Зедера» к своей куме. Та усадила меня на кухне чай пить и принялась рассказывать о своем очередном любовнике. Моя кума очень мужиков любит. Это у нее с самого детства хобби такое. Проверяя мою реакцию на свой рассказ, она время от времени пристально на меня поглядывала. И, представьте, мне при каждом ее внимательном взгляде жутко хотелось вскочить с места и истошно завопить: «Почему ты на меня так смотришь!!!» Глазки у нее невыразительные, но мне в них сатанинский огонь в тот день мерещился… Вы что, хотите такого же? Это малоприятно, я вас уверяю…

– Но ведь это же совсем другой фильм, – указала я на афишу.

– Ну, как знаете, – сказала Марго. – Вольному, как говорится, воля! – и она со мной попрощалась.

А я после ее ухода пихнула высокую облезлую дверь кинотеатра.
 
Эх, лучше бы я послушалась разумную носительницу ярко-желтых сапог…

                IX

Из холодного, но душного кинозала я вышла с психосдвигом, как давеча изволила выразиться Марго. Но вовсе не потому, что фильм был страшным. Нет. Просто я… влюбилась. Но не в киноактера. И не в персонаж. А в… голос. В голос того, кто дублировал этот фильм на русском языке.

«Ты, кажется, сказала: возьми свой чертов камень?..» – беспрестанно звучало в моих перекосившихся от чрезмерно глубокого впечатления мозгах. Эта недлинная и несложная фраза была произнесена так, что вполне стоила продолжительной и откровенной эротической сцены.

Мне хотелось плакать. От досады. Я презирала себя за свою дурацкую впечатлительность, за падкость на в общем-то ничего не стоящие детали, но ничего не могла с собой поделать.

Со мной такое (или, вернее будет сказать, подобное) уже бывало. Помню, я как-то страстно влюбилась в малозначащего для меня и неинтересного знакомого лишь за то, что он, пропуская меня однажды в двери, сделал некий элегантно-галантный жест рукой… Это движение мне потом снилось.

 Еще один кадр из той же серии: однажды в нечистом буфете на заслякощенном железнодорожном вокзале, куда мы зашли с приятельницей перекусить и скоротать часок бессонной ночи, проводимой в тщетных попытках купить билеты на автобус и уехать куда нам хотелось (ах! В те давние чудесные юные дни любой ветер был для нас попутным!), я точно так же вдруг обалдела от улыбки и нескольких вздорных слов одного из мужичков, стоявших в очереди перед нами. Он всего лишь что-то сказал своим дружкам… Что-то крайне пустое… Кажется: «Ну ты даешь!» И показал в улыбке ровные белые зубы… И только. А в моей душе потом несколько дней сидела и зудела заноза…

И вот теперь этот голос русскоязычного дублера…

Всячески оттягивая момент возвращения домой и желая хоть немного рассеяться, я зашла в «Кулинарию». Кроме подсохших плюшек, полуфабрикатных котлет, состоявших преимущественно из хлеба, брикетов мясного фарша неизвестного происхождения, здесь можно было купить и мороженое, и кофе. За стойкой высились блестящие агрегаты, приготовлявшие эти деликатесы.

Я заказала себе сто граммов мороженого с малиновым сиропом и уселась за низкий белый столик на белый же стульчик, спиной к залу и лицом к большому окну. Мебель наводила на мысли о летнем кафе, причем непременно где-нибудь на юге. В знойной Аргентине, например.
 
Я медленно ела мороженое и смотрела сквозь нечистое стекло на  вечереющее небо. Созерцаемое мной, само собой, югом даже и не пахло. Над почти голыми вершинами берез кружились черные визгливые галки.
 
За моей спиной послышались шаги, скрежет и дребезжание ножек протащенного по кафельному полу стула. Металлически брякнула о поверхность стола вазочка с мороженым. Тупо стукнул стакан с соком или кофе. И обворожительно-знакомый, потрясший меня до сердечного спазма голос произнес:

– Ты, кажется, сказала…

Что там было дальше, я уже не расслышала. Потому что на несколько мгновений потеряла и слух, и зрение из-за хлынувшей в мозг багровой тьмы.

Вот так и хватает людей кондрашка, подумала я, переведя дух. И осторожно повернула голову, чтобы взглянуть на пришельцев.

За соседним столиком сидели двое – очень молоденькая девушка с длинными светло-русыми волосами и милым простеньким личиком, на котором ярко-алой помадой были старательно нарисованы аккуратненькие маленькие губки сердечком, и молодой (увы!) мужик. Примерно от двадцати пяти до тридцати лет. Он ничем не напоминал актера, сыгравшего главную роль в «Чернокнижнике-2»: тот был темноглазый блондин, этот – смуглый, худощавый, черноволосый и сероглазый. Его изящные пальцы с чистыми, ровно обрезанными светлыми ногтями суетились на столе, то хватая и вертя блестящую зажигалку или чайную ложечку, то двигая взад и вперед стакан с томатным соком. При этом он что-то рассказывал вполголоса своей юной собеседнице, слушавшей его с открытым ртом и широко распахнутыми глазами.

Долетавшие до моего слуха интонации его голоса, кусочки произносимых им фраз больно щипали меня за сердце…

Сосед дорассказал свою историю. Мороженое они съели, сок выпили. Поднялись и ушли. А я все сидела и возила чайной ложечкой в своем расплывшемся мороженом. И не чувствовала ничего, кроме отчаяния, порожденного сознанием собственного бессилия.

Я никогда не смогу с ним познакомиться, думала я. Никогда. Как это вообще бывает? Как это людям удается знакомиться? Как?! «Привет! Давай дружить!» Так, что ли?! Бред какой-то…

Дорогу домой я не заметила. А там меня ждал очередной рассказ соседки-надсмотрщицы об новой проказе моей расстающейся с рассудком бабушки.

– Нет, не могу я с ней больше! – обрушилась на меня здравомыслящая исполнительница псалмов. – Ведь я на минуту только отлучилась! На минуту! Кошка ваша, Мотька, во дворе вячала. Я пошла впустить. Возвращаюсь: мать ты моя, вся в саже!

Я поискала глазами свою бабку. Она потихоньку выдвигалась из-за кухонной двери. И лицо, и руки у нее действительно были в саже. Она весьма напоминала в таком виде подготовившегося к операции в джунглях спецназовца, обладателя берета какого-нибудь особо выдающегося цвета.

– Ну зачем ты вьюшку из голландки вытащила, а?! – приступила к допросу разукрашенной черными разводами старушки ее здравомыслящая надсмотрщица.

– Рано печь-то закрыли сегодня! – немного посопев, неожиданно сварливым голосом сказала бабушка. – Угару полную комнату напустили! Уморить меня хотите?!

-Угар?! Где угар? Какой тебе угар?! – всплеснула руками псалмопевица. – Ой, держите меня – сейчас упаду! Это как же у тебя язык повернулся такое сказать! Уморить ее хотят! Грех тебе! Грех за такие слова!

Она широко перекрестилась и продолжала:

– Ну ладно, вьюшку ты вытащила потому, что угару испугалась… А зачем ты потом ее на подушку положила? На белую наволочку?!

Бабушка смотрела в сторону и молчала, презрительно поджав тонкие бледные губы. Прямо как партизан на допросе в гестапо.

– Ну, я тогда пошла, – вздохнув, сказала соседка. – Оставайтесь уж с Богом… Что ты сейчас делать будешь?

Последний вопрос она адресовала мне.
 
– А баню топить, – мрачно ответила я. – И помоемся, и постираемся заодно…

– Тогда иди быстрее, – сказала здравомыслящая. – Не ровен час – припозднишься в бане… Надо до полуночи управиться… Нельзя ночью мыться… Там, не к ночи будь сказано, баенный…

– Да ведь все мы в руце Божией, – напомнила я псалмопевице. – Как там в Писании?  Насчет того, что и волос не упадет с головы человека без Божьего соизволения?..

– На Бога надейся, а сам не плошай, – в очередной раз проявила свое завидное здравомыслие моя собеседница…

                X

В очередной свой рабочий день по пути в типографию я зашла в редакцию районной газеты. Мне хотелось повидать Марго.

Как и всегда, она сидела в углу своего кабинета, отгородившись от враждебного ей окружающего мира расшатанным письменным столом, здоровенной серой глыбой возвышавшейся на нем электромеханической пишущей машинки, желтыми сапогами, надвинутой на нос шапкой, плотно запахнутым на груди пальто, руками, сложенными на груди крест-накрест, и очками с тонированными стеклами.

Я поздоровалась, села на стул, предназначенный для посетителей, и задумалась. С чего начать?..

Пока я думала, а она смотрела, как я это делаю, за стенкой, в непосредственной близости от нас, стали происходить какие-то бурные события.

Что-то грохнуло. Потом раздался смачный шлепок. А вслед за этим – безумный крик:

– Это фитюльки! Это бирюльки! Где иллюстрации, я тебя спрашиваю?!

– Что это?! – с ужасом спросила я.

– Да ничего особенного, – меланхолически ответила Марго. – Шеф учит работать нашего фотокора.

– Как это – учит?..

– Очень просто. Не слышите разве? Орет. Ногами топает. Подшивками швыряется. Буря сегодня.

– Какая буря?

– Ну, на Солнце, что ли… Или в космосе… Или внутри земного шара… Где там они бывают? Разве вы никогда не слышали о неблагоприятных днях? Их числа, между прочим, публикуют даже в центральных изданиях. А вот мы в нашей редакции и без газет знаем, когда в атмосфере обстановка накаляется. Шеф у нас за буревестника. Безумствовать он начинает еще загодя. Вот вчера, например, он уронил на пол пальто завотделом писем и скакал по нему, как орангутан с острова Борнео. Хорошее у нее пальто. Дорогое. Кашемировое, с ламой.

– Какой ужас… – сказала я. – Неужели он такой неуравновешенный?.. Я заметила, что у него постоянно и сильно трясутся руки. Я еще подумала: он, случаем, не злоупотребляет?..

– Стопаря приголубить он, разумеется, не дурак, – ответила Марго. – Но все-таки законченным алкашом я бы его не назвала. Я подозреваю, что дело здесь просто в общей говнистости натуры. Я уже знавала в своей жизни одно лицо мужского пола с постоянно вибрирующими передними конечностями. Это мой бывший супруг. А о нем я вам, кажется, уже говорила, что это большое говно. Что же касается нашего шефа, то у него, несмотря на все недостатки, есть и своеобразная добродетель, которой обладают далеко не все редакторы газет. Он своих не выдает. Ругать нас – это его личная прерогатива. Другим не позволяет. Всех обиженных и недовольных публикациями принимает лично. Правда, разбирается с ними он исключительно по принципу: сам дурак!

Марго замолчала. А я, собравшись с духом, спросила:

– Скажите, а как у вас здесь… знакомятся?..

Марго кольнула меня быстрым внимательным взглядом своих темных глаз, убрала его за пасмурные стекла очков и слегка усмехнулась:

– Вы хотите спросить, Ванда, как здесь познакомиться с мужчиной, который вам понравился? Я права?

– Да…

– А не знаю. В нашем кругу это очень сложно. В окололюмпенских – проще. Дама подходит к кавалеру и знакомится. Вы же не сможете так? Но вообще хочу сказать, что народ в нашем маленьком городке живет довольно-таки изолированными кучками, прослойками, группками, кланчиками. И войти чужаку в один из таких кланчиков крайне непросто. Здесь требуется или очень давнее знакомство, или довольно близкое родство… Помню, одна моя знакомая, вынужденная в уже зрелом возрасте переехать в наши палестины, делилась со мной впечатлениями от одной вечеринки, на которую ее пригласила сослуживица. На гулянье группки гостей не смешивались. И в ответ на робкие попытки этой моей знакомой завязать какие-то новые контакты откровенно демонстрировали: мы тебя не знаем и знать не хотим…

– А вы сами… как?..

– И я общаюсь только с друзьями молодости да поддерживаю не очень плотные, то есть не переходящие в тесную дружбу отношения с коллегами…

– И у вас нет… друга?..

– Вы имеете в виду любовника? Разумеется, нет.

– Почему же?

– По очень простой причине. В моем здешнем ближайшем окружении нет подходящего человека. Такая уж у меня натура – выбирать мужей и любовников только из давних хороших знакомых…

– И вас не угнетает одиночество?

– Во-первых, я не одинока – у меня есть ребенок. Во-вторых, меня больше угнетает не отсутствие любовника, а отсутствие интереса к мужчинам… Чтобы влюбиться, этого надо хотеть, в этом надо испытывать потребность. Не так ли? Кроме этого, необходимо, чтобы потенциальный кандидат в интимные друзья чем-либо потряс ваше воображение…

– Это обязательно?

– Безусловно. Я, конечно, в данном случае говорю о себе и сужу по себе. Но полагаю, что в моих личных и частных выводах можно усмотреть некоторые общие закономерности. Что же касается женского воображения, то оно может быть задето и потрясено чем угодно. Умом. Или злым языком. Красотой. Или уродством.

– Уродством?

– Да-да, именно уродством. Взять, к примеру, моего первого любовника. Когда я впервые увидела его, я просто не могла оторвать от него глаз. Сидела, таращилась и непрерывно думала: ну за что, за какие такие грехи Бог так страшно изуродовал этого человека?.. Глядела, глядела… И догляделась до того, что влюбилась в него прямо-таки бешено. Правда, ненадолго. Пылкая страсть закончилась охлаждением с моей стороны и чувством омерзения. Но отрицать не приходится: она, эта страсть, была…

Марго включила свой громоздкий печатающий агрегат и немного потрещала клавишами. А я растерянно спросила:

– Так как же мне быть?..

– А как он выглядит, ваш избранник?

Я как можно подробнее описала давешнего незнакомца из «Кулинарии», а заодно и его спутницу.

Марго внимательно выслушала меня и покачала головой:

– Нет, я такого не знаю… Но вы говорите, что у него интеллигентный выговор? Тогда с большой долей вероятности можно предположить, что он – приезжий. У нас здесь правильная литературная речь – особенно у мужчин – большая редкость. Но вы, Ванда, все-таки не отчаивайтесь. Говорят, гора с горой не сходится. Но вы-то люди. Встретитесь, если вам так на роду написано.

Моя собеседница замолчала. Запахнула пальто поплотнее, натянула шарф почти до самых очков и замерла.

Мне не хотелось заканчивать нашу любопытную беседу. И потому я задала Марго новый вопрос:

– Мне показалось, что вы верите в судьбу… Так?..

Лицо Марго медленно выехало из шарфа. Как черепашья голова из панциря. Она посмотрела на меня, поерзала различными частями тела в своих футлярах и сказала:

– По-моему, что-то такое есть… Уж больно неравномерно распределяются между людьми благоприятные и неблагоприятные обстоятельства. Одному, как говорится, черти детей качают, а другому – болезни, смерти, несчастные случаи и прочее, прочее, прочее… И вещие сны, наверно, бывают. Моя покойная мать в свое время уверяла меня, что своего мужа, моего отца, она сначала увидела во сне, а уж потом – наяву… Когда приехала на новое место работы. «Сплю на новом месте – приснись жених невесте!» Он и приснился. А вот я суженых во сне не видела. Но у меня тоже есть некоторые основания полагать, что знаки судьбы – и она сама также – существуют… Например, я никогда в жизни не находила денег. Я, между прочим, в понедельник родилась! И все же когда я, будучи беременной, вынуждена была в первый раз подать на развод, я по дороге на свою тогдашнюю работу вдруг нашла десятку! Еще ту, советскую, красненькую… С профилем вождя мирового пролетариата… Как сейчас помню: килограмм «Трюфелей» стоил тогда одиннадцать рублей… Вкусные конфеты были. Чистый шоколад. Правда, Ванда?

– И это, по-вашему, знак судьбы? Что же он означал? – с недоверием спросила я.

– Означал найденный червонец, – сказала Марго, – что ничего страшного в моей жизни не происходит. Все будет хорошо. Я не хочу развода, потому что намереваюсь родить ребенка в законном браке, – и муженек мой на данном этапе никуда не денется.
 
– Но ведь вы все-таки разошлись со своим мужем?
 
– Не отрицаю. Но это было несколько позже. Поняла я, что развода мне все-таки не избежать, на гулянье по поводу рождения  моей дочери. Моя свекровь выставила на стол бутылку шампанского – с бантом на горлышке. Оно хранилось у нее со дня нашей свадьбы. На этикетке бутылки все гости расписались. Так вот, обнаружилось, что винцо-то прокисло… Я от истерики за столом воздержалась, хотя внутри у меня не то жгло, не то леденело… И первой мыслью, как вы догадались, было: моей дочери предстоит расти без отца. Потому что мой брак «прокис»… Вот так. И дочери не было еще и двух лет, как мне снова пришлось подать на развод. И представьте себе, Ванда, – тогда в моей жизни пошла черная материальная полоса. Я отправила родственнице перевод – и он потерялся. Я куда-то дела библиотечную книгу – и мне пришлось заплатить за нее в десятикратном размере. И, наконец, у меня украли золотой перстень. Поэтому мне было ясно, что на сей раз развода не миновать…

  – Странно все это, – сказала я. – Получается, у вас есть дар предвидения…

Марго хмыкнула:

– Ну какой там дар! Я не на пустом месте делала свои, так сказать, пророчества! Знаете, иной раз это у меня получалось довольно эффектно! Например, находясь в процессе развода (через суд – это дело не одного дня), я сказала будущей новой теще своего пока еще законного мужа (мы с ней работали вместе, в одной газете, далеко отсюда): «Ваша дочь, выйдя замуж за моего благоверного, в конце концов будет вынуждена подать на развод! Но тогда у нее будет уже не один ребенок…» И что же? Прошло десять лет. И мои слова сбылись: и вынуждена была подать, и двое детей. Но я опять подчеркиваю: я не просто так сболтнула, чтоб только попугать. Я же знала своего муженька как облупленного. Он способен достать само воплощенное терпение!

– Чем? – спросила я.

– Очень многим. Эгоизмом, «суконным языком», амбициозностью не по делу, крайней недальновидностью, семью пятницами на неделе… У него целая куча подобных качеств, которые вкратце можно определить как «общая говнистость характера»… Плюс какие-то кривые мозги. Я ведь не назвала бы его умным. Хотя то, что именуется интеллектуальными способностями, у него, несомненно, было. Он неплохо учился и в школе, и в университете.

Марго вновь замолчала.

– А как вы думаете: цыганское гаданье – ерунда или нет? – спросила я, возвращая разговор к теме иррационального.

Моя собеседница задумалась. Потом начала:

– Однажды (уж и не помню, в какой именно газете) читала я интервью с цыганским бароном и его женой…

И замолчала.

Я выжидающе глядела на Марго.

– Как бы это поточнее сказать… – замялась она. – Ну, короче, эта титулованная цыганка сказала корреспонденту: «Когда я гадаю, я говорю человеку первое, что мне приходит в голову… И оно-то, то есть эта первая мысль, и есть правильное…» Вот так. Но вы же сами понимаете, Ванда, что цыганка не могла сознаться в том, что просто морочит людям голову… Зачем же ей племенной бизнес подрывать? Однако у меня в жизни был один случай, который посеял во мне некоторые сомнения…

– В чем?.. – быстро спросила я.

– В том, что цыганки всегда говорят ерунду, – сказала Марго. – Дело было в другом городе. Привязались ко мне две цыганки. Стали деньги вымогать. Я, само собой, сопротивлялась. И одна из них, среди прочего, вдруг сказала: «Ты не своей жизнью сейчас живешь. Ты живешь жизнью черной женщины…» А у меня тогда была приятельница, запутавшаяся в своей личной жизни. Я, как верная подруга, была ее постоянной конфиденткой. И по этой причине больше занималась ее проблемами и переживаниями, нежели своими. А внешностью эта моя приятельница очень напоминала не то цыганку, не то лицо кавказской национальности. Как видите, и «черная женщина», и ее сложная жизнь, и связь со мной – налицо. Только вот не знаю: может быть, эти две цыганки всем своим клиенткам талдычили о черной женщине? Может быть, у них просто репертуар был такой?..

– Да, интересное совпадение, если это оно, – согласилась я и, спохватившись, посмотрела на часы.

И словно в ответ на это мое движение дверь кабинета открылась. На пороге возникла Анна Павловна, ответственный секретарь, – на редкость бесцветная особа, серая не только внешне, но и содержательно. Напрочь отвергая православное обрядоверие и почитая на этом основании себя атеисткой, она, тем не менее, искренне разделяла все местные предрассудки и принимала за чистую монету «откровения» участников телешоу «Битва экстрасенсов».

Видимо, в качестве компенсации – чтоб ее личность не была совсем уж пресной – природа наделила ее злобным ехидством, благодаря которому ее речи приобретали иногда определенное, хотя и негативного плана, своеобразие.

– Ванда, пора в типографию, – сказала она. – Уже есть полосы…

Я покорно встала и нехотя потащилась за ней вслед.

                XI

– Что это? – с ужасом спросила я, тыча черным от типографской краски пальцем в один из заголовков на второй полосе.

– Где? – невинно-ханжеским тоном спросила ответственный секретарь.

– Вот тут… Что это еще за «Панацея нашего времени»?! – и я перекатила на собеседницу вылезшие на лоб глаза.

– Да это все шеф, – невозмутимо ответила Анна Сергеевна. – Он почему-то считает, что «панацея» – это нечто вроде «беды», «чумы», «напасти»… Он же не знает, как словарями пользоваться… Думаю, он в них отродясь не заглядывал.

– Так надо же менять заголовок! – решительно сказала я.

– Зачем?..

– Воля ваша, Анна Сергеевна, но ведь стыдно такое выпускать в свет! Если Два Потапа слов не понимает, то мы-то с вами зачем здесь, в типографии, сидим?..

Анна Сергеевна еще немного поартачилась, но в конце концов сжалилась над репутацией нашего «хулиганского листка». «Панацею» заменили на другое слово.

– У нас в редакции есть еще один деятель, тоже шибко умный и грамотный, – сказала затем ответственный секретарь. – Читаю недавно его материал. И впала в ступор от словосочетания: «В дифтонге между этими датами…» Что такое «дифтонг», Ванда?

– Двоезвучие, – нимало не сомневаясь, ответила я. – Они есть в некоторых иностранных языках. А раньше были и у нас, в русском. Например, дифтонгом прежде был гласный звук после «р» в слове «русский» и однокоренных с ним. Звучал он примерно как «оу». Потому сейчас и наблюдается разночтение в родственных словах – «Русь», «русский», но «Россия»…

– Вот-вот. Только наш депутат вряд ли когда слыхал об этом. Он, конечно, когда писал, имел в виду не «дифтонг», а «дефис»… Захотелось человеку щегольнуть красивым словцом! Что тут будешь делать!

– А почему вы завсельхозотделом называете депутатом? – поинтересовалась я.

– А вы разве не знаете? – удивилась Анна Сергеевна. – Ведь он в прошлые выборы пытался баллотироваться не куда-нибудь – в областное Собрание… Такую агитацию развернул при поддержке своих дружков – наших вечно пьяных поэтов! На газету, в которой сам же работает, грязи вылил – немерено… Хотите, частушки покажу, которые дружки нашего депутата распевали под гармошку и балалайку на рынке и на вокзале?..

Она порылась в одной из своих папок и вытащила несколько сколотых вместе листов бумаги.

– Это ксерокопия, – сказала она. – Частушки не только пелись, но и ходили по рукам в письменном виде… Слушайте.

«Нет у Палыча проблем
В освещенье трудных тем.
И никогда он не стремился
Угодить и тем, и тем.

Как живет простой народ,
Что он ест и что он пьет –
Все расскажет в репортаже
И, поверьте, не соврет.

Нет вины его, а все ж
И его бросает в дрожь…
Ведь бывает ой как стыдно
За редакторскую ложь!»

 – А редактор знаком с этими текстами? – с интересом спросила я. – В устном исполнении или в письменном виде?..

– Естественно!

– И не выгнал депутата из редакции?.. Хорош Палыч, ничего не скажешь… Как же так можно – плевать в колодец, из которого сам же и пьешь… Некрасиво.

– Будь я на месте нашего шефа – депутат и близко бы не подошел к нашей газете, – сказала ответственный секретарь. – А с Двух Потапов что взять? Ну, поорал он на Палыча после окончания выборной кампании, ногами потопал… Заставил его написать заявление об уходе с работы по собственному желанию. Без даты. Как гарантию приличного поведения Палыча в обозримом будущем. И все. Через неделю депутат принес вечерком в контору две бутылки водки, повилял хвостом, полебезил… И вот он уже снова – лучший друг редактора. И Два Потапа объявляет: «Не обижайте Палыча!»

– Тяжело вам приходится – с такими-то знатоками языка? – сочувственно спросила я.

– После совместной работы с Гошей Приймаком я уже ничего и никого не боюсь, – пробурчала Анна Сергеевна. – Вот это был писатель, да! Не знаю, смог бы он вообще что-нибудь изобразить на бумаге, если бы не украл из редакции несколько старых газетных подшивок и не пользовался бы ими дома… Он, бывало, напишет что-нибудь (на пять шестых содранное из чужих публикаций на близкую тему), да шеф возьмет его материал переработает… Волосы дыбом становились!

– Неужели здесь так трудно найти более-менее грамотного и способного к газетной работе человека? – спросила я.

– Найти-то можно. Но кто их искать будет? Как у нас долгое время осуществлялся подбор кадров? Исключительно по принципу наличия у кандидата красивых черных усов. Черные усы – главное условие. Рыжие нашему шефу не нравятся.

Я засмеялась:

– Мне кажется, что на Двух Потапов наговаривают. Воля ваша, не похож он на педераста…

– Похож или не похож, а голубизна тем не менее налицо, – стояла на своем ответственный секретарь. – Слишком уж он голыми мужиками интересуется… Когда посылает фотокора к культуристу, то всегда требует, чтобы данный спортсмен был представлен непременно в предельно обнаженном виде. Так же, как и мальчишки в военкомате… Когда они перед призывом проходят там медкомиссию… И сам любит прилюдно заголиться…

– Так это же не гомосексуализм… Это, скорее, эксгибиционизм, – заметила я.

– Может быть, и так, но голубой оттенок все равно присутствует, – возразила Анна Сергеевна. – А по поводу его тяги к самоличному исполнению стриптиза могу рассказать такую байку… На одном из сборищ руководителей нашего сельского хозяйства не то районного, не то областного масштаба по поводу успешного завершения не то сева, не то сенокоса Два Потапа купался в озере при всем честном народе в абсолютно голом виде. И был очень счастлив, что его при этом увековечили – сфотографировали…

– Что, про нашего начальника разговоры разговариваете? – спросила Марго, внезапно появляясь на пороге корректорской в сопровождении завотделом писем, которая кокетливо поправляла на ходу ажурную шаль, прикрывавшую ее пышные темные волосы.

Плотно закрыв за собой дверь, новоприбывшие дамы расположились в тесной корректорской со всеми возможными удобствами.

– О! Это бо-га-та-я тема! – продолжала Марго. – За шефом числится много шалостей такого рода! Он у нас проказник. Надерется – и пошло-поехало… Как-то на алкогольном начальственном сборище Два Потапа, залив за воротник литр или полтора водки, вдруг решил изобразить из себя собачку. Наверно, своего полкана-недомерка. Встал у стола на четвереньки и успел-таки два или три раза не то ногой, не то рукой землю копнуть… Но тут его взяли за штаны и бросили в машину… Так и поехал он домой, не порезвившись вволю…

– А помнишь, ты рассказывала, как вы ездили в область за премией? Которую тебе присудили за цикл статей об узниках нацизма? – напомнила Марго завотделом писем.

– Да, это была та еще поездочка, – сказала Марго. – При старом водителе дело было. На обратном пути мы вместе с редакторшами из двух соседних районных газет остановились на берегу речки водки выпить… И пока мы, бабы, мыли зеленый лук (дело было весной, и очень витаминчиков хотелось) и нарезали колбасу, шеф успел искупаться и затем снять мокрые трусы. В кустики для этого он не прятался даже символически. И когда мы, покончив с водкой и закуской, снова двинулись в путь, Два Потапа этими мокрыми трусами сначала долго махал редакторшам вслед, потом развешивал их в машине сушить, а в конце программы вытер ими водителю лицо… Как мы с дороги тогда не улетели – не понимаю…

– Затейник, однако, – резюмировала я.

– Но что я, женщины, хочу вам сказать, – вдруг заговорила завотделом писем. – Наше великое счастье, что Два Потапа не любит баб. А то – при его бесстыдстве и наглости – он бы всех нас перетрахал, не сходя с рабочего места…

Тут дверь корректорской широко и с пронзительным скрипом распахнулась, и верстальщица позвала ответственного секретаря в цех, а Марго и завотделом писем вдруг вспомнили о том, куда именно они на самом деле направлялись перед тем, как зайти в типографию.

И я осталась одна.

Перемытые языками творческих дам кости Двух Потапов ворочались в моем черепе, как в могиле. И мне показалось, что они взывают к справедливости.

С моей точки зрения, предводителю районных журналистов всё же следовало отдать должное, потому что, не будучи клинической идиоткой, суть газетной работы я уловила довольно быстро.

Два Потапа, как ни крути, был личностью творческой. И при нем редакция районки была именно редакцией. А вот если в кресло главного редактора сядет чиновник, она перестанет быть таковой и превратится в обычную канцелярию. Журналисты преобразятся в простых писарей, заполняющих газетные страницы квадратными километрами серых невыразительных текстов.

И пусть в такой газетной канцелярии на высоте трудовая дисциплина и все сотрудники, как зайчики, сидят безотлучно на своих рабочих местах и усердно что-то пишут, творческим духом там и не пахнет. Творчество – материя тонкая; оно в канцеляриях не приживается…   

                XII

С утра над низеньким, распластавшимся по равнинам и невысоким взгорочкам маленьким городком неистово неслись в небе рваные клочья облаков. И казалось, что небо ревет и гудит.

Но только казалось. В домах ветер ощущался сильнее, чем на улице. В помещениях гремели стекла, свистело в щелях стен и окон, что-то страшно громыхало на крыше. И порой возникало ощущение, что еще немного – и крыша улетит к чертовой матери, и напором ветра выдавит оконные стекла, и сломается пополам большая старая береза возле бабушкиного дома…

Не знаю, как другие, а я в дни подобного атмосферного неистовства как нельзя более ясно ощущаю человеческое ничтожество. Человек хвастливо называет себя венцом творения… Но вот – ураган, смерч, затяжные проливные дожди, засуха, землетрясение… И венец природы не успевает хоронить своих мертвых. Если есть, кому их хоронить… Он снова – голый человек на голой земле. Как и в начале своей истории, бессильный перед стихией…

Ураганный ветер натворил что-то серьезное на электроподстанции. Рано утром, еще в потемках, в том краю, где она находится, сверкали яркие голубые молнии. И оттого света в городе не было. Лишь в жизненно важные для города пункты подавали электричество с аварийных генераторов.

Я возвращалась с работы по темным улицам под ревущим небом. В окнах домов тускло маячили размытые световые пятна – очевидно, люди зажгли свечи или даже керосиновые лампы. Народ у нас в провинции запасливый. Хотя я, например, не знаю, где сейчас можно купить керосин…

В розовом доме с эркером на подоконнике узкого окна стояла свеча. Пространство комнаты утопало во тьме. И вдруг чья-то рука подхватила штору… А другая взяла с подоконника подсвечник… И в неверном колеблющемся свете, отчаянно разбрасываемом по сторонам жалким желтым клочком огня, я увидела его… Того самого, из «Кулинарии»… Смуглого, сероглазого, с нервными руками и божественным голосом…

Я замерла перед окном.

Колеблющийся свет уплыл в глубь комнаты. Полупрозрачная штора почти целиком закрыла узкое окно эркера. Но на нее упала тень. Тень человека со скрипкой. Тень взмахнула смычком… И сквозь низкий надсадный гул урагана я услышала (или мне только почудилось это?..) нежную, томную мелодию…

Не знаю, сколько времени я простояла под окном. Наверно, долго. Очнулась от гипноза тени со смычком я лишь тогда, когда там, в этой комнате с декоративным выступом, задули свечу…

У бабушкиного дома гнулись под свирепым напором урагана две старые березы. На фоне пегого, черно-серого, сумбурного шевелящегося неба их длинные гибкие ветви мотались и извивались, как щупальца каких-то чудовищных морских животных – не то кальмаров, не то медуз.
 
– Где ты ходишь сегодня так долго? – сварливо спросила меня бабкина надсмотрщица. – Я уж думала, не случилось ли чего?.. Вон какое бедствие на улице! Чистая война! Весь вечер сижу и читаю: «Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его…»

– Ну, что тут у вас? Все тихо? – поинтересовалась я. – Не унесло крышу? И стекла целы?

Соседка неодобрительно посмотрела на меня.

– Стекла целы. И крыша тоже, – сказала она. – Только вот… Как там мой внук говорит о поврежденных в рассудке? Крыша уехала? Или поехала? Так вот, с этой крышей – беда, Ванда.

Я обвела глазами комнату, где бабки коротали дни. Моя престарелая родственница сидела в уголке старого турецкого дивана с цилиндрическими валиками по бокам и тремя квадратными тяжелыми подушками на месте спинки. Бабушкины глаза были плотно закрыты. Из-под морщинистых век по впалым, морщинистым же щекам беспрестанно текли мелкие прозрачные слезы. Как дождевые капли.

– Что такое? – ахнула я.

– Целый день вот так сидит, молчит и плачет, – громко сказала псалмопевица. – Ни есть, ни пить не стала. Спрашиваю: болит что?.. Опять молчит…

– Может быть, ее ветер так напугал? – предположила я.

– Стара она уже – ветра бояться, – мрачно сказала соседка.

Я подошла к бабушке, пододвинула стул и села напротив.

– Бабуля, бабуля… Что с тобой?

Бабушка всхлипнула.

Я погладила ее руку, бессильно лежавшую на валике дивана. Почувствовав мое прикосновение, она, не открывая глаз, тихо заголосила. На одной ноте.

– Да что случилось, бабушка? – снова спросила я.

– Да ответь ты! Языка, что ли, решилась?! – приступила к бабке и псалмопевица.

Но бабушка по-прежнему молчала и только дрожала и всхлипывала.

Наскоро обтерев ей лицо мокрым полотенцем, мы с надсмотрщицей выпоили ей лошадиную дозу валерьянки и уложили в постель. Она вроде бы сразу же и заснула.

А мне не спалось. Каждый новый сильный порыв ветра вырывал меня из зыбкого забытья. И уже глубокой ночью, сквозь гул, треск, скрежет и скрип не унимающейся стихии мне будто бы послышалось, что бабушка вдруг что-то громко сказала…

                XIII

В центре города на всех перекрестках стояли люди. Глаза у них были нехорошие. Там мельтешили суета и отдающее чем-то скверным любопытство.

Откуда-то из-за угла навстречу мне почти выбежала Марго.

– Что это сегодня происходит? – спросила я у нее.

– Фу, аж взопрела вся, – пробормотала Марго, вытирая носовым платком лоб. – Хоть разорвись надвое – везде поспеть хочется…

– Куда поспеть? – я задала новый вопрос, не услышав ответа на первый.

– Ну вы, Ванда, прямо как не на этой земле живете! – возмутилась Марго. – Ведь сегодня же у нас в городе двое похорон! И каких! А вынос-то и там, и там – в одно время! Так не хочется что-нибудь интересное пропустить!

– Ах, да, – осознала я. – Сегодня же хоронят тех, с аварии?.. Что в начале недели разбились?..

– Ну, наконец-то вы проснулись! – съязвила Марго.

– А почему только двоих сегодня хоронят? – удивилась я. – Ведь в той машине четверо было?..

– А девки еще в морге, – пояснила Марго. – У родителей нет денег, чтобы их оттуда перевезти. Красавиц завтра на погост поволокут.

Марго спрятала носовой платок в сумку, поправила шапку и очки и внимательно огляделась вокруг.

– Ишь, народу-то сбежалось, – прокомментировала она увиденное. – Любят у нас жареное, любят… Да, не приведи Бог вот такую смерть принять. Не жалеют ведь – злорадствуют. Хорошо покойники жили, весело и богато. Весело и померли. Менты говорят, что одна из девиц в машине своему кавалеру в самый момент аварии минет делала…
 
– Ведь мужики эти женаты были, да? – спросила я.

– А как же. Не завидую вдовицам, – ответила Марго. – Вся грязь сейчас всколыхнется… Ну и неделя выдалась, – продолжала она. – В ночь на понедельник белорусских торгашей на дороге положили. А зачем – непонятно. Бандиты догнали машину, на ходу через форточку бокового окна застрелили водителя, а потом, после остановки авто, пассажиров порешили… Ни денег не взяли, не вещей. Спаслась только та баба, что сидела рядом с водилой. Менты говорят, в сорочке родилась. Она в ту ночь могла помереть трижды. И все равно осталась жива. Во-первых, раз она сидела впереди, ее могло задеть тем же выстрелом, которым убило водителя. Но – не задело. Во-вторых, когда машина пошла с дороги, дверца распахнулась и эта женщина кувырнулась на снег, – могла она попасть под колесо, или сломать себе шею, или отбить что-нибудь?.. Могла. Но – не попала, не сломала и не отбила. В-третьих, когда к ней подскочил один из грабителей и потребовал кошелек, его окликнул кто-то из подельников. Кошелек она ему отдала, но застрелить ее он не успел – обернулся на зов, а гражданка в этот момент рванула в лес… Он в двух шагах начинался. Что тут скажешь? Счастливая, однако.

– А сколько человек всего в ту ночь погибло? – решила уточнить я.

– Водитель и две женщины. Трое, короче, – ответила Марго.

– Вот вам и соотношение счастья и несчастья в данном случае, – сказала я. – Двадцать пять процентов против семидесяти пяти… А в этой аварии, – я кивнула в сторону, откуда должны были показаться похоронные кортежи, – вообще счастливцев не нашлось… Откуда они ехали?

– Из бани, вестимо, – ухмыльнувшись, сказала Марго. – Два пожилых богатых кобеля и две их юных бедных подружки… Злые языки говорят: вот хорошо-то! Трупы обмывать не надо – чистые…

– А как произошла авария? – поинтересовалась я.

– Да врезались они на бешеной скорости в КамАЗ с прицепом, который на обочине стоял… Да так врезались, что прицеп разрезать пришлось. Чтоб джип вытащить. Говорят, что обе девки имели женихов и замуж собирались. Одна из них, что на переднем сиденье сидела и которой голову напрочь снесло, была очень хороша собой…

– Да уж надо думать, – заметила я. – Некрасивых девочек состоятельные граждане в баню не позвали бы…

– Не родись красивой, а родись счастливой, – пробормотала Марго и о чем-то задумалась.

Людские стада на перекрестке становились все плотнее. Жаждущих зрелищ прибывало. От взволнованных масс до нас долетала едва уловимая вибрация – собравшиеся обменивались мнениями и воспоминаниями, а также на ходу сочинявшимися легендами и мифами.

Я спросила:

– А что это город в такой суете-то? Только потому, что погибшие померли массовой и нехорошей смертью?.. Как говорится, без покаяния?..

Марго страшно удивилась. Да так, что на несколько секунд лишилась дара речи. Обретя потерю вновь, она долго хмыкала, а потом проговорила:

– Чем больше я с вами, Ванда, общаюсь, тем сильнее вы меня удивляете… Вы что, совсем ничего о покойниках не знаете?..

Я отрицательно покачала головой.

– Ну ладно, – сказала Марго. – На «нет», как известно, суда нет… Дело в том, что один из них, из усопших не в Бозе, – был довольно  большой лягушкой в нашей маленькой луже. Где так говорят? Во Франции? Или в Штатах?.. То есть имел некоторые деньги и некоторое влияние. Это тот, кому разбитый джип принадлежал. И кто за рулем сидел. Я успела-таки подбежать на его отпевание: тело в гробу с головой накрыто. А покров – просвечивает… И под ним – что-то черное… Бр-р-р!

Марго перекосилась, передернулась и продолжала:

– Второй-то кобельеро, что на заднем сиденье кайфовал, внешне пострадал меньше. На лице только несколько царапин. Но внутри у него, говорят, все всмятку… Так вот, этот второй знаменит в нашем околотке количеством своих жен. Штук пять у него только законных было, что ли… Вот людям и интересно: сколько из его баб и кто именно придет проводить кормильца в последний путь…

Вдали на дороге показался катафалк.

– Во, это первого везут, – пихнула меня в бок Марго.

Машина ехала довольно быстро, и скоро перед нашими глазами мелькнул ее груз: большой черный гроб с позолоченными ручками по бокам, заваленный венками из еловых ветвей и живых цветов. В воздухе трепетали широкие черные траурные ленты.

За катафалком потянулась длинная вереница автомобилей отечественного и импортного производства.

Марго вытянула шею и зашевелила губами.

– Штук тридцать есть, – закончив подсчет, удовлетворенно сказала она, проводив глазами последние авто траурного кортежа. – Так что будет кому на поминках за упокой грешной души выпить…

Тем временем я вдруг поняла, что света, воздуха и тишины вокруг стало больше. Улица опустела просто стремительно. Зеваки как попроваливались в переулки и подъезды.

Мимо нас торопливо прошло несколько человек. Один из них, гражданин среднего роста и средних лет, притормозил и поздоровался с Марго.

Завидев его, она обрадовалась.

– А, господин главный краевед! Наше почтение! Познакомьтесь, Ванда, – повернулась она ко мне, – это директор нашего муниципального краеведческого музея. Вы там еще не были?..

– К сожалению, нет, – честно ответила я.

– Ну, так сходимте сейчас! – предложила Марго. – Что новенького на ниве изучения истории родных мест? – обратилась она затем к директору краеведческого музея.

– Что может быть новенького при такой сумасшедшей конкуренции! – злобно сказал главный краевед. – С тех пор, как нынешней осенью из нашего района ушел «Никола» чуть ли не пятнадцатого века за тридцать тысяч баксов, скупщики как ошалели! Батальонами по деревням шатаются! Скоро на вертолетах наше воздушное пространство бороздить будут! И что остается на долю нищего муниципального музея? Мизер! Вот моя новость – орт тымфовый.

– А что это?.. – в манере густобрового Генсека из популярного в России в советские времена анекдота прогнусавила Марго.

– Польская монета XVII века, – пояснил главный краевед, выуживая откуда-то из-за пазухи маленький полиэтиленовый пакетик.

– Серебряная? – с живым интересом спросила Марго, поскоблив ногтем блестевшую сквозь полиэтилен большую монету белого металла.

– Нет, биллонная, – разочаровал ее директор музея. – Серебра в ней примерно половина. Остальное – медь.

– Ну-у-у, – протянула Марго. – А вот я у себя на огороде в помидорах прошлым летом нашла русскую серебряную копейку! По весу – начало семнадцатого века. И на реверсе прочитываются слова «Димитрий Иванович»… Значит, при каком-нибудь из Лжедмитриев отчеканена. Вот это так серебро! Может, монетка эта триста лет в земле валялась! Или даже больше! А не окислилась ни капли!

– Тоже мне находка! – презрительно скривился главный краевед. – Этих копеек было начеканено – океан! Их вон в Питере или в Москве на развалах горстями продают! Если хочешь знать, в нашем районе можно найти настоящую вещь. Люди находят. Например, перстень червонного золота с брильянтами! Старинный. Мне показывали.

– А это уж кому как везет! – немедленно парировала Марго. – У кого удачи на копейку, тот копейку и найдет. У кого больше – тот горшок с золотом выкопает…

Мы подошли к большому продуктовому магазину. Возле него среди коробок, лотков и просто тряпочек и клееночек с разложенным товаром галдел и суетился давно уже прижившийся здесь маленький, но шумный базарчик. На углу торговой площадки со значительным выражением на круглом щекастом лице а-ля экс-премьер Степашин стоял низенький плотненький мужичок, обутый в большие валенки с галошами, одетый в рыжий дубленый полушубочек и шапку с ушами.

– У-у, конкурент проклятый, – прошипел, завидя мужичка, главный краевед. – Все ему, гаду, все ему несут…

– Так он же больше платит, – резонно заметила Марго.

– Не спорю. Но где же у людей патриотизм?! – гневно произнес директор музея и тут же захихикал:

– С тех пор, как этому деятелю по башке дали и выбросили из поезда, у него мозги иногда клинит… Как-то по лету, еще до очередного финансового кризиса, прибежали ко мне в музей пацаны и принесли карманные часы с цепочкой. Времен Первой мировой.

Я взял их. Разглядываю.

Цепочка часов серебряная. На ней – брелок в виде капельки крови. А сами часы не золотые, как мне заявили пацаны, а так называемого накладного золота – то есть с золотым покрытием. Все это на часах и написано. Указана толщина золотого слоя.

Я ребятам рассказал суть дела. Они мне не поверили: мол, им барыга за часы полторы тысячи дает! И убежали.

Скупщик действительно взял у них эти часы. За полторы тысячи. А потом не то сам все надписи на часах увидел, не то умные люди их ему показали. Барыга схватил двух «горилл» и помчался к пацанам, продавшим ему часы, деньги свои выручать… А денежки-то уже частично того… Тю-тю… Потрачены… Скупщик изъял у ребят остаток наличности, часы им вернул, а цепочку с брелоком – видимо, в качестве компенсации за материальный и моральный ущерб – себе оставил…
       
За беседою мы незаметно приблизились к цели нашего похода. Муниципальный краеведческий музей размещался в очаге культуры районного масштаба. В трех его не очень обширных залах было на что посмотреть. Самовары и граммофоны, монеты и медали, лапти и полотенца, выщербленные каменные ядра и ржавые остатки древнего огнестрельного и холодного оружия, портреты знаменитостей и фотографии мест, где они нашли свой последний приют на этой земле…

Главный знаток истории родных мест продемонстрировал Марго и мне очередной раритет: крошечный бронзовый жетончик с коронованными профилями на обеих его сторонах.

– Что это такое – совершенно непонятно, – сетовал он. – И узнать негде. В областном музее подобного видом не видывали, слыхом не слыхивали. Да и вообще, туда что ни привезешь, у всех глаза по восемь копеек: мол, первый раз в жизни видим!

– А что это за морды на медальке? – лениво спросила Марго.

– На жетончике, ты хочешь сказать? – поправил ее директор музея. – Это польский король Август III и он же – саксонский курфюрст Август II… А на другой стороне – королева Мария… Но что это за королева, непонятно. Наверно, все-таки его жена. Неясно также, по поводу чего этот жетон отчеканен. Совместное владение, что ли, у них какое где-нибудь было?.. Короче, загадки, загадки, загадки…

– Так разгадывай. На то ты у нас главный краевед и ведущий специалист района и его окрестностей по истории, – заметила Марго. – А про эти свои находки напиши нам в газету чего-нибудь… Пусть люди почитают.

– Боже сохрани! – воскликнул главный краевед. – Они как прочитают, что где-то опять чего-то нашли, так снова с лопатами в старые барские усадьбы кинутся. Клады искать. Уже есть желающие!

–Ну-ну, – сказала Марго. – «Мы охотники за удачей – птицей цвета ультрамарин»! Нет, чтоб работать, нет, чтоб хребтом да потом… В колхозе, например… За копейки…

– Тебя, наверно, заедает: а вдруг они найдут что-нибудь ценное, – ехидно сказал директор музея.

– Ты абсолютно прав, – охотно согласилась с ним Марго. – От одной только мысли, что кому-то ни за что достанется нечто, я просто заболеваю… Разве незаметно, что у меня глаза желтые?..

И она сдвинула очки на нос и поглядела на нас с главным краеведом поверх оправы. Как и у всех близоруких, ее не вооруженный оптикой взгляд был замечателен неопределенностью и беспомощностью. Процедившись же через стекло, он – я говорю о взгляде – моментально приобретал колкость и ехидство.

И я впала в легкую задумчивость. Эти последние свойства принадлежат импортной оптике или же все-таки личности моей коллеги?.. А оптика только помогает им проявиться?.. А следующей мыслью было: Марго права. Она не из фавориток судьбы. У имманентно счастливого человека просто не может быть ни таких глаз, ни таких взглядов. Так что пусть отдыхает. Не находить ей старинных брильянтовых перстней червонного золота ни в помидорах, нив капусте.

Как и мне.

                XIV

Не однажды в ранней молодости мне доводилось слышать упреки по своему адресу в черствости и бессердечии.

– Ты дружишь со мной только потому, что тебе это выгодно! – как-то заявила мне одна из моих «лучших подружек».

Я опешила.

И потом долго соображала: какую же такую выгоду я имею от этой своей дружбы?.. Да, я дружила не с каждым. Это было. Но единственное, что я искала в дружбе, была некая общность интересов и взглядов. И я чувствовала себя счастливой, когда мне вдруг встречался человек, с которым я могла всласть пообщаться. И, честное слово, я никогда не пыталась извлекать из дружеских отношений материальных выгод. Я не умею и не хочу использовать людей.

Так что вся моя «выгадливость» заключалась в удовлетворении потребности обмениваться мыслями, впечатлениями… И находить взаимопонимание. Хоть какое-то. И только.

И я очень дорожила возможностями, которые мне открывала дружба. Мысль, что я могу потерять с таким трудом обретенную подругу, приводила меня в ужас. Помню, в студенческие годы перед моей подружкой-предательницей встала угроза отчисления из-за задолженностей по французскому. Я затрепетала. Что делать? Ее выгонят. Она уедет! Я ее потеряю! И так как мне-то языки давались легко, я схватила словарь и грамматику французского и уселась переводить для нее тексты, осваивая на ходу новое для меня наречие. Но… Чьи же интересы при этом были для меня на первом плане? Впрочем, хотя бы даже и мои. Такой ли это большой грех – помочь ближнему своему, не забывая при этом и себя?.. И слава бессердечной, сухой особы удивляла меня несказанно. Я порой гадала: может быть, окружающих вводила в заблуждение моя внешне бесстрастная манера держаться?.. Не знаю. Ведь я постоянно блуждала в лабиринтах своего собственного сознания. И тем сильнее меня удивляли упреки знакомых, чем буйнее ворочалась во мне суматошная мешанина чувств, волнений и желаний, не затихавшая ни на минуту и причинявшая мне мучительный дискомфорт. Чувство душевного равновесия всегда было для меня пределом мечтаний. Чтоб в душе – покой и тишина. Как на кладбище.

Конечно, я все-таки отдавала себе отчет в том, что рациональное, рассудочное начало во мне очень сильно. И, возможно, поэтому оно-то и бросалось в первую очередь в глаза тем, кто делал оценки моей скромной особы.

Как я уже сказала выше, дружить, а значит, и любить, я могу не с каждым и не каждого. Как, наверно, и все люди на земле. И с тяжелыми последствиями этого я столкнулась, приехав к бабушке. Очень скоро я поняла, что голос крови в сфере чувств для меня значит мало. Голос крови заставляет выполнять долг. Да. Но не может принудить полюбить…

Я поняла, что во мне нет любви к бабушке. Да, я ее жалею. Да, не могу допустить, чтобы она осталась голодной, холодной, грязной. Но, думая о ней, я не ощущала в душе ни тепла, ни радости. Там, в душе, лежал тяжкий камень. Мой долг.

И это меня мучило. Потому что как бы подтверждало обвинения моих давних знакомцев в том, что я бессердечна и холодна. Эти качества в людском обществе никогда не приветствовались и даже почитались пороком. А мне ущербной быть не хотелось. Даже в своих собственных глазах.

Корила я себя и за то, что мне неприятен физический контакт с моей престарелой родственницей. Я уличала себя в том, что избегаю без крайней необходимости дотрагиваться до нее. Преодолевая нечто в себе, тру ее в бане мочалкой, мою ей голову… Что уж говорить о прикосновениях к другим людям! В фильмах и книгах меня приводят в изумление сцены бросания героев друг другу на грудь. Я радуюсь, когда наступают холода и я надеваю перчатки. Я не снимаю их ни в общественном транспорте, ни в магазинах… Нигде… За исключением, конечно, своего дома. Мне неприятны рукопожатия. И я никогда не беру под руку знакомых дам и джентльменов.

Возможно, все это, вместе взятое, порождало во мне иной раз острое чувство отъединенности от людей. Свое одиночество я особенно жестоко переживала, когда на меня вдруг наваливались жизненные испытания. Мне почему-то казалось диким к кому-то бежать, кого-то обременять моими личными проблемами…

Не исключаю, что этот комплекс качеств моей личности называется звучным греческим словом. Мизантропия! Это ведь звучит довольно неплохо, правда?.. Я говорю о звучании, а не о значении. И, может быть, именно за нежелание принимать с открытой душой всех без исключения людей, за брезгливое отношение к добродетелям некоего христианского святого, положившего прокаженного в свою постель и согревавшего его в своих объятиях своим дыханием, Бог и послал мне немощную родственницу… Чтобы я таким образом упражнялась в смирении…

Недостаток сердечных чувств к бабушке я усиленно маскировала преувеличенной заботой о ней. По вечерам, безо всякого желания проделав недлинный путь на окраину городка, я неторопливо и обстоятельно расспрашивала надсмотрщицу-псалмопевицу о том, как прошел у них день. Как себя чувствовала и что делала моя бабушка. Как она ела и спала ли днем.

Несмотря на практически постоянное пребывание теперь в состоянии невменяемости, бабушка если не поняла, то почувствовала мою холодность к ней. Я читала это в ее взгляде. В беспричинных слезах. И даже соседка как-то заметила мне:

– Что ж ты, Ванда, никогда бабушку не обоймешь, не поцелуешь?.. Чай, родная она тебе. Не кто-нибудь…

Я тогда ничего не ответила здравомыслящей. Захлопотала у стола, без нужды поправляя и одергивая скатерть, смахивая с нее невидимые крошки.

В один из вечеров, когда мы остались с бабушкой вдвоем, она вдруг пристально и осмысленно посмотрела на меня и сказала:

– Вижу… Вижу, что замучила я тебя… Ничего, скоро освобожу… Недолго уж мне осталось…

– Да что ты, бабушка! – крикнула я, чувствуя себя уличенной во всех своих пороках и преступных мыслях. – Дай Бог тебе здоровья! Живи!

– Нет, нет, права Авдотья-то, – вдруг заплакала бабушка. – Как неродная ты мне… Маленькая ты не такая была… Все, бывало, «бабулечка, бабулечка…»

Она всхлипывала, вздрагивала, сморкалась в большой клетчатый носовой платок. А я стояла посреди комнаты – истукан истуканом – и не могла найти в себе сил, чтобы подойти к плачущей старухе, подержать ее за руку, погладить по голове, обнять за костлявые плечи… Хотя разумом в этот момент более чем отчетливо понимала: это непременно надо сделать…

Обдумывая потом подобные моменты – когда говорил только разум, а сердце упорно молчало, – я не однажды гнала из сознания страшную догадку: не оттого ли мне не везет ни в любви, ни в дружбе, что на самом деле по причине некоего психического изъяна ни любовь, ни дружба мне не нужны?..

                XV
 
Между тем зима шла к концу. Канули в прошлое морозные темные и звездные вечера, обливавшие душу холодным восторгом. Но по-прежнему сыпались иногда из низких серых туч редкие и крупные лохматые снежинки.

Марго эти безветренные снегопады любила так же, как и я. И однажды в такой вот снежный серо-белый жемчужный день во время обеденного перерыва мы разговорились с ней на улице о том, что мучило меня, не отпуская, чуть ли не с самых первых дней моего приезда в этот маленький город.

– Ну, не нашли вы своего смуглого джентльмена? – снисходительно спросила Марго. – Я бы, право слово, на вашем месте вспомнила о Шекспире…

– То есть?..

– Ну, написала бы цикл сонетов о своем смуглом возлюбленном. Как Шекспир. Помните, у него была «смуглая леди сонетов»… А у вас был бы смуглый джентльмен.

– Хреновый из меня стихоплет, – созналась я. – А по поводу моего незнакомца могу сказать вам, что, по-видимому, знаю теперь, где он живет… Дом двухэтажный, розовый такой, с эркерами, от кинотеатра недалеко?.. Припоминаете, да?.. Однажды вечером, еще осенью, я видела его в окне этого дома. Он играл на скрипке.

Марго уставилась на меня с неподдельным изумлением.

– Даже на скрипке?! Вы ничего не путаете, Ванда?

– Нет.

– Ну, тогда он точно приезжий, – уверенно сказала Марго. – В нашей музыкальной школе нет скрипичного класса! А раз он нездешний, он давно мог отсюда уехать…

Это предположение Марго обдало меня холодом. Я закусила нижнюю губу и опустила глаза, чтобы моя собеседница не прочитала в них чего лишнего.

Однако ей, по всей видимости, мало было дела до моих настроений и переживаний. Марго разглядывала снег на пышных лапах высокой голубой елки и негромко мурлыкала себе под нос: «В лесу родилась елочка…» А потом вдруг неожиданно вспомнила о Кармен: «У любви, как у пташки, крылья…»

Тут я прервала ее вокальные упражнения вопросом:

– Как вы думаете, нужна ли людям… любовь?..

Марго замолчала и бросила на меня один из своих колющих взглядов. И заговорила не сразу.

– Принято считать, что нужна… Но я лично в этом сильно сомневаюсь. Что такое любовь? Прежде всего, это психологическая зависимость. Разве нет? Ты любишь. Значит, ты постоянно думаешь об этом человеке. Ты зависишь от него. От его поведения. От его настроений. От его капризов… И так далее. Это что, хорошо?!

– Но ведь от нее, от любви, тепло на душе… – неуверенно сказала я.

Марго фыркнула.

– Ванда, ведь вы говорите и сами себе не верите, – сказала она. – По моему мнению, греть может только альтруистическая любовь. Например, к ребенку. Мать любит малыша – и ей тепло. И я не думаю, чтоб она ломала голову над тем, как относится к ней ее ребенок. А вот когда женщина любит мужчину, у нее просто из головы не идет этот прямо-таки роковой вопрос: а он-то как ко мне относится?! Или я не права?..

– Не знаю, – вздохнула я. – У меня, к сожалению, нет детей. Так что я не могу сравнивать.

– А я – могу, – заявила Марго. – У меня есть дочь. И были мужики. И скажу вам, Ванда, прямо: мне наплевать, любит меня моя дочь или нет. Это ее личное дело. Я от нее ничего для себя не хочу. Была бы она здорова и благополучна. И я все для этого сделаю. На то я мать. Для мужика же я в лепешку разбиваться не стану. Зачем? Ведь дочь – она всегда будет моя дочь. А мой муж завтра, возможно, будет уже чужой муж. Зачем же мне тогда тратить на него жар души?..

Я возразила:

– Но, возможно, он уйдет к другой женщине именно потому, что на него в этой семье не хотят тратить «жар души», говоря вашими же словами?..

Марго снисходительно усмехнулась:

– Можете мне поверить: ни одного мужика не удержала в семье любовь жены. Ни женская любовь, ни женская ревность, как бы ни льстили они мужскому самолюбию, тем не менее ни одного мужчину не сделали ни хорошим семьянином, ни верным мужем. В качестве примера могу привести ситуацию из жизни одной моей давней знакомой. Своего мужа, даже разойдясь с ним, она продолжала любить страстно. И хотя она отрицала это, скрыть свои истинные чувства все равно не могла. Приведет, бывало, в гости к бывшему мужу их общего ребенка – и, уходя, долго тискает малыша, целует… Оторваться не может! Я где-то читала, что если женщина проделывает такие штучки перед мужиком, то к данному представителю сильного пола она глубоко неравнодушна. И тут ей неожиданно стало известно, что у ее экс-мужа возникли некие отношения с его подругой юности, чуть ли не первой его любовью, – женщиной вдовой, красивой, стройной и порядочной… Моя знакомка рыдала три дня и беспрестанно падала в обмороки. Наплакавшись вволю, она сообразила-таки, что слезами горю не поможешь. И занялась своим самым любимым – по жизни – делом: сбором компромата на соперницу. А попутно стала устраивать засады на своего бывшего супруга. То у него за гаражом. То возле дома соперницы. Дверь проклятой разлучнице ночью краской мазала. В окна ей барабанила. Та, к своему большому несчастью, живет на первом этаже. Вот какая любовь! Вот какая ревность! Но тем не менее бывший супруг так к ней и не вернулся… Хочу еще добавить, что со времени развода с мужем этой моей знакомой прошло уже больше десяти лет. Но надежд на то, что она успокоится и перестанет беситься, нет…

– Почему же? Время все лечит, – возразила я.

– Только не при таком характере, как у этой моей знакомой, – сказала Марго, – и не в глухой провинции. Я вам уже говорила, что страсти здесь кипят почище, чем в больших городах… И остывают не скоро. По той простой причине, что объект раздора и враждующие стороны банально не могут разойтись подальше из-за ограниченного жизненного пространства… Вот вам другой похожий пример. Живут здесь две женщины. Много лет назад одна у другой увела не то мужа, не то любовника. Давно уже этот мужчина – предмет спора – спился окончательно и умер где-то под забором. Казалось бы, теперь дамам ссориться не из-за чего. Но и до сего времени этих двух леди при их нечаянной встрече надо водой разливать… И будут они собачиться на потеху людям до самой смерти.

– Да-а-а, нравы здесь, однако… – протянула я.

– Очень прискорбно, – лицемерно вздохнула Марго, – что далеко не все могут найти в себе силы достойно выйти из недостойной ситуации. На этом камне ломаются даже очень гордые бабы, которые сами о себе чрезвычайно высокого мнения. Теряют выдержку, начинают базарно браниться. Публично зонтиком по морде соперницу лупить. Кстати, о гордости. Многие мои здешние знакомки и гордость понимают весьма своеобразно. Странно понимают, я бы сказала. Например, дама утверждает: «Я гордая!» И на фоне этого заявления носится за своим благоверным по всем притонам, ищет его ночи напролет. А другая подобная гордячка, уличив мужа в измене, каждый день устраивает ему сцены, всячески его шантажирует, требует гарантий, что он и дальше будет с ней жить и ее обеспечивать. И это – гордость? Было время, когда и я оказалась в положении обманутой жены. Представьте себе, Ванда, я не повела и бровью. Внешне. Я не показала ни неверному мужу, ни сочувствующим знакомым, что мне и больно, и досадно. И уж тем более не бегала к подружке муженька ругаться с ней и позорить ее. Хотя, скажу вам честно, иногда очень хотелось… Выкинуть нечто в этом роде…

– Вы же сами сказали, – заметила я, – что женщинам порой очень сложно обуздать свои чувства. Мы такие эмоциональные!

– Глупости! – рявкнула Марго. – В любой ситуации можно и должно не терять лица! Вот на Дальнем Востоке это хорошо понимают! Так что же – мы, белые, хуже азиатов, что ли?!

Я искоса, но пристально посмотрела на разглагольствующую Марго. Да, ничего не попишешь: наследственность – страшное дело. Хоть моя собеседница и причисляет себя к белой расе, хоть предки ее, очевидно, неведомо до какого колена значились русскими, ее легкая скуластость и форма глаз недвусмысленно намекают на то, что родословная Марго все же подпорчена азиатами. И Дальний Восток сказался не только на лице коллеги, но и на ее душе. Да еще как сказался-то! Судя по всему, психика Марго куда более скуласта, желтокожа и раскоса, чем ее физиономия…

                XVI

Завизжали ржавые петли входной двери. Затрещали доски пола в коридоре. По интенсивности треска я сразу сообразила: идет тетка, вдова дяди Феликса.

Почтенная женщина явилась в дом моей бабки, а своей  свекрови не просто так, конечно. С инспекторской проверкой. Я в тот момент как раз варила своей подопечной кашу – манную, на молоке, с изюмом.

– Ну, Ванда, рассказывай, как ты тут хозяйничаешь? – елейно пропела тетушка, несолидно рыская глазами по дому. – Вижу, вижу – пол-то у тебя вроде намыт…

И она, уперев мощные руки в не менее могучие колени, согнула свой тучный стан над видневшимся из-под половиков куском некрашеных досок. Хмыкнула скептически и продолжала:

– Рук-то жалеть не надо! Сильнее голиком три в следующий раз!

Я довольно раздраженно спросила:

– А почему было не покрасить полы? Неужели это казалось не по карману? Не так уж и дорого в прежние-то времена краска стоила…

Тут вдруг ожила до сей поры молчавшая бабка:

– Что придумала! Покрасить! Тут тогда дышать нечем будет!

– Мама всегда желала, чтоб были некрашеные, – ехидно проскрипела тетушка. – Мы ее так и не смогли уговорить.

Я молчала и мешала кашу.

Тетушка подкатилась к газовой плите.

– Чем потчевать будешь? – с неподдельным интересом она запустила глаза в мою кастрюлю. – Ой, что это такое ты тут варишь?!

Я покорно пояснила – что.

– Сладкая каша… – разочарованно протянула почтенная вдова. – И часто ты такое стряпаешь? Мама-то ест? Она к такой еде непривычная! Заморишь ты ее здесь голодом!

– Самая диетическая пища, – возразила я. – Кому и есть молочную манку с изюмом, как не старым да малым…

– Мам, хочешь каши? – тетушка развернула в сторону бабушки свой могучий корпус.

– Сала хочу… Соленого… С чесноком… И картошки круглой! – вдруг капризно проговорила бабулька.

– Ванда, ты слышала?! – грозно вопросила тетушка. – А ты ее чем кормишь?!

– Да нельзя ей сала, – с тоской сказала я. – Тем более – с чесноком. Опять обделается… А стирать кто будет, как не я?..

– И постираешь! Ничего, молодая еще, руки от стирки не отвалятся! А старушку надо побаловать! – безапелляционно заявила тетушка.

– От такого баловства  могут произойти и более серьезные вещи, чем простой понос, – тихо сказала я.

– Не разговаривай! – прикрикнула на меня тетка. – Отставляй свою дурацкую кашу в сторону. Картошку чисть! И я, кстати, с вами вместе поужинаю…

Я злобно поглядела на почтенную вдову, но спорить с ней не стала. Не велик труд – картошки начистить. Зато разговоров о нелюбезности и неуважительности не последует…

Едва пар от сварившейся и слитой картошки расползся по кухне, как тетка и бабка в смежной комнате загремели табуретками, поудобнее усаживаясь у обеденного стола.

Я опрокинула картошку на глубокое большое блюдо, посыпала ее сушеной зеленью. На чистой деревянной доске нарезала соленого, слегка розоватого сала. Нашелушила горсть крупных лоснящихся зубков чеснока. И все это (не забыв о свежем мягком хлебе, нарезанном щедрыми ломтями) водрузила на стол перед родственницами, уже сглатывавшими жадные слюнки. Кушайте, родимые…

Родимые пихали смачный харч за обе щеки. Я только диву давалась, глядя, как резво управляется с салом и чесноком моя престарелая бабуля. Но рядом с удивлением в моем сознании явственно шевелились очень нехорошие предчувствия. Я более чем твердо знала, что грядущая ночь будет у нас в доме очень непростой…

Так оно и получилось.

Среди ночи меня сбросил с постели тихий жалобный стон… и отвратительный запах…

– Ну, началось… – обреченно простонала я вполголоса и, сцепив зубы, подошла к бабушкиному ложу.

Включенный мною свет не прогнал с ее лица испуганного выражения. Бабушка со страхом глядела куда-то в пространство перед собой и, не переставая, перебирала край своего одеяла темными сморщенными пальцами.

– Ну, вставай, что ли, – нелюбезно сказала я. – Мыться будем, постель перестилать…

Она мне не ответила.

Я откинула одеяло. Вонючая жижа, обильно испачкавшая ночную рубаху и постельное белье, была окрашена свежей, нерасщепленной, несвернувшейся алой кровью…
 
Кое-как приведя бабушку и ее постель в порядок, я побежала вызывать «скорую». Прибывший через час заспанный фельдшер спросонья ничего не мог понять. Наконец до него дошло, что причиной печального состояния моей престарелой родственницы я считаю имевшие быть накануне вечером пищевые излишества. И он, что-то разыскивая в продранных карманах своего тесноватого застиранного халата, долго, но вяло меня за это ругал. В конце концов было решено, что бабушку необходимо отвезти в больницу.
 
К рассвету она там умерла.

                XVII

Я так никогда и не узнала, что думала тетушка, вдова дяди Феликса, о своей причастности к бабушкиной смерти. Вполне возможно, что почтенная женщина о ней (я имею в виду причастность) даже и не подозревала. Не исключено, что подобная мысль просто не могла закрасться в ее мозг, надежно защищенный от всяких внешних влияний массивной черепной костью.

К счастью для меня, организацию бабушкиных похорон тетка взяла на себя. Вооруженная богатым жизненным опытом и доскональным знанием всех местных предрассудков, она понимала, как надо. И бесцеремонно указывала мне, что делать.

Все эти дни я была в каком-то оцепенении и двигалась под команды почтенной вдовы, как марионетка. Бегала покупать гроб и венок, заказывала крест на могилу, ходила по магазинам за продуктами к поминальному столу, готовила на кухне у соседки – самодеятельной исполнительницы популярных духовных песнопений.

Тем временем тетка – вся в черном – важно сидела у тела бабушки, принимала посетителей, пришедших проститься с усопшей (и внимательно следила при этом, купюру какого достоинства визитер положил в гроб), и время от времени подбадривала меня новыми грозными приказами.

Но это было днем. К ночи же дом пустел. И я оставалась в нем одна – с глазу на глаз с ужасом смерти.

Я не заходила в комнату, где стоял гроб с телом бабушки. Я сидела на кухне, опустив голову на руки, и, стараясь задавить в себе прямо-таки душивший меня какой-то самодостаточный, существующий как бы сам по себе безумный страх, беспрестанно повторяла про себя когда-то нечаянно выученную Иисусову молитву: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешную…»

В день похорон бывшая бабушкина надсмотрщица соседка Авдотья долго жгла у гроба восковые свечи, принесенные из церкви, и читала предписанные «Молитвословом» тексты. На вынос тела собрались наши немногочисленные свойственники и обитатели нашей малолюдной улицы. Похоронная команда состояла из кучки местных пьяниц. Вернувшись с кладбища, где они с утра копали могилу, иззябшие «синяки» долго и выразительно описывали мне все неимоверные трудности проделанной ими работы и требовали выдачи дополнительной порции горячительного. Но я, жестокосердная, не дала. Потому что боялась: рухнут орлы, гроб вынося…

На кладбище я не голосила. За меня старалась тетушка.

– Ой, мамочка! Да на кого ж ты меня покинула! – разливалась она, ухватившись за край гроба могучими ладонями. Домовина, стоявшая на куче выброшенной из разверстой могилы земли, вздрагивала и покачивалась. Комочки грунта, еле слышно шурша, катились по насыпи. – Да ты только посмотри, куда тебя привезли! Осиротели мы! Да как же я, горькая, жить теперь без тебя буду!..

Туго обвязавшись черным платком, я тосковала рядом и время от времени старательно сморкалась в носовой платок. Пришедшие проводить покойную в последний путь поглядывали на меня с упреком. Подобная сдержанность на кладбище считалась здесь дурным тоном. Но я не стала насиловать себя в угоду местным нравам. Подойдя к бренным останкам в последний раз, я только слегка коснулась пальцами правой руки «подорожной», белой лентой перечеркнувшей лоб усопшей.

Застучал молоток. Кряхтя на разные голоса, похоронная команда на веревках опустила гроб во влажную глубь могилы. Глухо забарабанили о его крышку первые комья земли… Какая безнадежность в этих негромких звуках… Ничуть не меньшая, чем в дантовском  «Оставь надежду, всяк сюда входящий!»

Участники траурной церемонии торопливо хватали с быстро уменьшавшейся насыпи возле могилы пригоршни земли и вместе с медными монетками швыряли в яму. Откупались, надо полагать…

Поминки, на удивление, прошли гладко. Соседи и свойственники почему-то не забыли, по какому поводу собрались за столом. Они солидно беседовали о достойной жизни и добродетелях покойной и не порывались затянуть удалую песню.

Я бегала к столу и от стола с блюдами, бутылками и тарелками. Грязная посуда складировалась в натопленной бане.

С наступлением сумерек тризна закончилась. Тетушка, вдова и сирота, тоже ушла. Она напоминалась-таки вволю. Ее могучие нижние конечности ступали довольно шатко.

Я же была ужасающе трезва и вместе с соседкой-псалмопевицей принялась за работу: убирать, подметать, перемывать посуду, застирывать кухонные полотенца, салфетки и скатерти. Мы возились до глубокой ночи. Наконец ушла и она.

Спать мне не моглось. Я села на диван. Мне на колени тут же забралась Матильда и громко замурлыкала. Мерно постукивали, несмотря на дряхлость, старинные часы с кукушкой, давно уже онемевшей. Матильда явно была довольна тем, что в доме опять все так, как раньше. Очевидно, отсутствие бабушки она в расчет не брала. Похоронная суета ей не понравилась, и она где-то скрывалась все эти дни.

От трех бессонных ночей я ощущала себя как бы повисшей в пространстве между небом и землей, в гулкой и звенящей пустоте. Мне очень хотелось, чтобы скорее пришло утро. Мне почему-то казалось, что вместе с тьмой уйдут головная боль и нутряная, подсердечная тоска…

                XVIII

– А ну-ка, пройдемтесь! В магазин, что ли! – предложила мне Марго. – Тут что-то очень угарно сегодня!

Я с большим неодобрением посмотрела на воняющий неизвестно чем серебристый стояк в углу корректорской. Проблемы с ним были часто. То он дымил, то он вонял, то напускал угару.

Мы вышли из типографии и, огибая многочисленные лужи, неторопливо пересекли площадь. Была оттепель.

В первой же лавке Марго уткнулась носом в витрину. Я, скучая, смотрела по сторонам.

В некотором отдалении от нас продавец этой торговой точки беседовал с каким-то парнем в черном длинном пальто. Неожиданно собеседник продавца обернулся. И я обомлела. Это был он! Мой смуглый незнакомец!

Торопливо облизав враз пересохшие губы, я ткнула Марго пальцем в спину и, когда она подняла ко мне свое равнодушное лицо, хрипло прошептала в самой непосредственной близи от ее уха:

– Смотрите… Вон он…

Марго повернулась к облюбованной ею витрине спиной. С удивившим меня недоумением поглядела в направлении моих киваний. Потом – на меня.

– Кто – он? – подчеркнуто раздельно спросила она.

Я растерялась.

– Как это – кто?.. Помните, я вам рассказывала о…

– Вы хотите сказать, Ванда, – перебила меня Марго, – что этот белобрысый, прыщавый и шарахнутый пыльным мешком из-за угла Димуля и есть ваш смуглый незнакомец?!

Сарказмом сочилось не только каждое произносимое ею слово, но и каждый отдельный звук.

– Я не о продавце, – изо всех сил стараясь сохранять спокойствие, сказала я. – Я о том парне, с которым ваш Димуля беседует.

– Кто с кем беседует? – спросила Марго.

Я изумилась.

– Да вы не видите, что ли?! Стекла очков запотели, может быть? Вон там, в углу, ваш белобрысый, прыщавый и шарахнутый пыльным мешком из-за угла (как вы сами только что изволили выразиться) Димуля о чем-то разговаривает со смуглым парнем в длинном черном пальто!

Марго придвинулась ко мне и крепко взяла меня под руку.

– Мне кажется, Ванда, нам как можно скорее надо выйти на свежий воздух. Здесь тоже очень душно.

И она буквально выволокла меня за двери магазинчика.

Прямо перед нами по площади пролетело несколько авто, обдав нас мелкой мокрой снеговой крошкой. Во влажном оттепельном ветре чудилось нечто весеннее.

Мы стояли на тротуаре у входа в только что оставленную нами торговую точку. Марго, засунув руки в карманы своего верхнего одеяния, целеустремленно пинала носком сапога грязный сугроб.

Я недоуменно, но терпеливо ждала продолжения нашего разговора.

Выдолбив в ноздреватом боку черно-серой снежной глыбы довольно большую пещеру, Марго подняла на меня свои спокойные азиатские гляделки.

– Так вот, Ванда, – сказала она. – Там, в магазине, никого, кроме Димули и нас, конечно, не было. Никого не было. Никого. Никакого смуглого парня в черном пальто. Это была иллюзия. Вы просто переутомились в последнее время. Хотите, мы сейчас снова зайдем туда?..
 
– Хочу! – твердо сказала я.

– Идемте, – и Марго шагнула к дверям. Я – за ней.

Она была права.

Продавец Димуля ни с кем не разговаривал. Он дремал в наушниках в своем углу за прилавком. Над его поникшей головой на полке перемигивались красные и зеленые огоньки музыкального центра. Кроме мирно сопящего Димули и светофорящего музыкального агрегата, в магазине не было ничего одушевленного.

Я буквально вылетела на улицу. Во время этого короткого пути в моей голове появилась страшная мысль.
 
– Как вы… думаете, – запинаясь, спросила я у Марго, – безумие... заразительно?..

Марго снова спокойно и твердо поглядела мне в глаза.

– Вы просто устали, – в манере Кашпировского произнесла она. – Устали, понимаете?.. Вам просто необходимо выспаться. Только и всего. На вашем месте я нынешним же вечером приняла бы хорошую дозу снотворного и улеглась бы в чистую удобную постель в как следует проветренной комнате. Рекомендую. Причем настоятельно.

                XIX

Итак, мне надо выспаться. Мне просто надо выспаться, бормотала я себе под нос в тот вечер, проглотив несколько белых, противно отдающих химией и нездоровьем таблеток и торопливо запив их теплой водой из помутневшего от времени граненого стакана. Подоткнула одеяло под бок и поерзала головой по подушке, устраивая поудобнее вместилище своего ненадежного разума.

Я уже сплю. Я сплю. Сплю, уговаривала я себя.

Под веками закрытых глаз медленно поплыли радужные пятна.

Сплю… Сплю… Сплю…

Была глубокая ночь, когда я, еще не совсем опомнившись от липкого тяжелого забытья, вдруг села на постели. Что-то мне такое приснилось… Что-то приснилось… Но сновидение упорно не желало вспоминаться.

Вдруг сильный порыв ветра ударил в окно. Загремели стекла. Загрохотало на крыше. Откуда-то донесся противный, долгий, тянущий за душу скрип. И будто ослепительно яркий зигзаг фиолетовой молнии рассек в моем сознании черную пелену забвения.

Я необычайно ясно вдруг вспомнила другую бурную ветреную ночь. С этими же звуками. И на их фоне голос моей бабушки неожиданно громко и внятно произнес:

– И сон души рождает чудовищ… Разбуди свою душу, Ванда…

Значит, я сплю?

И все вокруг – это тоже сонные грезы?..

Я решительно отбросила одеяло и быстро оделась. Умываться не стала. К чему? На часах было ровно три. Ночи, естественно. В такое время мои знакомые по улицам не ходят. А если и ходят, то у меня все равно было мало шансов встретиться с ними под ярким фонарем – где они могли бы заметить мою неумытость. Фонарей вообще, а ярких тем более, на улицах нашего маленького городка – чрезвычайно ничтожное количество…

Торопливо заперев входную дверь, я решительно направилась в центр.

– Сейчас я все выясню… Сейчас я все узнаю досконально, – на ходу бормотала я себе под нос, не глядя ступая по лужам и брызгая талой водой.

Вот эта улица. Вот этот дом. Розовый дом с эркерами, под черепичной крышей, полный для меня сладостных видений, очаровательных запахов…

Не останавливаясь, я пробежала во двор дома, куда выходили двери подъездов, и одним длинным шагом взмелась на низкое крыльцо.

На площадку первого этажа в подъезде выходило три двери. У меня просто перехватило дыхание, когда я поняла, что самая ободранная и грязная, самая запакощенная, обитая разнокалиберными кусками потрескавшейся и расслоившейся от старости и сырости фанеры дверь ведет именно в ту квартиру… Где – комната с декоративным выступом…

На месте замка и дверной ручки в этой жалкой двери зияла одна большая дыра. Черная, с неровными краями. Мне стало ясно, что в этом жилище никого нет. И я сильно толкнула дверь. Чтобы все выяснить до конца. Раз и навсегда.

Переступив порог, я пошарила по стене (она была какой-то бугристой), нащупала выпуклость выключателя старого образца. Под трещиноватым, пегим от облупившейся побелки, сумрачного цвета потолком как бы смущенно засветилась слабая лампочка.

Я стояла в пустом обшарпанном коридоре. На потрескавшемся линолеуме пола валялись спички, окурки, осколки разбитой бутылки, скомканная промасленная газета… И две пустых консервных банки.

Я скрипнула зубами и двинулась вперед. Дальше. В комнату, выходящую в выступ эркера.

И вот я в обители грез.

С грязного потолка на длинном черном шнуре свисала маленькая пыльная и, может быть, из-за этого тусклая лампочка. Посреди нечистой, но абсолютно пустой комнаты стоял полуразломанный деревянный ящик с перегородками внутри. В таких транспортируют бутылки со спиртными и прочими напитками. По всей видимости, ящик выполнял функции мебели. А может быть, и нет. Больше здесь ничего не было. Ничего. Ни штор. Ни картин. Ни ваз. Ни сухих букетов в них. Ни рояля. Ни уюта. Запахов натурального (или, на худой конец, хорошего растворимого) кофе и старинных духов не было тоже. Здесь пахло так, как пахнет в запущенных жилищах давно и смертно пьющих людей. Дымом дешевого табака, въевшимся в стены перегаром отвратительного пойла. И нечистотой. Заскорузлостью. Той давней грязью, что осела здесь еще в незапамятные времена на потолке, на полу, на подоконнике, рамах и стеклах узких окон, на стенах, покрытых лохмотьями древних обоев, первоначальный цвет которых уже угадать невозможно.

Я в оцепенении постояла у стены.

Потом шагнула к ящику и потрогала его пальцем. Деревянные планки, из которых он был сделан, оставили на коже влажный след и кольнули заусенцами.
 
Ящик был реальностью.

И все вокруг – тоже.

А благородные видения, одолевавшие меня возле этого дома, – иллюзией. Галлюцинацией. Игрой расстроенного воображения. Пошатнувшегося от тесного общения с безумной престарелой родственницей. Или выбитого из колеи общей говнистостью жизни, говоря словами Марго.

Следовательно, мой смуглый незнакомец – тоже сон. Тоже иллюзия. Тоже галлюцинация. Увы.

Я подняла враз отяжелевшую руку, щелкнула выключателем. Помещение залила тьма. Беспросветная, как мое отчаяние.

                XX
 
Но когда я вышла на улицу из вонючего жилища и влажный, по-весеннему мягкий ветер ласково трепанул меня по щекам, я вдруг почувствовала свое освобождение. Все, что стягивало мою душу невидимыми путами, исчезло. И с этим чувством внезапно обретенной свободы я и вернулась домой.

Придирчиво обведя взглядом комнату, в которой прошло несколько месяцев (и каких!) моей жизни, я начала собирать свои вещи. Я твердо решила уехать домой. В свой город. Здешний период моей жизни закончился.

Утром пойду возьму расчет, сказала я себе. И поеду. А дом пусть себе стоит. Окна можно забить досками. Ключ я отдам тетушке – вдове и сироте. Мне не жалко – пусть распоряжается завещанным мне имуществом. Может быть, со временем и покупатель найдется?..

Я вытащила из-за шкафа чемодан, с которым осенью приехала в этот город. Он показался мне неожиданно тяжелым. Я взгромоздила его на диван и надавила на скользкие холодные замки. Крышка подскочила, едва не стукнув меня по носу, и откинулась. На груде невостребованных вещей в чемодане лежал… ритуальный тесак с черным обсидиановым лезвием и узорчатой золотой рукоятью.

Я не верила своим глазам. И потому в первый момент решила: это тоже иллюзия. Зримая… и (тут я осторожно коснулась своей бредовой находки)… осязаемая…

Нож, однако, не исчез и после того, как я зажмурилась и помотала головой.

Я собралась с духом и вынула его из чемодана. Его увесистость чувствительно оттянула мне руки.

Как же нож сюда попал?.. Ведь я отлично помню, как упаковывала его в плотную оберточную бумагу… потом завернула еще в старое махровое полотенце… и уложила в картонную коробку…

Мне вспомнилось, как я раскачивалась, боясь свалиться, на двух поставленных друг на друга табуретах, когда поднимала на антресоли эту коробку со всем своим мистическим реквизитом – тесаком, утюгом и пентаграммой. Я даже снова ощутила в ногах сопровождавшее тогда этот процесс неприятное чувство напряжения.

Или мне все это приснилось? И я своими собственными руками при отъезде положила жуткий тесак в чемодан? Однако… Ведь я же много раз – уже здесь – рылась в этом самом чемодане!

Ничего не понимаю!

Со старого зеркального шкафа, стоявшего в комнате – очевидно, вследствие моей возни за ним – сползло покрывало, по суеверному обычаю наброшенное на зеркало после смерти бабушки. Все еще держа свою жуткую находку в руках, я подошла к нему поправить ткань. В старом потускневшем стекле смутно мелькнуло мое отражение. Я уже подцепила пальцами край покрывала и сделала движение, чтобы забросить его на шкаф… но тут мое внимание приковала к себе тень в старом зеркале. Я вдруг увидела, что мой призрачный двойник был не джинсах и свитере, а в белой льняной хламиде! И жирно лоснилось в его руках черное вулканическое стекло лезвия ритуального тесака. И прямо-таки нестерпимым был блеск золотой рукояти…

Я зажмурилась.

Прижала руки с ножом к груди.

Ледяное лезвие тесака скользнуло по моей щеке. От золотой рукояти через все тело прошла раскаленная волна, жарко дохнувшая на сердце. И в мою совесть впились беспощадные – чугунные, каменные – когтистые пальцы раскаяния. Мне вдруг вспомнилось все плохое, что я о себе знала. И меня скорчило от невыносимой душевной боли…

А память-садистка все гнала и гнала через мое сознание вереницы рвущих сердце на части картин. Разве перед одной только покойной бабушкой я виновата! Сколько раз я убегала от не своей беды, постыдно отворачивалась от чужого горя, боясь лишиться душевного покоя, страшась физических и материальных издержек!

Одна из оживших в памяти картин была особенно мучительной. Я – в деревне. На улице. И за мной ползет, напрягая последние силенки, бедный искалеченный котенок с парализованными задними лапками… Ползет, плачет, умоляет о внимании к себе, о помощи! А я, двенадцатилетняя, здоровая и сильная, трусливо отвожу взгляд в сторону, чтобы не видеть его молящих, страдающих глазок, и торопливо ухожу прочь – прочь от терзаний маленького несчастного животного…

Неожиданно перед моим внутренним взором предстало видение, в первый момент поразившее меня до онемения: темнокожий черноволосый мужчина в набедренной повязке с крошечным голеньким ребенком на руках. Его темные глаза с печалью и укором посмотрели прямо в мою душу.

А это еще кто?! Кто?! Чем я перед этим туземцем провинилась?! Но через мгновение я уже все поняла: это Тун. Тун из мира мистического зеркала в моей городской квартире. Тун, изгнанный вместе со своей новорожденной дочерью из селения после невероятной смерти его несчастной жены Аны. Эту смерть ей – своей счастливой сопернице – вымолила я!

И тут, заслонив собой все видения, в моем сознании возникло огромное черное каменное лицо. Глаза его медленно открылись. А плотно сжатые губы слегка искривила едва заметная улыбка. Последнее, что мне запомнилось, – это прозвучавший везде и нигде, какой-то бесплотный, но тем не менее всеобъемлющий, проникший в каждую клетку моего мозга, голос:

– За смерть – смерть. За жизнь – жизнь. За душу – душа…

                XXI

Унна всегда хочет есть. Потому что здесь, где живут она и ее отец, еды для девочки почти нет.

Вот и сегодня она долго бродила по уже тысячекратно исхоженной ею полянке в надежде все-таки обнаружить не замеченные ею прежде перья дикого лука. Если Унна найдет хотя бы одну луковицу, она еще нарвет себе травы. С луком траву можно есть. Он надежно отобьет ее грубый и одновременно пресный вкус.

На глаза Унне попались три тощих колоска с длинными шершавыми колючими остями. Девочка жадно схватила их и долго перетирала в грязных ладошках, тщательно отделяя все несъедобное. Осторожно сдула шелуху. Слизнула зернышки с ладони мокрым от жадной слюны языком… и чуть не заплакала: эти два десятка худосочных зерен лишь раздразнили желание откусывать, грызть, жевать… Желание утолить вечно терзающий Унну голод.

Два последних, прилипших между пальцев зернышка девочка положила в рот по одному. Как ей показалось, они прямо-таки растаяли на ее языке. И вновь начала свои бесконечные и большей частью безуспешные поиски.

Меж двух обросших серо-желтой накипью лишайников больших камней Унна, наконец, углядела чахлый кустик хорошо известного ей растения со съедобными корнями. И, торопливо копаясь под ним и тщательно разминая мельчайшие комочки земли (чтоб ни один белый корешок не остался не замеченным), думала, что на сегодняшний вечер ей хватит забот: чистить и скоблить эти корешки, промывать их в ручье, чтобы удалить все до единого кусочки тошнотворно-горькой кожицы, покрывавшей корни сверху. Зато спать Унне будет хорошо. Если в животе есть хоть что-то – почему бы и не поспать?..

У ручья Унна вырыла ямку, подождала, пока там наберется вода. И замочила в ней свою добычу. А пока корни отмокали, рассеянно водила глазами по сторонам.

Смотреть было особенно не на что. Над озером, куда бежал ручей, у которого сидела девочка, все время висел серый плотный туман. На самом берегу, на сером же, бесцветном песке живут в бесформенных шалашах из прутьев, коры и озерных трав Те, Кто Все Забыл. Повыше тянется гряда темно-серых скал. Там есть пещеры. В пещерах ютятся Унна и ее отец.

Отец уже вернулся с охоты. Унна видит дым у его пещеры. Хотя девочка еще маленькая – ростом едва по пояс своему отцу (как и Те, Кто Все Забыл), – Унна уже очень давно, почти столько же, сколько помнит себя, живет отдельно от отца. У нее есть своя собственная пещера. Потому что она, Унна, не такая, как он.

Вот сейчас отец варит себе еду. Он, наверно, опять убил козленка или наловил жирных горных куропаток. Он их сварит, съест и будет сыт. Ляжет спать и не проснется до самого утра. А Унна будет ворочаться с боку на бок, прижимая костлявые коленки к пустому животу, и в привычной тоске ждать рассвета.

Отец Унны не делится с ней своей охотничьей добычей не потому, что он жадный. Нет. Когда Унна была совсем, совсем маленькой и однажды сильно заболела, он попытался напоить ее отваром из такой вот жирной горной куропатки. Но едва он поднес к губам девочки грубую глиняную чашку с теплой жидкостью (посудинку он сам вылепил из глины и сам обжег на огне костра) и Унна почувствовала запах этого отвара, как ее тут же вырвало. И рвало потом даже от чистой холодной воды целую неделю. Унна тогда совсем высохла, сморщилась и стала даже страшнее Тех, Кто Все Забыл. Но все же осталась жива и постепенно поправилась. А отец девочки с того дня даже и не пытается кормить ее тем же, что ест сам. Иногда он, глядя на Унну, плачет. Наверно, пугается, что она такая тощая и желтая. И говорит, вытирая слезы:

– Бедное дитя! Там, внизу… Там, в лесах и садах, столько разных вкусных плодов! Там ты была бы всегда сыта.

– А какие они, эти плоды? – спрашивает Унна.

– Разные… Большие и маленькие. Сладкие и кислые, сочные и жирные, желтые и зеленые, красные и оранжевые… А как они пахнут!

– Что такое – сладкие? – спрашивает Унна.

– Ну… – мнется отец, не зная, с чем бы сравнить этот вкус. – Ну, как корни водяной лилии… Только гораздо, гораздо лучше!

– А почему же мы с тобой не идем туда, вниз, где леса и сады, где сладкое? – спрашивает Унна.

На этот вопрос отец не хотел отвечать долго. Отворачивался и закрывал ладонью глаза. И лишь потом как-то тихо сказал:

– Там, внизу… Там нас с тобой сразу же убьют…

– Почему же?

– Я не знаю, – вымученно улыбнувшись, сказал тогда девочке отец. – Я не знаю…

Но ему здесь, у озера, жить легче. Ему проще найти себе еду. И в холодные ночи он не мерзнет. Потому что носит одежду из шкур животных, на шкурах спит и шкурами укрывается. А вот Унна мех не может даже потрогать. При одном только приближении к шкуре мертвого животного у нее звенит в ушах, темнеет в глазах и вся кожа покрывается белыми зудящими волдырями. И поедать тех, кто ползает, или плавает, или прыгает, или бегает, или летает, Унна не может. А сухие коренья да травы – какая это еда? Она не согревает. И потому ночи для Унны – длинные-длинные. Лежит она, дрожа, зарывшись в кучу сухой травы, и ждет, когда в ее пещеру  просочится первый скудный утренний свет, лишь время от времени впадая в забытье.

В голодном полусне ее часто посещают видения.

Однажды девочке приснилась большая серая коза. В ушах у животного блестели золотые кольца, на шее звенели серебряные бубенчики. Коза непонятно смотрела на Унну большими зелеными глазами с узкой черной щелью зрачка. Как будто что-то хотела девочке сказать.

Утром девочка рассказала о своем сонном ночном видении отцу.

Он выслушал ее с каким-то странным выражением лица. А потом спросил:

– Унна, дитя мое… А ты… разве не помнишь?..

– О чем? – с недоумением спросила Унна.

– Да вот об этой самой козе?.. Ведь это она выкормила тебя своим молоком! Это была непростая коза, Унна. Ее прислали к тебе боги. И потому не прав Вершитель. Нет, не прав! Небо от тебя не отвернулось. И ты не проклята. Потому что иначе ты умерла бы, не прожив на свете и нескольких дней…

– Разве я могла пить молоко? – искренне удивилась Унна. – Ты же знаешь, что это невозможно!

– Ты не можешь пить молоко от простых коз, обычных, – сказал отец. – А я снова тебе говорю: та коза, что приходила к тебе в младенчестве и которую ты сегодня видела во сне, была не такая, как другие козы…

Он закрыл глаза и, покачиваясь, продолжал:

– Я встретил эту козу в горах, в тот день, когда ты родилась, когда умерла твоя мать и когда нас с тобой прогнали из селения. Оттуда, снизу. Я шел к этому озеру и нес тебя на руках. Шел долго, устал. Ноги подогнулись – сел отдохнуть. Ты, бедняжка, кричала от голода. А я сидел и не знал, что мне с тобой делать. Было мгновение, когда мне захотелось прижать тебя к себе покрепче и броситься в пропасть. Но я тут же устыдился своей слабости и решил дать тебе хотя бы воды… Однако у меня не было ничего, никакой посуды. Кроме моих собственных ладоней. Ведь я ушел из селения, в чем был. И вот я положил тебя на траву, отошел к родничку и нагнулся над ним. Плеснул водой в лицо, напился из горсти. И снова набрал воды в ладони – чтобы отнести тебе. И тут… Слышу – бубенцы звенят! Я не хотел верить ни своим ушам, ни своим глазам. Из-за скалы вышла большая серая коза. С золотыми серьгами в ушах, в ожерелье из серебряных бубенчиков на шее! Я не мог пошевелиться. Коза подошла к тебе, истошно вопящей, и улеглась рядом с тобой на траву. У нее было обычное козье вымя – тугое, налитое, с торчащими врозь двумя толстыми сосками.

Помню, я тогда подумал: да разве сможет человеческий младенец одного дня от роду своим маленьким ротиком сосать молоко у козы?..

Но едва твои крошечные ручонки прикоснулись к вымени серой козы, как произошло чудо! Чудо, Унна! Вымя превратилось в смуглые женские груди!

– А что такое груди? – спросила Унна.

Отец открыл глаза и удивленно посмотрел на Унну, но тут же спохватился:

– Ну да, ты же никогда не видела взрослых женщин…

Он кивнул на тощую грудную клетку Унны с сильно выступающими ребрами, с ключицами, обтянутыми желтой кожей, и продолжал:

– Когда ты вырастешь, у тебя тоже будут груди. И если тебе суждено стать матерью, ты выкормишь своего малыша, как коза козленка…

– Молоком, да?

– Молоком.

– Так грудь – это вымя у женщин? – уточнила Унна.

– Ну хорошо, пусть так, – согласился отец, желая закончить свой рассказ.

– Я глядел на удивительную козу и был не в силах сделать ни шагу от потрясения. Я ведь сразу понял, что это – знак милости небес, и не знал только, какому божеству молиться. Когда коза, накормив тебя, встала, я поклонился ей и сказал: «Кто бы ни послал тебя – хвала ему, милосердному!» Коза обернулась и внимательно поглядела прямо мне в глаза, тряхнула головой, зазвенела серьгами и бубенцами и скрылась за скалой. Я подбежал к тебе. Ты крепко спала на траве, раскинув ручонки. Твой маленький животик был кругленький и сытый. Я накрыл тебя обрывком ткани, оторванным от моей набедренной повязки, и лег рядом. И даже не заметил, как заснул. И сон мой был радостным!

И пока мы с тобой шли сюда, в эту долину, и пока ты здесь не могла обходиться без молока, на твой голодный крик спускалась со скал, выходила из тумана большая серая коза с зелеными глазами, в золотых серьгах и ожерелье из серебряных бубенчиков…

                XXII

Унна с отцом сидели возле своих пещер. Был вечер. Серый туман над озером потемнел. От воды сильно тянуло промозглой сыростью.

Девочка пряла серебристые волокна горного льна, скручивая их в довольно-таки толстые нити. А ее отец из уже напряденного и смотанного в большой клубок плел рыболовную сеть.

Нитки Унны годились не только на сети. Она приспособилась изготавливать из них толстую грубую ткань (отец придумал для нее деревянную раму, служившую простейшим ткацким станком), и эта ткань укрывала теперь от ночного холода ее тощее тело.

Когда вечерний свет стал совсем тусклым, отец разжег костер. Хотя Унне сумрак вовсе не мешал. Прясть можно было и на ощупь. А спать ей не хотелось. Зато, как и всегда, хотелось есть. И девочка с завистью и досадой косилась на неуклюжий глиняный сосуд, в котором ее отец сегодня сварил для себя самого два куска вяленой козлятины. А ужин Унны состоял из пучка толстых, но пресных корней камыша и кусочка пряной коры, которым девочка намеревалась хоть как-то сдобрить свой скудный харч…

В тумане, подползавшем все ближе к скальной гряде, в которой чернели провалы входов в пещеры, послышался скрип песка. Кто-то шел на огонь.

Унна всмотрелась в подсвеченные желтым прыгающим пламенем тусклые серые извитые пряди и клубы тумана. Подходил кто-то маленький. Неужели один из Тех, Кто Все Забыл?.. Но что ему здесь нужно?..

К костру, глядя в землю, медленно приблизился маленький уродливый карлик. Его коротенькие ножки вдруг резко подогнулись, и он хлопнулся на песок возле огня. И замер.

Отец Унны сразу же громко сказал:

– Хвала тебе, гость! Вот вода – пей. Вот еда – ешь.

Карлик с трудом приподнял пригнутую к земле безобразным горбом большую голову и посмотрел на него. Что-то непонятное мелькнуло в его утонувших под нависшими надбровьями глазках. Как будто там, в глазницах, прошмыгнули маленькие серые мышки. Совсем крошечные. Он скрипуче протянул:

– Ту-у-у-ун…

Отец Унны вздрогнул. Торопливо подошел к карлику, опустился на колени рядом с ним и сбоку заглянул в его лицо. И страшно побледнел.

– Милостивые боги! Это ведь ты, Нат?! – крикнул он.

Карлик снова шмыгнул в сторону гостеприимного хозяина серыми мышками и закивал своей огромной страшной головой:

– На-а-ат, На-а-ат…

– Вот как мы с тобой встретились, друг мой, брат мой, – простонал отец Унны. – Думал ли я, что это вообще произойдет?! Что я могу сделать для тебя, Нат?..

Карлик перестал кивать головой и затих, уставившись в землю.

Тун встал, взял неровное глиняное блюдо с вареным мясом и кувшин с родниковой водой и поставил угощение к ногам страшного карлика.

Тот, однако, не обратил на предложенное никакого внимания. С неожиданной для его неуклюжей фигурки прытью он отполз от костра подальше и сел спиной к огню.

Отец Унны шагнул к нему и примостился рядом.

– Нат… Если ты помнишь меня, значит, ты… не все забыл?.. – тихо спросил он.

Карлик молчал.

Тьма окончательно сгустилась над озером.

Когда в костре остались лишь ярко-алые уголья, странный незваный гость зашевелился, поднялся с земли и, уже уходя, проскрипел из белесых клубов тумана:

– Ту-у-у-ун, Ту-у-у-ун… По-мо-гу-у-у  У-ун-не-е…
 
Девочка и ее отец в полном ошеломлении глядели вслед карлику…

Потом Тун сказал:

– А каким он был когда-то! Каким он был, Нат! Во всей нашей  округе не было парня стройнее и красивее Ната!

– Какой же он красивый? – не поняла девочка. – Разве Те, Кто Все Забыл, – красивые? Эти ужасные маленькие человечки?..

– Говорю тебе – он был красивым, понимаешь, был! – горячо сказал отец Унны. – Был красивым, высоким и стройным! Говорили, что на него заглядывались даже жрицы Двуликой! Может быть, именно это и вызвало гнев небес. Ната настигла Священная болезнь. А Двуликая не дала ему сил без ропота и гнева вынести божественное страдание. На одре болезни Нат проклял небеса… И вот теперь мой друг, мой брат – красавец Нат – живет здесь в обличье страшилища и ловит червей и лягушек в зеленой озерной тине… И моя дочь не верит, что вид его некогда услаждал людские взоры!

– Но если он вспомнил твое имя, значит, он не забыл о прежней жизни? – спросила Унна. – Почему же мы их, этих страшных карликов, так называем?..

– Я не понимаю этого, –  честно сказал отец девочки. – Там, внизу, считается, что Священная болезнь убивает, сжигает в человеке все прежнее… Что страдание меняет не только внешность, но и истребляет память о былом. Может быть, мы ошибаемся, и все не так…

– Но почему тогда твой друг не пришел к тебе раньше? – удивлялась Унна. – Ведь мы с тобой живем здесь уже так давно?..

– Давно, – согласился с ней ее отец. – Я уж и счет времени потерял под этим вечно серым небом… Знала бы ты, доченька, как прекрасен рассвет над морем! Как алеют снежные вершины гор на закате! Как ослепительно сини вода и небеса солнечным днем! Нам здесь отказано даже в такой малости – утешаться красотой мира…

Он замолчал и закрыл лицо руками.

– Ну так как же? Почему твой друг не приходил раньше? – повторила Унна.

– Не знаю, дитя мое, – печально сказал Тун. – Мне ясно лишь одно: Те, Кто Все Забыл – не простые люди. И поступки их не объяснимы для нас. Ведь Священный огонь оставил свой след в их душах. Они созерцали божество. Они прикоснулись к непостижимому. А пути богов для нас, простых смертных, неисповедимы…

                XXIII

Через три дня Тун ушел в горы на охоту. Вечером он не вернулся.

Унна долго жгла возле пещер костер, долго вглядывалась в туман, но вокруг царила не нарушаемая ни единым звуком тишина. Ни плеска волн не доносилось с затянутого туманом озера, ни шелеста камышей, ни скрипа песка… И камушки не осыпались с горного склона под тяжелой поступью охотника, возвращающегося домой и обремененного добычей и усталостью.

Уже глубокой ночью Унна скрылась в свою пещерку. Но не стала закрывать вход сплетенной из камыша циновкой и зарываться в кучу сухой травы. Она уселась на сено (теперь свою постель девочка покрывала кусками изготовленной ею грубой ткани из горного льна) и затихла в ожидании утра. Вслушивалась в ночь и старательно гнала от себя мысли о том, что с ее отцом могло произойти в горах какое-то несчастье. Потому что вслед даже за тенью такой мысли в глубине души Унны громко и тоскливо вскрикивало отчаяние. Остаться здесь, в сером тумане, совсем  одной?! Те, Кто Всё забыл, не в счёт. И никогда в жизни не услышать больше разумного слова, не встретить осмысленного, любящего взгляда?!

Когда края серой пелены перед входом в жилище Унны посветлели, девочка решительно встала со своей убогой постели и отправилась на поиски отца. От бессонной ночи Унну во влажном тумане била крупная дрожь.

За долгие годы, уходя в горы ловить жирных куропаток и подкарауливать горных коз, Тун набил тропинку, прихотливо петлявшую между обрушившихся со склона горы огромных камней. Там, возле этой тропинки, Унна и нашла своего отца. Голова Туна была окровавлена, правая нога сломана. И острые белые края кости хищно торчали наружу сквозь разорванную темную кожу… По всей видимости, он сорвался с утеса, нависавшего над его охотничьей тропой в этом самом месте.

Тун был без сознания.

Унна побежала в свою пещеру, схватила кувшин с водой и кусок ткани. Вернувшись к отцу, омыла и вытерла его голову и лицо. Он открыл глаза и застонал.

Девочка снова сбегала домой, принесла мешок сухой травы и попыталась устроить отца поудобнее. Поблизости от раненого развела небольшой костерок и набросала в воду, закипевшую в неуклюжем глиняном горшке, ароматических трав, кусков пряной коры, лепестков бледных озерных цветов, которые унимают боль, голод и жажду, даруют забвение…

Надо было что-то делать с изувеченной ногой Туна. Как сумела, Унна вправила обломки костей в ужасную разверстую рану и, чтобы они не шевелились там, не рвали тело своими острыми зазубренными краями, привязала к ноге две палки широкой полосой грубой льняной ткани.

Весь день Унна хлопотала возле отца. К ночи она запасла большую кучу хвороста, чтобы жечь костёр до рассвета, принесла из своей пещеры две циновки из камыша и накрыла ими Туна. Она понимала, что ему было бы теплее и удобнее под меховым одеялом, но не могла пересилить в себе отвращения при мысли о шкуре мертвого животного, которую ей пришлось бы взять в руки!

И эту ночь Унна не спала тоже. Подбрасывала в костер ветки и думала. Она вспомнила, что не так и далеко от этого места находилась неглубокая и вечно сырая яма с синей глиной. Что-то подсказывало Унне, что эта синяя глина будет полезной при лечении раны ее отца. И наутро она решила сходить за ней.

Когда начало светать, Тун окончательно пришел в сознание.

– Унна, – тихо позвал он. – Унна…

Девочка взяла горшок с отваром и подошла к нему.

Тун попытался приподняться на локтях, но, очевидно, это движение причинило ему сильную боль, и он со стоном снова откинулся на подсунутый ему Унной под голову и плечи мешок с сухой травой.

Унна поставила горшок на землю и села рядом.

– Боюсь, Унна, что я уже не встану на ноги, – с горечью сказал Тун. – Что же ты, дитя мое, будешь делать здесь одна?..

Девочка легонько коснулась его руки и проговорила:

– Выпей отвара. А я потом схожу за синей глиной. Мы вылечим твою ногу. Ты снова пойдешь в горы на охоту.

Тун закусил губы и закрыл глаза. Из их уголков по вискам медленно сползли две прозрачные капли…

За глиной Унна проходила дольше, чем рассчитывала. И на обратном пути уже не шла, а бежала, прижимая к себе корзинку с тяжелым сырым комом. Но когда заплетающиеся от усталости ноги принесли ее к тому месту, где она оставила своего отца, его там уже не было… Были только пепел, зола и черные угольки от потухшего костра, был опрокинутый глиняный горшок из-под лекарственного отвара, были камышовые циновки и набитый сухой травой мешок… Всё было на месте. За исключением Туна.

Унна бросила на землю корзинку с глиной и суматошно заметалась вдоль тропинки. И лишь про прошествии некоторого времени заметила след от волочения чего-то тяжелого, ведший в сторону пещер, где жили они с отцом. И сразу же побежала по этому следу.

Туна девочка нашла в его пещере.

Он лежал навзничь на шкурах, на которых всегда спал. Лицо его было серым. Он тяжело дышал.

Девочка как можно скорее вернула домой всё своё немудреное имущество, уселась у входа в жилище отца и принялась разминать в пальцах пластичную синюю глину, соображая, каким образом ее надо применить для лечения ужасной раны Туна. Не смочить ли ее еще и лекарственным отваром?.. В горшке осталось немного…

В этот момент девочку окликнул из пещеры голос ее отца.

– Я не верил и не верю, что боги отвернулись от тебя, – сказал Тун Унне, с трудом дыша и делая долгие паузы между словами. – Я ухожу, Унна… А ты слушай в себе голос небес… Я умираю с мыслью, что ты появилась на свет по воле божественного провидения и непременно выполнишь то, что тебе предначертано…

Блеск его воспаленных глаз потускнел. Унна выскочила из пещеры и кинулась к своему горшку с лекарственным отваром. Но, уже схватив его в руки, вдруг поняла: не в ее слабых силах удержать отца в этом мире… И снова подойдя к нему, увидела: его здесь уже нет…

Унна посидела рядом с покойным. Лицо Туна разгладилось. Он был по ту сторону испытаний, утрат и мук, выпавших на его долю в этом мире.

Что полагается делать с мертвыми? Девочка решила убрать тело отца бледными асфоделями, в изобилии росшими в сырой низине у озера. Их сочные стебли с хрустом ломались в руках Унны. Бледные венчики источали слабый приятный аромат.

Набрав большую охапку этих цветов, Унна рассыпала затем их по отцовской пещере, почти укрыв ими вдруг ставшее каким-то маленьким и иссохшим тело Туна.

И тут кто-то резко дернул девочку сзади за подол ее мешкообразного грубого льняного одеяния. С испугом она оглянулась. Возле Унны стоял маленький уродливый карлик – Тот, Кто Всё Забыл. Тот самый, который приходил как-то вечером к их костру. Тот, которого отец назвал Натом… С трудом держа огромную лохматую голову прямо, он упорно тянул Унну за одежду, пытался при этом заглянуть ей в лицо и, как пойманная рыба, беззвучно открывал и закрывал свой большой рот. Наконец у него вырвалось:

– Ух-х-хо-ди, Ун-на… Ух-х-хо-ди-и…

Девочка положила на тело отца последний остававшийся в ее руках цветок и вышла из пещеры. И едва она сделала в сторону несколько шагов, как под ее ногами заколебалась земля. Девочка в страхе обернулась. Весь горный склон, где находились жилые пещеры, дрожал мелкой дрожью, и большие и малые камни катились сверху один за другим.

Девочка и карлик побежали прочь изо всех сил.

Наконец раздался страшный грохот, и целая лавина камней обрушилась с горы, надежно погребая под собой пещеры, Туна – и всю прежнюю жизнь Унны…

                XXIV

Тот, Кто Всё Забыл, ушел.

Унна осталась совсем одна.

Приближалась ночь.

Девочка не кричала, не плакала. Она как будто оцепенела. У нее внутри словно трепыхалось только одно не то чувство, не то слово: одна. Одна. Одна. Она здесь одна. Здесь, в сером тумане. На все времена.

Прошло несколько часов. Сгустилась тьма. Она поглотила усыпанный каменными обломками склон горы, где еще так недавно были жилища Унны и ее отца, где они находили приют в ночь и непогоду.

Девочка подобралась к осыпи поближе. Прислушалась. Ей вдруг почудилось, что оттуда, с той стороны, где была пещера Туна, донесся тихий стон… Унна насторожилась. Дрожала и ждала. Но ждала напрасно…

К тому моменту, когда ночная непроницаемая мгла постепенно сменяется серым полумраком (таким безрадостным здесь было утро), Унна снова обрела способность рассуждать.

Почему она должна теперь оставаться здесь? Отец говорил, что если они спустятся с гор, то их убьют. Но вот он умер. А она, Унна, выросла. Почти. Тун сам сказал, что принес ее сюда совсем крошечным младенцем. То есть – детенышем. А детеныши, как Унна давно уже заметила, очень отличаются от взрослых. Разве головастик похож на лягушку? Разве пушистый шарик на тонких ножках – птенец куропатки – похож на большую птицу?.. Да и маленький козленок не очень-то подобен рогатому и бородатому козлу… Так что Унну внизу не убьют. Потому что не узнают. А уж она никому и никогда не скажет, что её отца звали Тун…

Там, внизу, в лесах и садах растут сладкие большие плоды. Красные и желтые. Там Унна больше не будет рыться целыми днями в земле, как крот, чтобы найти несколько съедобных корешков и не умереть с голоду. Там она вообще больше голодать не будет. Тун говорил, что и холодного серого тумана там тоже нет… Так что Унна сейчас встанет – и уйдет отсюда. Навсегда.

Девочка поглядела на свои тощие, грязные, исцарапанные руки.
 
Да, уйти прочь ей придется ни с чем. Потому что всё её имущество осталось в пещере под каменным завалом. Наверно, хорошо было бы взять с собой кусок самодельной льняной ткани. Корзину. Пучок трав, отвар из которых прогоняет сон… Но – не в её слабых силах достать всё это из-под тяжёлых камней, засыпавших её жилище…

Со стороны озера донесся какой-то невнятный шум. Унна повернула голову на звук. К ней торопливо ковылял Тот, Кто Всё Забыл.

Унна обязательно должна с ним проститься. Потому что накануне он спас ей жизнь! Но вот подарить ему – нечего… Девочка снова с сожалением поглядела на пустоту в своих грязных ладошках…

Уродливый карлик остановился перед Унной и забормотал:

– Ун-на, Ун-на, Ун-на…

– Прощай, Нат, – сказала в ответ девочка. – Я ухожу отсюда. Ты не хочешь пойти вместе со мною?..

Последние слова Унна произнесла из чистой любезности. И на какой-то миг в её сознании даже трепыхнулось опасение: а ну, как согласится?! Вряд ли он окажется полезным спутником на неизвестном пути… Но тут же вспомнила: Нат ведь тоже изгнан сюда, в эту долину, к этому серому озеру, снизу… Он должен здесь жить. И уж его-то внизу сразу узнают. А тогда не поздоровится и Унне…

Но Тот, Кто Всё Забыл, замотал своей огромной уродливой головой так, что даже затряслись его морщинистые щеки. Потом он засунул руку за пазуху своего бесформенного одеяния и вытащил оттуда нечто, до сих пор Унной не виданное. Это была самая красивая вещь из всех, которые до сего времени попадались девочке на глаза. Вещь, сделанная руками человека. Тун тоже делал вещи. Лепил горшки из глины, плёл сети и корзины, шил одежду и обувь и козьих шкур… Это были прочные вещи. Но красивыми назвать их было нельзя. И вот теперь уродливый маленький человечек протягивал Унне замечательно красивую вещь!

Это были цепь с подвеской, вырезанные из шелковистого на ощупь серого дерева. Звенья цепи были такие ровненькие, такие кругленькие, такие гладенькие… А подвеска изображала собой – Унна сразу же об этом догадалась! – крупный бутон озерной лилии…

Девочка восхищенно и бережно взяла из рук Того, Кто Всё забыл, эту удивительную вещь. Карлик быстро залопотал что-то совсем непонятное и знаками показал Унне, что цепь следует надеть на шею.

Гладкие деревянные колечки ласково скользнули по коже девочки. Унна с восторгом касалась кончиками пальцев подарка Ната. А потом вдруг испугалась: ведь там, внизу, у неё непременно отнимут эту чудесную вещь! И девочка торопливо заправила цепь за ворот своего порядком-таки грязного и потрепанного балахончика…

– Благодарю тебя, Нат, – поклонилась она карлику. – Это очень красивая вещь! Я буду её беречь. Прощай ещё раз!

Девочка погладила Того, Кто Всё Забыл, по голове, пожала его большую неуклюжую ладонь. Карлик сильно засопел. Унне показалось, что в его маленьких, утонувших в глубоких морщинистых глазницах глазках блеснула влага.

– Прощай, Нат! – снова крикнула девочка и побежала прочь по берегу озера, к тропинке, по которой всегда уходил на охоту в горы ее покойный отец…

                XXV

Чем выше Унна поднималась, тем светлее становилось вокруг неё. Пройдя по горному склону вверх изрядный кусок пути, девочка в какой-то момент остановилась и осмотрелась.

Долина с озером осталась далеко внизу. Ее закрывала плотная, непроницаемая для взгляда шапка густого серого тумана. А вверху, над Унной, опрокинулась бездна. И в этой бездне невыносимого, пронзительного, яростного, невиданного чистого цвета сиял ослепительный огонь, от которого сразу же заслезились и заболели глаза девочки, и медленно плыли груды чего-то белого…

Голова у Унны закружилась, и она обессиленно опустилась на камни, закрыв лицо ладонями. Яркий свет пронизывал насквозь плоть  ее рук, и они казались приоткрытым глазам полупрозрачными и розовыми.

Это солнце, сказала себе Унна. О нем много раз говорил ей её отец. Это солнце, и небо, и облака. И он, Тун, знал обо всём этом, об этой ослепительной красоте, жил прежде долго среди неё – и ушёл вместе с Унной в серый туман! Чем же он и его дочь так провинились перед другими людьми, что их надо было непременно загнать на всю жизнь в ту мрачную долину?..

Немного передохнув, Унна отправилась дальше. В сиянии солнца всё, что было знакомо ей прежде, выглядело совсем иначе. Ослепительно красивы и ярки были цветы и травы. Прекрасен был горный козел с могучими рогами, гордо стоявший в полном одиночестве на скале над головой Унны. Девочка и представить себе не могла раньше, что его пепельно-чёрная шкура может так блестеть! Камни под ногами были пестры и переливались крошечными яркими искорками. Песок был разноцветным, а не тускло-серым, как в долине у озера.

Девочка шла медленно, глядя по сторонам во все глаза. Наконец долгий утомительный подъем сменился спуском. Травы и цветов меж камней становилось все больше. Появились и маленькие кустики.

Вдруг тропинка круто вильнула и резко нырнула вниз. И впереди Унна увидела обширную ложбину, в которой росли никогда не виданные ею необычайно большие растения. Их листья были ярко-зелеными и глянцевыми. Стебли – толстыми, шершавыми, цвета обоженной глины. А между листьев виднелось множество каких-то шаров яркого, неописуемого цвета!

Плоды! Это, наверно, и есть те самые сладкие плоды, о которых рассказывал отец, решила девочка. На подгибающихся от усталости и голода ногах Унна подбежала к деревьям. И каково же было ее горе, когда она увидела, что фрукты висят слишком высоко, а стволы деревьев слишком гладкие для того, чтобы уставшая девочка могла по ним вскарабкаться!

Унна упала в густую траву и заплакала от разочарования. Но тут ей под руку вдруг попалось что-то мягкое и круглое. Сквозь слезы она поглядела на свою находку. Это был плод с дерева! Он упал оттуда сам! Ну конечно же, ведь Унна отлично знает, что спелые семена (например, худосочные зерна тех тощих злаков, которые она собирала в долине) падают на землю!

Девочка села и жадно схватила яркий шар. От него пахло невыразимо. Унна, шевеля ноздрями, обнюхивала свою находку, и в ней все сильнее утверждалась уверенность, что это можно есть… Что это – безопасно и вкусно…

И все-таки зубы в эту не известную ей до сего дня еду девочка вонзила с осторожностью. А уж потом, торопливо набивая рот сочными, душистыми, невероятно вкусными кусочками (так вот что такое – сладко!), Унна чувствовала, как по её лицу текут слезы. Она ела и оплакивала свою бедную голодную жизнь в туманной долине, оплакивала увиденную впервые красоту мира, оплакивала своего отца, навсегда оставшегося под каменным завалом в сером тумане...

Наевшись до тошноты и наплакавшись до икоты, Унна заползла в кусты, чтобы ее никто случайно не увидел, и почти мгновенно заснула крепким тяжелым сном.

Разбудили девочку голоса.

Почти не дыша – чтоб не шелохнулась ни одна травинка, ни одна веточка – Унна осторожно приподняла голову.

Небо было необыкновенного розового цвета. Таким здесь было утро. В роще, где она накануне подбирала и ела сладкие фрукты, перебегали от дерева к дереву человеческие фигуры. Это были… женщины. Они перекликались высокими звонкими голосами, трясли деревья и наполняли свои корзины их плодами. Они, эти молоденькие женщины, были, на взгляд Унны, невероятно красивы. На их белых одеждах густо цвели яркие цветы. И девочка тут же подумала, что напрасно спрятала под одежду подарок Ната. Простая деревянная цепочка, конечно же, не привлекла бы внимания этих красавиц. Потому что у них на руках, на шеях блестели и переливались огненными искрами удивительные украшения…

Унна сразу увидела, что кожа пришелиц была куда темнее её собственной, а руки и ноги их – нежными и гладкими. Кости у них не выпирали нигде.

Головы красавиц увенчивали роскошные короны из никогда не виданных Унной алых, желтых и белых цветов. А волосы струились по плечам и спинам длинными лоснящимися черными лентами.

Когда собирательницы фруктов наполнили свои корзины и, смеясь, переговариваясь и мелодично напевая что-то, ушли прочь, девочка, всё ещё сидя в кустах, стала пристально оглядывать себя.

Одеяние, которым она так гордилась, стало теперь в ее глазах совсем уродливым и грязным. Жуткое впечатление производили туго обтянутые желтовато-серой кожей тощие конечности девочки. Самым широким местом в ее руках и ногах были локти и коленки.

Унна потрогала липкими от сладкого сока съеденных ею фруктов пальцами свою голову. Во все стороны торчали свалявшиеся, сбившиеся, жесткие от грязи пучки длинных волос… И были эти волосы не черными и блестящими, а какого-то буро-серого цвета.

И девочка поняла: в глазах тех, кто живет здесь, внизу, в окружении благоухающих рощ, она будет, по всей видимости, жутким страшилищем… Вроде Тех, Кто Всё Забыл. А потому не стоит к здешним людям торопиться. Надо попытаться стать хоть немного похожей на женщин, которые только что ушли отсюда со своими корзинами, наполненными спелыми фруктами…

Унна поселилась в небольшой пещерке, неподалеку от чудесной рощи. В эту рощу люди приходили часто. И девочка подглядывала, подслушивала (язык она отлично понимала) и старательно набивала каждый день свой впалый живот сладкой едой.

Наблюдая за женщинами, купавшимися в ручье, протекавшем совсем недалеко, Унна вникала в их тайны ухода за телом и волосами. И однажды украла у одной из них чудесный частый гребень, которым потом целых два дня распутывала и расчесывала вымытые в том ручье волосы. Закончив работу, поглядела в маленькую заводь и пришла к выводу, что голова её больше не похожа на грязную кочку…

Потом как-то одна из собирательниц фруктов забыла в роще большой кусок мягкой пестрой ткани, который она иногда небрежно набрасывала на плечи и голову. И у Унны появился новый наряд. Но свое старое льняное платье она не выбросила. Отмыв его в ручье, оттерев песком, высушила на солнце и снова надела на себя. А найденную ткань обернула вокруг туловища, забросив свободный конец через плечо, как это делали виденные Унной женщины.

Много раз всходило и садилось над рощей солнце. Много раз темнело небо и осыпалось крупными разноцветными звездами. И не однажды выросла и снова истаяла луна, прежде чем Унна решилась продолжить свой путь.

Хорошенько поразмыслив на досуге, девочка пришла к выводу, что ей все же не следует привлекать к себе внимание в тех местах, где жил ее отец. Хотя она, конечно, и не походила уже на того младенца, которым была когда-то, но ведь дети-то растут, и это известно всем! А вдруг она, Унна, сделалась похожей на свою мать?.. И этого будет достаточно для того, чтобы ее узнали здесь, внизу, и убили?..

Однажды днем девочка, прячась в кустах, спустилась к самому селению. С интересом смотрела на то, чем занимались его жители. В общем, они делали то же, что некогда Унна и ее отец: добывали себе еду, изготавливали одежду и разную домашнюю утварь и так далее. И что девочке особенно не понравилось, для этого они, как и ее отец, убивали. Однако Унну чрезвычайно поразил тот факт, что женщины здесь тоже ели мясо убитых животных, ели рыбу, надевали на себя шкуры… Значит, дело вовсе не в том, что она, Унна, – женщина?.. Значит, она, Унна, – все-таки какая-то особенная?.. Может быть, именно из-за этой особенности и прогнали из селения и ее саму, и ее отца?..

Когда деревня затихла в ночи, девочка пробралась мимо спящих хижин на самый берег моря. Вода едва шевелилась и слабо отсвечивала в темноте. Низенькие волны, тихо шурша, лизали песок. И по его влажной твердой поверхности Унна и побежала от селения прочь, гонимая вперед неясным побуждением, но все-таки отлично понимавшая, что там, дальше, есть и другое селение, и еще одно, и еще… И дальше больше, чем оставленное ею позади. И там она, Унна, сможет затеряться среди множества разных людей и понять наконец, чего же она ищет и как ей жить дальше на этом свете…

                XXVI

Девочка устала. Ее босые ступни уже тяжело шлепали по сырому и вдруг ставшему каким-то колючим песку. Она замедлила темп и пошла шагом, напряженно всматриваясь в темное пространство перед собой.

Недалеко от берега, среди мелкой серебристой ряби на волнах, вдруг резко обозначилось нечто сияющее. Оно было… живое!

Унна остановилась.

Покачиваясь в воде, смотрела на девочку и улыбалась ей серебряная женщина-рыба!

– Скорее! Скорее! Брось мне что-нибудь! – высоким свистящим голосом крикнула она Унне. – Брось скорее!

И тут же нырнула, высоко вздев над волнами широкий рыбий хвост.

Под пальцами левой ступни Унны, в песке, что-то обозначилось. Она нагнулась, подняла это что-то вместе с горстью песка и, не разглядывая, швырнула прямо в серебристое живое сверкание.

Послышался вскрик, и сияние потухло. На его месте в воде показалось что-то темное. Несколько раз сильно плеснуло. Темное быстро приблизилось к берегу. И Унна разглядела, что из воды выходит высокая статная женщина, неторопливо отжимая на ходу соленую влагу из очень длинных темных волос. Еще мгновение – и темным изваянием она застыла перед девочкой на фоне слабо светящегося моря.

– Кто ты, дитя? – услышала Унна низкий мелодичный голос, ничуть не похожий на пронзительный визг женщины-рыбы.

– Я? – удивилась девочка вопросу вышедшей из моря. – Я – человек. У меня были и мать, и отец!

– Что же ты делаешь здесь, ночью, одна? – настойчиво допрашивала Унна статная незнакомка.

– Иду…

– Куда?

– Куда глядят глаза, – честно сказала Унна.

– Где ты жила раньше? – продолжала свои расспросы женщина.

Унна сразу же насторожилась и твердо решила всю правду ей не говорить ни в коем случае.

– Я жила со своими родителями в горах, – ответила девочка. – Мой отец был охотником. Он ловил горных коз и куропаток. Потом он погиб на охоте. А мать умерла от какой-то болезни… Мне не хочется больше жить там. Я иду к своим родственникам. Они живут… на восходе солнца… В деревне на берегу моря…

– Почему же ты идешь ночью? – спросила женщина.

– Мне так захотелось, – сказала Унна. – Я не люблю дневной жары! И чтобы меньше спрашивали!

– Вот как, – усмехнулась незнакомка.

А Унна, решив перехватить инициативу в свои руки, продолжала:

– А ты, госпожа? Это ведь ты была сейчас там, в воде, с блестящим хвостом? Как рыба?

Женщина не сразу, но все-таки ответила девочке:

– Да, это была я… Некоторое время назад я потеряла в море вот это, – и она протянула Унне свою темную руку. На одном из пальцев вспыхивал время от времени тусклый недобрый багровый огонь. – И уже не могла по своей воле покинуть мир воды и вернуться на землю… А сегодня я вдруг увидела тебя… – женщина замолчала, как бы собираясь с мыслями. – Я не помню, что в этот момент мне пришло в голову… Кажется, я почему-то прониклась твердой уверенностью: если я окликну тебя, ты мне поможешь… И ты – помогла. Так кто же ты, дитя?..

Унна отскочила от вышедшей из моря подальше и крикнула ей:

– Стань снова рыбой! И все поймешь!

И бросилась бежать, чувствуя, как бьет в лицо теплый и влажный ночной морской воздух и как свистит в ушах родившийся от движения ветер…

                XXVII

Небо посветлело.

Унна благоразумно покинула берег моря.

Наступивший день она встретила в банановой роще. Наелась бананов, тщательно зарыла в землю их шкурки, запила еду водой из маленького бойкого родничка. И до наступления темноты дремала, прикрывшись большим банановым листом, среди высокой жесткой травы.

С приходом ночи Унна снова отправилась в путь.

Около полуночи ей в лицо ударил запах смерти. Впереди слабо замерцал еще далекий желто-оранжевый свет. На песчаном откосе морского берега горел костер.

Когда Унна подошла к нему совсем близко, к её ногам протянулись от костра три длинные черные тени.

От них – тех, кто встал на пути девочки, – прямо-таки разило смертью. На их коже блестела испарина. Как у хищных зверей, жаждой убийства сверкали глаза и зубы.

И вдруг Унна поняла, что вспотели преградившие ей путь не от духоты тропической ночи, не от оранжевого огня костра… Они вспотели от страха. Они боялись – и потому скалили зубы и таращили глаза. Они боялись её, Унны.

Унна остановилась перед ними.

Трое попятились от девочки, прячась друг за друга.

– Ты, пришедшая из ночи! – вдруг истошно крикнул один из них, самый потный.

– Ты, не имеющая тени! – завизжал второй, метнувшись от Унны подальше.

– Ты скажи нам: свет или тьма? – выкрикнул третий. – День или ночь?!

Девочка, удивленная возгласом второго, обернулась.

Он был прав. За ее спиной не было на песке черного силуэта. У самых пяток Унны бились желтые отсветы разожженного потной троицей костра.

Не раздумывая, девочка ответила вопрошавшему:

– Конечно, ночь и тьма! Разве здесь может быть по-другому?!

Двое из троицы кинулись к своему костру и скоро вернулись, волоча за руки спотыкавшегося на ходу хрупкого высокого юношу.

– Так возьми же его себе, его, жителя кромешной тьмы и вечной ночи! Они никогда не увидит света, не встретит дня, потому что мы взяли себе его глаза! – завопил третий. – Бери его и уводи в ночь! Туда, откуда пришла сама!

Унна посмотрела юноше в лицо.

Эти потные от страха любители смерти не только выкололи ему глаза, но и вырезали веки. И на лице юноши страшно темнели две разверстых кровавых раны.

Унна взяла его за руку, слабую и тонкую. У ее отца были совсем другие руки. Этот юноша не выжил бы и недели в их долине, укрытой вечным туманом.

И повела его за собой. По плотному влажному песку, прочь от оранжево-желтого пламени, прочь от смерти…

– Эти, на берегу, хотели убить тебя? – спросила Унна у юноши, когда вокруг них была уже только ночь.

Услышав голос девочки, юноша вздрогнул и повернул к ней свое обезображенное лицо. Унне показалось, что он очень удивился. Но, немного погодя, все же ответил ей:

– Они хотели меня съесть… Так же, как съели моего слугу… Но тут пришла ты. Маленькая и слабая.

Пошарив рукой в воздухе, он поймал голову Унны и её костлявое плечо.

– Но они испугались тебя… Почему? Кто ты, дитя?..

Черные провалы его пустых глазниц как будто пытались разглядеть Унну. Девочка поежилась.

– Я не знаю, – ответила она. – Может быть, они приняли меня за кого-то другого?..

– Те, на берегу, не ошибаются, – тихо сказал юноша. – А вот ты со мной лукавишь, дитя…

Они шли. И шло время. На востоке вновь заалело. Унна подумала, что очень быстро привыкла к красоте небес, до недавнего времени ей совсем недоступной. И вот сейчас, когда на горизонте разливается золотом и кармином утренняя заря, она уже не глядит туда, открыв от восторга рот. Она настороженно оглядывает берег и прикидывает, где ей провести наступающий день. Ей самой – и ее изувеченному спутнику.

Их приютила жидкая рощица высоких кокосовых пальм, расположившаяся в пологой песчаной ложбине, в нескольких сотнях шагов девочки от кромки морского прибоя. Здесь Унна решила сделать из пальмового листа что-нибудь вроде колпака с опущенными вниз полями – чтобы изуродованное лицо юноши не бросалось в глаза возможным встречным.

Девочка усадила своего спутника в тени одной из пальм, разбила камнем несколько кокосовых орехов, а в одном неспелом проковыряла дырочки деревянной иглой, нашедшейся в ее одежде.
 
Юноша с жадностью выпил сладковатую прохладную жидкость. А потом нехотя жевал подсовываемые ему Унной под руку кусочки жестковатой кокосовой мякоти.

Тем временем девочка старательно мастерила ему шляпу.

– Как тебя зовут? – неожиданно спросил юноша, внимательно прислушиваясь к ее возне.

– Унна… – сказала девочка, в последний раз проткнув пальмовый лист деревянной иглой.

– Унна… – как эхо, повторил юноша. – Куда же ты ведешь меня, Унна?..

– Я не знаю, – ответила девочка.

– То есть как это – не знаешь?! – удивился юноша. – Ведь ты же шла куда-то, когда… встретила меня? Или, вернее, я встретился тебе на твоем пути?..

– Я просто шла по берегу моря, – сказала Унна. – Просто – шла. Просто – по берегу.

– В какую же сторону ты шла по берегу, Унна? – спросил юноша. – На закат или на восход?

– На восход, – ответила девочка.

– На восход! – крикнул юноша, и лицо его исказилось. – Боги, она ведет меня на восход!

Он вскочил на ноги. Сделал, пошатываясь, несколько шагов. Запнулся и ничком упал на песок. И лежал, не шевелясь, обхватив голову тонкими смуглыми руками.

Унна подошла к нему и села рядом. И тихо спросила:

– Что же там такого ужасного? Там, где встает солнце?..

Лежавший ничком юноша вдруг рывком перевернулся на спину и уставил в безмятежные небеса кровавые колодцы своих бывших глаз.

– Она пришла… – забормотал он, как в бреду. – Она пришла вчера на рассвете… Целый год не было ее. И я, безумный, радовался: небо убрало ее с моего пути… Но она вернулась… Яростная и ненавидящая еще сильнее… Сильнее, чем прежде… Я встретился с ней на ступенях дворцовой лестницы. Она прошла мимо, и черным огнем полыхнули её страшные глаза! Я почувствовал, как в этот миг холод вечных горных снегов заледенил мое сердце… Где, в какой преисподней скрывалась она весь год?.. Где раздувала свою ненависть ко мне, где пестовала свое бешеное властолюбие?.. Я знаю: она так и не смирилась с мыслью, что королевский венец наденет только наш сын… Что ей не сиживать на троне, не править страной... Я думаю, она решила убить всех, кто стоит за старый обычай. И прежде всего – меня. И вот вчера вечером меня вместе с моим слугой схватили в дворцовом саду… А в полночь – пришла ты. Пришла, чтобы спасти мне жизнь и снова отвести туда, где меня на каждом шагу теперь караулит смерть…

Унна долго молчала. Потом спросила:

– Она – это кто?

– Она – это моя двоюродная сестра и моя невеста… – глухо ответил юноша.

– Она красивая? – поинтересовалась Унна.

– Высокая, видная, черноволосая, – нехотя проговорил юноша. – Говорят, что она куда больше меня похожа на особу королевской крови… Хоть и не дочь короля, а всего лишь его племянница…

– А ты – королевский сын, да? – спросила Унна.
– Да. И мог бы наследовать своему отцу, если бы моя мать была королевой. Но она, к несчастью для многих, королевой не была. Поэтому мне не хватает чистоты королевской крови для того, чтобы сесть на трон. И лишь мой сын – при условии, конечно, что он будет рожден моей кровной родственницей – удостоится короны.

– А твоя невеста, значит, хочет править сама, – проговорила Унна. – Но это же не по закону?..

– Моя двоюродная сестра и невеста из тех людей, кто создает свои собственные законы. И не боится при этом ни небес, ни преисподней… Я уверен: она купит одних, запугает других, прикажет убить третьих – тех, кто не продаст себя и не испугается. И сядет на древний трон, собственноручно возложив на свою голову священный королевский венец…

Унна спросила:

– А у тебя там… где ты жил… Разве нет людей, на которых ты мог бы положиться?.. Теперь ты не сможешь жить один. Тебе нужен надежный друг или верный слуга. Есть такие в твоем селении?..

– В городе, – машинально поправил Унну юноша. – Хочу верить, что есть…

– Пусть в городе, – согласилась девочка. – Вот шляпа. Она закроет твое лицо. Возьми мое покрывало. Под ним можно спрятать твою одежду. Мы войдем в город. И ты скажешь мне, куда тебя отвести. Я верю, что твои друзья не дадут тебя в обиду. Я чувствую, что пока твоей жизни ничего не угрожает. Ты еще поживешь…

Юноша сел на песке.

Унна накрыла его голову шляпой и низко надвинула её ему на лицо. Со стороны кровавые дыры глазниц стали совсем незаметны.

Обматывая вокруг своей дорогой, но изодранной в клочья одежды накидку Унны, юноша тихо сказал ей:

– Я верю тебе, дитя…

                XXIII

Светать еще не начинало, но близость утра уже чувствовалась. В воздухе разлилось какое-то тяжкое томление.

Унна и юноша остановились почти одновременно. Он больно сжал ее костлявое плечо своей длинной узкой ладонью.

От черной громады, облепившей угадываемый в предрассветном мраке берег и сползавшей на воду морского залива, остро несло смертью.

– Город… Мой город, – прошептал юноша. – Я чувствую его… Мы пришли.

Девочка настороженно вглядывалась в тревожащую её черноту. Ни один огонек не разгонял мрак в этом невероятно огромном, на взгляд Унны, людском поселении.

– Мы пойдем туда сейчас? – спросила девочка. – Или подождем рассвета?

– Ночью городские ворота заперты, – сказал юноша. – Посидим пока где-нибудь…

Небо постепенно светлело. Угасали звезды. Над морем растекалась заря. Вздохнул ветерок.

Отступающая тьма медленно обнажала доселе скрытое от глаз Унны.

Розовые блики зари подкрасили светлые стены, окружавшие город. Черная масса на воде распалась на отдельные предметы. Это были лодки и небольшие суда, стоявшие у причалов.
 
С первым лучом солнца над городом и заливом разнеслись ревущие звуки большой трубы. И даже до Унны и юноши долетел пронзительный скрип распахиваемых ворот.

– Теперь можно идти, – сказал юноша. – Но как нам проникнуть в город незаметно?

По дороге, ведшей к городским воротам и проходившей по берегу несколько выше того места, где ждали рассвета путники, с восходом солнца потянулись люди с корзинами и мешками. Проезжали невиданные девочкой до сих пор небольшие повозки, влекомые черными безрогими быками.

– Может быть, мне тоже следует взять какую-нибудь ношу? – предложила Унна. – Нарвать травы… или цветов?..

– Где ты сейчас найдешь цветы, – поморщился юноша. – Закрой мне лицо получше! И подведи меня к дороге поближе!

В голосе спутника Унны прозвучали – впервые за весь их путь вдвоем – повелительные нотки. Девочка усмехнулась про себя и подумала: а вот если бы она сейчас взяла да и убежала от него?.. Кому приказывал бы несчастный, гонимый врагами слепец?.. Однако повеление королевского сына выполнила.

– Веди меня по дороге! – вновь приказал юноша.

Путники пристроились за скрипучей повозкой, на которую были навалены тугие желтые свертки красивых новых соломенных циновок. Комолые быки шли медленно, поднимая ногами тяжелую, быстро оседавшую обратно на дорогу пыль.

Впереди раздались крики. Среди идущих и едущих в город поднялась какая-та суета. Повозка с циновками вдруг резко свернула на обочину дороги. И перед Унной и юношей возникли дюжие стражники с тяжелыми бичами в руках и блестящими мечами у пояса. За их спинами мерно покачивались крытые носилки с задернутыми занавесками, которые несли огромные угольно-черные люди в белоснежных тюрбанах и таких же набедренных повязках.

Здоровенный стражник с бичом уже взмахнул было им над головой Унны, но вдруг остановил свое движение и, открыв от изумления рот и выпучив глаза, воззрился на девочку. Возникла заминка. Носильщики остановились.

– Что там такое? – послышался из паланкина властный мужской голос.

Слепец вздрогнул.

Занавески раздвинулись. В просвет выглянул бритый наголо смуглый полный человек в широкой белой одежде. Он тоже с удивлением взглянул на Унну… и перевел взгляд на ее спутника. И неподдельный ужас исказил его лицо.

Он что-то гортанно крикнул. Черные слуги плавно поставили носилки на землю. Бритый поспешно выпрыгнул из них и бросился к слепому юноше. Сорвал с его головы сделанную Унной шляпу, отшатнулся  и яростно закричал:

– Ти-и-илл! Не-е-ет!!!

И бешено затряс кулаками, поднятыми к небу…

Когда приступ ярости и отчаяния у смуглого в белых одеждах прошел, он отправил в город одного из своих стражников с каким-то поручением, усадил в свои носилки Тилла и велел отнести их подальше от дороги, а сам вместе с Унной в окружении стражи пошел за паланкином пешком.

Скомандовав носильщикам остановку, бритый принялся расспрашивать слепого юношу.

– Тилл! Что случилось с тобой?! Кто из ничтожных смертных осмелился поднять руку на сына и отца правителя нашего города?! – восклицал он. – И что это за порождение мрака сопровождает тебя?..

– Меня позавчера схватили… и ослепили, – лаконично ответил юноша. – А девочка, которая привела меня сюда, спасла мне жизнь. Потому что моего слугу те, кто меня похитил, съели.

– Откуда ты взялась – такая? – обратился бритый к Унне. – Ты чужестранка?

Унна пожала плечами.

– Откуда мне знать, господин… А почему ты об этом спрашиваешь?

Вместо ответа бритый порылся в своих широких белых одеждах и поднес к самому лицу Унны гладкий блестящий диск в резной оправе.

– Смотри сама!

Девочка воззрилась на свое отражение.

Из сероватой глубины блестящего диска на нее смотрели огромные, зеленые, какие-то светящиеся, глаза. Лицо было узким и бледным. Маленький рот – похож на слегка розоватый шрам. Серые волосы. Желтоватая кожа.

Да, Унна ничем не напоминала очень смуглых, черноволосых, темноглазых, круглолицых людей, окружавших ее…

– Мой отец, о господин, был таким же, как и все вы, – Унна обвела рукой вокруг. – А своей матери я никогда не видела. Она умерла, когда я была совсем, совсем маленькой. Может быть, это она родилась в чужих краях?..

– Может быть, – еще раз внимательно оглядев девочку, пробормотал бритый. И, оставив пока её в покое, занялся  слепым спутником Унны.

Тем временем из города были принесены еще одни крытые, богато украшенные носилки. Бритый при помощи слуг бережно усадил в них Тилла, а Унне велел сесть в его, бритого, собственный паланкин, на подушку у его ног.

И вся процессия отправилась в город.

                XXIX

Бритый в широких белых одеждах оказался большим человеком – верховным жрецом самого влиятельного в здешних местах храма, посвященного покровителю города. Им был Великий Рыбарь, Кормчий Душ и Ловец Удачи. По совместительству верховный жрец отправлял должность регента-правителя – до рождения и возмужания законного природного короля, чьим отцом и должен был стать несчастный Тилл.

После того, как королевского сына привели в относительный порядок, жрец-регент пригласил его и Унну разделить трапезу.

К великой радости девочки, на столе были почти одни только фрукты. Чистя и поедая один банан за другим, она слушала разговор хозяина покоев и Тилла.

– Так, по-твоему, что стало причиной нашего общего несчастья? – спросил жрец-регент.

Тилл, повернув на его голос свое страшное лицо, тихо ответил:

– Слуга богов, ты ведь и сам хорошо знаешь это…

– Тилла! – гневно выдохнул жрец-регент.

– Кто звал меня?! – вдруг послышался из боковой двери сильный и мелодичный женский голос. И в зал, щедро украшенный резным деревом и яркими вышитыми занавесями, стремительно вошла высокая статная женщина с длинными черными волосами.

Она обвела тяжелым взглядом жреца-регента… Тилла… и остановила свои черные проницательные глаза на Унне. И в них как будто что-то мелькнуло.

Она узнала Унну.

А Унна – её.

Это была женщина-рыба.

– Так кто же вспоминал здесь о Тилле? – снова резко спросила вошедшая.

– Скажи нам, о Тилла, надежда народа, мать короля, что случилось с твоим нареченным женихом и двоюродным братом?.. – вкрадчиво спросил жрец-регент. – Кто заплатил за его похищение?  Кто же это купил его глаза?..

– Сначала докажите, что это сделала я, – невозмутимо-нагло ответила Тилла. – Кто придумал такую чушь – будто я знаюсь с разбойниками?! Наверно, это маленькая уродливая чужестранка оболгала меня? А может быть, она сама – соглядатай и сообщница тех злодеев, что изувечили Тилла?.. Зачем она здесь? Может быть, следом за ней в наш город ворвутся разбойничьи орды – жечь, грабить, убивать, захватывать рабов?!

В зал вошли прислужники и внесли новые блюда с едой. К ужасу Унны, среди яств было и жареное мясо.

Увидев принесенную снедь, Тилла вдохновилась еще больше:

– Если это бледное порождение мрака явилось сюда с добром, пусть примет хлеб и соль!

Жрец-регент взял с серебряного блюда плоский, жирно блестевший румяный хлебец, посыпал его крупными белыми кристаллами соли и протянул Унне:

– Возьми же, дитя…
 
Девочка с отвращением почувствовала исходящий от подношения запах животного жира и поняла, что Тилла загнала её в ловушку. Но тем не менее как можно более спокойно сказала хозяину покоев:

– Господин, я не ем этого… Дай лучше мне вон тот большой желтый апельсин…

Рука жреца-регента замерла в воздухе и задрожала.

Тилл застыл в неподвижности, ловя каждый звук.

И лишь Тилла широко улыбалась, блестя ровными белыми зубами.

– Как это – ты не ешь хлеба и соли?! – наконец воскликнул жрец-регент. – Человек ли ты вообще в таком случае?!

– Я думаю, что эта безобразная девчонка – самый обыкновенный человек, – промурлыкала Тилла. – Но она боится прогневать небеса, осквернив предательством принятые хлеб и соль… А потому следует отдать её палачу!

– Нет! – крикнул Тилл. – Не смейте звать палача!

– А если эта бледная тварь приведет сюда разбойничью шайку? – ехидно пропела Тилла. – Что будет тогда с нашим любимым городом?!

Жрец-регент сидел неподвижно, плотно сжав губы.

В зале стало совершенно тихо.

Наконец он властно проговорил:

– Хорошо. Пусть небеса явят нам истину.

И трижды громко хлопнул в ладоши.

Изуродованное лицо Тилла помертвело.

Его двоюродная сестра и невеста злорадно улыбнулась…

                XXX

Очень узкая каменная лестница вела куда-то вниз. По стенам стекали капли воды и стеклянно поблескивали в прыгающем свете факелов, которые несли с собой стражники. Огненные шарики горящей смолы срывались время от времени с их пылающих концов и, мерзко шипя, гасли на мокрых камнях ступеней.

Наконец дюжие охранники остановились. Чем-то долго гремели и скрежетали. Потом расступились перед Унной. Девочка, не дрогнув ни одним мускулом лица, вошла в обнаружившуюся впереди крошечную каменную клетушку. Дверь за её спиной захлопнулась. Снова послышался мерзкий, тянущий за душу, скрежет…

Унна сделала несколько шагов в кромешной тьме. Вытянутая вперед рука почти сразу же натолкнулась на противно мокрую стену. Девочка провела по ней кончиками пальцев сверху вниз и брезгливо отерла их затем о свою одежду.

Здесь пахло страданием. Болью. Смертью. И нечистотами – из узкого отверстия в полу каменной клетушки.

Унна нащупала босой ногой более-менее сухое место и села, обхватив согнутые ноги руками и положив голову на костлявые острые колени. И оцепенела.

Наверно, прошло немало времени, пока девочка ощутила голод. Сначала это было знакомое ощущение, привычно-сосущая пустота в желудке. Оно сразу же напомнило Унне о годах, проведенных в горной долине, вдали от яркого мира, в сером тумане у печального озера.

Девочке стало холодно. Она все сильнее обнимала колени руками, все плотнее прижимала к ним голову… Теплее не становилось. И есть хотелось всё сильнее. В животе Унны раздалось жалобное, протяжное завывание.

Но усталость переборола голод. В конце концов девочка заснула.

Разбудило её ощущение жара. Она подняла голову и открыла во тьме заспанные глаза. Что-то горячее обвивало её шею и спускалось по груди. Унна испуганно схватилась за это горячее… и необыкновенно ясно вспомнила о цепи с подвеской из серого дерева, подаренных ей карликом Натом перед уходом из долины. Резная подвеска уютно легла в её ладони. И тепло, исходившее от неё, становилось всё сильнее. И всё ярче – свет! Да, Унна уже вполне отчетливо видела все детали резного орнамента на подвеске!

Изумление мгновенно заставило забыть о мучительном голоде и промозглом холоде подземелья. И тут деревянный бутон вдруг щелкнул и раскрылся. В ладони Унны, сложенные лодочкой, посыпались какие-то кусочки… Приглядевшись к ним, девочка узнала обломки скорлупы от птичьего яйца. Они были не белые и не в крапинку, а совсем прозрачные. И на глазах как бы испарялись! Что-то живое и горячее царапнуло коготками пальцы Унны, трепыхнулось и вдруг исчезло. Но в воздухе, возле самого её уха, раздался свист. Это было похоже на шелест огромных крыльев!
 
Девочка вскочила на ноги и замигала глазами, силясь разглядеть хоть что-нибудь в воздушных вихрях, поднятых невидимой птицей. Вот, кажется, что-то мелькнуло… Унна протянула руку вперед и тут же почувствовала, как острый мощный клюв сильно ущипнул её за ладонь. Девочка вскрикнула и поднесла руку к лицу. И в этот момент ощутила на своей ладони нечто круглое, тяжелое, шершавое и ароматное. Это был большой апельсин!

Не раздумывая, Унна затолкала его в рот вместе с кожурой и снова протянула руку вперед. Последовал новый щипок за ладонь – и другой апельсин появился у девочки таким же чудесным образом!

Наевшись, Унна заснула в абсолютном спокойствии, твердо зная: она не умрет в этом каменном мешке от голода и холода, сколько бы времени ни прошло.

Шли дни. Время от времени в вонючем подземелье раздавался шорох огромных невидимых крыльев. Вместе с этим звуком приходили сытость, уверенность в себе и что-то ещё, гораздо большее. Порой Унне казалось, что в шелесте перьев она различает какие-то давно слышанные ею где-то таинственные слова. Но никак не могла понять: что это за слова и где она могла их услышать… И своеобразным отзвуком на эти непроизносимые слова что-то подспудно ворочалось в её словно очнувшейся от долгого обморока памяти.

И время для девочки исчезло. Унна как бы выпала из-под его власти. Она больше не замечала его тяжелой медленной поступи.

Однажды за дверью каменной подземной темницы послышался шум. Сквозь приоткрывшуюся дверь по скользким стенам заскакали оранжевые блики живого огня, сразу же погасившие в клетушке все призрачные светы. Дверь заскрежетала ещё сильнее и широко распахнулась. В её проём, согнувшись в три погибели, шагнул здоровенный стражник с мешком в руках, вертя головой и обшаривая глазами пол темницы.

Унна выпрямилась во весь рост и шагнула ему навстречу.

Стражник натолкнулся взглядом на её грязные босые ноги и изумленно вздернул голову вверх.

– Ну надо же! Живая! – пробормотал он. – А ведь в чем только душа держится! И целую луну – без воды и еды! А я мешок принёс… тело подобрать…

Унна поняла, что пробыла в этом подземелье целый месяц…

                XXXI

– Ты, слуга небес, хочешь нарушить ритуал? – Тилла ненавидяще глянула на жреца-регента. – В нём не одна ступень, а три! И ты отлично знаешь сам, что преодоление одной из них ещё ничего не значит!

Жрец-регент молчал, катая в ладонях тяжелый хрустальный шар. Иногда он замирал и напряженно всматривался в прозрачные глубины «окаменевшего льда». Ему чудилось там мерцание смутных образов.

– За что ты так ненавидишь это странное дитя? – наконец проговорил он. – Или предчувствуешь, что оно станет орудием рока, которое покарает тебя за все твои преступления?..

– Преступления! Мои преступления! – с деланным гневным изумлением воскликнула Тилла. – В чём же я виновата, слуга небес?.. В том, что пренебрегаю древними бессмысленными бреднями?! Я рождена для великих дел! И не умалила бы даже в ничтожнейшей степени  сияние королевского венца, если бы он был возложен на мою голову! Не пара мне жалкая немочь Тилл! Я могу быть супругой только героя, великого воина!

– Твоё единственное великое дело – стать матерью великого правителя, – спокойно сказал жрец-регент. – И ты забыла, что даже убив меня  и Тилла, на трон ты всё-таки не сядешь. Мы в нашей стране ещё чтим законы, а Священная Стража хорошо знает своё дело. И в случае нашей смерти ты будешь сожжена на том же самом костре, что и наши тела – моё и твоего несчастного двоюродного брата. Но воспрепятствовать многолетнему кровавому хаосу, который непременно после этого воцарится в стране, Священная Стража не сможет. Однако ты о ней всё-таки помни…

– Благодарю за напоминание о Священной Страже, – злорадно улыбнулась Тилла. – Как ты думаешь, слуга небес,  понравится ли ей незаконное прекращение божественного ритуала? Или для тебя знание воли небес не обязательно?..

Жрец-регент плотно сжал пухлые губы и осторожно положил хрустальный шар в низкую деревянную чашу, стоявшую на инкрустированном перламутром низком маленьком столике. А потом трижды громко хлопнул в ладоши…

                XXXII

Из-за высоких, сделанных из массивных древесных стволов, окованных широкими полосами черного металла дверей доносилось бешеное звериное рычание. Перед монументальным входом стояла Унна, на вид ещё более чахлая и маленькая, всё в той же самодельной тунике из горного льна.

Створки гигантских ворот медленно распахнулись. И девочка, с каким-то безжизненным выражением на бледном лице, тихо, еле переставляя ноги, пошла туда, где ослепительно сияло солнце и свирепо рычали неведомые чудовища.

Большая площадка, обнесенная галереями (в их глубине смутно виднелись лица зрителей), была вымощена камнем и окружена глубоким и широким рвом с водой. И по ней ходили и перебегали, взрёвывая, хлеща себя по бокам гибкими хвостами, скаля острые белые зубы, смрадно дыша желанием убивать, огромные звери. Полосатые, пятнистые, черные, желтые…

Заслышав скрип ворот, хищники насторожились. И, завидев Унну, пошли навстречу девочке, всё плотнее смыкая полукольцо.

Унна остановилась. Страшные глаза и смрадные пасти были совсем рядом. И уже тянулись к ней сабли-когти огромных лап…

Страха девочка не чувствовала. Сквозь оцепенение, овладевшее ею перед входом в это страшное место, вдруг пробилась твердая уверенность, что звери ей ничего не сделают. И потому совсем не удивилась, когда впереди, за плотной шеренгой хищников, неожиданно появился ниоткуда парящий над каменными плитами высокий светящийся силуэт человека с огненным мечом в руке.

Звери тоже почуяли его. Они заоглядывались, присели, прижали уши и, замолчав, поползли на животах прочь от Унны, подальше от неё, к самым границам арены, к окружавшему её рву с водой.

Светлый воин с мечом приблизился к девочке.

– Иди, Унна… Иди с миром… – возникли в её голове призрачные слова.

– Кто ты? – спросила Унна, щурясь и пытаясь рассмотреть в белом слепящем сиянии черты лица своего спасителя.

– В этом мире меня когда-то звали Дин, – вновь услышала она как бы мозгом. – Я был человеком… Я любил твою прекрасную и несчастную мать… Она была моей невестой… Уходи же отсюда, дочь Аны! Твой путь ещё долог…

Унна, не оглядываясь на четвероногих убийц, лежавших теперь молча и неподвижно у дальних границ площадки, пошла к гигантским дверям, которые так же медленно распахнулись перед ней.

                XXVIII

Жрец-регент нараспев читал гимн и сыпал смолистые чешуйки тяжелых шишек благородной сосны, дававшие плотный и сизый благовонный дым, на раскаленные алые угли домашнего жертвенника, перед маленьким изваянием Великого Рыбаря, Кормчего душ и Ловца удачи, покровителя города. Божественный Ловец, искусно высеченный из перламутровой створки гигантской раковины, многократно обвитый нитями разноцветного драгоценного жемчуга, благосклонно улыбался, определенно обещая успех и удачу во всех начинаниях и делах слуги небес.

Неожиданно богоугодное занятие было грубо прервано.

Циновка, служившая дверным занавесом в маленькой дворцовой молельне, отлетела в сторону. Кто-то, с серым от ужаса перекошенным лицом, рухнул в дверном проёме на колени и, горестно воя, пополз на четвереньках к жрецу-регенту.

– Говори, горсть праха! – топнул босой ногой взбешенный несвоевременным вторжением слуга небес. – И горе тебе, если ты отвлек меня пустым делом!

Помешавший молитве подполз к самым ногам жреца-регента и почтительно поцеловал смуглую ступню.

– О господин! – проскулил он. – Не вели лишать меня жизни!

Жрец-регент насторожился.

– Что ещё произошло в этой обители греха?! – крикнул он.

– Беда, господин, – провыл лежавший на полу. – Только что умер главный отведыватель кухни принца Тилла!

Жрец-регент, сразу же забыв о необходимости идти важно и неторопливо, опрометью бросился в покои сына правителя города.

В зале, где обедал несчастный слепой принц, стоял приглушенный вой. Тилл, окаменев, сидел на ковре у низенького столика, на котором стояло несколько блюд. На полу, скорчившись, лежал толстый черный человек в длинной ярко-алой юбке в мелкую складку. На его искривленных полных губах пузырилась белая пена.

Жрец-регент подбежал к мертвому толстяку, нагнулся над ним и потрогал его руки и шею.

Тело покойного, еще совсем теплое, было как камень.

Слуга небес сильно потянул носом воздух. От умершего исходил необычный пряный аромат.

– Поваров и кухонных слуг – к палачу! – приказал жрец-регент.

Вой усилился.

Стражники, вбежавшие в зал, выхватили из жавшейся у стен толпы нескольких человек и поволокли их прочь.

Жрец-регент рухнул на ковер рядом с Тиллом.

– Проклятие! – гневно воскликнул он. – До каких же пор твоя жизнь, о надежда города, будет в опасности?!

По изуродованному лицу Тилла скользнула слабая улыбка.

– Ты прекрасно знаешь это, слуга небес… До тех самых пор, пока я жив… Или – пока жива моя двоюродная сестра и невеста Тилла… – тихо проговорил он.

Жрец-регент грохнул кулаком по столику. Блюдо с фруктами слетело на пол. Опрокинулся кубок с вином, и густые алые капли, очень похожие на кровь, закапали на ковер.

– Если бы я мог сию минуту приказать убить её! – выкрикнул он. – Но ведь это невозможно! Она должна родить народу короля!

Тилл снова слабо усмехнулся.

– Боюсь, что этого наши верноподданные не дождутся…

Слуга небес схватил слепого принца за руку.

– Не говори так, о Тилл! Не гневи судьбу! Я сегодня перед рассветом снова смотрел в хрустальные шары. И видел – очень отчетливо – младенца в священном королевском венце! Его держала на руках та странная девочка, которая привела тебя в город. Ты уже слышал, Тилл?.. Она благополучно прошла две ступени испытательного ритуала! Её охраняют боги!

– Её – может быть, – тихо сказал Тилл. – А меня… У меня плохие предчувствия, слуга небес… Я тоже сегодня на рассвете не спал. Я давно уже не сплю по ночам. Не могу закрыть глаз, понимаешь?.. Ведь у меня их теперь нет… И век – тоже нет… И слёз – нет… Вечная, черная, страшная ночь! И в этой тьме, которой никогда не суждено рассеяться, – жаркий шепот возле самого моего уха: «Умри… Умри… Умри…»

Жрец-регент встал с ковра и сказал Тиллу:

– Мужайся, сын правителя! Превозмоги своё увечье! Ты жив, и это для нас всех – самое главное. Теперь тебя будет охранять Священная Стража. Неподкупная, неуклонная. И главным отведывателем твоей кухни я назначу одного из жрецов храма Великого Рыбаря, Кормчего душ и Ловца удачи, – того, который уже давно возложил свою волю на алтарь покровителя города. Так что ничьи грязные руки теперь не дотянутся до тебя!

Покинув покои Тилла, жрец-регент направился в дворцовый сад.
В тени огромного старого баньяна был подвешен гамак, сплетенный из пестрых шелковых шнуров. В гамаке, играя с ручным маленьким желто-черным удавчиком, возлежала Тилла, лениво слушавшая томный рокот лютни и нежное пение своих рабынь. Вдруг мелодия и песня прервались на полутоне и полуслове – служанки Тиллы увидели жреца-регента.

Тилла удивлено подняла брови.

– Что такое?.. Кто посмел?.. Ах, это ты, слуга небес! И сердишься! Что же так разгневало тебя?

– И ты еще спрашиваешь! Откуси свой лживый язык, лукавое чудовище! Уже второй раз ты покушаешься на жизнь твоего двоюродного брата и жениха! Будет ли конец твоим злодеяниям?! – выкрикнул жрец-регент.

– Будет,  –  спокойно сказала Тилла, рывком опустив ноги на роскошный вышитый ковер, расстеленный под гамаком. – Будет, – повторила она, обмотав черно-желтого удавчика вокруг своей головы.

В солнечном свете, пробившемся сквозь густую тень больших, как бы лакированных листьев баньяна, желтые чешуйки кожи маленькой змейки засверкали червонным золотом.

– Не правда ли, – Тилла коснулась кончиками изящных пальцев своего живого венка, – это похоже на королевский венец?.. И это так к лицу мне?.. Так вот, когда в моих черных волосах засверкает настоящее золото, тогда и придет конец… Моим злодеяниям…

Резкие слова отповеди уже готовы были сорваться с языка жреца регента. Но в этот момент как будто чья-то легкая прохладная рука коснулась его смуглого лба, густо осыпанного бусинками пота. Он плотно сжал губы, повернулся и медленно пошел прочь. А вслед ему понеслись струнные переборы, насмешливый свист флейты, звонкие хлопки ладоней и веселая песня…

                XXXIV

– Там – темно, – сказал жрец-регент Унне, стоявшей рядом с ним у входа в огромный храмовый каменный лабиринт. – Там – колодцы под ногами и коварные ловушки. Но я верю, о дитя, что ты найдешь дорогу в Сокровенное Хранилище. И ты принесешь оттуда то, что хочет Великий Рыбарь, Кормчий душ и Ловец удачи! Я верю, что ты – не только указующий перст судьбы, но и её твердая рука! Иди же, о дитя бездны…

Каменная плита, запиравшая вход, повернулась вокруг своей оси, открыв узкую щель. И Унна шагнула во мрак.

Как только каменная дверь вновь повернулась и надежно скрыла дневной свет, девочка машинально потянула перед собой руки. И вдруг увидела, что по её худым пальцам побежали язычки золотистого пламени! Через несколько мгновений руки Унны засияли, как два ярких факела. А потом настал миг, когда девочка поняла, что она всё видит здесь и всё знает. И смело пошла вперед, легко перескакивая через черные пропасти колодцев, аккуратно минуя коварные плиты в облицовке пола лабиринта, запускавшие механизмы хитрых ловушек – камер, наполненных грудами песка и спрятанных в потолке, страшных каменных маятников, неожиданно с пронзительным свистом вырывавшихся из стены, огромных каменных шаров, вдруг появлявшихся неизвестно откуда и с неумолимостью катившихся на растерявшегося пришельца, чтобы подмять его под себя и расплющить в мокрую лепешку…

Наконец перед Унной, беспрепятственно миновавшей все хитросплетения каменных ходов, все коварные выдумки проектировщиков и строителей этого лабиринта, появилась арка входа в огромный зал. Откуда-то с его потолка пробивался узкий светлый луч и падал прямо на массивную каменную плиту, над которой лукаво улыбалось изваяние Великого Рыбаря. На плите, ясно видимые в луче рассеянного света, лежали меч с очень длинным клинком, по которому бежали одна за другой сияющие голубые волны, толстый свиток пергамента в окованном золотом, украшенном драгоценными камнями ящичке и массивная корона необычного красного металла, осыпанная бесчисленными черными жемчужинами, радужно переливавшимися при малейшем изменении угла зрения.

Не задумавшись ни на миг, Унна подошла к сокровищам, поклонилась изваянию Великого Рыбаря, Кормчего душ и Ловца удачи и осторожно взяла тяжелый жемчужный венец. Луч света тут же померк. Но в этот миг сильнее, чем прежде, заполыхали золотистым огнем тонкие руки девочки…

                XXXV 

– У нас будет великий правитель! – неистово закричал жрец-регент, когда после долгого отсутствия Унна со священной короной в руках наконец-то появилась из черного провала входа в храмовый лабиринт. – Пойте гимн! Трубите в трубы! Бейте в большие барабаны! Славьте руку судьбы! Вот она! – и слуга небес, схватив девочку за плечи, поставил её перед собой.

Тилла, с нетерпением и надеждой на неудачу наблюдавшая за исходом последней ступени испытательного ритуала из своего роскошного паланкина, рывком задернула занавески и гневно крикнула слугам:

– Пошли прочь!

Пока носильщики пробирались по узким улочкам старого города к дворцу, она яростно кусала себе губы.

– Не бывать этому! Не бывать! – бормотала она, стискивая кулаки так, что её длинные острые ногти впивались в розовые холеные ладони. – Маленькое мерзкое чудовище! Откуда она только взялась на мою голову, эта блеклая уродина!

Неожиданно слуги, несшие паланкин, остановились.

– Что ещё там такое? – Тилла в бешенстве рванула занавески своих носилок.

По улице, перпендикулярно пересекавшей путь Тиллы, катилась восторженная толпа, предводительствуемая жрецами храма Великого Рыбаря. Они размахивали ритуальными трезубцами, потрясали шелковыми сетями, увешанными перламутровыми изображениями людей, рыб и прочих морских и иных тварей, колотили в барабаны, дудели в трубы и исступленно голосили, воспевая грядущего великого правителя и тысячелетнее царство. Горожане, бежавшие следом за жрецами, выражали своё ликование не менее шумно.

– Глупцы! – скривилась Тилла.

И тут её взгляд упал на крошечную сморщенную старушонку, сидевшую у стены каменного дома. Рядом с ней стояла старая глиняная, с отбитым краем, миска для подаяний.

Тилла брезгливо оглядела не то плешивую, не то бритую голову старушонки, её сморщенные груди, похожие на пустые мятые кожаные мешочки, грязные обрывки ткани, изображавшие собой не то юбку, не то набедренную повязку… На плечах старушонки были заметны старые рваные шрамы.
 
Наверно, в свежем виде они выглядели просто кошмарно, подумала Тилла.

Старушонка пошевелилась. Черный предмет, висевший на разлохмаченном шнурке у нее на шее, качнулся из стороны в сторону и изменил своё положение. И Тилла чуть не ахнула: прямо ей в глаза тусклым багровым огнем блеснул магический камень! Точно такой же, как и в кольце у самой Тиллы!

Она торопливо подозвала к себе своего слугу-вестника и протянула ему золотую монету.

– Ну-ка, подай милостыню вон той почтенной женщине!

Вестник так удивился, что даже не сразу понял, чего хочет от него его грозная госпожа. И лишь когда Тилла гневно сверкнула глазами, он опрометью бросился выполнять приказание.

Золото звонко тренькнуло о дно пустой миски.

Лысая старушонка подняла на благодетельницу тусклый взгляд.

Тилла велела опустить носилки на землю, поставив их прямо возле нищенки.

– Ты, почтенная, почему сидишь здесь на улице?.. – вкрадчиво обратилась она к старушонке.

Нищенка затрясла лысой головой и еле слышно просипела:

– Никто больше не хочет чтить моего господина… Разбит жертвенник, разрушен храм, и дорога к нему уже давно затерялась в джунглях… Не чтят господина – кто позаботится о его дряхлой слуге?..
 
– Смотри, о почтенная, у меня в кольце такой же талисман, что и у тебя на шее, – еще нежнее проворковала Тилла. – Я хочу почтить твоего господина! Я хочу испросить его милостей!

Старушонка подняла голову и посмотрела прямо в глаза Тиллы. Её взгляд утратил муть, был тяжел и страшен.

– И не боишься, госпожа? – проскрипела она. – Мой господин дорого берет за свои милости!

– Меня не пугает плата! – решительно ответила Тилла и приказала своим слугам нынче же вечером доставить во дворец старую нищенку.

                XXXVI

Вернувшись из храмового лабиринта вместе с Унной, жрец-регент приказал отвести девочке покои рядом со своими. Приставил к ней рабынь и воинов – для услуг и охраны.

Служанки потащили в комнаты Унны ткани и благовония, завесы и ковры. Вскоре до слуха слуги небес донесся шум какого-то недоразумения. Он пошел посмотреть, в чём дело.

Две служанки, размахивая кусками шелка изумрудного и салатного цветов, гонялись по комнате за девочкой, а та криками гнала их прочь.

– Что здесь происходит? – спросил жрец-регент.

– О господин! – упав на колени, крикнула запыхавшаяся рабыня с изумрудным шелком в руках. – Она ничего не понимает! Она не хочет благовоний и нарядов!

– Дитя, почему ты отвергаешь эти чудесные ткани? – с недоумением спросил слуга небес у Унны.

Девочка выбралась из угла комнаты, куда её загнали настойчивые домогательства служанок, и, глядя своими сияющими зелеными глазами прямо в лицо жрецу-регенту, с достоинством сказала:

– О господин! Я не ношу ни шелка, ни шерсти, ни кож животных. Я не ем тех, кто плавает, ползает, бегает, летает. Я не ем также ни хлеба, ни соли. Моя одежда – из волокон растений. Моя еда – фрукты и коренья. И пусть отсюда унесут эти пышны ковры и не вешают здесь этих шелковых занавесов… На полу положите соломенные циновки! Стены и арки завесьте льняными тканями!

– Кто тебе велел соблюдать такую чистоту? – с интересом спросил жрец-регент.

– Никто, о господин. Я просто не могу жить иначе, – ответила девочка.

– Вы слышали, что сказала маленькая госпожа?! – крикнул жрец-регент служанкам. – Всё сделайте по её слову! Не смейте ей перечить!

Когда истлела дотла короткая вечерняя заря, слуга небес пришел в покои Унны.

Девочка сидела на соломенной циновке и с большим удовольствием грызла сырой миндаль. Своё потрепанное самодельное одеяние она всё же сменила сегодня – на длинную тунику из белоснежной льняной ткани. Служанки также как следует вымыли и тщательно расчесали её длинные пепельные волосы.

– Пойдем на террасу, о дитя, – сказал жрец-регент.
 
Над дворцом и садом низко нависло осыпанное огромными яркими звездами ночное небо. Слуга небес и девочка, запрокинув лица, долго молчали во мраке. Наконец жрец-регент проговорил:

– Не знаю, ведомо ли тебе сокровенное, о дитя бездны… Но мне эти сияющие в небесах звёзды – я вижу все звёздные течения и слышу все звёздные ветра – говорят ясно: именно в этом году в день и час, определенный древними сказаниями, должен родиться в нашем городе великий владыка, основатель тысячелетнего царства… Но как быть?.. Как заставить будущих родителей великого правителя выполнить свой долг?.. Один смертельно боится. Другая ненавидит и презирает. Мой господин, Великий Рыбарь, Кормчий душ и Ловец удачи, не даёт мне ответа. Он не принимает жертв. Дым с алтаря уползает в сторону гор, на запад…

Девочка, не задумываясь, ответила:

– Если судьбой предрешено рождение великого правителя, он обязательно появится на свет, и никакие силы этому помешать не смогут. Ни людские, ни чародейные. Будь спокоен, о слуга небес… А что ещё говорится в пророчествах о грядущем правителе?

– Древние сказания всегда очень туманны, – промолвил в ответ жрец-регент. – Там есть слова о наследстве предков, омытом слезами моря, о двойном сиянии, которое будто бы будет исходить от нашего великого владыки. Как я теперь понял, наследство предков – это тот венец из удивительного красного металла, осыпанный черным жемчугом, который ты, о дитя, принесла нам из Сокровенного Хранилища в лабиринте. А что такое «двойное сияние», которое послужит залогом могущества нового властителя, мне пока совсем не ясно…

– Тот, кто грядет, будет любимцем небес, – уверенно сказала девочка. – А я и ты – пальцы судьбы, господин. Мы – руки повитухи, которая примет великого владыку…

                XXXVII

Только к полудню караван подошел к опушке леса.

Впереди бежали могучие боевые собаки в шипастых ошейниках. Следом мерно ступали в такт, отбиваемый приглушенным рокотом барабана, воины дворцовой стражи, вооруженные луками и стрелами, короткими мечами, щитами и копьями. Несмотря на жару, их головы были прикрыты шлемами из толстой кожи, армированными металлическими дугами, а торсы – кожаными же, с медными бляшками, нагрудниками. Голени и предплечья защищали поножи и поручи.

Позади стражи беспорядочно двигалась яркая и пестрая толпа слуг и невольников, кольцом окружавшая два паланкина. Особенно выделялись в ней мощные чернокожие рабы в белых набедренных повязках и такие же сильные и статные невольницы в белых туниках. Смуглые тела других слуг были облачены в алые, желтые, голубые, зеленые ткани. Все они несли на головах тюки, узлы и кувшины.

Первый паланкин по ходу каравана был мал и прост. Под его скромным полотняным навесом сидела, кивая голой головой в такт покачиванью носилок, старая нищенка, встреченная недавно Тиллой в городе. Теперь она была накормлена, отмыта и закутана в широкую ткань цвета бордо, прикрывавшую ужасные старые шрамы на её плечах и спине.

Вторые носилки, богато украшенные резьбой и яркими шелковыми вышитыми занавесками, скрывали в своём чреве Тиллу, уже давно дрожавшую от нетерпения.

Под сенью первых деревьев караван остановился.

– Куда теперь, почтенная? – подойдя к нищенке, спросил слуга-вестник.

– Скажи страже – пусть пропустят вперед мои носилки, – проскрипела старуха. – А сам подойди ко мне. Я положу руку тебе на голову. И ты поведешь нас дальше. Только пусть перед тобой идут рабы с тесаками и рубят нам проход. Теперь уже недалеко…

Караван перестроился. Перед паланкином нищенки пошли четыре сильных невольника, прорубавшихся широкими длинными ножами через сплетение лиан и кустарника. Дело продвигалось медленно. И лишь к самому вечеру караван прибыл на место.

Посреди ещё не до конца заросшей поляны высились руины некогда стоявшего здесь большого храма. Завидев их, старуха торопливо выбралась из носилок, встала на колени и поползла к разбитой на куски массивной каменной плите, над которой ещё виднелось изувеченное не то временем и непогодой, не то дерзкими руками людей довольно-таки бесформенное изваяние. Время от времени она останавливалась и запевала своим скрипучим голосом нечто похожее на ритуальный гимн на абсолютно никому из каравана не понятном языке.

Удивленная Тилла не отставая следовала на ней.

Подобравшись к изваянию вплотную, старуха уткнулась лысой головой в то место, где когда-то были ноги статуи. Полежав так немного и что-то побормотав, она поднялась с земли и сказала Тилле:

– О госпожа! Тот камень, что у тебя в кольце, и тот, что я долгие годы сохраняла на своей груди, – не камни вовсе. Это – глаза моего господина! Возьми их и открой ему очи! Пусть он увидит тебя и одарит своей милостью!

Своими тонкими, но очень сильными пальцами Тилла вынула тусклые багровые камни из оправ и вставила их в пустые глазницы на полуразрушенном лице статуи. Они тут же налились кровавым светом и стали неправдоподобно живыми.

– А теперь будем служить моему господину, – снова заскрипела старуха. – Какую милость ты хочешь испросить у него?

– Ты, почтенная, говорила мне, что забрать себе чью-то жизнь для него никакого труда не составляет…

– Никому из богов это не трудно, госпожа!

– Так пусть он пошлет смерть тому, о ком я сейчас думаю!

– Госпожа, плата за жизнь – жизнь… Плата за смерть – смерть… Ты готова честно расплатиться?..

– Готова, – с ледяным спокойствием сказала Тилла.

– Только имей в виду – мой господин не примет за людского первенца – птенца голубя, и за жизнь человека – жизнь телушки… Кроме того, нередко он берет плату с лихвой…

– Пусть берет, – проговорила Тилла.  – И я не предлагаю ему ни птицу, ни скотину. Мне ничего не жаль. Лишь бы твой господин откликнулся на наш зов. А какую смерть он обычно посылает? От болезни?

– Мой господин посылает обреченному черное отчаяние, – проскрежетала старуха. – Отчаяние, которое лишает человека воли к жизни. Оно приходит ночью и убивает на рассвете. Но знай: если обреченный увидит первый луч солнца, он спасется!

– Не увидит! – расхохотавшись, крикнула Тилла. – Он – не увидит! И умрет! Умрет! Умрет!

При каждом новом выкрике Тиллы багровые глаза древнего изваяния вспыхивали всё ярче…

Она стремительно обернулась к толпе слуг и невольников:

– Эй, зажигайте факелы и курильницы! Готовьте жертвенник!

Слуги понесли вязанки дров, пропитанные горючими составами, к самому большому обломку каменной плиты под статуей. Уложили их под руководством старухи. Поверх поленьев водрузили жертву – связанную по рукам и ногам крепкими сыромятными ремнями молоденькую девушку, только недавно купленную Тиллой на невольничьем рынке. Девушка вызвала недовольство новой госпожи слишком упрямым и независимым взглядом больших и красивых черных глаз. Жертва была наряжена в роскошные, вышитые золотом и серебром, алые шелковые одежды. Её длинные, густые, блестящие черные волосы были заплетены в косы, закрученные вокруг головы и перевитые бусами из драгоценных камней.

Поодаль от жертвенника встали музыканты: барабанщик, две флейтистки и невольница с лютней.

Огонь факелов не мог полностью разогнать непроглядную тьму навалившейся на джунгли тропической ночи. Из курильниц валил густой благовонный дым, затягивавший руины сизой завесой.

Старая жрица вооружилась плетью с шипами и ножом и опустила с плеч свою новую одежду. Она как будто помолодела. Её лицо разгладилось. Глаза засверкали. Она выпрямилась и запела резким гортанным голосом, раскачиваясь перед жертвенником и устремив взгляд в налившиеся кровавым огнем каменные глаза своего повелителя.

Музыканты подхватили напев.

Когда голос поющей старухи поднялся до пронзительного визга, она неожиданно сильно хлестнула себя шипастой плетью по спине. Шипы рассекли морщинистую кожу. Из ранок медленно потекла темная и вязкая старческая кровь.

Это привело старуху в неистовство. Завизжав ещё громче, она пустилась в пляс вокруг жертвенника, стегая себя снова и снова. На её губах вспузырилась белая пена. Брызгая слюной, она кричала в лицо своему богу какие-то невероятные слова…

Музыканты всё убыстряли темп.
 
Безумие беснующейся окровавленной старухи подействовало на стоявших у развалин храма как зараза. Сначала они лишь отвечали на её пронзительные взвизги глухим воем. А потом судороги безумного экстатического танца схватили в свои цепкие когти и женщин, и мужчин, и рабов, и солдат. Вокруг жертвенника завертелся ревущий на все голоса, извивающийся хоровод. Шипастый бич старухи уже вовсю гулял по чужим плечам и спинам. Трещала ткань, брызгала во все стороны кровь. Боевые псы, тоже замешавшиеся в людскую толпу, выли, визжали, рвали одежды, кусали тела…

Тилла с огромным трудом удерживалась от соблазна поддаться общему неистовству. Её останавливали только больно прикушенные зубами пальцы да солидный опыт участия в подобных экстатических радениях.

Накал страстей на поляне тем временем достиг своего апогея.
 
Раздался пронзительный крик – кто-то отсёк голову лежавшей на вязанках  дров жертве. И почти в тот же миг её тело было охвачено огнём – заполыхали подожженные брошенным на алтарь факелом поленья. Казалось, пламя только добавило жару и прыти беснующейся толпе, и оргия заполыхала с новой силой…

Рассвет наступил внезапно.

Люди на поляне у развалин храма с трудом приходили в себя.
 
Факелы давно догорели. Курильницы потухли. На алтаре осталась лишь крошечная горстка серого пепла.

Все участники кровавой ритуальной оргии были кошмарно истерзаны. Они с ошеломлением разглядывали себя и друг друга, ужасаясь изодранным в клочья одеждам, виду рваных ран на спинах, плечах, руках, ногах, лицах…

Возле жертвенника, в ногах у изваяния неподвижно лежала старая жрица.

– О госпожа! – испуганно окликнула Тиллу одна из её служанок. – Смотри: ведь почтенная, кажется, умерла?..

– Её смерть была радостной, и душа её безмерно счастлива сейчас, - абсолютно невозмутимо отозвалась Тилла. – Она умерла, в последний раз достойно послужив своему господину!

Тут Тилле неожиданно пришла в голову одна мысль, и она торопливо приблизилась к дряхлому изваянию. Теперь у неё будет не один глаз бога, а целых два! Но, взглянув в лицо статуе, Тилла громко ахнула. Потому что глаза бога, имя которого так и осталось ей неизвестным, были теперь плотно закрыты. Каменные веки надежно погребли под собой магические тускло-багровые камни.

Однако почти мгновенно испуг у Тиллы сменился диким гневом.

– Эй, слуги! – яростно закричала она.

К госпоже медленно потянулись измученные, истерзанные безумной ночью невольники.

– Разбейте изваяние! – приказала Тилла.

Ужаснувшись услышанному, люди попадали на колени. Самый смелый из них, слуга-вестник, простонал:

– Помилуй, госпожа, своих рабов!

– Вы что, оглохли?! – взбешенная неповиновением невольников, закричала Тилла.

И тут какая-то неведомая сила швырнула гордую Тиллу прочь, на обломки жертвенника, да так, что она надолго лишилась сознания…

                XXXVIII

На рассвете жрец-регент со стоном вбежал в покои Унны.

– Всё пропало! – крикнул он удивленной девочке, смотревшей на него с устланного соломенными циновками спального возвышения. – Принц Тилл только что перерезал себе горло! Он мертв! Мертв! Мертв!

Унна закрыла глаза.

Возле самого её уха знакомо прошелестели невидимые крылья.

Унна решительно встала со своей постели и быстро подошла к слуге небес.

– Нет, всё ещё можно исправить, – сказала девочка, пристально глядя своими светящимися в утреннем полумраке огромными зелеными глазами в лицо жреца-регента. – Вели положить тело сына правителя города в мёд. Слугам вели молчать. А ещё лучше – пусть палач всем им отрежет языки. Ещё прикажи, чтобы в храме Великого Рыбаря, Кормчего душ и Ловца удачи, покровителя города, зажгли курильницы и светильники и били в барабаны…

Скрестив ноги и обхватив плечи руками, опустив голову на грудь, Унна уселась на алтарь в храме покровителя города.

Шли часы.

Прошел день.

На запад улетела ночь.

На рассвете нового дня Унна, пошатываясь, вышла за ворота храма. Её там ждал жрец-регент, осунувшийся, забывший напрочь о еде и питье.

Подойдя к нему, девочка нагнулась и подняла с земли горсть мелких камешков. Сжала их между своими маленькими ладонями. А когда руки её разомкнулись, слуга небес ахнул. На ладони Унны лежал чёрный блестящий каменный диск с изображенным на нем тонким золотым силуэтом сокола.

– Сейчас же пошли гонца на запад, к горе Судьбы, – медленно и тихо проговорила девочка. – Отдай ему это. Пусть покажет в нижнем храме Двуликой. Тогда он привезет сюда черный бальзам Великой Матери…

                XXXIX

Массивный флакон был из чёрного камня. Его горлышко плотно закупоривала золотая пробка. По округлым бокам сосудика вился прихотливый резной узор.

– Это, наверно, священные письмена?.. – с благоговением спросил жрец-регент, глядя на флакон, стоявший на столе в его покоях.

– Какое это имеет значение, – ответила Унна. – Тот, кто думает – это просто узор, радуется внешней красоте. Тот, кто понимает смысл священных знаков, – восхищается красотой мудрости… Всякий получил своё – и невежда, и мудрец…

Девочка посмотрела в окно.

– Солнце скоро сядет, о слуга небес, – промолвила она. – Нам пора приниматься за дело…

Они спустились в дворцовый сад.

В стремительно разливающейся тьме одуряюще благоухали цветы. Меж резных и гладких листьев деревьев и кустарников так ярко сияли зеленые и желтые огни крупных светляков, что, казалось, цветы и ветви в лучах этого света отбрасывают тени.

Унна и жрец-регент подошли к маленькому мраморному бассейну, над водой которого замерли в неподвижном ночном воздухе пышные головки розовых, белых и голубых лотосов.

Девочка коснулась кончиком пальца плотно сидевшей в узком горлышке черного каменного флакона золотой пробки, и она как будто сама скакнула ей на ладонь.

– Да будет воля Великой Матери, милостивой и гневной, – проговорила Унна, опрокидывая сосудик над бассейном. В воду выплеснулось больше половины его содержимого. И даже во тьме было заметно, как сразу же почернела вода в глубокой мраморной чаше. Как будто сгусток мрака, зеркально отражавший листья и разноцветные венчики лотосов, лежал теперь в бассейне.

– Даруй нам свою милость, Владычица жизни, Госпожа смерти! – негромко сказала Унна.

По чёрной воде бассейна концентрическими кругами пробежало зеленоватое сияние.

– Где же твои слуги? – девочка с нетерпением обернулась к оцепеневшему от впечатлений жрецу-регенту.

Он встряхнулся, отошел от бассейна и трижды тихонько свистнул. Почти сразу же в саду появились четыре фигуры, несшие нечто тяжелое.

– Опускайте в бассейн, – скомандовала Унна. – А следующей ночью – заберете!

Девочка, слуга небес и невольники удалились во дворец.

Утром, как всегда, поднялась привычная суматоха в покоях Тиллы. В окружении служанок и музыкантов она отправилась в дворцовый сад – совершать утреннее омовение.

Девочка-рабыня, несшая на голове поднос с кувшином, бокалом и блюдом с фруктами, замешкалась у выхода с террасы. И не заметила, как, перевесившись сверху через перила, Унна плеснула в бокал из черного каменного резного флакона…

– Где моё вино? – капризно крикнула Тилла, сбрасывая одежду у мраморного бассейна.

Маленькая невольница опрометью подбежала к своей госпоже и упала перед ней на колени, всё так же держа поднос на голове.

Тилла сама налила себе из кувшина густого алого вина и с удовольствием отпила из бокала. И сразу же как будто некая тень легла на её красивое лицо. Резко отставив вино в сторону, она шагнула в бассейн и погрузила своё смуглое тело в его чёрную воду.

Закачались стебли лотосов, разбились на осколки их отражения.

Служанки испуганно зашептались, показывая друг другу на бассейн.

А Тилла как будто ничего не замечала, поворачиваясь из стороны в сторону в чёрной воде. Вдруг её надменное лицо неожиданно побледнело. Тогда она рывком поднялась из воды и пошатнулась.

– Мне… нехорошо… – прошептала она невольницам, подбежавшим к ней с тканями осушить статное тело своей госпожи, и покачнулась вновь.

Рабыни засуетились вокруг Тиллы и под руки увели её во дворец.

Унна и жрец-регент, увлеченно наблюдавшие за событиями в саду с дворцовой террасы, переглянулись.

– Что же всё это значит?.. – тихо спросил слуга небес у девочки.

– Позови носильщиков, – не отвечая на его вопрос, сказала Унна. – Мы поедем сейчас в храм твоего господина, Великого Рыбаря, Кормчего душ и Ловца удачи. Ты посылал туда ночью приказание?..

– Да.

Добравшись до храма, девочка и жрец-регент торопливо подошли к алтарю, в воздухе вокруг которого слоями лежал голубоватый благовонный дым.

На каменной плите жертвенника была рассыпана горсть сухого зерна.

– Смотри же, о слуга небес! – предложила Унна.

Прямо на их глазах сухие жесткие оболочки зерен лопались, выпуская тонкие белые корешки и остренькие зеленые росточки…

– Неужели… – жрец-регент ошеломленно поглядел в светящиеся глаза девочки.

– Да, о слуга небес, – невозмутимо произнесла Унна. – Великий владыка, который станет основателем тысячелетнего царства, – зачат!

– Свершилось! – восторженно крикнул жрец-регент, падая на колени и протягивая руки к изваянию Великого Рыбаря. – Тысяча лет благоденствия!

Но почти сразу же ему в голову пришла тревожная мысль. Он быстро поднялся с пола и подошел к девочке, внимательно разглядывавшей жемчужные раковины, горой наваленные у ног Кормчего душ и Ловца удачи, любовавшегося подношением.

– Дитя бездны, – неуверенно сказал жрец-регент, – но разве мы сможем заставить Тиллу… выносить младенца?.. Что будет, когда она осознает, что… беременна?..

– Она не осознает, – с абсолютной уверенностью в своих словах ответила Унна. – Она теперь – всего лишь сосуд в руках Великой Матери. Всего лишь гнездо, в котором согревается яйцо. До самого конца своей жизни она не поймет ничего.

Девочка повернулась и пошла к выходу из храма. Жрец-регент последовал за ней.

– О дитя бездны, о рука судьбы, – сказал он на ходу. – Объявлять ли народу о смерти принца Тилла?..

Унна отрицательно покачала головой.

– Нет. Об этом надо будет возвестить жителям города только через десять лун… Когда будущий правитель уже явится на свет. И не забудь, о слуга небес: сегодняшней ночью тело принца Тилла следует вновь положить в мёд… Распорядись – чтобы, когда совсем стемнеет, его подняли из бассейна…

                XL

Могучий хриплый рёв больших труб, сотрясавший город с полуночи, внезапно смолк. И в наступившей тишине под сводами древнего храма, темными от дыма курильниц и сжигаемых на алтаре жертв, отчётливо стал слышен пронзительный, требовательный крик младенца.

Жрец-регент с благоговением принял в руки крошечное окровавленное тельце и шагнул к изваянию Великого Рыбаря, Кормчего душ и Ловца удачи, рядом с которым теперь стояла небольшая статуя Великой Матери, специально для этого случая доставленная из нижнего храма Двуликой Богини.

– Вот он, долгожданный, о великие боги! – торжественно провозгласил слуга небес. – Даруйте ему свою милость! Пошлите ему сакральное имя!

К жрецу-регенту, неслышно ступая, приблизилась Унна, вся закутанная в белый лён. На виду оставалось только её узкое лицо со светящимися зелеными глазами и бледные кончики худых пальцев. Она несла черный флакон с остатками бальзама Великой Матери.

Обрызгав ребенка густой пряной жидкостью, девочка еле слышно прошептала возле самого уха жреца-регента:

– Священное имя нового правителя – его цитадель, его щит – «Дважды непорочный»… Двойным кольцом оно оградит его от ледяного дыхания рока и станет непреодолимой стеной для врагов его города…
   
Слуга небес кивнул и во весь голос протяжно провозгласил:

– Во исполнение древнего пророчества великий правитель непорочно зачат, непорочно рожден! Он вдвойне чист перед небесами и землей! А потому да будет он и перед богами, и перед их служителями именоваться Дважды непорочным!

Младенца завернули в длинный кусок ткани и в сопровождении Священной Стражи повезли во дворец, где его уже ожидали тщательно отобранные, специально подготовленные кормилицы и няньки. А в храме Великого Рыбаря без промедления началась заупокойная служба – по новопреставленным родителям младенца-правителя, как было объявлено народу, – по его мученику-отцу и девственной матери. Труп принца Тилла, десять лун сохранявшийся в наполненном мёдом горных пчёл саркофаге, был уложен на алтарь рядом с телом его двоюродной сестры и невесты-жены. Мятежная голова Тиллы была отрублена, а живот её – безжалостно вспорот. Всё это произошло во время появления на свет великого владыки. Таким простым, но действенным способом хитроумные толкователи древних легенд обеспечили непорочное рождение нового правителя в самый момент надлежащего расположения звёзд…

После подношения даров душам мертвых вновь заревели трубы. Протяжно и громко запели храмовые певцы. Тела Тилла и Тиллы переложили на носилки и медленно понесли к повозке, запряженной семью парами чёрных быков. На залитом кровью Тиллы алтаре зажгли поминальный огонь.

Когда погребальная колесница тронулась в путь, впереди неё пошёл вестник, звонко хлопая себя раскрытыми ладонями по голым плечам и нараспев возглашая:

– Ушли! Ушли! Ушли! Они ушли!

Следовавший за запряженной быками повозкой хор поддерживал вестника речитативом:

– Качается в море лодка…

– Они не вернутся, нет! – продолжал вестник.

– Кормчий душ везет их

На острова в голубом тумане… – пояснял хор.

– Качается в море лодка! – добавил вестник.

– Там нет горя, там сады счастья, – радовался за усопших хор.

– Кто ищет след среди волн,

Кто чайкой кружит над лодкой? – вопросил вестник.

– Их сын, великий владыка,

Столп тысячи лет благоденствия! – восторженно закончил хор.

Чёрные медлительные быки неторопливо втащили погребальную колесницу на склон горы, возвышавшейся над городом. Здесь, на широкой скальной площадке, уже был сложен огромный костер из самых дорогих пород дерева. Толстые разноцветные стволы были щедро политы благовонными маслами и обвиты длинными полотнищами ярких шелковых тканей.

Тела родителей великого правителя бережно уложили на роскошное парчовое ложе на самой вершине погребального костра.

К этому времени на скальную площадку носильщики доставили два паланкина, в которых к месту погребения прибыли жрец-регент и Унна.

Слуга небес взял горящий факел у подбежавшего к нему слуги и повелительно махнул рукой музыкантам и певцам. Звуки труб и человеческие голоса переплелись в воздухе над приготовленной огню жертвой.

Однако дойти до жирно блестевших на солнце стволов и поднести к ним пламя факела жрец-регент не успел. Едва он сделал первый шаг по направлению к костру, как Унна закрыла свои огромные зеленые глаза, плотно сжала бледный, похожий на розоватый шрам рот и протянула вперёд руки. С кончиков её пальцев сорвалось десять ослепительно-синих молний и вонзилось в облитое маслом дерево. Огромный костер занялся сразу со всех сторон, и в небеса взвился высокий столб жирного черного дыма, а в город со склона горы скатились громовые раскаты, от которых заколебалась земля и мелкой дрожью затряслась вода в заливе…

Торжественный гимн прервался. Трубачи и певцы попадали ниц. А жрец-регент, сильно побледнев, крепко сжал в руке уже не нужный факел. От громового сотрясения огонь в его чаше потух. И только тоненький синеватый дымок едва заметно курился над нею и тут же бесследно растворялся в прозрачном горном воздухе.

Прошло совсем немного времени, и от огромного погребального костра осталась только небольшая кучка золы и легкого серого пепла.

Повисшее над скальной площадкой напряженное молчание прервала Унна:

– Пора, о слуга небес…

Жрец-регент вышел из оцепенения, швырнул в сторону потухший факел и кивнул рабу, испуганно смотревшему на него с земли. Тот с трудом поднялся на неверные ноги. Остальные невольники, дрожа от страха, по очереди последовали его примеру. В сторону Унны они не глядели.

Повинуясь приказу слуги небес, рабы разгребли пепел и золу и на месте кострища кирками вырубили обширную яму. Не пожранное огнем было смешано с жирной плодородной землей и сброшено в приготовленное вместилище.

Жрец-регент подошел к яме, бережно и благоговейно держа в ладонях маленький пушистый саженец священного кедра.

– Процветай, древо! Стой здесь тысячу лет! – прошептал он, осторожно присыпая землей корни маленького растения. – Под твоей сенью да укроется от бед грядущее царство! Основатель его, милостью Великой Матери и Великого Рыбаря, Кормчего душ и Ловца удачи, уже с нами!..

                XLI

На рассвете следующего дня Унна покинула город. Свой путь она по-прежнему держала на восход солнца.

Уходя из дворца, девочка не взяла с собой ничего. На ней были всё та же самодельная туника, которую она сама соткала себе в туманной долине у серого озера, деревянная цепь с подвеской, некогда несшей в себе таинственное яйцо мистической птицы, подаренная уродливым карликом Натом, и кусок грубой пёстрой ткани, подобранный Унной в апельсиновой роще. Голова девочки была не покрыта, а ноги – босы.

Унна шла по берегу моря весь день. И к сумеркам добралась до маленького селения, состоявшего всего из нескольких хижин, сплетенных из тонких ветвей прибрежного кустарника и обмазанных глиной, покрытых сухими пальмовыми листьями. Вечерней порой их обитатели устраивались поужинать на порогах своих жалких жилищ и с недоумением поглядывали на странную девочку, устало шедшую по их деревне. Но, надо отдать им должное, люди они были простые и гостеприимные. И если бы Унна попросила еды и крова на приближающуюся ночь, ей бы в этом не отказал никто в селении.

Однако девочка всё шла и шла мимо хижин. Все жители деревни в этот вечер ели рыбу, моллюсков и крабов.

На самом отшибе стояла низенькая дряхлая постройка, у которой копошилась пожилая женщина. На плоском камне она разложила несколько бананов, два кокосовых ореха и поставила небольшую глиняную чашку с размоченным в воде зерном.

Перед этой хижиной Унна и остановилась.

Женщина, кое-как прикрытая куском старой рваной ткани, кивнула девочке и проговорила обычную формулу гостеприимства:

– Слава тебе, маленькая гостья! Вот вода – пей. Вот еда – ешь…

Унна поклонилась в ответ хозяйке хижины и уселась у камня с едой. Пока они с женщиной неторопливо жевали бананы, заедая их мелко натертой мякотью кокосового ореха, совсем стемнело.

– Зажги огонь! Мне темно! – вдруг послышался из ветхого жилища стонущий, дребезжащий голос.

– Я уже иду, – сразу же откликнулась женщина и, схватив плоскую глиняную чашку, нагребла в неё углей, тлевших под золой недалеко от плоского камня, выполнявшего в этом доме роль стола. Когда она скрылась в хижине, оттуда вновь задребезжало:

– Кого нам сегодня послали боги?..

– У нас сегодня гостья, о старейший в роде! – почтительно проговорила женщина.

Дверной проём жилища осветился пляшущим огнем смолистой лучины, воткнутой в простой светец из обожженной красной глины.
 
– Гостья?.. А какой сегодня день, неразумная?! – вдруг встревожился дребезжащий голос.

– Завтра мы чтим Великого Рыбаря, – помедлив, с недоумением ответила женщина.

В хижине послышалась какая-то возня.

– Да лежи спокойно, о старейший! – кого-то уговаривала хозяйка старой хижины.

– Я должен увидеть эту гостью! – срываясь на хрип, продребезжал голос. – Я должен… Должен…

– Хорошо. Я сейчас приведу её к тебе, – покорно сказала женщина.

Выглянув из дверей хижины, она поклонилась Унне и сказала:

– О маленькая гостья, старейший в нашем роде хотел бы приветствовать тебя сам! Но он немощен. Войди к нему, о дитя.

Девочка переступила порог убогого жилища.

На земляном полу, на растрепанной соломенной подстилке, лежал навзничь дряхлый старец, прикрытый куском какой-то ветоши. Казалось, он состоял только из одних костей, очень темной морщинистой кожи и небольшой пригоршни лёгких серебристых волосинок, образовавших как бы ореол вокруг его головы и жиденькую, совсем прозрачную бородку.

– Скажи свои слова, о гостья! – продребезжал старик, с трудом оторвав от циновки голову и напряженно уставившись на девочку темными запавшими глазками.

– Уставший – отдохнет. Ушедший – вернется. Утраченное – найдется, – сразу же ответила Унна.

– Это она… – прохрипел старец. – Отдай ей то, что зарыто в землю под моим изголовьем…

Хозяйка хижины опустилась на колени у циновки, на которой лежал старик, и запустила руки в песок. Через несколько мгновений на свет лучины явился тяжелый черный, причудливо изогнутый стержень.

– Возьми это, о гостья, – еле слышно пробормотал старейший в роде. Потом он несколько раз с хрипом втянул в себя воздух и продолжал:

– Я так устал… Я устал ждать… Ждать тебя… Но теперь ты пришла – и я отдохну…

Унна взяла протянутый ей хозяйкой хижины черный стержень. Его извилины очень удобно ложились в её ладонь. В нём чувствовался не то яростный жар, не то ледяной холод (или то и другое одновременно), потому что державшую его руку через самое непродолжительное время начинало сводить судорогой. Девочка завернула черный стержень в край цветастой ткани, которую с наступлением вечера набросила себе на плечи.
 
Тут старик вдруг захватал края соломенной циновки темными скрюченными пальцами, выгнулся дугой и страшно захрипел.

– Он уходит, – печально прошептала женщина.

– Там нет печали, нет забот, – тихо сказала Унна. – Там только покой, там только счастье…

В этот момент за стеной хижины послышались чьи-то быстрые, уверенные шаги. И на её пороге неожиданно появился сильный молодой мужчина в высоких плетеных кожаных сандалиях и зеленой короткой юбке в крупную складку, какие в городе, покинутом Унной, носили солдаты. За широкий пояс юбки был заткнут не то нож, не то меч в кожаных ножнах, медные круглые заклепки на которых образовывали силуэт большой морской хищной рыбы. На плече пришелец держал что-то упакованное в плотную грубую ткань.

Увидев воина, женщина сначала прижала руки ко рту, а потом бросилась его обнимать.

– Ты вернулся, сын мой! – на все лады восклицала она.

Пришелец отодвинул свою мать в сторону и уставился на лежащее на циновке тело старика и невозмутимо стоящую рядом Унну.

– Что?.. Дед умер, что ли?.. – спросил он. – А это кто такая?..

– О сын мой, сегодня вечером наш дом посетили боги! – кланяясь ему и Унне, проговорила женщина. – Это та самая провидица, которую так долго ждал старейший в нашем роде! Она пришла и сказала: «Уставший – отдохнет!» И твой дедушка, в котором так долго едва теплилась жизнь, почти в тот же миг сел в лодку Великого Рыбаря, Кормчего душ и Ловца удачи… Она сказала: «Ушедший – вернется!» И ты, о котором много лет уже не было ни слуху, ни духу, вслед за этими словами перешагиваешь порог родного дома… Чему же я обязана счастьем вновь увидеть своего единственного сына, своего Риша?..

Воин по имени Риш терпеливо выслушал все материнские восклицания и все слова и хмуро ответил:

– Последние годы я служил в отряде дворцовой стражи принцессы Тиллы… Минувшей ночью, разрешаясь от священного бремени новым правителем города, моя госпожа ушла в лучший мир… Законный владыка у нас теперь есть, а вот службы я лишился. Всех солдат принцессы отправили на четыре стороны. Жрец-регент решил, что великий владыка не нуждается в солдатах своей матери. Ему-де приличествует только Священная Стража…

– Ты очень огорчен, мой Риш? – печально спросила женщина. – И совсем не рад возвращению в родной дом?..

Воин отвел глаза в сторону и уклончиво ответил:

– Я привык к иной жизни, к иным занятиям… И теперь снова возвращаться к тому, от чего убежал еще полуребенком?.. Ловить рыбу, таскать на базар корзины с крабами?..

– Не кощунствуй, сын мой, – умоляюще проговорила женщина. – Сам великий бог плавает в рыбацком челне и закидывает сети… А потому труд рыбака достоин глубочайшего почтения!

Риш с тоской обвел глазами дырявые стены жалкой хижины и опустил голову.

– Ах, что же это я?! – спохватилась женщина. – О дорогие гости, вода моя – для вас, и еда – для вас!

 Она проводила Риша и Унну к плоскому камню, усадила их с поклонами и добавила к уже выложенному угощению – в честь нежданного-негаданного появления сына – большую гроздь бананов и несколько сухих просяных лепешек. А сама ушла обратно в хижину – готовить к погребению тело старика.

Воин нехотя отламывал и бросал в рот кусочки колючего хлеба и косился в сторону Унны, которую он не успел толком разглядеть в хижине при тусклом прыгающем огоньке лучины. А теперь её обличье расплывалось во мраке. Но тут из моря выплыла громадная оранжевая луна. В её свете пепельные волосы Унны засеребрились, а огромные глаза налились зеленым сиянием.

Риш перестал жевать и хлопнул себя ладонью по лбу.

– Ну конечно! – воскликнул он. – «Провидица», «провидица»! Я тебя знаю! И как я сразу этого не понял!

Девочка едва заметно улыбнулась.

– Жрец-регент называл тебя рукой судьбы, – утверждающе проговорил воин. – Слыхал я также, что моя госпожа почему-то очень хотела, чтобы ты умерла… Но сама села в лодку Великого Рыбаря… Почему же ты здесь? Ночью и одна? Что увело тебя из дворца?..

Унна улыбнулась снова.

– Потому что мой путь еще долог, – сказала она. – И не в королевский дворец я шла, когда начинала его.

– Ну и куда же ты теперь идешь? – спросил Риш.

Девочка молчала.

– Не хочешь говорить, – констатировал воин. – Тогда скажи хотя бы: это правда, что ты провидишь грядущее?..

Унна внимательно посмотрела на своего собеседника светящимися зелеными глазами и промолвила:

– Ты вынешь красный шар…

– Какой еще красный шар?! – удивился Риш. – Что такое ты говоришь?..

–…Но старейший в роде спасет тебя, – не обращая внимания на изумление воина, добавила девочка.

– Да ведь он сегодня умер?!

– Ловец удачи благосклонен к тебе, – проговорила Унна и отвернулась, упершись взглядом в пятнистый лунный диск, сиявший над морем.

Тем временем, обрядив в последний путь тело старейшего в роде, хозяйка дома завела долгий заунывный плач. Чтобы горе выглядело как можно естественнее, плакальщица порою обрызгивала своё лицо водой. Плакать ей в этот вечер не хотелось и не моглось – ведь в родной дом вернулся её единственный сын!

Унна и воин из почтения к смерти (ведь рядом сейчас всесильные боги – Великая Мать и Великий Рыбарь, Кормчий душ и Ловец удачи) молча и смирно сидели у хижины.

Вопли плакальщицы привлекли внимание соседей. В лунном свете они один за другим подходили к ветхому строению, не заходя в него, низко кланялись три раза, касаясь рукой песка, и оставляли свои скромные подношения у порога. Уходить домой люди медлили – их очень занимали Унна и Риш. Однако похоронный ритуал исключал праздные беседы у мертвого тела. И соседям пришлось на первый случай ограничиться бросаемыми исподтишка, но жадными взглядами в сторону пришельцев.

Ближе к утру Риш и Унна сплели из прутьев и морской травы носилки. А когда первый луч солнца блеснул сквозь ветхие стены хижины, четверо соседей-мужчин понесли тело покойного в пальмовую рощу, где жители этого маленького селения издавна хоронили своих мертвых.

Риш отправился на другой конец деревни, чтобы испросить милости у Кормчего душ. Алтарь, посвященный здесь этому божеству,  был, по бедности деревни, жалким. Он представлял собой просто кусок чёрной базальтовой плиты, у которого лежали гирлянда из морской травы, разноцветные, оглаженные морем круглые и плоские камушки, панцири крабов и перламутровые раковины моллюсков.

А женщина и Унна пошли за носилками. На ходу хозяйка хижины всхлипывала, а девочка, ничего не говоря, просто смотрела по сторонам своими огромными зелеными глазами.

В пальмовой роще мужчины, несшие тело старика, пошли совсем тихо. Женщина обогнала носилки и показала рукой в сторону группы из трёх низкорослых, растрепанных морскими солеными ветрами, пальм.

Но тут Унна сказала:

– Нет. Могилу копать надо здесь…

И кивнула на пень окаменевшего дерева, нелепо раскорячивший узловатые корни, вылезшие из песчаной почвы наружу.

Носильщики в недоумении остановились.

Однако женщина не посмела противоречить Унне.

– Да-да, – растерянно сказала она. – Ройте именно там…

Вытащив из-за своих поясов небольшие лопатки, мужчины споро начали рыть могилу. Но когда они углубились в землю на половину человеческого роста, кто-то из них неожиданно вскрикнул:

– Стойте! Здесь уже что-то зарыто!

Отбросив лопаты в сторону, копальщики стали выбрасывать песок из ямы руками. В результате их дальнейших усилий на поверхность земли был извлечен кубический сундук чёрного дерева, оплетенный по поверхности сетью из серебряной проволоки. В её ячейках там и сям виднелись перламутровые фигурки людей, зверей и рыб, крупные розовые жемчужины, разноцветные драгоценные камни. Замок сундучка был выполнен в виде серебряного трезубца. И весь он, черный и серебряный, блестел и искрился на ярком утреннем солнце.

Из-за чудесной находки похороны старейшего в роде были скомканы. Тело старца торопливее, чем следовало бы, предали земле, и воззвания к богам были произнесены почти неприличной скороговоркой.

Пометив место последнего приюта старика несколькими кусками кораллового известняка, похоронная команда аккуратно поставила свою находку на опустевшие теперь носилки, прикрыв сундук от любопытных взоров несколькими пальмовыми листьями.

Однако когда носильщики, женщина и Унна вышли из рощи, они сразу же заметили, что в деревне происходит что-то неладное. Там, где стоял алтарь Кормчего душ, виднелась целая толпа людей, многие из которых имели на головах высокие остроконечные позолоченные шлемы.

– Да ведь это же Священная Стража! – ахнула женщина. – Сегодня день Великого Рыбаря… и…

Она не договорила и кинулась бежать в деревню. Мужчины с носилками заторопились следом. Унна тоже прибавила шагу.

Алтарь Кормчего душ был плотно окружен кольцом Священной Стражи. У самого камня стоял высокий худой человек с бритой наголо головой, длинным тёмным лицом и мертвыми глазами, облаченный в ярко-алую, расшитую золотыми молниями и серебряными трезубцами, одежду. Перед ним переминались с ноги на ногу воин Риш, кудрявый подросток лет пятнадцати с большими испуганными глазами и пожилой мужчина со спутанной бородой, в которой блестела сильная проседь. Его тощие чресла были прикрыты старой, уже разлохмаченной юбкой из морских трав.

Бритый в алом резко вскинул вверх руки.

Шепот и движение в толпе, окружавшей алтарь, замерли.

– Семь лет назад, – громко и равнодушно проговорил главарь отряда Священной Стражи, – житель вашей деревни попущением неба похитил сокровища из храма Великого Рыбаря, Кормчего душ и Ловца удачи. И потому каждый год, в день воздаяния почестей великому богу, обитатели вашей деревни тянут жребий. И тот, на кого укажет перст Судьбы, омывает грех селения на алтаре божества своей кровью!

Перед троицей, захваченной Священной Стражей, по знаку бритого поставили большой серебряный сосуд.

Мальчик-подросток побледнел так, что губы его стали совсем пепельными, и задрожал.

– Не бойся, – тихо сказал ему Риш. – Ты ведь мужчина. Иди первым.

Паренек шагнул вперед, просунул руку в широкую горловину сосуда Судьбы и, чуть помедлив, вытащил горсть шариков. Все они были белые.

– Следующий! – упер в плененных мертвые глаза бритый в алых одеждах.

Цвет шариков на мозолистой темной ладони старого рыбака также даровал ему жизнь.

Запустив руку в сосуд, Риш быстрым движением перемешал оставшиеся там шарики. Они были очень гладкими и легко проскальзывали между пальцами. Вынуть руку из горловины и разжать ладонь оказалось сложнее, чем представлялось Ришу.
 
И ещё труднее в следующий момент было сохранить спокойное выражение лица, не уронить своего достоинства: среди белых шариков огненным угольком рдел красный…

Злобная радость на миг оживила мёртвое лицо тощего в алых одеждах. Священная Стража зашевелилась, готовясь замкнуть свою цепь вокруг обреченного.

И в этот момент над притихшей толпой вдруг внятно прозвучал негромкий, но решительный голос:

– Стойте. По милости богов, сегодня селение искупает свой грех и возвращает храму Великого Рыбаря, Кормчего душ и Ловца удачи, похищенные сокровища…

В толпе заоглядывались и начали расступаться. В освободившийся проход с невозмутимым выражением на узком лице вступила Унна. За ней следом двинулись мужчины с носилками, которые потрескивали под тяжестью драгоценного сундука из черного дерева,  прикрытого пальмовыми листьями.

По кивку девочки носилки были водружены прямо на алтарь. Листья с сокровища она небрежно смахнула к ногам человека с мертвыми глазами.

Бритый в алом в каком-то оцепенении смотрел на сверкающий серебром и цветными камнями черный куб. Было очень похоже, что и Священная  Стража, и жители прибрежного грешного селения тоже лишились языка и способности двигаться.

Наконец тощий подал признаки жизни: махнул отстраняюще длинной рукой воинам Священной Стражи и сказал:

– Пусть все уйдут. Все. Ловец удачи чрезвычайно милостив сегодня. Он не хочет крови. Он даровал обреченному жизнь.

Риш, ещё ничего не понимая, не в силах стряхнуть с себя ледяное равнодушие жертвы, уже готовой к закланию, растерянно переводил взгляд с тощего на солдат Священной Стражи, с Унны на оплетенный серебряной проволокой черный сундук.

Его мать рухнула на колени перед алтарём и прижалась лбом к грубому камню жертвенника, а потом обернулась и распласталась на песке перед Унной:

– О провидица! Сам Великий Рыбарь, Кормчий душ и Ловец удачи, привел вчера тебя в мой бедный дом! Ты дважды вернула мне сына!

«Вернула… сына…»

Риш оторвал глаза от алтаря. В двух десятках шагов от него набегали на песок редкие низкие волны. Безбрежное море  било по глазам отраженным серебряным огнем полуденного солнца.

                XLII

– Где же он?!

Хозяйка убогой хижины в полной растерянности оглядывала песчаный берег, а потом снова скрылась в своем жалком жилище. Когда она вновь появилась в дверном проёме, её лицо было искажено горем:

– Он ушел… И унес свои вещи… Он больше не вернется!

Унна, смирно сидевшая у стены хижины, подняла на женщину свои спокойные глаза.

– Не плачь, почтенная… Побереги свои слезы до заката…

– А что будет… на закате?.. – испуганно спросила хозяйка хижины.

– Будет то, что будет, – лаконично ответила Унна.

Солнце медленно сползало вниз над горным хребтом и вдруг как-то сразу спряталось за самой высокой вершиной. На побережье упала плотная тень.

– Вот уже и вечер, – боязливо прошептала женщина, усаживаясь на песок неподалеку от Унны.

Девочка открыла глаза.

– Ты ничего не слышишь, почтенная? – спросила она.

Хозяйка хижины подняла голову, прислушалась и отрицательно покачала головой.

– Посмотри: что это там чернеется, у мыса? – кивком головы указала на море Унна.

Женщина вскочила с песка и напрягла глаза.

         – Это… лодка?! – неуверенно проговорила она.

Темное пятно медленно приближалось.

Отчетливо стал слышен плеск весел.

Гребец выпрыгнул из лодки на мелководье, вытолкнул её на берег и с каким-то большим бесформенным узлом на голове уверенно направился к хижине.

– Это Риш! – вскрикнула женщина.

– Риш, – подтвердила Унна.

– Где же ты был сегодня, мой милый сын?! – обнимая Риша, радостно говорила женщина. – Почему ты мне утром ничего не сказал? И чья это лодка?

Риш высвободился из материнских объятий и бросил свой узел на песок.

– Это моя лодка, – ответил он. – Я ходил сегодня в город, на базар. Продал там то, что у меня оставалось ещё от военной добычи. И купил себе лодку. И рыбацкие снасти. Раз так пожелал Великий Рыбарь…

Женщина радостно всхлипнула.

– Ты правильно сделал, воин, – сказала Унна. – Милость неба надо отслужить. И учти: Ловец удачи однажды вознаградит тебя за то, что ты покорился его воле. Вот увидишь. В твои снасти попадется великая добыча. А твоя мать не будет больше плакать по тебе в своей одинокой бедной хижине на этом пустынном берегу… И этим ты смягчишь сердце Двуликой!

                XLIII

Между серых каменных плит, даже на первый взгляд очень древних (их поверхность испещряли многочисленные лунки, борозды и трещины), рос бархатный изумрудно-зеленый мох. И это последнее обстоятельство создавало впечатление, что по этой дороге давно уже никто не ходил и не ездил.

Унна покинула песчаный морской берег два дня назад, когда, устроившись в дюнах подремать, вдруг обнаружила под тонким слоем песка древнее дорожное покрытие. В ушах её родился и затух знакомый шелест могучих невидимых птичьих крыльев, и она только через много шагов осознала, что уже не лежит, нежась, на теплом песочке, а быстро идет куда-то в сторону гор, крепко сжимая в руке причудливо изогнутый черный стержень, который ей вручил перед смертью старейший в роде – житель крошечного бедного прибрежного селения. Вскоре вымощенная серым камнем старинная дорога окончательно вынырнула из-под песчаных наносов и в предгорье рассекла прямым лучом хаотический лабиринт огромных камней, скал, прихотливо извивавшихся узких ущелий.

Чем дальше шла девочка, тем меньше живых существ встречала она на пути.

Сначала исчезли птицы. Потом с почвы пропали отпечатки лапок ещё недавно попадавшихся в большом изобилии крошечных живых существ, пушистых и суетливых. А ещё через некоторое время неизвестно куда скрылись черепахи, ящерицы, змейки. На самых уютных, соблазнительно нагретых солнечными лучами камнях уже не лоснились, не блестели пестрые чешуйчатые тельца пресмыкающихся.

Унна давно поняла, что впереди её ничего хорошего не ждет. Однако с пути не сворачивала. Не могла. Ноги не повиновались. Они сами несли её по серым плитам древней дороги.

Подпирающая небо стена гор была уже совсем близко, когда девочка увидела впереди небольшое черное пятно, к которому и вела дорога. Это был вход в туннель, исчезающий в толще горы. Из мрака подземного хода тянуло холодом, слабым запахом дыма и благовоний и каким-то мистическим ужасом.

Унна вступила во тьму. Идти пришлось, касаясь рукой стены. И потому шаги её сразу замедлились. Девочка быстро почувствовала, что пальцы её от прикосновения к стене туннеля чем-то запачкались. Она понесла их к носу и уловила благоухание ладана и мускуса. И в сознании её вдруг родилась отчетливая картина: длинная цепь статных фигур в белых и сине-зеленых одеяниях, быстро идущих по туннелю с факелами, курильницами и музыкальными инструментами в руках… Унна поняла, что подобные процессии много раз проходили здесь когда-то.

Это видение было последней вспышкой сверхчувств девочки. Углубившись в подземный ход ещё немного, она ясно осознала, что по какой-то неведомой ей причине стала здесь обычным человеческим ребенком, не наделенным ни сверхзнанием, ни способностью предвидеть грядущие события, ни фантастическими умениями вроде метания молний из кончиков пальцев.

                XLIV

Широкая и пологая лестница, ведшая вверх, была густо усыпана большими и малыми, острыми и плоскими обломками камней.

Унна ползком пробиралась вперед, нащупывая руками ступени и то и дело ударяясь головой и плечами о неожиданные преграды.

Вдруг девочка поняла, что в один из моментов стала улавливать перед собой движения своих рук. Она села на пол и огляделась.

Очень тусклый, очень рассеянный свет, который мог заметить только человек, много дней проведший в абсолютной темноте подземелья, проникал в подземный ход откуда-то сбоку и снизу.

Отодвинув в сторону несколько больших каменных обломков, Унна подобралась вплотную к источнику еле видимого света.

Это была узкая щель почти у самого пола.

Унна легла на живот, примериваясь к отверстию. Но щель показалась ей настолько узкой, что она не решилась пролезать через неё сразу.
 
Девочка посидела у дыры, которой закончился её путь в туннеле под горной цепью, подумала немного и стала раздеваться. Сняла своё покрывало, положила на него тунику, деревянную цепь и тяжелый черный стержень, связала все имущество в узел и пропихнула его через щель навстречу слабому серому свету. А уж потом, покрывшись влажной сильной испариной от мгновенно нахлынувшего страха, вытянув вперед руки, стала протискиваться в отверстие сама. И может быть, оттого, что её тощее маленькое тело за дни пути от морского побережья стало ещё ничтожнее, да ещё вдобавок покрылось грязью и кожными выделениями, а пот сделал его скользким, она с большим трудом, но всё-таки преодолела узкую щель, заплатив за это только несколькими глубокими царапинами на боках.

Выбравшись из каменной норы, Унна отдышалась, оделась и принялась разглядывать помещение, куда её привёл подземный ход.

По всей видимости, когда-то это был обширный, благоустроенный пещерный храм. Но кто-то беспощадно разрушил его. Разбил резные каменные колонны и многочисленные изваяния, опрокинул огромный массивный жертвенник, спалил богатое убранство – все камни были покрыты черной жирной сажей.

Унна стала пробираться к выходу.

Под её босой ступней что-то громко хрустнуло и больно уперлось в пятку.

Девочка убрала ногу, нагнулась и пригляделась. Это был осколок большой морской раковины. А рядом с ним лежал обломок каменной руки с трезубцем. И это окончательно убедило её в том, что разгромленный храм был в своё время посвящён Великому Рыбарю, Кормчему душ и Ловцу удачи…

Выход из святилища загромождали рухнувшие колонны некогда величественного портала. Но Унна без особых усилий пробралась между кусками каннелированных каменных опор и наконец-то оказалась под открытым небом.

Был ясный день.

Над миром сияло солнце.

Но что-то странное было в самом солнечном свете…

Небо здесь, что ли, копотью покрыто, подумала Унна, поднимая голову. Отчего это в глазах темно? И так холодно? И даже дышать тяжело?

Однако цвет неба был голубым. И не только черной тучи, но и пухлого белого облачка не обнаружилось на этой безупречной лазури…

На всем пространстве храмового дворика тоже громоздились горы каменных обломков. Миновав две последние разбитые статуи, Унна вышла за развалины окружавшей храм высокой стены и огляделась.

Разрушенное святилище размещалось на восточном склоне горной долины – огромной округлой каменной чаши. Ниже начинался большой город, вид которого не только привел девочку в недоумение, но и вызвал у нее невыносимо тяжелое чувство. Пытаясь понять, в чем же дело, она принялась пристально разглядывать открывшуюся ей картину.

Море серых и черных крыш, пронизанное паутиной узких улочек, окружало несколько больших пустырей. На пустырях отчетливо виднелись остатки причудливых строений.

Это храмы, подумала девочка. В этом странном городе разрушены все храмы… Может быть, здесь и людей больше нет?..

Однако, оглядев город ещё раз, она заметила тонкие темно-серые дымки, то там, то сям поднимавшиеся над крышами.

Нет, город жив. Какого же бога чтят его обитатели?.. И почему здесь нет садов?.. А вокруг, за высокой и широкой городской стеной, – полей и пастбищ?..

Сколько Унна ни глядела, она так и не увидела ни одного деревца в этом безжизненном царстве серого и черного цвета…

Скрежет гравия под чьими-то ступнями и надрывный старческий кашель оторвал девочку от созерцания и размышлений. На тропинке, шедшей мимо храмовых развалин, остановилась и задыхалась кашлем низенькая, бедно одетая старушка. Приступ был так силен, что в конце концов она упала на колени, уронила сверток, который держала в руке, и схватилась за грудь. Из её седых, но ещё пышных волос, собранных на темени в пучок, выскочили шпильки.

Не раздумывая, Унна подбежала к старухе и стала подбирать с земли её вещи.

– Зачем же, о почтенная, ты ходишь по городу больная? – спросила девочка, подавая старой женщине её сверток и шпильки.

Отдышавшаяся старуха отерла с темного морщинистого лица слезы, подобрала и заколола распустившиеся волосы и взяла из рук Унны нечто, завернутое в грубую бурую ткань.

– Откуда ты, дитя? – с удивлением разглядывая девочку, спросила она. – Ты чужестранка. Должно быть, ты убежала из каравана, который пришел в город вчера вечером… Как же это тебе удалось?

– Я не из каравана, – возразила Унна.

– Как это – не из каравана? – изумилась старуха. – Ты – пришлая, я это хорошо вижу. А прийти в наш город можно только с караваном!

Унна промолчала.

– Что ты умеешь делать? – вдруг спросила старуха. – Если ты шьешь или вышиваешь, пойдем со мной. Мне давно уже нужна помощница. Мои глаза плохо видят, а живот всё ещё просит пищи каждый день…

– А что вы едите здесь? – поинтересовалась Унна. – Ведь в вашем городе и вокруг него совсем ничего не растет!

– Мы зарабатываем свою еду ремеслами, – ответила старуха. – Женщины прядут, ткут, шьют и вышивают. Наши мужчины – лучшие на всём свете ювелиры, кузнецы, гончары… То, что увозят из нашего города, стоит больших денег и там, за горами, украшает только  богатых людей, вельмож, принцев и королей и их дворцы… А взамен к нам в город несут пищу и ведут невольников.

– Я умею прясть и ткать! – вспомнив опыт жизни в туманной долине, сказала Унна.

Старуха вздохнула и покачала головой. Но потом сказала:

– Ну что ж, ты молоденькая, глазки у тебя острые… Пойдем со мной. Будешь мне на первых порах хоть нитки подбирать да вдевать их в иголки…

                XLV

Однако в крошечный домишко старой женщины, приютившийся на задворках каменного города, Унна попала не сразу. Сначала они спустились в паутинный лабиринт улиц. И там, на одной из самых мрачных, узких и грязных, они вошли в дверь, над которой болтался чем-то набитый небольшой мешочек, а также пучок какой-то вялой зелени.

Перед тем, как войти в лавку, старуха велела девочке закрыть голову покрывалом – чтобы не привлекать к себе недоброго внимания.

За прилавком, уставленным глубокими мисками с зерном, плоскими блюдами с овощами и фруктами, сидел, развалясь, угрюмый человек неопределенного возраста в простой черной одежде и гладко намотанном черном же тюрбане.

Увидев, кто вошел, он скривил бледные серые губы.

– Опять ты, старая! Всё ходишь! Тебе давно уже пора навсегда закрыть глаза!

– О господин, я не прошу за свою работу много, – низко кланяясь, смиренно проговорила старуха. – Мне бы хоть чуточку зерна… И всего один пучочек – самый маленький! – зелени… Это ведь такая малость!

– Ну ладно, показывай, что принесла, – снисходительно процедил сквозь зубы угрюмый.

Старуха торопливо развернула грубую бурую ткань своего свертка – и Унна едва удержалась, чтобы не ахнуть. В руках старой мастерицы переливалось золотыми и серебряными искрами прихотливейшего узора тонкое голубое покрывало. Бабочки ли это над цветами или рыбки среди кораллов – девочка не поняла. Но такой искусной вышивки Унна не видела даже в богатых дворцах недавно покинутого ею большого приморского города.

А угрюмый за грязным прилавком только перекосился.

– Ну, навышивала! Что это ещё за узор такой?

Старуха молчала и только кланялась.

Унна же от изумления потеряла дар речи. У неё в голове не укладывалось – как же можно хаять такую дивную работу?!

Наконец угрюмый натешился своей властью над бедной старой мастерицей и, что-то недовольно бурча, унес прочь вышитое покрывало, а взамен выдал ей новый отрез шёлка и катушки с нитками, а также небольшой мешочек мелкого грязноватого зерна и пять пучков вялых бледно-зеленых листиков с чахлыми розоватыми хвостиками.

Едва дверь в лавку захлопнулась, как Унна горячо и возмущенно сказала старой женщине:

– Он обманул тебя, о почтенная! За твоё искусство надо платить чистым золотом! А это что?! – и она пренебрежительно взвесила на ладони мешочек с зерном. – Почему он не дал тебе бананов, кокосовых орехов, пальмового масла? Зачем ты отдала ему свою работу за такую ничтожную плату? Надо было пойти в другую лавку!

Старуха со слабой усмешкой посмотрела на возмущенную девочку.

– О дитя, в другой лавке было бы то же самое… Все торговцы у нас одинаковы. Всех мастеров в нашем городе обманывают. Почти все голодают…

– Куда же смотрит ваш правитель?! – воскликнула девочка. – Голодным народом править опасно! Или в вашем городе нет властей?!

– Есть, – со странным выражением лица сказала старая мастерица. – Да вот только…

Она не договорила. За углом послышался топот ног множества бегущих людей. Старуха схватила Унну за плечо и втолкнула её в узкий переулок, в котором два встречных человека принуждены были бы расходиться боком, а потом последовала за девочкой сама. Там она, нимало не медля, рухнула на колени и замерла, уткнувшись лбом в валявшийся на земле мусор и прикрыв голову обеими руками. Унна тоже осела вниз, но продолжала глядеть на улицу поверх спины старой женщины.

Вытаращенные глаза промчавшихся мимо людей, их искаженные лица яснее ясного говорили о том, что гнало вперед эту толпу. Ужас! Вот что это было!

Чего же они так испугались, подумала девочка, пытаясь найти для своего тела положение поудобнее, и вдруг уловила ритмичное сотрясение почвы. Как будто неподалеку шел в ногу целый отряд воинов.

Унна приподняла голову и открыла глаза как можно шире.

Но тут в переулок обрушилось невыносимое зловоние…

Девочка поспешно прикрыла нос и рот покрывалом и зажала их ладонью. Но это почти не помогало: чудовищный смрад в буквальном смысле слова выворачивал наружу все внутренности…

– Что это?.. – корчась от рвотных спазмов, прохрипела Унна.

– Молчи, молчи… – неразборчиво пробормотала старуха, не поднимая головы.

Между тем почва дрожала всё сильнее. И вот в просвете между домами мелькнули шедшие по трое в ряд вооруженные люди в коротких черных юбках в складку и черных платках, сколотых над левым ухом блестящей пряжкой с черным круглым камнем.

За авангардом так же одетые носильщики пронесли открытый портшез, в котором, неестественно скорчившись, сидел человек в золотой парче. Его темное лицо с крючковатым носом, запавшим ртом и выдавшимся вперед подбородком резко выделялось на фоне сверкающей ткани.

Позади носилок солдаты тоже шли в несколько рядов.

Старуха осмелилась подняться с земли лишь тогда, когда на улице вновь появились горожане.

Собирая брошенное куда попало имущество старой мастерицы – увязанные в бурую ткань материалы для новой работы, мешочек с зерном и пучки зелени, Унна нетерпеливо спросила:

– Что же это такое было, о почтенная?..

Старуха боязливо огляделась по сторонам и шепотом ответила:

– Это и есть наша власть, о любопытное дитя…

– А смрад почему такой? – не отставала Унна.

– Как же воинам не смердеть, когда все они давно уже мертвые… – ещё тише прошептала старуха.

– Как это – мертвые?! Они же ходят!

– И все равно они мертвые… – повторила старая мастерица.

– А тот, в золотой одежде, – тоже мертвый? – не унималась девочка. – Ведь это, наверно, ваш правитель?..

– Нет, наш правитель не умирал…

Старуха оборвала разговор и заторопилась прочь. Унна, не отставая, пошла за ней, надеясь попозже узнать побольше об этом странном городе, где по улицам маршируют мёртвые солдаты.

                XLVI

Когда совсем стемнело, старуха разожгла очаг.

К величайшему удивлению Унны, горели в нём не дрова, не хворост, не солома, а куски какого-то блестящего чёрного камня. И освещалось бедное жилище старой мастерицы не восковыми свечами, не плошками с растительным маслом и даже не пропитанной смолой лучиной, а металлическим светильником, горела в котором темная, резко пахнущая жидкость. Как довольно быстро сообразила девочка, ни к растительному, ни к животному царству сегодняшнего дня это горючее не имело никакого отношения.

Коптящее желтое пламя светильника давало не так уж много света. Но после скудного ужина, состоявшего из растертых в жидкую кашицу варёных зёрен какого-то злака, старуха всё рано развернула свой бурый свёрток и принялась разглядывать принесенные шёлк и нитки, что-то тихонько бормоча себе под нос и время от времени заходясь надрывным кашлем.

Унна сидела на земле у очага, обхватив колени руками и положив на них голову. В тепле её разморило, и она начала уже потихоньку задрёмывать.

Неожиданно в дверь постучали.

– Слава гостю, – слабо крикнула старуха.

– Пусть здесь всегда будут хлеб и вода, – отозвались снаружи. Затем дверь распахнулась, и через порог переступила полноватая свежая женщина средних лет с короткими кудрявыми волосами, падать которым на лицо не позволял искусно вычеканенный медный обруч. Одета пришелица была тепло и добротно: в темно-зеленое платье из пушистой ткани и толстую коричневую накидку, скрепленную на груди красивой брошью из красной меди.

– Говорят, о почтенная, ты нашла себе помощницу? – довольно бесцеремонно разглядывая Унну, начала гостья.

– Как видишь, Бона, – ответила старуха, опуская руки с шелком на колени.

– Да умеет ли девчонка вышивать? – засомневалась Бона.

– Не умеет – научится, – сказала старая мастерица. – Не всегда и ты была искусной ткачихой…

Тем временем Бона достала из-под накидки небольшую корзину и принялась её разгружать: поставила на низенький каменный столик возле очага пузатую темную бутылочку, положила несколько апельсинов и два подрумяненных хлебца из белой муки и добавила к ним связку сушеной рыбы.

– Поешь, о почтенная, – обратилась она к старухе. – Моего мужа в лавках обижать не смеют. Иначе некому будет ковать незатупляющиеся мечи для дворцовой охраны… Угощайся и ты, о дитя. Я-то знаю, что обычно ест моя соседка. Жухлое зерно да вялую траву…

Унна взяла себе апельсин, а женщины занялись содержимым бутылочки, принесенной Боной.

Осушив свою плошку, облизав губы и откусив хвостик у сушеной рыбки, Бона спросила:

– А откуда взялась эта девчонка?

– Из каравана убежала, – ответила, икнув, старая мастерица. Сквозь темную кожу её впалых морщинистых щек пробился нездоровый румянец, а язык стал слегка заплетаться.

– Тебе повезло! – Бона посмотрела на Унну. – Во дворце живых уже почти не осталось!

– Какой странный и страшный у вас город, – проговорила девочка. – Мертвые по улицам ходят…

– А что, видела уже?.. – с интересом спросила Бона.

Унна кивнула.

– Вот что может сделать любовь! – со злостью сказала старуха.

– Прошу, о почтенная, не называй так эту темную нечистую страсть, – проговорила ткачиха. – Однако как она, эта страсть, сильна! Наверно, на всем свете еще ничего подобного не было!

– Может быть, это кара Двуликой? – предположила Унна.

– Тс-с-с! – зашипели на неё женщины. – Не произноси вслух имен богов! Или ты не знаешь, что в нашем городе разрушены все храмы?!

– Да и зачем приплетать сюда Матерь всего сущего? – продолжала Бона. – Разве Властительница жизни и смерти, Хранительница великого равновесия позволила бы мертвым бродить по земле?! Это всё демоны! Не зря городские ворота охраняются колдунами и днем, и ночью! Чтобы никто из тех, кто несет в себе светлые силы великих богов, не смог войти в город! Проклятые чернокнижники все караваны обнюхивают своими нечистыми носами, как демонские псы!

– А причем здесь темная нечистая страсть? – спросила Унна.

– А притом! – сказала Бона и снова налила себе из бутылочки. – Я сейчас буду рассказывать, только ты, о дитя, смотри не перебивай! А то я собьюсь. Если я что-либо забуду, пусть добавит моя почтенная соседка…

Она отхлебнула из плошки, бросила в рот большую дольку апельсина, прожевала её и начала:

– Лет триста назад город наш был такой же, как и все города на свете. Были у нас поля и пастбища, сады и источники вод… Почитали мы великих богов. Двуликую, Огненного Быка, Колебателя земли, Великого Рыбаря, Кормчего душ и Ловца удачи… Да и других, помельче, тоже не забывали. Словом, жили, как и все люди.

И вот в один черный день вошел в надлежащий возраст и сел на трон правителя города наш нынешний владыка.

– Триста лет назад?! – не удержавшись, переспросила Унна. – Да ведь столько не живут!

– Как видишь, живут, – возразила девочке старая мастерица. – А что продлевает его дни – только ему и ведомо… Да, может быть, демонским колдунам, с которыми он дружит…

– Так вот, говорю, начал править наш повелитель, – продолжала Бона. – И была у него красавица-жена. Говорят, принцесса из далекой страны за западными горами. Волосы у неё были огненные, а глаза – фиолетовые, как ночное небо в лунную ночь… Но, наверно, не пало на этот брак благословения небес. И молодая жена нашего правителя однажды взяла да и не проснулась. Может быть, её придворные отравили. Может быть, кто-то хотел свою дочь видеть у трона правителя города. Кто теперь знает это точно? Во дворцах, говорят, скоропостижные и преждевременные смерти – дело обычное.

Наш владыка сначала кинулся в храмы, к жрецам. Просил, грозил, сулил – требовал воскресить умершую. Но разве это по силам слугам небес? Ведь они – только люди. Жрецы возносили моления, жгли жертвы, ходили по городу процессиями… Но всё было тщетно. И понятно. Умерла так умерла!

И вот когда наш правитель понял, что помощи от небес он не получит, он и кинулся к колдунам-чернокнижникам и всяким некромантам. По их настоянию упразднил культы всех богов в нашем городе. Разрушил все храмы, перебил жрецов и даже запретил горожанам упоминать божественные имена…

– А зачем ему мертвые солдаты? – спросила Унна.

– Со временем наш повелитель возненавидел всё живое, – пояснила Бона. – Ведь чернокнижники ему тоже не помогли. Красавица так и не ожила. И владыке, наверно, не переносима мысль, что кто-то живет, дышит, а его возлюбленная супруга – нет. Потому он и окружает теперь себя двигающимися мертвецами. Они, благодаря колдовству некромантов, выполняют приказы. А уж убивают людей – так чуть не с удовольствием!
 
– А где сейчас тело супруги повелителя?

– Говорят, в ледяных подвалах дворца… И он очень редко позволяет своим колдунам придавать трупу возлюбленной видимость жизни…

– А зачем вашему владыке приводят невольников? – продолжала расспрашивать Унна. – С караванами?

– Зачем, зачем, – пробормотала Бона. – Это же так понятно – чтоб их убивать… Болтают в городе, что оттого наш правитель так долго живет, что каждый день пьет свежую человеческую кровь и даже в ней купается, пока она еще теплая… А ещё говорят, что из крови и жира самых юных и хорошеньких девушек колдуны надеются получить снадобье, которое в конце концов вернет к жизни красавицу-жену нашего владыки…

– Какая чушь! – воскликнула Унна. – Ведь душа её ещё триста лет назад покинула пределы этого мира! Как же можно её теперь вернуть – даже и зельем, замешанным на реках и морях крови?!

– Мой муж слышал во дворце от одного дряхлого пьяного некроманта, – тихо сказала Бона, – что для возвращения души надобно не только колдовское зелье… Не зря там убивают каждый день… Не только затем, чтобы потешить владыку и заодно пополнить ряды его тухлого войска… Человеческие души, отлетающие из дворца одна за другой, торят дорогу… Прокладывают путь за пределы нашего мира… Путь для возвращения души возлюбленной супруги правителя… Поэтому-де, чем больше будет убитых, тем лучше… Тогда уж точно не заблудится эта душа!

Унна покачала головой.

– Даже если ваш владыка будет убивать ежедневно по тысяче человек, это ни волос не приблизит душу его жены к покинутому ею телу. И дело не только в том, что со дня её смерти прошло триста лет. Почему она вообще умерла?
 
– Так отравили же, – напомнила Бона.

– Почему загорелась в её спальне отравленная свеча? Или растворился без остатка яд в её чаше? Или надежно смочили  отравой подброшенную в постель тонкую острую иглу?.. Почему в то утро не нашлось во дворце мудрого врача или заклинателя, ибо нет яда, на который бы не было противоядия?..

– Кто ж теперь знает, почему, – вздохнула старая мастерица.

– Потому, – уверенно продолжала девочка, – что пришел её час. Нож в руку убийцы вкладывает рок! И он же подсылает отравителя! Нить жизни сучит Судьба, и длину её определяет она же! Так что напрасно вот уже триста лет гневит ваш владыка и Великого Рыбаря, и Двуликую…

– Тс-с-с! – снова зашипели на Унну захмелевшие женщины, неуверенно прикладывая пальцы к вытянутым в трубочку губам. – Тс-с-с! Молчи!

– Да, совсем напрасно, – продолжала Унна. – Не поплывет назад божественная лодка, и не станет мертвое живым…

                XLVII

С того места, где находился домик старой мастерицы, отлично был виден центр города. И там, привлекая внимание смотрящего, в окружении построек пониже, стояло здание странной архитектуры. На его крыше возвышался незамкнутый, как бы срезанный сверху, купол.
 
– Зачем там в крыше дыра? – как-то спросила Унна у Боны, когда помогала ткачихе сворачивать в аккуратный плотный рулон приготовленное тою на продажу узорное полотно.

Бона испуганно огляделась и шепотом ответила девочке:

– Чтоб души летели, не задерживались… Это дворец нашего правителя, о слишком любопытное дитя!

Унна присмотрелась к зданию повнимательнее и сказала:

– Но ведь это не всегда был дворец?..

По лицу ткачихи расплылось изумление.

– Да… Но как ты угадала?!

Унна пожала плечами.

– Не знаю. Может быть, я подумала, что здесь, в горах, холодно жить в доме без крыши…

Бона помрачнела.

– Солнце не согревает нас за грехи владыки… Триста лет назад в нашей долине бывало даже жарко. А там, под открытым куполом, в бассейне, бил священный источник, оракул. Гадать к нам приезжали даже из-за гор. Знаменитый был источник. Рассказывают, голову себе ломать, сомнениями мучиться было не надо. Как задумаешь что, придешь к источнику, плеснешь в лицо водой, выпьешь три глоточка – и сразу поймешь, выйдет у тебя дело или нет… Наши купцы ничего не начинали, не сходив к оракулу. А иногда вода в бассейне окрашивалась в белый или черный цвета. В такие дни не гадали, а устраивали оракулу жертвоприношения. Служители при источнике говорили, что в бассейн снова пролилось божественное молоко Матери всего сущего…

– А теперь источник иссяк? – спросила Унна.

– Муж говорил, что сейчас бассейн закрыт огромной каменной глыбой, – понизив голос, сказала Бона. – И на её плоской вершине рубят головы невольникам… А порой – и жителям города…

В это время из своей крошечной хибарки выбралась, кашляя, старая вышивальщица.

– Ты собралась уже, Бона? – слабо крикнула она соседке. – Тогда идем. А то солнце уже высоко. Зачем нам в городе до темноты задерживаться?..

Женщины и Унна пошли по тропинке вниз. Девочка несла сверток с новой работой старой мастерицы (Унна тоже помогала! Правда, её помощь сводилась в основном к вдеванию серебряных нитей в тончайшие иголки с почти не видимыми на просвет ушками), Бона – рулон своего узорного полотна, а старуха – три легких пустых корзиночки.

В лавке, где сидел угрюмый торговец в черном тюрбане, Бона держалась смело. Подбоченясь, трясла под носом у купца концом узорного полотна, сама несколько раз перемеряла его кусок залоснившимся от рук и времени деревянным локтем и в конце концов наполнила обе свои корзинки зерном, овощами, фруктами и зеленью.

Обессилевший от препирательств с бойкой ткачихой торговец щедрее, чем бывало, расплатился и со старой вышивальщицей: кроме обычного мешочка с зерном, дал ей еще несколько апельсинов и маленький глиняный горшочек с пальмовым маслом.

Но Бона всё не позволяла уносить в заднее помещение лавки вышитое её соседкой белое шелковое покрывало: она так и сяк раскидывала его по прилавку перед угрюмым, отчего по тонкой ткани бежала причудливая серебряная рябь, и требовала добавить к плате ещё и хлебцев из белой муки.

Увлекшись торгом, купец, женщины и Унна совсем не обратили внимания на какую-то мгновенно вспыхнувшую и почти сразу же потухшую суету на улице. И вдруг дверь в лавку со страшным треском распахнулась, и в помещение хлынула вонь далеко зашедшего белкового разложения. В проёме стоял солдат правителя города. Его затянутые зеленой слизью невидящие глаза были устремлены куда-то вперед, а огромная рука (кожа на ней уже местами лопнула, и из трещин непрерывно сочилась темная трупная жидкость) держала тяжелый сверкающий меч.

Торговец упал под прилавок, Унна скорчилась на полу, а старая мастерица и Бона от ужаса застыли посреди лавки.
 
– Выходите вон! – визгливо крикнул кто-то на улице. – Все выходите!

Воинственный мертвец шагнул назад и в сторону, и угрюмый, женщины и Унна выбрались на улицу.

Вход в лавку охватывала полукольцом плотная цепь вооруженных трупов. У самого крыльца стоял закутанный в бесформенный, очень широкий плащ с капюшоном невысокий человек. Он опирался на посох, собранный из крупных трубчатых человеческих костей. Лицо его надежно прятала  густая тень низко надвинутого капюшона.

– Что делают эти женщины, червь? – крикнул торговцу черный плащ.

– О… О… О… – затрясся угрюмый, почти совсем распластавшись по земле, не в силах выдавить из себя ничего членораздельного.

– Говори! – и человек в плаще ударил торговца по голове своим посохом. Тот вскрикнул, схватился за ушибленное место, но, похоже, боль от удара немного приглушила испытываемый им ужас.

– Одна из них – ткачиха, – задыхаясь, пробормотал угрюмый. – Другая – вышивальщица…

– В твоей лавке есть их работы? – снова крикнул черный плащ.

– Да, да, – почти обрадовался торговец. – Не угодно ли взглянуть?..

– Неси! – скомандовал человек с посохом.

Угрюмый, согнувшись в три погибели, взобрался по ступенькам крыльца в лавку и вскоре вернулся, неся в охапке полотно, сотканное Боной, и шелковое вышитое покрывало старой мастерицы.

– Разверни! – приказал черный плащ.

Торговец расстелил ткани прямо на земле.

– Превосходно! – каркнуло под капюшоном, и конец костяного посоха приподнял край белого шелкового покрывала. – Идём!

Мертвецы сомкнули вокруг женщин и Унны свой вонючий круг. Девочка изо всех сил старалась не дышать. И под предводительством человека в черном плаще пленниц повели к центру города.

                XLVIII

Храм оракула, где гнездился последние триста лет правитель города, был сложен из блоков белого мрамора и черного базальта. Двуцветными строители здания сделали даже колонны, обрамлявшие вход в него.

Большую часть строения занимал огромный зал под ротондой, где располагался бассейн священного источника. Отделка зала также была строго выдержана только в двух цветах – белом и черном. Каменное покрытие пола, полированные панели стен, колонны, поддерживающие ротонду над бассейном – всё или сияло нежной молочной белизной, или поражало космическим мраком.

Напротив входа, за бассейном, был устроен высокий помост, на котором на черно-белом каменном троне, скорчившись, сидел в своей золотой парче правитель города. По бокам его и сзади стояли несколько человек в таких же черных широких плащах с низко надвинутыми капюшонами и с такими же костяными посохами в руках, как и у того, кто возглавлял отряд вооруженных мертвецов, захвативших в городе пленниц.

– Снизойди, о повелитель! – крикнул предводитель кадавров, стукнув в пол своим посохом, когда мастериц и девочку подвели к самому подножию помоста.

Сидевший на троне медленно поднял сморщенные темные веки. Его глубоко запавшие глаза прямо-таки полыхали черным безумным пламенем.

– Эти ничтожные владеют мастерством радовать нежные сердца самых прекрасных женщин на всём свете, – продолжал человек с посохом. – Так пусть они потрудятся и для той, кто прекраснее всех!

– Отвести их в мастерскую, – послышался с помоста слабый хрипящий голос, так не гармонировавший с яростным пламенем глаз говорившего. – И горе им, если новые наряды не будут достойны той, прекраснее которой на земле не было и нет!

Бона и старая мастерица испуганно переглянулись. Но человек с посохом уже отходил от помоста, и женщины, дрожа от страха, последовали за ним. Унна, ясное дело, тоже не отстала – уж очень неприятно было находиться в зале, где вдоль всех стен стояли смердящие покойники.

                XLIX

В дворцовой мастерской, размещавшейся в боковом флигеле, было всё необходимое для искусной работы. Ручные ткацкие станы, пяльцы и тончайшие иглы для вышивания, мотки и клубки нитей всех цветов радуги. В шкатулках и ящичках лежали золотые и серебряные пряжки, бляшки и цепочки, украшенные разноцветными драгоценными камнями подвески всех форм и размеров.

Но старая мастерица не кинулась разглядывать все эти умопомрачительной красоты и ценности материалы, а обессиленно опустилась прямо на пол, едва лишь за охраной закрылась дверь.

– Стоит ли нам вообще работать, Бона! – с тоской проговорила она. – Оставят ли нас в живых – даже если и угодим?.. Скорее, думаю, тоже отправят протаптывать путь в иной мир…

– Не будем умирать раньше смерти, почтенная! – бодро отозвалась ткачиха. – Время у нас есть. Сию минуту нас не убивают, так ведь?.. Нам здесь светло, нам почти тепло… И смотри – большая корзина с отменнейшими фруктами! Да и мертвечиной здесь почти не смердит!

И Бона, усевшись поудобнее, подтащила к себе корзину и вынула из нее большую гроздь маленьких сладких бананов.

– Нам надо сразу же решить, что именно мы будем делать, – энергично жуя, говорила ткачиха. – Как ты думаешь, о почтенная, одежды какого цвета будут к лицу супруге повелителя?..

Старая вышивальщица подняла голову.

– Если легенда не врет, то у неё рыжие волосы и фиолетовые глаза, – задумчиво проговорила она. – А рыжим, как правило, идет зеленое…

– Триста лет в замороженном виде – не шутка, – вмешалась в разговор Унна. – И колдуны вашего правителя не умеют справляться с тлением смертной плоти. Вы же видели его солдат! А потому вряд ли покойная красавица сейчас нежна и свежа… Скорее всего, она тоже вся в синих трупных пятнах. И потому вряд ли её украсит зеленое!

– Что же ты предлагаешь, о дитя? – с интересом спросила Бона.

– Бледно-сиреневый наряд с золотой вышивкой, – немного подумав, сказала девочка. – Это будет лучше.

Бона вскочила со своего места и побежала выбирать нитки.
 
– А что, возможно, ты и права, – проговорила ткачиха, поднося поближе к оконцу моток нежнейшего фиолетового цвета. – Ты что скажешь, почтенная? – повернулась она к старой вышивальщице.

– Пусть. Пусть будет бледно-сиреневое, – с тоской сказала старуха. – Всё равно мы отсюда больше не выйдем…

Но Бона уже не слушала старую мастерицу. Она с увлечением хлопотала у ткацкого стана, натягивая основу. И вскоре в мастерской ритмично застучало бердо.

Когда ткачиха закончила свою работу, за дело взялась старая вышивальщица. К тому времени она не только взяла себя в руки, но и придумала новый, невероятно сложный и красивый узор для вышивки. Её морщинистые руки так и летали над туго натянутой на пяльцах тканью, и Бона с Унной едва успевали подавать ей все новые и новые тонкие иглы с уже вдетой золотой нитью.

Увлеченные любимым делом, восхищенные рождающейся под их руками красотой, женщины не замечали стремительно пролетающих дней. Но всё рано или поздно заканчивается. И однажды мастерицы с удивлением обнаружили, что наряд для супруги повелителя уже готов.

                L

В зал под ротондой мертвые слуги владыки громадный тяжелый ледяной саркофаг вносили не торопясь.

Бона, старая вышивальщица и Унна затаили дыхание.

Гроб без стука опустился на пол. Крышку с него сдвигали очень осторожно.

Колдуны правителя столпились у саркофага, что-то невнятно бормоча и ударяя в пол концами своих костяных посохов. Под заклинания и стук из ледяного гроба медленно поднималась стройная рыжеволосая женщина.

Но когда она оказалась стоящей на полу и повернулась к мастерицам, Бона едва удержала на губах вскрик страшного разочарования: лицо покойной было ужасным – оскаленный в жуткой гримасе рот, тонкие синие губы, вытаращенные, потерявшие всякий цвет глаза.

Однако владыка, по всей видимости, думал иначе.

– Все склонитесь перед бессмертной красотой! – прохрипел он со своего трона. – Склонитесь и сохраните в памяти это божественное видение навсегда!

– Идите и поднесите повелительнице новый наряд! – вполголоса скомандовал человек в черном плаще, появившийся возле стоявших у подножия помоста мастериц. – И помогите облачиться в него!

Дрожа от ужаса, Бона и старая вышивальщица приблизились к высокой рыжеволосой фигуре, от которой тянуло даже не ледяным, а каким-то космическим холодом, и трясущимися руками набросили на узкую серебристую тунику, в которой та лежала в своем саркофаге, воздушный, как бы пронизанный золотым сиянием бледно-сиреневый хитон и такое же покрывало.

Колдуны в такт застучали об пол своими костяными посохами, выбивая какой-то очень сложный ритм, и наряженный рыжеволосый труп закружился перед помостом в диком, невероятном танце. По новым сиреневым одеждам от каждого движения мертвой бежали сверкающие волны.

– Чудесно… Чудесно… – бормотал, ворочаясь на своем троне, правитель города. И вдруг, с трудом приподнявшись, что-то крикнул некромантам. Те разом перестали стучать, и покойница замерла на месте.

– Ваши руки слишком, слишком искусны, – еле слышно прохрипел владыка, уставившись своими безумными глазами на перепуганных мастериц. – Слишком изощрены! А раз так, то и ваши души тоже невероятно находчивы и хитры!

Сразу сообразив, куда клонит правитель города, женщины рухнули на колени и стали молить о пощаде.

Но тот не слушал ничтожных.

– Да, ваши души находчивы, – сипел он себе под нос, не обращая никакого внимания на рыдающих у помоста мастериц. – И потому в ином мире они сразу же найдут нежную душу нашей возлюбленной супруги! И вернут её на землю!

И он махнул рукой стоявшему неподалеку от помоста ещё довольно свежему здоровенному покойнику, державшему в руках огромный меч. Тот, неестественно переставляя ноги, направился к заваленному каменной глыбой бассейну и влез на её плоскую вершину.

– О повелитель, которая будет первой?.. – низко склонившись перед троном, спросил человек в черном плаще.

Владыка уставился на обреченных.

У Унны с головы съехало покрывало, и её необычно светлые для здешних мест, длинные волосы привлекли внимание правителя города.

– Пусть будет первой эта… Маленькая… – прохрипел он.

Человек в черном плаще подтолкнул Унну к бассейну. К нему подошел еще один с посохом, и вдвоем они затащили девочку на плоскую вершину каменной глыбы, где её уже ждал палач.

Там Унну снова толкнули – чтобы она стала на колени. Однако толчок был так силен, что девочка упала руками вперед. Ворот её туники распахнулся, и из-за пазухи выскользнул тяжелый черный стержень, который она там носила, – тот самый, принесенный ею с морского побережья. Этот стержень упал прямо в трещину, которая наискось пересекали глыбу, превращенную в лобное место.

Палач-мертвец медленно поднял меч вверх.

Но в этот момент глыба под его ногами затряслась мелкой дрожью и разлетелась на мельчайшие осколки. Палача отшвырнуло в сторону, а девочка упала прямо в бассейн.

Теперь уже дрожало все здание.

Несколько мгновений спустя из центра бассейна вырвался через открытый купол прямо в небо невероятной высоты черно-белый гейзер. Пол во дворце-храме заходил ходуном, во всех направлениях его стремительно рассекали многочисленные трещины, и все мертвецы, что были в зале, один за другим падали в разверзавшуюся под их ногами бездну. Последней с лица земли исчезла рыжеволосая.

Чудовищной силы вопль потряс здание. Кричал правитель города. Потом он рухнул на помост и рассыпался в пыль. Не уцелела даже его одежда из сверкающей золотой парчи. Наверно, ей тоже было три сотни лет…

Колдуны же, в первые мгновения катастрофы кинувшиеся было к помосту, вдруг на глазах у ошеломленных Боны и старой вышивальщицы страшно уменьшились в размерах, нелепо подпрыгнули над вновь обретшим целостность полом, взмахнули широкими полами своих черных плащей и… с хриплым металлическим карканьем вылетели прочь из храма оракула…

Женщины выбежали следом.

На ступенях их обдало ласковым теплом, лившимся с неба.

Схватившись за руки, как дети, Бона и старая мастерица в изумлении смотрели по сторонам.

Прямо перед ними между голых камней пробивалась нежно-зеленая травка, и в ней желтыми звёздочками один за другим распускались маленькие изящные цветы. Над только что родившейся лужайкой закружил, загудел неизвестно откуда взявшийся мохнатый, черный горный шмель с красным кончиком толстого брюшка. Потом в траве и цветах появился блестящий красноватый прутик. Он тут же выкинул щетинку узеньких зеленых листочков и несколько крупных бело-розовых бутонов. Они плавно раскрыли свои полупрозрачные лепестки, и до женщин, замерших на храмовой лестнице, долетело нежное благоухание. По всей видимости, именно оно привлекло двух ярко наряженных в атлас и бархат бабочек, которые, как летающие цветы, порывисто запорхали у лиц Боны и старой вышивальщицы в теплых лучах солнца.

– Я уже видела это… – прошептала старая мастерица, не замечая, что по её лицу ручьями текут слезы.

Бона торопливо вытерла тоже повлажневшие глаза. Но все же ехидно спросила:

– Где же, о почтеннейшая? Уж не во сне ли?..

– Да-да, – закивала седой головой старуха. – Но наяву это гораздо, гораздо прекраснее…

– А где же девчонка? – спохватилась Бона. – Не утонула ли она в бассейне?

И мастерицы заторопились обратно.

Черно-белый гейзер в бассейне уже сильно поуменьшился в размерах, но все еще взлетал до самого купола.

Разыскивая Унну, женщины пошли в обход бассейна. И вдруг замерли на месте.

Девочка стояла перед ними, окруженная каким-то невероятным радужным сиянием. По её лицу – только ли от струй гейзера? – пробегали странные тени. То оно сильно темнело, то почти ослепляло белизной… И только зеленые глаза неизменно полыхали на узком, с маленьким бледным ртом, лице, как два фантастических изумрудных огня…

Не в силах оторвать от девочки потрясенных взглядов, женщины осели на пол, молитвенно сложив на груди руки.

– Наконец-то наш бедный город вернулся в мир, и небесный мир вновь сошел в наш город! – неожиданно для самой себя прошептала старая мастерица. – Великое равновесие восстановлено, и священный оракул снова провозглашает волю рока…

– Потому что милостива к нам Двуликая… – зажмурившись от ставшего вдруг нестерпимым радужного сияния, проговорила Бона.
 
                LI

Вот это да, с восторгом и ужасом сказала я себе, когда перед моими глазами окончательно погасли красные, синие и желтые огни и я увидела себя в мутном зеркале старого шкафа как есть – в свитере и джинсах.
 
К моему величайшему удивлению, ритуальный тесак никуда не делся. А я-то обрадовалась, обнаружив, что в руках у меня ничего больше нет! Однако радость, как почти сразу же выяснилось, была преждевременной. Чудовищный нож мирно лежал на полу, у моих ног. Очевидно, в какой-то момент я его просто уронила.

Я подняла тесак, поправила наконец-то покрывало на зеркальном шкафу, закрепила его понадежнее и, не заглядывая больше в чемодан, так и брошенный раскрытым, пошла на кухню. Меня пошатывало. Еще бы: снова за какой-то миг прожить… Сколько?.. Ну, лет двенадцать, никак не меньше.

На кухне я села на табурет к столу, положила на клеенку ритуальный нож и подперла голову руками. Что же мне делать теперь?.. Мои глаза вяло бродили по полкам буфета и газовой плите. Я чувствовала себя совсем обессиленной. Спать, однако, не хотелось.

Наверно, надо кофейку сварить, хоть и ночь на дворе.

Я лениво поднялась, взяла банку с кофе, насыпала горсть зерен в приемный бункер допотопной кофейной мельницы (у бабушки электрической кофемолки, конечно же, не водилось никогда, а я так и не собралась купить) и завертела рукояткой.

Осмысленная, хоть и шумная, деятельность привела мои мысли в некоторый порядок.

Ну кто бы мог подумать, говорила я себе, что грязная голодная девчонка, в шкуре которой я только что прошла, по пословице, огонь, воду и медные трубы, – что эта маленькая тощая уродина – земное воплощение самой Двуликой?!

Хотя… Если вспомнить подозрительно эффектные обстоятельства ее появления на свет… Непорочного, кстати, появления… Ведь это уже тогда могло насторожить понимающего человека… Почему же так лопухнулись Вершитель и жрицы?.. Уж они-то, казалось бы, на толковании всяких знамений собаку съели! Или вся эта компания в тот день просто напугалась до поноса?.. Или здесь сработал полный вариант русской пословицы: «Собаку съел, а хвостом подавился»?..

Тут я потеряла нить рассуждений и взялась вспоминать другие случаи, когда пословица в широких массах бытует в усеченном виде, который частично или даже полностью искажает смысл целого высказывания. Или затемняет его.

Вот, например, говорят: «Голод не тетка…» А почему не тетка? Кто-нибудь задумывался над этим? Из неспециалистов по фольклору? Да потому не тетка, что пирожка не поднесет! Или взять знаменитое, часто цитируемое: «В здоровом теле – здоровый дух»… Увы. Все не так. Древние сказали: «В здоровом теле здоровый дух – большая редкость…»

Однако на этом мое филологическое отступление и закончилось. Вспомнив о духе и теле, я вернулась к основному предмету моих размышлений – о своем втором воплощении в таинственном зазеркальном мире.

Но какова божественная справедливость, думала я, высыпая намолотый кофе в турку и заливая его водой из чайника. Ветхий Завет, да и только! Око за око, зуб за зуб! Если я в своем первом воплощении выскулила безвременную смерть девчонкиной мамаше, то, чтоб не нарушался закон воздаяния, во второй раз я обличье этой самой сироты и приняла. Обездолила дитятко – страдай! Долг платежом красен! Так я его теперь полностью заплатила. Или нет?..

Пока кофе закипал, я стояла у стола, краем глаза следя за плитой, и мрачно разглядывала узорную золотую рукоять ритуального тесака.

Да, в этом весь вопрос. Если долг покрыт, почему этот милый ножичек не рассосался, так сказать? Или на основную сумму долга проценты наросли?..

Тем временем над туркой поднялась шапочка кофейной пены цвета беж – я успела к плите вовремя, чтобы порадоваться этой своей маленькой удаче. Ничтожной, конечно, но – бери, что дают! Ведь говорят, что светло-бежевая пена – признак кофе вполне приличного качества.
 
Однако очень жаль, что мне не удалось толком запомнить те моменты, когда в девчонке проявлялась ее тайная божественная сущность. Особенно это касается последних мгновений моего пребывания в том мире. Когда, если можно так выразиться, Двуликая окончательно вылупилась в своем земном теле. Я ведь так и не уяснила, каково это – ощущать себя всемогущим божеством.

Я осторожно перелила кофе из турки в чашку, размешала сахар и отпила глоток очень горячей жидкости.

Может быть, еще и лимончика положить? Есть мнение, что он не только рот, но и память хорошо освежает!

Подсохший ломтик лимона, завалявшийся в холодильнике, мне, однако, нисколько не помог. Ну что ж, видимо, прав тот мыслитель (а кто? Имя я прочно забыла. Проклятый склероз!), сказавший: «Если бы я мог представить себя богом, я бы стал им…»

Я потерла ладонью затылок и снова отхлебнула кофе. В голове что-то щелкнуло.
Вот те раз! Вспомнила все-таки, ура! Но это же не философ сказал. Это сказал высокоученый доктор Будах у братьев Стругацких в романе «Трудно быть богом».
Нет, мне, как и Будаху, вообразить себя всемогущим божеством не удавалось никак. Только смутно шевелилось в закоулках моей ненадежной памяти ощущение, что когда-то и где-то я была сразу везде или, по крайней мере, во многих местах одновременно…

Прямо как Фигаро.

– Фигаро тут, Фигаро там! – досадуя на себя, злобно и фальшиво пропела я. Мой голос в ватной тишине глухой ночи почти испугал меня саму.
Но там – это значит не здесь!

И я, допив кофе, пошла в комнату обратно: перекладывать вещи в чемодане, собирать документы, готовиться к отъезду… Поскольку жизнь продолжалась. Жизнь, которая – путь. Дао. Путь человека, по воззрениям Конфуция и ранних конфуцианцев…
 
И продолжение моего пути терялось для меня в совершенной неизвестности. Не потому ли, что он, этот самый путь, видимо, очень мало зависит от человеческой воли и жестко определен – раз и навсегда – бесстрастными звёздными ветрами?..