Эсэсовщина. Рассказ

Александр Миронов.


А беда приключилася страшная,
Мы вовек не видали такой...
Н. А. Некрасов.

         Садилось солнце. За день Николай обошёл болота, торфяники. И без толку, впустую.
         Он всё-таки посидел в скрадке на болотах и уток видел, и один раз выстрелил по ним. И не попал. Отдача замучила. Уж не знаешь, как и приспособиться. Стрелял с левой руки, не умеючи, непривычно. Вот когда он позавидовал левше. Тело независимо от разума, от предчувствия боли, конвульсивно вздрагивало, сбивало прицел. А так палить, только заряды переводить. Теперь такая роскошь непозволительна, не по средствам. Так с ноющим плечом вышел с торфяников к Угре.
         А на реке как хорошо. Жить хочется…
         Река Угра, проходя под большим мостом, что за поселком Товарково, извиваясь, разделяла Залидовские луга и луга с левой стороны, где стояли деревни Комельгино, село Дворцы, и там, вдали, ныряла под следующий мост, под автостраду Москва-Киев. Мимо исторического памятника русским богатырям Великого Противостояния; русских и татар в 1480 году. Да, как всегда, по российской небрежности, не точно, не на месте. Ему бы стоять где-нибудь здесь, где сейчас он (Николай) находится, на берегу, между Сабельниково и Дворцами. Или в самих Дворцах. Село Дворцы, оно оттого так и называется, что на том месте, в те тревожные стародавние времена, располагалась ставка Великого князя Ивана Ш, с шатрами (или дворцами, по-старинному), увенчанными золотыми куполами, шпилями. Сабельниково – из-за кривых татарских сабель получило своё название. Как донесла народная молва, что тёмными ночами на том холме костры горели, да сабли блистали в их свете – татары точили те сабли, да фехтовали ими. И Угра их, татар и русских, разделяла всю осень, до самой зимы. И терпение победило, да ещё союзник помог, дедушка Мороз. Так вот тут и надо было тот монумент поставить, что на трассе, на этом месте, а не за пять верст отсюда. Да, Бог с ним, пусть стоит, где стоит, там, на людях, на трассе. Хоть какой-то памятный знак. Хоть какая-то память. Может, у кого и пробудит интерес, вспомнят, что неподалеку здесь когда-то происходило, пробудит уважение к истории земли русской. Кстати, как у него когда-то, когда переехал в Товарково.
         Николай стоял на излучине реки, поглядывал то на Дворцы, то на Сабельниково. И соглашался со своим умозаключением: пусть стоит, где стоит, в память о Великом Противостоянии тогдашнему нашествию, перешедшее в дальнейшем в совместное сосуществование и дружбу.
         Над простором, что за Дворцами, возвышались остовы купола монастыря Преподобного Тихона и башня колокольни. Монастырь находился в селе Лев Толстой. Раньше, как говорят, такого села не было. Была деревня. Николай попытался вспомнить ее название: Оболонь, кажется... Забыл. Он, как гласит предание, писатель Лев Николаевич, когда-то бывал тут, заглянул разок в этот забытый Богом уголок по каким-то своим мирским делам, к родственнице как будто, то ли к Преподобному Тихону (или кто там тогда был?) и наследил. Оставил след, который решили запечатлеть, спустя несколько лет, переименовав село. И старца увековечили и населенный пункт облагозвучили.
         Николай снял со здорового плеча охотничье ружье, двустволку шестнадцатого калибра, и, выбрав место, сел на сухую траву на берегу реки. И вздохнул. Притомился. Ослаб, совсем дистрофиком стал. Однако в душе облегчения не было. И спросил вдруг себя в третьем лице, как соседа:
         – А ты что, какую память оставишь? когда и где наследил? что облагородил?.. 
         И увидел глаза дочери, полные молчаливого сострадания. Защемило сердце. Хорошо, что они с Ниной не придумали ещё одного ребенка, а хотели. Теперь бы и вовсе жизнь стала - завей веревочку.
         Ушёл из дома рано, пока спали домочадцы. Хотя он знал, Нина не спала. Ей тоже было не до сна. Делала вид. Уходил, из дома на охоту, и она знала. Наверное, догадывалась…
         Ему нравились Залидовские луга. Полюбил их за семь лет проживания в Товарково. Приходил сюда в поисках отдохновения, покоя. Было здесь что-то, что навевало романтику, возбуждало сознание, интерес к жизни. Раздолье, охота, рыбалка. И тишина такая, мягкая, ласковая. А воздух, хоть кружкой пей - не надышишься. Не то, что в городе; гул, чад, толкотня, суматоха. А здесь... И умирать приятно...
         Вспомнив о городе, Николай поморщился, положил руку на больное плечо. Оно ныло и отдавалось болью в грудную клетку, вглубь, до низа живота; как будто буром продрало, все внутренности перевернуло. В двух местах переломы - в плечевом суставе, в ключице, и смещение внутренних органов. А за то, чего он натерпелся с этими травмами, не раз уже сожалел, что голову не разбомбил, когда упал с высоты. Сразу бы все проблемы разрешил. Остался жить себе на горе, да вот им, Нине, и Вале (жене и дочери) на беду. Нет уже сил никаких, дальше так существовать. Да и жизнью разве это назовёшь.
         Когда местный комбинат разорился, вернее, по новой жизни, обанкротился, перестал зарплату платить, рабочие разбрелись кто куда. И в основном в Москву. Не очень далеко и, если повезёт, денежно. Им четверым повезло. Устроились к одному фирмачу по протекции их однопосельчанина, уже месяца четыре отработавшего на этого хозяина.
         Славка представил эту контору так:
         – Там суд и правда – все молчи!
         И то, как они там работают:
         – Как в песне: от зари до зари, от темна да темна, и зарплата без аванса в месяц раз одна. Весело!
         – Куда как весело. Задержки бывают?
         – Бывают, но небольшие; с неделю, от силы – две.
         – Зарплата?
         – Как везде. Но в Москве больше.
         – Сколько?
         – Ну, братцы, теперь скорее военную тайну выпытаешь, чем у кого какая зарплата.
         – Да ладно, темнить...
         – Точно. Мы никто не знаем, кто, сколько чего получает. Первейшее условие при приёме на работу... Но вам скажу по секрету: около пяти кусков. Но если честно - это потолок. Сейчас, вишь ли, много гасторбайтеров в Москве.
         – Кого-кого? Каких гасторбайтеров?
         – Да рабов. Хохлов, белорусов, молдаван, да с южных республик, вплоть из Китая и Кореи. Они вообще за гроши работают. Все тарифы нам посбивали. Идут хоть куда, хоть на какую работу. Наш-то рубль дороже ихних зайчика, гривны. Здесь - копейки зарабатывают, а домой, едут - миллионщики.
         Они тогда призадумались; что делать?
         – А что делать? Трясти надо. Такие деньги! – чего кочевряжиться?..
         Поехали. А куда деваться? Дома жена без работы, дочь уже невестится. Через год школу кончает, куда-то устраивать надо. А куда? Сейчас без пяти-десяти тысяч, самое малое, ни в одно даже самое захудалое учебное заведение не пристроишь. Хм, образование бесплатное – конституция гарантирует. Здравоохранение бесплатное – конституция гарантирует. Теперь-то уж знаем, плавали, чего эти гарантии стоят.
         Вначале они были удивлены: ни паспорта, ни трудовой книжки не потребовали. Без трудового соглашения. Хозяин, молодой еще человек, только криво усмехнулся, как будто бы разговаривал с недотёпой или школьником, требующим какие-то детские правила игры. Даже неудобно за себя стало.
         – Зачем тебе договор? Трудовая? Я тебя нанимаю на временную работу. Оплату гарантирую. Сейчас выдам аванс. Принимаешь мои условия – флаг тебе в руки. Нет – скатертью дорожка.
         Что делать?.. Пожали плечами, аванс на карман, лопаты в руки и вперёд - на строительство чёрте чего.
         Чуть больше семи месяцев отработали, зиму. Правда, хозяин слово держал, зарплату выдавал вовремя, или почти вовремя. Кроме последних двух месяцев. Особенно за июль.
         "И не получишь!" – словно кто-то подхихикнул на ухо. И Николай согласно кивнул: теперь уж точно. Теперь уж и ездить за ними не на что. Да что ездить! Тут жрать купить не на что. Вот последние два патрона остались.
Николай вытащил из кармана рюкзачка два патрона, сжал их в руке. Разжал, они раскатились на ладони. Смотрел на них с таким видом, как будто бы пересчитывал.
         …Хозяин приказал покрасить козловой кран. За высоту набавляет по паре стольников каждому. Стольники-то он накинул, а вот предохранительные пояса только пообещал. И смотался куда-то. Ждать не стали. Срок покраски установил жёстко, сорвёшь - то и получишь.
         Летел Коля с этого краника мешком, вернее – суповым набором, в мешке. И, как помнится, не испугался, только все внутри похолодело. Сознание работало с быстротой молнии. О себе не думал, о них – о жене и дочери думал. Об их положении после его смерти... Потом всплеск огня и черная пропасть. Очнулся в больнице.
         Хозяин пролечил его до выписки. Потом дал денег на дорогу и - гуляй Коля!
         Лечиться пришлось ещё долго. А при теперешней "бесплатной" медицине всё, что удалось заработать в Москве, спустил, и ещё в долги влезли. До чёрной корочки дожили, до воды с солью, вот как. И никуда не берут на работу. Даже в сторожа. И инвалидности не дают. Всё хоть какая-то поддержка была бы, пусть даже по третьей группе.
         "Вылечиваться надо, а не группу просить!.."
         Ух, умники! Вам бы такого дурака под шкуру...
         Всё же съездил один раз к хозяину.
         – Сергей Сергеевич, оплати по больничному за три месяца, – сказал он ему, всё ещё живя советскими представлениями.
         – Больничный?!. – маленькие рачьи глазки хозяина стали шире форточки. Эта просьба СС ввела в крайнюю степень удивления. Сергея Сергеевича рабочие прозвали "СС", или эсэсовцем по первым буквам имени и отчества.
         – Ну, ты и нахал! Скажи спасибо, что лечил тебя, пока ты загорал в больнице! Вот и сделай человеку доброе дело. Он теперь ещё больничный оплатить требует, a!.. Извини, всё, что мог, сделал для тебя. Здесь не благотворительное общество. Ошиблись адресом, господин.
         – Как ошибся адресом? Я же у тебя травмы получил.
         – Травмы? Ты об чём, почтеннейший? Ты вообще-то, кто такой?
         – Я твой рабочий!
         – Мой?!. Я вас, малопочтеннейший, знать не знаю. Пшол вон отсюда!
         Николай потянулся было к нему, чтобы схватить его за грудки, да сзади, слегка так, в больное плечико подтолкнули, и он едва не ослеп от фейерверка в глазах вспыхнувшего от боли.
         Вышвырнули Колю из офиса и порекомендовали адрес забыть. Не то ещё что-нибудь поломаешь тут. Понимай, – поломают.
         Куда идти? К кому податься?..
         Где-то читал в газетке, или от кого-то слышал, что по всем трудовым, спорам нужно обращаться в суд. Зашёл в ближайший, сгоряча. Посочувствовали, и посоветовали: мол, справки нужны с места работы.
         Вернулся опять в офис. Офис, ха, захудалая контора в полуподвальном помещении. Всего-то важности, что дверь металлическая, да ручка на ней китайского ширпотреба – набалдашник с замочной щелью. Позвонил в дверь, и едва не схлопотал пинка под мягкое место.
         – Тебя предупреждали: забудь этот адрес!
         По совету юриста попытался было собрать свидетелей. Надо было три человека. И свои земляки, поселковые...
         – Ты извини Коля, но пойми правильно, не можем
         – Нас ведь тут же вышибут отсюда.
         – Найди нам работу хотя бы тыщёнки на три, - уйдём отсюда, и в полном твоем распоряжении. Тогда хоть в суд, хоть в кабак.
         – Тогда за тобой хоть куда. А сейчас не могём. Дома ждут, детишки кушать хочут...
         И он растерялся.
         – А если завтра вы что-нибудь поломаете?
         – Ну что же... – пожали плечами однопосельчане; дескать, судьба такой…
         После его рассказа, юрист только руками развёл.
         Всю ночь, что он провёл у земляков в их ночлежке, в подвальном помещении, на жестких не струганных топчанах, на одном из которых и сам когда-то до травмы кантовался, и от боли физической, а теперь ещё и душевной, не сомкнул глаз: думы, думы, думы... Утром поднялся, под глазами синяки, как после второго падения с высоты.
         Позвонил Сергею Сергеевичу.
         В своей жизни он ни разу не унижался, и не представлял какое это испытание. И за своё же заработанное. Разговаривая с СС у него в кабинете, когда тот смилостивился, и всё же принял, готов был уже тогда застрелиться и не жить. Слагался и на болезнь и на безработицу, и на безденежье, точнее - на нищету. И вообще – такая сволочная жизнь невмоготу! И оттого, что говорит правду, злился и стыдился за унижение одновременно. И что самое постыдное – чувствовал, как слеза подпирает, глаза щиплет. Наверное, и блестела. А эсэсовец сидел в кресле, покачивался в нём из стороны в сторону, кривил губы в сочувствии.
         Все же выдал полторы тысячи, а остальные пообещал выслать. Прощался, можно сказать любезно, тронутый его слезой видно. Но снобизм и высокомерие сквозило из него, как морозный парок из холодильной камеры.
         И не выслал. А что эти полторы тысячи? Туда-сюда, и нету. За квартиру, за свет, за газ, долги раздал – были и все вышли.
         Через полмесяца позвонил по межгороду, напомнил о себе. Тоже в копеечку стали переговоры. СС – сама любезность, на календарике даже пометил о тебе: нА, посмотри, дескать.
         На последние рубли еще раз позвонил через неделю. Поговорили…
         Положил трубку на аппарат, а у самого всё внутри похолодело, как тогда, в пике с крана. И такое состояние накатило опять – застрелиться и не жить.
         Безвыходная ситуация – никуда нет ходу! И не у кого помощи просить. Там (юристам) – тоже деньги нужны, а не твоя правда. В такой ситуации, действительно, суд и правда, – всё молчат.
         Не-ет, нельзя было разрешать "эсэсовцам" открывать фирмы и фирмочки без наличия в них профсоюзов. Представь через месяц или через полгода свидетельство о регистрации профкома у себя на производстве, даже в заштатном ларьке, и, пожалуйста, рули дальше. Нет, – закрывай лавочку! А так... Доведут эти "эсэсовцы" российского мужика до болота, и следа от него не останется. Даже памяти на исходе двадцатого века.
         А может взять ружье с этими двумя последними патронами и в Москву. Перестрелять их там, как врагов народа?..
         Николай переломил ружье, извлек из патронников стреляные картонные гильзы и бросил одну за другой в траву себе под ноги, теперь уже не нужные. Вставил два свежих патрона. Ружье закрыл, упирая приклад в землю. Вздохнул: в России всё не так, и всё ни так, как надо... Вот такая история, – вздохнул Николай.
         А ведь и в самом деле, что лучше: приносить семье разор со своими растратами на лечение или же освободить людей, своих близких и родных, от себя?Что дешевле? Пусть Нина ничего не говорит, Валюшка молчит, но он-то, у него-то это чувство обострено. Он-то чувствует. И это вечное полуголодное существование...
         "Нет, ничего она не чувствует, – заключил он, подумав о Нине, и тяжело вздохнул. Поднялся. – А ведь не спала, могла бы остановить. Неужто тоже так душой загрубела?.."
         Но он Нину не осуждал. Понимал её состояние, и что не от хорошей жизни меж ними возникла отчужденность, прохлада.
         Его задумчивый взгляд медленно обошёл по-осеннему уже цветущую окрестность и остановился на едва заметном в предвечернем закате скелете купола Тихонова монастыря, на колоколенке. Какое-то время он смотрел в их сторону, опираясь на стволы здоровой рукой. Николай не был религиозным человеком, воспитан так, но тут почти вслух проговорил: о, господи, господи...
         Повесил ружьё на левое плечо и пошел, через Залидовские луга опять к болотам, к потемневшим в предвечернем закате кустарникам.
         Шел, оглядывая полюбившиеся места, и чему-то виновато и грустно улыбался. Как человек, случайно забредший на чужую территорию. В чужой прекрасный мир, и изгнанный из него
         Он уходил, в торфяники со своей болью, обидой, со своим униженным самолюбием, со своей тоской и разочарованием, – молча и решительно. Как уходит в дебри смертельно раненый медведь.

                1997г.