Встреча

Случаются в жизни такие необычные встречи, когда словно в волшебном зеркале видишь себя в восприятии другого человека, свою подноготную правду, а потом не знаешь, что дальше делать с узнанным, и ночами не спится...В пятницу вечером, отступающая зима в порыве отчаяния пошла на город последним приступом. Ветер завыл так, что дрожали стекла в рамах. Снег несло мелкой колючей крупой, от которой приходилось закрывать или отворачивать лицо. Мороз был небольшой, градусов двадцать, но стужа была едва переносима.
Олег подошел к знакомому дому уже в сумерках, когда немногочисленные прохожие спешили укрыться в свои дома. Он подергал запертую дверь, постучал. Она резко отворилась, и показалась Вера в легкой белой кофточке и черной юбке до колен:
- Заходи, гостем будешь! Дует так, что приходится на ключ.
Было странно видеть, как струя снежинок билась в ее бесстрашную грудь, укрытую тонкой материей. Она, не дрогнув, пропустила мимо Олега, всего пронизанного холодом и несущего его с собой в дом, и закрыла дверь длинным ключом, который тут же повесила куда-то за шкаф, так быстро, что Олег и не приметил место.
Она стояла перед ним, высокая, крепкая, вся налитая силой, ладная красивая девушка, и поглощала его глазами. В ее облике было очень много от румяной, хорошо пропеченной твердой булки, словно светящейся огнем выпекшей ее печи. Рыжеватые русые волосы, перетянутые в пучок резинкой, серо-зеленые чуть навыкате глаза, полные чувственные губы. Желток слабых веснушек, словно посыпка на булке, покрывал ее нос, щеки, шею. В ней было и нечто загадочное: чудинка во взоре,  складка на переносице.
- Мне сказали, Снежана оставила мне картины, - объяснил он.
- Да, скидывай пальто и проходи в комнату. Тут они, - сказала она, открывая дверь. В большой комнате стоял плательный шкаф, две широкие  железные кровати по обе стороны от него, большой диван у дальней от окна стены, стол и стулья посередине. На столе стояла бутылка лимонного ликера и тарелки со снедью.
- В такую погоду добрый хозяин собаку не выгонит на улицу. Посиди, обогрейся, ты весь холодный, - сказала она заботливо.
- Маленькая девочка спросила маму: можно, я схожу за хлебом? А она ей: что ты, в такую погоду добрый хозяин собаку не выгонит. Придет папа с работы, он и сходит!
Она нервно засмеялась:
- Да… пошутишь с вами, так вы сразу свое влепите. У меня вчера был день рождения, восемнадцать лет, - объяснила она, махнув в сторону стола, - давай, отметим символически, по рюмочке, садись! – пригласила она, отставляя для него стул и подталкивая в спину.
- Да я как-то… извини, что мало общался с тобой, а сейчас Снежана уехала… ты с ней рядом жила… как она? Нормально?
- Она в порядке. Скажи мне что-нибудь в день рождения!
- Ты симпатичная девушка. Счастья тебе в твое совершеннолетие! – сказал он, поднимая рюмку, которую она налила. Они выпили, и она тут же налила еще:
- А я хочу предложить тост за Снежану и за тебя, чтобы ваши мечты исполнились.
Она подложила ему аппетитные рыжики, насыщенный мясом холодец и дымящуюся котлету по-киевски.
- О, какая котлета! Сама делала? – спросил он, беря ароматное мясное изделие пальцами за косточку.
- Ага! По кулинарной книге смотрела. Знала, что ты придешь, - сказала она со смешком, облизывая кончики своих пальцев.
Я совсем тебя не знаю. Ты учишься?
Ага! В швейном техникуме. Как мы шутим, с училища. Мы, вообще, недавно в город переехали. Тут дед жил, умер, нам квартиру оставил. Олежа, мы с тобой не чужие! – сказала она затрудненно.
- Как не чужие? – Олег чуть не упал со стула.
- А ты знаешь… - сказала она, многозначительно умолкнув.
- Картины-то где? – вспомнил он.
- Вот, правильно вспомнил. Садись на диван, сейчас приволоку, - сказала она, подставив стул и шаря на шкафу. Он видел ее изящные крепкие ноги со слабыми веснушками, и ему стало жарко.
Она принесла бумажный сверток и развернула его на диване. Снаружи, на улице, порыв ветра ударил с особенной силой, загремел в железной крыше, брякнул водосточными трубами. Внезапно погас электрический свет.
- Ёшкин кот! Опять воздушку во дворе закоротило и пускатель выбило! Да ты не волнуйся, мы тут привычные. Сейчас, свечку зажгу.
Она сняла со шкафа жестяную банку с толстой витой свечой и зажгла ее. Олег взял в руки первую картину и повернул к свету.
Это был его портрет – сидящим на стуле в углу комнаты Снежаны, под овальным зеркалом. Он вспомнил, что она делала набросок, - теперь это была настоящая картина маслом. Портретное сходство было полным, но черты лица чуть укрупнены, а подбородок уменьшен, - таким он выглядел гораздо привлекательнее.
- Объясни ты мне, - спросила Вера, - почему ты вроде как похож и вроде как не похож на себя? Ведь она могла тебя написать очень похожим, а?
- Понимаешь, Вера, художник всегда выражает некую идею, а не просто  копирует натуру. Вот она… так увидела меня.
- Любит? – сказала Вера, оставив приоткрытыми губы.
Он слегка повел головой из стороны в сторону, словно пытаясь вылезти из воротника.
- Жарко? Я натопила на метель. Давай снимем твой свитер, а, Олежа? – сказала она, скатывая снизу его свитер. Он  поднял руки, и она стянула рукава, дотронувшись до него упругой грудью.
- Вера, но…
- Что? А я слы-ша-ла, как Снежана тебе снимала пиджак. Ты ничего не знаешь, - сказала она протяжно каким-то особенным грудным голосом, проникающим не в уши его, а прямо в грудь.
- Как ты могла слышать? И чего я не знаю?
- Там, под колпаком над газовой плитой… я еще там курю, когда мамка не видит… слышно все, что наверху. Я слышала вас много, - с ударением сказала она, садясь рядом и бережно поправляя ему рубашку, - посмотри-ка вторую картинку!
Он взял лист, он оказался карандашным рисунком. На нем были Снежана и Олег, охвативший её руками за плечи, на фоне снега и хвойного леса. Ансамбль был удивительно красив и гармоничен.   
Вера смотрела на него изучающим взглядом, и ему стало неловко:
- Это мы, когда ходили на лыжах. Я вижу это впервые.
- Понять тебя хочу, чтобы знать, как мне дальше жить. Как ее понимать, жизнь. Ведь можно по-разному, да? И Гитлер по-своему понимал. Я ведь, смотри-ка, почти молилась на вас!
Она подошла к своей кровати, отодвинула на стене занавеску, и он увидел копию только что виденного им рисунка, видимо, переведенного на ватман с помощью копирки. Над головами героев было нарисовано красное солнце, а их головы были увенчаны сиреневым сиянием.
Олег только и нашелся, что сказать:
- Ах ты, бедовая… я скажу тебе, скажу!
Она радостно улыбнулась, села к нему рядом, отодвинув картины:
- Я знала, что ты поговоришь со мной, я в тебя верю! Мы берегли Снежану все это время. Она то грипповала, то недоедала. Наверху жить стало невозможно, и она переселилась сюда. Ты знаешь, сколько тут пьяных рож шаталось? Я вышвырнула всех! Вот, скажем тогда, пришли эти шнурки… шатались по улице, отбирали деньги, пинали, кого хотели,… набрали на бутылку, выпили и при-пер-лись сюда, Снежану им надо. Или кто-то, видимо, сказал,… не буду говорить, Снежана – это выше пошлости! Я взяла старшего, - кто ими верховодил, - за грудки, и так он у меня полетел к сараю, что по дороге качели деревянные сшиб! Потом участковый приходил, я ему сказала все, что думаю. И он меня еще благодарил!
- А… что они про Снежану такое подумали? Почему? – спросил Олег.
- Ну, Олежа, Олежа, - с укоризной сказала она, - думали, они себе нашли, так это же дураки, спьяну подумали!
- Да… это же сложно всё, ты не поддавайся этой шелупони, Вера!
- Олеженька, родненький, когда она, скажем, это... она – переживает, любит! Я ли с тобой не соглашусь?
Она внезапно  прижала к своей груди голову Олега, горячо зашептала:
- Когда девушка, например бы… я бы на её месте воду с твоих ног пила!
Она взглянула на него глазами, вдруг наполнившимися слезами, и он не мог не погладить ее по голове, а она поворачивала голову встречно, чтобы гладиться о его руку. Села на его колени и, обняв его голову руками, прижав к груди, замерла.
Олег почувствовал, как все сразу ударило в его голову: выпитый коварный лимонный ликер, жаркая девичья грудь, тяжесть налитого упругого тела  Веры. Сладкий туман окутал его, и он замер, не зная, куда плыть в этом тумане.
Он глянул в окно, за которым неслись потоки пурги и мелькали силуэты редких прохожих. Один из них, сутулый мужчина в пальто с поднятым каракулевым воротником, показался ему похожим на Николая Ивановича. «Ах, да, писатель… ночь на гольце, мужчина с девушкой…» - вспомнил он. Потом ему вспомнились слова Тамары «есть вещи, которые тебе делать нельзя». И Снежана… Он мысленно взмыл вверх, озирая все колоссальное пространство между ним и ей, свистящее, пуржащее. Тогда он собрался с духом и сказал твердо:
- Погоди, Вера!
- Что, Олежечка, скажи, что тебя мучит, я все сделаю, чтоб полегшало. Ничего не бойся, я очень сильная! Хочешь, - подниму тебя на руках? Я когда-то в садике работала, я столько жизни прошла уже. Ну, что, что?
- Правда, такая сильная? – он сжал рукой ее плечо, словно не веря.
Она повернулась к нему лицом, взялась руками за спинку дивана сзади него, и прижалась к нему сильно, не давая Олегу свободы пошевелиться. Ему стало трудно дышать, и вместе с тем дыхание его стало глубже и чаще. Словно могучая волна колыхала его вверх и вниз. Он уперся и попытался вырваться, но не тут-то было. Кажется, насчет силы она оказалась права.
- Вера, ну что ты… пусти!
- Не-а! Ты мой сегодня! Тебя мне Бог послал.
- Ну, хорошо! Ослабь, мне дышать трудно.
- Конечно, милый! Мне тоже больно, потому что мы враз вдыхать стали.
Она отодвинулась, и он как завороженный разглядывал её, чувствуя, что снова плывет куда-то. Нет, он должен вспомнить… сказать.… Да, вот это!
- Ты читала «Байкальские тропы»?  Тебе Снежана давала эту книжку?
- Ой, давала! Я потом всю ночь плакала. А потом днем еще перечитала, и глупостей нашла много всяких.
- Каких глупостей? Очень умная книга.
- Ага,… Книга вообще-то конечно настоящая. Я об одном месте хочу сказать. Там, где Томка описывает свои отношения с парнями: скажем, познакомилась она с мальчиком, вечер-два танцуют вместе, говорят много, потом он проводит ее домой и на прощанье поцелует. И при этом вроде как чувств не возникает. Как-то это чинно-благородно шибко, а может – писатель другого и не видел. А нас-то…
Она залилась слезами, уткнувшись в его грудь, обняв его крепко за шею руками. Волна горячей жалости охватила его, и он не обращал внимания на растущее мокрое пятно на рубашке, просочившиеся уже до его тела ее слезы. Поглаживал ее голову, плечи, удивительно крепкие для девушки. Она всхлипывала реже и реже. Потом голова ее сползла ниже. Она потерлась там, отирая слезу:
- Я такая некрасивая, да?
- Нет, что ты, красивая! – горячо возразил он.
- Олежа, хороший мой, ласковый, давай, ляжем в постель, а?
Она взглянула на него с выражением обязательности, как смотрят на заигравшегося ребенка, которому пора спать.
- Нет! – резко ответил он, впрочем, не веря в силу своего сопротивления.
- Ой, почему? – спросила она с надрывом, сморщившись, как от внезапной боли, - у тебя что, семеро по лавкам? Ты свободен, а если не сложится у нас, а ребеночек будет, я его выращу и воспитаю достойно,… я в садике работала, я умею,… отпущу тебя, поставлю прочерк…
- Ну, что ты говоришь-то такое? Встань, посмотри на себя, - произнес он с таким ударением, что она встала, поправила на себе одежду, застегнула кофточку, подошла к зеркалу, стала вытирать и приводить в порядок лицо. Потом легла на свою кровать, закинула руку за голову, стала смотреть в потолок, то хмурясь, то поднимая брови.
Он думал над ее словами, вспоминая свои поездки в колхоз, вечера на зернотоке, в общежитии, - вроде бы, ничего «такого» он не видел. Наоборот, - как-то вяло там выглядело местное население, в основном пожилые, неказистые с виду мужики и бабы. Но потом Олег вспомнил, как в экспедиции ездили за облепихой, и с ними был инженер Виталий, изрядный ловелас. Когда они ходили по галечной косе среди облепленных оранжевой массой кустов, Виталий приметил нескольких местных молоденьких девушек, разбредшихся в облепиховой чаще с бидончиками. Он сказал «ребятки, я пошел!», взяв из рюкзака бутылку водки и закуску. Олег вспомнил покрасневшее бычье лицо Виталия, облизывающего свои толстые губы.… Да, вот оно такое и случалось…
Вера встала, снова посмотрела в зеркало на ставшее уже нормальным лицо, спросила:
- А что посмотреть на себя? Какая я? Ну-ка, говори! Все равно не отпущу.
- Ты – наваждение! Сниться теперь мне будешь.
- Почему, ну-ка, ну-ка, - улыбаясь, повернулась к нему.
- Ты как сдобная булка с румяной корочкой!
- Да-а, - сладко протянула она, чуть подтянула юбку вверх, покачала бедрами: - любуйся, какая!
- У меня рубашка мокрая, щиплет. У тебя слезы больно горючие.
- Бедненький мой, рубашечку снимем, подсушим, конечно, - она подошла и бережными движениями, как с ребенка, сняла с него рубашку, - у, какая шерсть у тебя на груди темненькая, какой пресс крепкий, молодчинка ты мой. Подсушим рубашечку, видишь – возле печки вешаю!
Олег почувствовал опять сладкую волну и встревожился: «ох, Верка, ведь добьется же своего, если ей свободу дать! Надо перехватить инициативу!» И, когда она села рядом на диван, повел разговор:
- Вера, мы о главном не поговорили. В человеке все должно быть прекрасно.
- Помню! И лицо, и руки, и душа, и мысли.
- Да. Помнишь, в той книжке, Олег Александрович с Томой провели ночь на вершине горы, и красота природы так на них подействовала, что некрасиво они поступить не могли?
- Да, так я про то думала, но скажи, Олежа, ведь не все же могут в горы лазать, на Байкал ходить, где так красиво. Остальным-то как правду найти?
- Вот так и найти, что строить жизнь вокруг себя по красоте и совести.
- И что… по совести как? Уж договаривай. Про нас с тобой, - договори-ка, ну?
- Я жениться собрался, у меня невеста есть. Отпусти меня, как рубашка подсохнет, без фокусов!
Она посмотрела на него диковатым взглядом:
- Когда успел-то? Вот, только недавно тут со Снежаной… все это… когда? А то - писатель приходил со своей женой, мама мне рассказала, она же из простых, он ее девчонкой замуж взял, студенткой… Я-то, дура, подумала, что и мы с тобой можем…
На глазах её появились слезы. Он опешил:
- Так я же Снежане говорил,… если тебе так хорошо слышно…
- А ты знаешь, как я появилась? Мамка у геологов в партии работала.… И где тот отец теперь находится, никто не знает.… Да ладно, не буду рассказывать, раз ты так… повернул. Скажешь, на жалость бью. Включить музыку? Успокаиваться тогда надо. Но только… я тебя подожду, хоть двадцать лет… мой будешь!
Она включила запись с песнями Окуджавы и Визбора, села на другой конец дивана, задумалась. Когда пластинка кончилась, он предложил:
- Давай, я тебе стихи почитаю!
- Хорошие, о любви, да?
- Да, о любви, о правде, о красоте отношений.
- Валяй!
Он прочитал любимые стихи Блока, Есенина, Лермонтова,  Бориса Слуцкого. Вера слушала, не прерывая его, и в ее глубоких глазах легко трепетал огонек свечного пламени.
Потом встрепенулась:
- И у меня стихи есть!
Она достала из-под груды белья в шкафу синюю заветную общую тетрадку с надписанным в вензеле именем владелицы «Веруня Кобелева» и подала ему:
- Никому, а теперь тебе первому!
Он открыл и стал с огромным интересом перелистывать потертые страницы, кое-где с расплывшимися кругами, видимо, от слез, заполненные аккуратным почерком, с любовью переписанные стихотворения Беллы Ахмадуллиной, Эдуарда Асадова, Владимира Котова, Веры Захаровой, тут же - рисунки красавиц с благородными овальными лицами, вклеенные картинки молоденького Димы Харатьяна и зрелого Георгия Жженова.
Он стал читать с чувством стихотворение Котова

          Хочется нежности, нежности, нежности,
          Доброй и даже любой…

Она пододвинулась к нему, закусив губу, сказала:
- Все равно когда-нибудь будешь мой. У тебя нет никаких шансов отвертеться!
Закончив читать, он надел подсохшую рубашку и взял в руки картину. Расправил ее, положил на спинку дивана ближе к свету, отошел и стал всматриваться, стараясь понять идею. Вера приблизилась, прислонилась к нему:
- Мы тут вчера с девчонками обсуждали, и я им сказала. Теперь тебе: вот что я вижу. Смотри, она подняла глаза вверх, к небу, а это что значит? Ну, на религиозных картинах, например – где Магдалина на покаянии.
- Обращается к Всевышнему? Но мы не молились и не каялись.
- Это неважно, - сказала она с ударением, взяла его под руку, прижавшись грудью и перейдя на громкий шепот. Это ее приближение не вызвало у Олега желания отодвинуться, напротив – прикосновение казалось благом, и он слышал ее шепот:
- Знаешь, у нас в деревне была такая бабка, баба Саня Балагурова, такая вроде не от мира сего. На любой свадьбе или там поминках выступала, и ее слушали. И приглашали, хотя и не все. Говорила хорошо о Боге и что от него исходит. Внушала, мягко так, что красота цветов, деревьев, людей, животных – лицо Бога, что он его показывает людям: «Вот, любуйтесь! Это вам мое напоминание». И что в душе человека есть Божье начало. И баба Саня говорила: соединяйте Божье в себе с Божьим в природе и наслаждайтесь этим. Голос у нее такой певучий был, как начнет – заслушаешься! И ее не обрывали. Скажет свою речь – и вроде светлее стало. Ее спрашивали: кто ты такая, что проповедуешь? А она говорила: старица я, от себя просто, мне Бог это поручил людям говорить.
- Как старец Зосима у Достоевского?
- Да, у нас одна тоже сказала, что у Достоевского. Но то – написано, а то – в жизни, ты бы только ее послушал!
- А картина?
- Так вот это и есть! Они обратили взор вверх, забыли все, что в них было дурного, и свое божеское устремили вверх, к Нему, к божескому в природе. И они так красивы, потому что в них истина.
- Но ведь изображали Адама и Еву, изгоняемых из рая, совсем по-другому!
- Вот-вот! И у нас одна говорила. А я думаю, что неправильно это. Как Снежана изобразила, так надо!
Воображение Олега воскресило сияющие снежные вершины гор, он вспомнил кадр из фильма об альпинистах, где женщина, вытянув своего напарника из расщелины, показывала тому на вершину. Еще ему вспомнились статуя Мухиной «Рабочий и колхозница»,  скульптура Кановы «Вечная весна». Тяга его и ее к вечному, прекрасному, высшему…
- Пойду я, - сказал он. 
- Погоди, наваждение с тебя сниму. Будешь спокойно трудиться, жениться…
Она встала перед ним, расположила над его головой свои ладони, потом сжала их и будто отбросила что-то в сторону. Обняла и поцеловала, расплющив его и свои губы:
- Я тебя никогда не забуду. Приходи, если что!
Он надел пальто и шапку, подошел к входной двери. Внезапно зажегся электрический свет. Она достала ключ, отворила, бережно прикоснулась к его плечам и стояла в дверях, стояла долго, пока он не скрылся в мелькающей хлопьями завесе. Он оглянулся однажды, и ему запомнилась навек ее светлая статная фигура, в которую били и ничего не могли сделать с ней белые вихри пурги.