Дорога к сыну, 2-7

Долго длилось молчание. Секунды, словно   струи вечно сущего фонтана, поднимались к бесстрастным глазам ночного неба, целовали их и возвращались на землю уже звёздным шелестом, собирались в невидимые ручьи, стекались в вековечную реку бытия и снова поднимались к небу.
«Ты избавил меня от зла, и теперь пусть Аллах, Мудрый и Справедливый, избавит тебя от тягот жизни и поможет в твоих делах, почтенный Устоди Дилкушод.  Пусть великая рука пошлёт счастливую звезду правоверного, чтобы она озарила твою дорогу праведным светом благочестия и благоразумия во мраке человеческих душ, открыла людям глаза, освободила сердца от зависти, обиды и мести, помогла отыскать истину на дне колодца и нашла твоего сына, указав на него своим лучом. Иди, мудрый старик, светлой дороги тебе и щедрых и открытых людей, как твоё щедрое и открытое сердце!» - тут Мустафа бросил себе в ноги автомат, тот глухо ударился о камни, и юноша подошёл к раздетому старику, обнял старые, но ещё крепкие плечи.
«О старик, - вновь заговорил оступившийся, но не опустившийся до состояния зверя-убийцы Мустафа, - то, что прежде было словом, ныне стало словом мудрости, и это слово – слово “отец”!»
И только старик услышал это слово, как загорелось его сердце огнём любви, как воспарил под звёзды его Дух созидания, как прослезились его глаза, которые видели дальше и больше, чем у самого зоркого человека. Старик весь преобразился, просветлел, приосанился и воскликнул после, почувствовав в себе великую силу благодатной таджикской земли  и счастливых народов, проживающих на ней, но сегодня, по чужому навету и злому умыслу, преданных крику отчаяния, слезам боли и зубам смерти: «Ко мне с этим! Отныне ты - мой сын!»
И, воскликнув так, мудрый старик, продолжал говорить, ощупывая и осязая своего ново обретённого сына:
«Достаточно со злодея и того, что он сделал, с жадного – его скупости, а с пустого – его глупости, а с тебя, мой сын, Мустафа, - достаточно твоей доброты. Ты дважды подарил мне жизнь, а я обрёл третьего сына, и отныне стал самым счастливым отцом, слава Аллаху, Вседержителю мира людей и вселенной. Благодарю тебя, сынок, и слёзно прошу о том, что, когда кончится война, возвращайся домой, ибо мы давно заждались тебя – приготовили плов признательности, напекли лепёшки радушия, расстелили достархан гостеприимства, а ты не приходишь, заблудившись в дебрях человеческих душ. Где ты так долго ходил? Но не остыл в пиалах чай нашего благоразумия, и не высохла халва нашего благочестия, поскольку твой дом ждёт тебя!»
Тут выступили слёзы на глазах юноши и старика – счастливые слёзы счастливого отцовства и счастливой юности. И на миг Звёзды погасли, Река, Ветер и Время остановились, увидев нечаянную влагу из недр стариковой души и раскаяние не                попранной совести молодого человека. И в который раз природа, от земли до неба, почтительно стихла, и в этой воцарившейся тишине навстречу друг другу и  после – в одном направлении шли, жили и бились два больших сердца, воплотившие все мыслимые и немыслимые пространства, пределы планетарного и вселенского мироздания, и то были сердце Юсуфа, по прозвищу Дилкушод, и сердце Мустафы, по прозвищу Воробышек.
«Только прошу, - снова заговорил старик, обнимая и целуя своего нового сына, потерянного и обретённого, силился увидеть его слабыми глазами и не видел, и потому полностью доверился своим рукам и губам – он благодарно целовал лицо и руки юноши, - и торопился излить из кувшина отцовской любви сладостную амброзию благоговейной любви, которая со временем настоялась и окрепла, как хорошее вино, - прошу тебя, сынок: никому не давай знать о своём прошлом – достаточно и того, что знает Бог и знаю я. Это время случилось тенью и осталось тайной, а ты вручи Аллаху свою судьбу и живи, как подскажет твоё возрождённое сердце сильного мужчины, и сила твоя будет в том, чтобы впредь не быть рабом дурных помыслов и поступков».
«А пока, - продолжал старик, - пусть молчит твоё сердце, о молчаливое из молчаливых и молчаливейшее из молчащих. Пока оно ещё не окрепло, как желторотый птенец, не стало в силу, ты береги своё сокровище, ибо каждый может обидеть этого ребёнка. Но придёт день – не торопи его, ибо у яблока сознания и граната сокровенности свои сроки созревания, и станет твоё сердце крепким и сильным, богатым и желанным. Насколько ты богат своей любовью к людям, настолько ты – Человек! И запомни, мой многострадальный и возмужавший сын, чем больше ты отдаёшь людям, тем больше знаний и умений открывается тебе, а это великий и бесценный дар, ибо в каждой твоей мысли, в каждом твоём слове, в каждом твоём поступке откроется Аллах, Справедливый и Милосердный. И всякое зло станет бессильным пред тобой, а всякое добро притянется тобой!»
Старик здесь замолчал. Не стоит больше говорить. Слова, как золото и лекарство, имеют вес, цену и меру.
«Отец, будь я наместником пославшего нас в этот мир скорби и печали, то наградил бы тебя почётной одеждой созидательного духа и вселенской любви. Пусть я, обманутый воин в халате бандита, но в моей груди бьётся чистое сердце, и оно умеет слушать и видеть. Мне ничего не остаётся, как с миром отпустить тебя – иди, отец, в мир людей и неси мир своей доброты и свет любви своей в усталые и мрачные души людей – они ждут тебя. Нет у меня больше права, задерживать тебя – ступай, отец с миром, как капля человечества в его океан. Я же останусь здесь – должен вернуться к своим людям и рассказать им правду, и мы станем молить Аллаха, чтобы он дал силу твоим немощным ногам и слепым глазам, а твоему сердцу – нескончаемую любовь к людям, не взирая на то, какие они. Не их вина в том, а воля Аллаха, который каждому человеку предоставляет право выбора – служить ангелу доброты или ангелу зла».   
Сказал это Мустафа, выросший пред лицом Аллаха, Всеобъемлющего и Всевидящего, из скромного воробышка до могучего орла, вздохнул полной грудью чистый воздух, свободный от греха и насилия, и продолжил:
«И, отец, выслушай меня на прощание. Если всякому дыханию в урочный час суждено стать последним, то всякому человеку долженствует быть источником радости.  Тогда весь мир согреется сердечным теплом просветлённого разума, и воцарится в людях великодушие и милосердие, согласие и добрососедство. Сосед не ударит собаку соседа, а тот не убьёт соседа за лишнюю лепёшку, поскольку люди забудут зависть и вражду - детей шайтана. Они откроют свои сердца и примут детей солнца – любовь и уважение, но без чинов, должностей и званий, по зову совести, а не по звону монеты. Эту истину я понял сегодня ночью, когда ты стоял босой и раздетый, а в тебя бросали камни, и они беспомощно падали к твоим ногам. Благодарю тебя, почтенный Устоди Дилкушод, за этот час прозрения, и готов целовать твои следы на этой грешной земле – если прозрел один, то есть надежда и вера, что прозреют другие…»
Он накинул на зябкие плечи старика, отобранный Диловаром халат, и уткнулся в старейшую, но ещё крепкую, грудь от обуявшей его радости, дыхание прервалось, и слёзы благодарности и признательности брызнули из глаз, и юноша благоговейно опустился на колени, и ткнулся лицом в грязные, сбитые в кровь стариковские ноги, и стал целовать их, читая молитвы и распевая хвалу, а после упал на землю и стал целовать камни, на которых стоял бобо Юсуф, по прозвищу Дилкушод.
«Не надо, сынок, не надо… - растроганно заговорил старик, обративши к небу незрячий взор, задрожал голос старика, а в его глазах задрожали отражённые звёзды. – Сохрани моё сердце для своих внуков, сохрани себя для моей любви… Но прости, Мустафа, мне пора идти – мой любимый мальчик, Азиз, заждался встречи в Душанбе».
И старик продолжил:
«Ради любви к людям я повязался зуннаром* сострадания и соучастия и спешу к ним, поскольку они – мой достархан, мой очаг, мой дом. Только им и Великому оку я обязан тем, что имею, имел и буду иметь. Пусть воздух надо мной сменился, и путешествие поистрепало одежду моих лет, и пошёл трещинами камень моего здоровья, но в мыслях своих, но в словах своих, но в поступках своих я остался прежним – своё сердце отдал на служение людям.  Пусть я прожил столько, сколько прожил, как определил Аллах, Властный над каждой вещью и каждой вещи создавший причину и следствие, но я всегда знал и знаю поныне, что на этой земле есть лишь единственное и почётное звание пред Богом и людьми – это звание Человека. И тот будет счастлив вдвойне, кто ещё при жизни своей обретёт это звание, благодаря собственному благочестию и благородным деяниям, устранив порок и вред в сердце своём».
Теперь пришла очередь замолчать старику, и он, продолжая слепым взором обозревать затихшее небо, очарованное человеческим прощением и любовью, гладил и ласкал повинную и раскаявшуюся голову Мустафы, который сейчас стоял на коленях у ног старика, и беззвучно плакал.
«Что может быть выше и больше любви, если любовь это и есть сам Аллах, Высокий и Великий! – снова заговорил Юсуф. – Аллах нас порождает и взращивает, помогает нам и воспитывает, заботится и отвечает за нас, и да продлится его имя и слава на земле, омин!»
«Омин!» - глухим эхом повторил следом за стариком Мустафа, уткнувшись в его ноги.
Текло в небытие уходящее и никогда не стареющее Время, текла в неведомую даль невидимая в ночи Река, текли в неизвестные просторы струи холодного зимнего Ветра, текли на землю Звёзды неслышными лучами, текли слова Юсуфа от края в край земного мира и возвращались на круги свои. Всё приходит и уходит, возвращается и начинается заново, но остаётся прежним лишь одна суть, и эта суть вне времени и пространства – она всегда и везде.
Мустафа снова лежал у стариковских ног и ел землю за грехи свои и преступления, давился и плакал, уязвлённый собственным безволием и внушённой  жестокостью. Он плакал, увлажняя ноги почтенной старости жаркими слезами сыновней любви. Раскаявшийся сын хотел согреть своим теплом озябшие ноги мудрого отца.
Вот старик наклонился, осторожно отнял рыдающего юношу от ног своих – о Аллах, Великий и Милосердный, сколько слёз и страданий может вместить обыкновенное человеческое сердце, сколько боли и несчастья, что Вселенная давно бы разорвалось в лоскутки, от безысходности и отчаяния, не в силах перенести обрушившиеся испытания и не способное остаться собой?  Прежде он снял со своих плеч возвращённый халат, постелил на камни и положил на него ново обретённого сына, который исходил слезами нечаянной радости и непреходящей тревоги. Только не мог юноша рассказать об этом старику – не смел задерживать его на долгой дороге к сыну, а одинокая фигура Юсуфа уже спускалась вниз, по склону, навстречу раскинувшемуся впереди бескрайнему полю человеческих судеб, чтобы усталые и продрогшие колосья людских душ приласкать и успокоить своей тёплой и широкой ладонью великого труженика и радетеля легендарной и славной таджикской земли.
Тут старик остановился – в сердце его закралась неведомая тревога. Он повернулся и бросил в ночь, которая чёрным невесомым дымом застлала небо и землю: «До свидания, сынок, - береги себя, заклинаю Аллахом, и приходи домой, ибо твой дом и твоя семья ждут тебя!»
А тем временем за его спиной уже забрезжил рассвет – рассвет надежды. Старик надеялся встретить со старшим сыном, Азизом.
А Мустафа, человек, заблудившийся в своих помыслах, но увидевший нынче свет старого сердца, ответил голосом своего состояния: «Иди, старик, шейх* моей судьбы, и да хранит Аллах фиал* твоей мудрости и эдем твоего сердца, а ты прости мне собаку!..»
«Рекс простит, - подумал про себя старик и прокричал: - Он уже простил, Мустафа, хурсанд,* а ты живи с миром!»
Крикнул мудрый старик и смахнул слезу – это звёздная пыльца попала ему в глаза, а сердце кольнуло иголкой тревоги, повернулся Юсуф спиной к разлуке и сделал шаг, другой, третий…
И в ту же минуту, словно подтверждая его тревогу, вдруг к звёздам поднялся собачий голос, и старик вздрогнул, поскольку это был голос убитого Рекса. Именно голос, а не тоскливый вой к покойнику, но и не радостный лай к живому. Но голос невыносимой боли, когда один брат плачет по утраченному другому. Равный звал равного.
И споткнулся старик, и остановился. «Мустафа!» - закричал он и побежал назад, на голос собаки.
«Мустафа!» - кричал бобо Юсуф, задыхался на бегу и корил себя, что не подумал взять с собой мальчишку, не предложил разделить трудную дорогу. Старик, не чуя ног, бежал по памяти сердца, ведомый отцовской болью. Он бежал, стараясь обогнать падающие звезды, падающие секунды, падающие мысли: «Мустафа!»
«Помирись с тем, кто обидел тебя, - говорится в священном хадисе, - помилуй совершившего злодеяние. На зло отвечай добром!»
И старик Юсуф помирился с тем, кто подневольно обидел его, помиловал того, кто совершил злодеяния, на чужое зло ответил своим добром и в лице прощённого обрёл третьего сына. Но ныне, так открылось, старику с Мустафой случится беда, и Юсуф заспешил, заторопился, чтобы своей грудью принять смертельный удар, предназначенный Воробышку.
«Муста!..» - крикнул старик, и одновременно раздалась автоматная очередь.
Частые удары железных молотов Смерти разбили чугунный живот Ночи, и Ночь обмякла, осела, как царский шатёр, лишившийся опоры, и чёрная густая кровь Азраила потекла по камням, разъедая землю и сбивая с ног. Старик упал на землю и стал лихорадочно шарить перед собой дрожащими руками. Руки дрожали, сопереживали и сострадали, как слепые глаза Юсуфа, полные слёз. Они совершенно ослепили его и утопили последнюю надежду на выздоровление. Старик ослеп. Здесь. Сейчас. О Аллах, Вседержитель мира!..
С гор подул холодный порывистый ветер. На небе среди звёзд закачались лодки туч, тучи расправили паруса и поплыли прочь от страшного места. Ветер на барбате*,  Река на халькалях*, Звёзды на рубабах* играли печальные мелодии по утраченной человеческой душе, а все семь Иклимов* солнечного и подлунного мира оделись в индиго – в траур старого сердца.
«Так будет с каждым, кто отступится от веры!» - прозвучал голос Диловара, бандита и убийцы, раздались удаляющиеся шаги, и всё стихло.
Снова, как тысячи, как миллионы лет назад, полыхнуло животворящим огнём в древней восточной кузне, где древний кузнец без устали бьют тяжёлым молотом по наковальне, высекая искры будущих дней. Бобо Юсуфу стало невыносимо больно. Так больно было в тот день, когда он увидел по телевизору перекошенное от ужаса и боли лицо Азиза, увидел испуганные глаза старшего сына, которые беззвучно кричали на всю планету, на всю вселенную: «Отец, помогите мне – как больно!»
В те дни рядом был Рекс. Были люди, сельчане, которые собрали старика в дорогу. А сейчас только он один. Ни Рекса… Ни Мустафы… Ни Ази…
«Нет, нет и нет!!!» - испугался старик последней мысли своей и прогнал её вон из головы.
И последняя изгнанная мысль упала на сердце, и сердце от боли раздулось, как земной шар. И сердце сжалось от боли и стало крохотным, как атом. Старик готов был вырвать его с корнями, как сорняк, чтобы оно зарослями боли не заглушало нежные ростки радости. Он готов был зажевать его живьём, как трепыхающегося красного птенца, но только за тем, чтобы не чувствовать, как вы его душе рушится вселенная гармонии и порядка, созданная рукой всемогущего Аллаха, как обломки её падают на стариковские плечи.
Старик дрожащими от боли и гнева руками безостановочно шарил по земле, по камням и ничего не находил. Всё также дул холодный порывистый ветер. Всё также уплывали лодки туч с траурными парусами. И лишь на востоке тонким волосом рдела кайма алой зари приходящего дня. Только небо светило белизной стариковой печали. Светлое сердце не знает чёрных тонов. 
Но там, где лежал на земле безутешный старик, Ночь всё ещё цепко держалась за камни, как человек, неосторожно сорвавшийся в пропасть, но успевший зацепиться пальцами за последний предел своей жизни у порога открывшейся смерти. Милосердная Ночь не хотела, чтобы старик так скоро нашёл обезображенное тело Мустафы. Впрочем, из-за своей слепоты не увидел бы плод ужаса человеческой жестокости и безрассудности, но всё же Ночь, как и всякая женщина, сопереживая и сострадая, поседела от общей боли и горя, посыпая свою древнюю голову пеплом убитых сердец. В бороде у Времени появилось ещё несколько серебристых волосков, и целый пучок несчастий стелами разлетелся по всем частям света – где-то обрушился тайфун, где-то сошла сель, а где-то уснул и не проснулся человек. Всё едино в сущем многообразии и многообразно в единстве жизни, всё взаимосвязано – имеет свою причину, следствие и ответственность. Если заплакал новорождённый ребёнок, то где-то умер человек; если умер человек, то во вселенной погасла Звезда, и у Времени появился новый седой волос.
И мудрый старик Время стороной обходил Дилкушода, щедрое сердце которого сегодня было бессильно оживить своей любовью бездыханного Юсуфа. Мучилось и рыдало сердце старого человека. И слёзы текли из всех его клапанов и текли по венам всего существа почтенной старости, и безутешно текли из слепых глаз его. А всё потому, что это великое сердце умело не только любить и отдавать себя людям. Оно умело страдать. Как никто другой на этой грешной и прекрасной земле.
И думал старик Время, что не стоит торопить боль, и к одной боли прибавлять другую. Перенесёт ли великое сердце страшные известия, если на страницах мирового бытия бесследно исчезают целые народы и гибнут вековечные галактики? Придёт нужный час, и земной старик сам узнает всю правду, открывшуюся его пытливому сердцу. А пока, пусть остаётся в неведении, как не ведает и о том, что его старшего сына давно уже нет на лице земли, и след Азиза затерялся в безымянной братской могиле, какие без числа разбросала рука Провидения по многострадальной таджикской земле. В тот час, когда измождённое лицо Азиза попало в объектив телевизионной камеры, человек уже умирал, а душа его летела в райские сады, поскольку в последние мгновения своей жизни он поведал свету забытое священное предание – люди, не бросайте своих стариков! Ибо сказано: «Кто поведает свету забытое священное предание, тому долженствует благо, равное благу, осеняющему сто борцов, павших за веру».
Падает камень или звезда, высыхают слёзы или океаны, кончаются кони или атомы – всему свой срок, назначенный Аллахом и записанный в Книгу мировых судеб. Поэтому не стоит торопиться. Люди и без того бегут по кругу от одной точки событий к другой, ни чуя под собой ни ног, ни собратьев своих, ни самой жизни. Она и так коротка и быстра – быстрее, чем падение капли, и короче, чем муравьиный ус.
Всему-свой-срок, тук-тик-так, тук-тик-так: было-так, стало-так, будет-так!
А Юсуф, ровесник века, а может быть, ровесник утренней зари, что проснулась сейчас петухом и по восточной части небосвода расправила алый  гребень, всё искал и шарил руками по камням и ничего не находил. Только камни попадали под руки. Камни, камни, камни. Холодные, мёртвые камни, как обломки рухнувшей вселенной.
О всемогущий Аллах, смилуйся над послушным рабом своим, открой ему глаза, сними накидку слепоты, открой своё лицо, чтобы оно озарило эту долину проклятий. Пусть твой нижайший раб найдёт здесь преломленный тюльпан своего короткого счастья отцовства, поклониться юноше и упасть на остывшую грудь ново обретённого и ново потерянного сына. Надо поцеловать, надо закрыть глаза, надо попросить прощения, надо выдержать это испытание и сохранить своё открытое и щедрое сердце. Отныне далёкий и тёплый дом в горах никогда уже не встретит радушием и гостеприимством своего третьего сына, и дом будет  коротать сиротой холодные дни опустевшей старости.
«Мустафа! Мустафа!» - звал бобо Юсуф и говорил сквозь слёзы: «Прости меня, мой юный сын, прости старика», - но всё молчало.
Вот старик распростёрся на камнях, затих, и седая Ночь тихо опустилась на его плечи.
«О Аллах, - сверкнула мысль, - будь мило…»
Сверкнула мысль и погасла. Усталый и безутешный старик уснул.