Пуля моей ненависти

Моему другу Любомиру Великовяземскому посвящается

Он был плохим актером, никаким режиссером. Вдобавок к этому возвел себя в ранг звезд, - вел себя подобающе, везде высказывал свое мнение, единственно правильное, беспробудно бухал и трахал все что движется.
Удержаться на плову ему помогали, кроме денег, родственники. Один дядя был директором Большого театра, тетя спала с худруком Другого Большого, а очень дальний родственник был киношным режиссером, таким большим, что имя его произносили шепотом нагнув голову и потупив глаза.
Плесень его известности питалась слухами, подкармливалась рекламой производимой фирмой, с которой он имел доход.
Когда мы познакомились, я не знал кто он такой. Он был жалким перепившим пареньком, который обливался слезами на поминках актера.  Наткнулся на него в туалете, он сидел на полу и рыдал. Я подумал, какой должна быть сила любви к ушедшему, чтобы взрослому мужику рыдать взахлеб. Однако когда я вез его на такси к нему домой, он хохотал, потом хныкал, чтобы я остался с ним, потому что он боялся остаться один. Через мгновение спал, а я пил хороший коньяк, читал книгу в удобном кресле под вибрации музык из хорошей стереосистемы. Когда заканчивалась очередная тема, и в тишине мне вспоминался усопший, смерть казалась нереальной. В такие моменты, когда ты сыт, под хмельком, слушаешь хорошую музыку и читаешь удивительную книгу, единственной реальностью считаешь жизнь. Дискомфорт смерти исчезает из поля зрения. Был только дискомфорт храпа из соседней комнаты.
А одиноким он не был. Не любил его никто – это да, но всегда находились прилипалы, которые считали его деньги, прощупывали связи и за рюмку коньяка могли отсосать у не мывшегося неделю.
Мне от него ничего было не надо, за это он меня и полюбил.
- Люблю тебя, друг, Великовяземский, - бывало, говаривал он.
А я… Он меня бесил. Не люблю зануд и пустых людей. Он таким и был. Я же был разочаровавшимся неудачником. Неудачи которого состояли в силе актерского искусства. С моих спектаклей людей уносили с сердечными приступами или задохнувшимися от смеха или захлебнувшимися слезами. Пытался играть слабо. Но люди все равно хватались за сердце, за животы или же выворачивали от смеха челюсти. Меня не принимали в театрах. Он все изменил.

Утром после поминок он нашел меня дремавшего в кресле вопросом:
- Ну и что я вчера вытворял?
- Сначала плакал…
- С чего это? – удивился он.
- Мы вообще-то на поминках были…
- Не потому. Я вообще туда случайно заглянул…
- Тогда не знаю.
- Что еще интересного?
- Потом потешался, потом я тебя вез на такси, потом ты  заснул.
- Интересная программа. Что же меня на слезы пробило?
- Не знаю.
Я смотрел, он стоял передо мной совершенно голый, ничуть не стесняясь.
- Я поеду, - сказал я.
- Погоди, - остановил он. – Давай похмелимся.
- Я не похмеляюсь.
- Тогда выпей. Неужели ты оставишь меня одного? Я не могу пить один.
Делать было все равно нечего, и я решил посвятить этот день пьянству. Подумав о том, что меня еще накормят. Я жил впроголодь. Меня подкармливала сердобольная соседка по коммуналке и напарник сторож. Я подрядился охранять какую-то контору по ночам, раз в трое суток, когда меня поперли из театра.
- Ну, рассказывай! Ты кто? – заявил он, выпив рюмку.
- То есть? – не понял я.
- Как зовут? – спросил он.
- Любомир… - представился я. – Любомир Великовяземский (http://proza.ru/avtor/lyuba).
- Звучно. А чем занимаешься?
- Я актер.
- Ты актер? – он заржал. – Ты?! Какая неприятность, - уронил он, отсмеявшись.
- А что здесь смешного? – спросил я.
- Просто смешно. Я тоже актер. Максим Трибьют, - представился он.
Я представил с кем имею дело.
- Прочитай что-нибудь, актер, - с издевкой попросил он.
Я прочитал:

Я проснулся. Бездонная синь
птицу чёрную вдоль окна
светом двигает: ну-ка, сгинь!

Лапа-взгляда в зенит упёрта,
это небо – ещё один нимб
моего задремавшего чёрта.

Он долго молчал, вглядываясь в меня.
- Глубоко. Сразу представляешь этого черта… Его нимб величиною с небо. Живенько… Ты актер, - подтвердил он и хлопнул меня по плечу.
Ненавижу, когда ко мне прикасаются! Необходимость передачи предмета – это я терплю. Неосторожность – тоже. Воспринимаю женские ласки, но когда вторгаются грубо, нарушая границу моей ауры… Ненавижу!
- Слушай! А давай спектакль сделаем! Ты и я!
Он налил коньяка.
- Меня не ждут в театрах, - ответил я.
- Почему это?
Я в двух словах рассказал. Он на меня вылупился, словно увидел собственную задницу, поросшую зеленой шерстью.
- Так ты тот самый? – воскликнул он.
Я выпил рюмку.
- Я думал ты вымысел.
- Можно сказать и так.
- Мы должны сделать спектакль… Ты и я!
- Я говорю, для меня путь в театры закрыт.
- Да пускай они дохнут на наших спектаклях, как мухи! Дополнительный пиар! Я все устрою. Они не только пустят тебя, но и будут драться за то, чтобы мы играли у них!
Он сидел на табурете по-прежнему голый и восхищенно на меня мыргал.
«Да, - думал я, – ты будешь прикрываться мной, как фиговым листком…»
Что ж меня это устраивало. Выбирать было не из чего. Я не могу без сцены.
- Что задумался, - воскликнул он, снова хлопнув меня по плечу. – Забудь о неприятностях!
«Неприятности похоже только начинаются», - решил я а вслух сказал:
- Согласен. Делаем спектакль.

Я взял пьесу на двоих у хорошего писателя, моего друга Ежика Медвежонкова (http://proza.ru/avtor/ezhikm). Через неделю мы начали репетировать. Всё что делал он, было отвратно. Спорить с ним было бесполезно. Я избрал другую тактику. Подмешивал идеи в законьячные разговоры и процесс шел успешно. Спектакль вырисовывался. Я был фиговым листом, прикрывающим его «достоинства», а на листе прожилками проявлялись достоинства пьесы, события и герои.

Однажды перепив, я нечаянно упомянул о своей любви. Тайной и неразделенной.
Она для меня была мечтой. Молодая, талантливая, уже известная. Я встречался с ней несколько раз, когда заходил к товарищам. Мы познакомились, но я робел, как мальчишка…
- Это та низкосракая пигалица с тонкими ногами, - вспомнил он.
- Да, - мечтательно ответил я.
Через день он мне рассказывал, что в постели она ничего из себя не представляет, что у нее маленькие сиськи и небритая промежность.
Если бы у меня был пистолет, я бы не задумываясь отстрелил ему член, затем ноги и руку, потом выстрелил бы глаз. Обязательно принес бы телефон, чтобы он сам вызывал скорую. Сука!

Я смотрел телевизор. Он сделал обалденную рекламу. Чуть ли не каждый день он показывался на экране, то как герой, то как эксцентричная личность… Упоминался и новый спектакль, который должен стать «супер-супер!».

Мы репетировали последнюю сцену. Он долго целился в меня из незаряженного пневматического пистолета позаимствованного у моего напарника по службе, потом прикладывал пистолет к своей голове и спускал курок. Как я страстно желал, чтобы пистолет был заряжен. Чтобы это был другой пистолет. Я представлял, как голова его разлетается на куски. Это было в роли.
- Молодец, хорошо играешь, - заметил он, после репетиции за рюмкой коньяка. – Я даже верю, что ты меня ненавидишь.
- Знаешь, я псевдоним себе сценический придумал.
- Ну!
- Фигов.
- И что?
- Послушай, как звучит: артист Фигов! – я хотел его купить на эту фразу.
- Смешно! Только зачем? У тебя же звучная фамилия, поменять Великовяземского на Фигова, как-то странно.
- Может, забудут мое прошлое.
- Артист Фигов – прикольно. Любомир Фигов.
- Нет. Не Любомир – Лист.
- Макс Трибьют и Фигов Лист, - попробовал он на вкус сочетания. – Лабуда. Любомир Фигов – так лучше.
Покупка не получилась.
- Тогда оставляем, как есть.
- Великовяземский слишком звучно. Фигов – проще. Это хорошо. Пускай будет так. Я уже вижу афиши!

Макс потерял пистолет, с которым мы репетировали.
- Ты бы видел! Ты бы видел, как она скакала! – ржал он.
- Кто? – не понимал я.
- Да бабка Маша, гардеробщица!
- А что она скакала?
Он скрючился от смеха.
- Она плясала! Я палил ей по ногам, а она плясала!!!
- А если бы тебе так?
- Нет. Это уже не смешно.
- Где пистолет?
- Да, просрал где-то. Напился, как свинья.
«И что теперь я скажу напарнику? – думал я. – Штука дорогая».
Во мне все кипело. Я представлял бабу Машу, всегда приветливую. Представлял ее, старую женщину, испуганно подскакивающую и пьяного развлекающегося придурка. Его мерзкий смех. Урод.
- Да не парься ты! Фиг с ним, с пистолетом.
- И как мы будем репетировать?
- У меня есть сабля, - заржал он.
Я взял лист текста пьесы, свернул в полоску. Из второго листа свернул такую же пошире. Соединив их, получилась вполне сносная модель пистолета.
Складывание из бумаги было моей страстью. Меня поражало, когда из плоского прямоугольника появлялись фигуры, путем несложных манипуляций.
Я прицелился в него. Я бы выстрелил ему в сердце. Хотя для него это была бы не смертельная рана.
Он выхватил пистолет.
- Ты смеешься? Мы будем с этим репетировать?
- А почему бы и нет?
- Я так не могу. Давай напьемся. Что-то  я сегодня не расположен…
Он достал коньяк.
- Порепетируй все-таки, - напутствовал я его, уходя.
- Ладно, - буркнул он.

На следующее утро я проснулся и включил телевизор.
«Погиб Макс Трибют, - тут же заявил диктор, я замер и ловил каждое слово. – Известный актер, режиссер, владелец рекламного агентства, эксцентричная личность. Его нашли дома с простреленной головой. Орудие убийства не найдено. В руке он сжимал бумажный пистолет»…
Дальше я не слышал.
Он застрелился. Застрелился из бумажного пистолета… пулей моей ненависти.