Знакомство с Брубеком

         Будильник прозвенел ровно в восемь. Проклиная эту чертову, пунктуальную консервную банку, я распахнул глаза и мертво уставился в потолок. Надо вставать и выполнять свое обещание помочь Валерке с ремонтом «Москвича». По установившейся процедуре и традиции побудки я поднял вверх руки и сжал кисти вокруг воображаемой перекладины, затем, тужась и кряхтя,  начал подтягиваться к призрачной палке. Но каждый раз это кончалось тем, что после невероятных усилий и напряжения руки вместе с  мнимой перекладиной оказывались у меня на груди. Со стороны все выглядело, наверное, забавно и даже идиотично, но не было никого, кто мог бы помешать мне дурачиться на кушетке и сражаться с непокорной перекладиной. Еще несколько резких движений руками, но¬гами и я пружиной выскочил из своего ложа.

         Уличная дверь захлопнула темную сырость подъезда, и я мгновенно  погрузился в тепло и яркий свет разлившегося по городу летнего утра. Валеркин дом находился неподалеку от моего, на набережной Яузы и я двинулся в его сторону вдоль чугунного парапета. Мутные с бензиновыми и масляными узорами вóды несчастной реки несли вперед к устью разношерстный, разноцветный мусор. Я шел и смотрел на противоположный берег. В бетонной стене набережной зияли отверстия разного диаметра, и из каждой дыры что-то лилось, что-то сочилось. Отходы производств отравляли реку, губили ее, и было каждый раз смешно и грустно наблюдать как один единственный трудяга - земснаряд черпал со дна в баржи грязь, а небольшой катер куда-то их оттаскивал. Этот процесс длился годами, десятилетиями. Днем и ночью из разинутых пастей труб вытекали нечистоты, и с упорством Сизифа речники тягали свои баржи.

        Во дворе возле папиного «Москвича» стоял Валера, рано, не по возрасту облысевший и от того казавшийся значительно старше.

        - Ну что, Валер, начнем? Домкрат, ключи, диск сцепления есть? Ну и хорошо. Давай начнем.

        Я поддомкратил машину, постелил тряпку и полез снимать коробку передач. Все в машине было грязное, везде что-то  подтекало и капало - в общем, настоящий советский автомобиль. А тут еще и сцепление полетело. Чертыхаясь, матерясь, напрягаясь до надрывных стонов от нечеловеческих усилий, вкладываемых в откручивание заржавевших болтов и гаек, я все же продвигался вперед, и вот уже коробка освобождена.

         И вдруг в этот момент откуда-то сверху зазвучала музыка та¬инственная и незнакомая. Без сомнения музыканты играли  джаз, который я безумно любил и заслушивался им по ночам у приемника. Пианист вел витиеватую, довольно сложную тему, которая вызывала ассоциации с Бахом. Все фразы были изысканны и точны, одна за другой они выстраивались в стройный полифонический ряд и создавали волшебно интригующую музыку. А вот вступил саксофон. С красиво обыгранным подъездом музыкант продолжил тему и стал импровизировать, возводя пространственные мелодические конструкции и все это с легким, хрустальным звуком.   
               
         Я вылез из-под машины, Валера вопросительно посмотрел на меня:

          - Что-то нужно?

          - Да, Валер, нужно. Мне надо знать, откуда несется музыка.

          - А, это у Жорки, вон видишь окно на третьем этаже. Он, наверное, квасит сейчас. Обычно Жорка всегда, как поддаст,  включает на всю мощь свой «Днепр».

      Грязный, чумазый, я направился в указанном направлении и, остановившись под окном, задрал голову вверх. Саксофонист на альте плел замысловатое и в то же время простое и мелодичное кружево. Мне подумалось, что музыка завинчивается по какой-то спирали все время вверх, и я себе ясно представил это зрительно - именно по спирали вверх, к небесам. Небесная музыка. Но кто играет? Что за музыканты?

     Ноги сами понесли меня к подъезду. Я шел на звук, который по мере приближения к третьему этажу все усиливался. Несчастные  соседи у этого парня, они, наверное, ненавидят его вместе с джазом. Вот и третий этаж - звук на полную катушку. Я, посмотрев на свои грязные руки и на девственно белую кнопку звонка, аккуратно, ногтем нажимаю на нее. Динамики разрываются от всей мощи, на которую способен «Днепр» и, видимо, заглушают звонок, тем более что я позвонил чересчур деликатно. Тогда решительно грязным пальцем я нажимаю на кнопку, и, наконец, дверь открывается. В полумраке прихожей стоит парень в белой футболке, круглолицый,  лицо его красное  от выпитого и от радости жизни, которая царит сейчас здесь. Небольшие, круглые глазки лучатся хмельной добротой, а рот растянут в дружелюбной улыбке.

        - Это что еще за Белоснежка? Белоснежка, Белоснежка, - несколько раз повторил он, каждый раз заходясь от смеха и радуясь за свою собственную образную находку. Отсмеявшись, парень уставился на меня и дружелюбно, безо всякой агрессии спросил:

        - Ты кто такой и почему ты такой грязный? Чего тебе надо?

        - Хочу узнать, что это за концерт звучит, и кто там играет?
       - А-а-а, вот ты какой! Тогда проходи, проходи, Белоснежка, - и он снова завелся в смехе.

     Я прошел в комнату, где стоял магнитофон. В ее скромном убранстве бросались в глаза ноты и журналы «Америка», в беспорядке набросанные на пианино, затейливый подсвечник да гора пустых бутылок в углу и графин со стаканами на журнальном столике.

        - Меня зовут Жора. Хочешь выпить?

       Я представился и принял предложение. Жора тут же плеснул в два стакана из графина и повернул голову ко мне:

        - Ты пьешь разбавленный или чистый?

        Не задумываясь ни на секунду и не помышляя о последствиях, я бросил:

        - Чистый. - И выпил залпом. Во рту все обожгло, слезы ударили по глазам и я начал шарить в поисках воды. Стакан с ней тут же оказался у меня в руке - это Жора, молча и с интересом наблюдавший за тем, как я справлюсь с нелегкой задачей, заранее все подготовил. Потом он выпил сам, и начался наш разговор.
               
     - Этот обалденный концерт записан в 57-м году и называется «Джаз Импрешенс оф Евразия», а играет его квартет Дейва Брубека, знаешь такого пианиста? С ним Пол Дезмонд на альтушке, Джо Морелло на барабанах и Джо Бенджамин на басу. Вся музыка написана Брубеком, вот сейчас звучит его посвящение Шопену, называется «Дзянкуе». В переводе с польского означает «Спасибо». Послушай - и сентиментальная подпьяненная слеза вытекла из его глаз.

          Я слушал соло Брубека и наслаждался каждым звуком, каждым пассажем удивительно тонкой музыки, соединившей прошедший 19-ый век с 20-ым. Закончилась композиция, Жора остановил магнитофон и с нескрываемым искренним любопытством начал интересоваться мной: откуда я, какое отношение имею к джазу, что у меня есть из записей и дисков, как провожу свободное время, что читаю. Я подробно отвечал ему на все вопросы, и мне нравилось, что он внимательно слушает меня и не перебивает.

        -  А что это была за первая тема, которую я услышал во дворе? - перейдя от ответов к вопросам, обратился я к Жоре.

        Жора молча подошел к магнитофону, врубил перемотку, потом старт и с первыми звуками спросил:

        - Ты об этом? Это шедевр - «Бранденбургские ворота», но не Баха, а Брубека.
Мы стали с ним молча слушать, и я обратил внимание: Жора нет-нет, да подглядывал за мной, как я реагирую, как слушаю, как воспринимаю музыку. Его любопытство мне было ясно и понятно. Этот изысканный концерт  служил некой лакмусовой бумажкой, с помощью которой он меня проверял. Молча, периодически осушая стаканы, мы прослушали всю запись.
Жора с самого начала сидел у пианино, и слезливо-сентиментальное настроение накатывало на него, оставляя влажные следы на красных щеках. Вдруг он начал играть в настроении только недавно прозвучавшего посвящения Шопену. Вот явственно закончилась красивая, но также незнакомая мне тема и начались вариации, которые он тщательно вырисовывал правой рукой, а левой, мягким туше добавлял красивые аккорды.

        - А это что? Какая потрясающая музыка.

        - Шопен, мазурка ля-минор. Это здорово, что она тебе понравилась. Хорошая музыка, как ты понимаешь, совсем не обязательно джаз. Только ограниченные кретины, а таких полно, зацикливаются на чем-то одном, отвергают и не признают остального. Вот Брубек, видишь какую клевую музыку написал и посвятил великим европейцам, хотя сам американец.

     За окном раздался свист. Я, вспомнив о Валерке, выглянул на балкон: несчастный, брошенный, он беспомощно разводил руками и взывал к моей совести. Но тут на помощь мне пришел Жора:

         - Валерка, хватит дурака валять, давай лучше жми сюда, все равно  тебе сегодня никто ничего уже не сделает. А у нас тут и для тебя найдется.

        Валерка подумал, махнул рукой и рванул в подъезд.  До ночи мы гудели, магнитофон не выключался, и американцы один, сменяя другого, испытывали старенький «Днепр» на выносливость. Столько прекрасной джазовой музыки я не слышал еще никогда, счастье переполняло меня, я понимал, что в моей жизни произошло что-то очень важное.

                …………………………

    Прошли годы. В 1996 году я был в Копенгагене на концерте Ми¬шеля Петручиани, несчастного, измученного природой карлика - счастливого творца, великого пианиста. Концерт проходил в здании цирка при забитом до упора зале. Петручиани играл соло. В огромном цирковом пространстве стояла абсолютная тишина, которая взрывалась только после окончания каждой пьесы. Закончилась программа. Зал бисирует, стоя. И тогда маленький человечек на своих костыликах подходит к роялю, садится и на мгновение задумывается. Зал замирает, кажется, что слышно как бьется от волнения сердце музыканта. Вот раздаются первые звуки. У меня перехватывает горло и режет глаза, я готов расплакаться. Петручиани играет… мазурку ля-минор Шопена.
                .........………………………

         В последний приезд в Москву Дейва Брубека в его честь был прием в доме американского посла в «Спасо Хаузе». Играли наши музыканты, играл маэстро. И вот последняя композиция. Брубек говорит, что сыграет свою самую любимую тему и, выдержав продолжительную паузу, начинает играть… свое волшебное посвящение Шопену.