Силы жизни

 

В монастырь

Хлеб наш насущный даждь нам днесь и остави нам долги наша яко же и мы прощаем должников наших.

Они не пришли. Вот странно, не пришли, подумала она и отвернулась к стене. Они, должно быть, серые – эти люди, носят серую одежду, чтобы быть незаметными в толпе, думала она дальше, - лица у них должны быть такие же, как одежда, ничем не примечательные... какая странная профессия...
Она уже давно лежала, отвернувшись к белой стене. В ее комнате не было ничего лишнего. На письменном столе стояла лампа с немного свернутой желтой «головой», рядом большой старый шкаф темного дерева, в котором она хранила книги, старые журналы и одежду. У противоположной стены стояла раскладушка, на которой она спала, и телевизор стоял на тумбочке. Комната была похожа на пенал, и в ней в тот час было темно: жалюзи оставались закрытыми. Она не выносила света в такие дни.
Не пришли, подумала она снова, поворачиваясь под одеялом на живот. Рука показалась из-под одеяла, ладонь привычным жестом легла на пол под раскладушкой - на часы, поднесла часы к глазам... Пауза... Время было без пятнадцати двенадцать, день был в самом расцвете, а месяц июнь убывал, как убывает каждый месяц луна, как убывает каждый день жизнь... как песок сквозь пальцы.
Она вздохнула, положила часы обратно  под раскладушку, повернулась к стене и сразу уснула.
Несколько дней прошло с тех пор, как она последний раз выходила из квартиры, она все время полуспала-полудремала, и в этом полусне прислушивалась к шагам за дверью. Теперь она могла ночами лежать и днями, и думать, не открывая глаз. Но на самом деле как будто и не думалось, - да и о чем: будущее представлялось какой-то черной дырой – яма, - и больше ничего. Прыгнуть, что ли, в нее?
Когда хотелось только бездействовать: чем меньше действуешь, тем меньше совершаешь ошибок. И раньше ей казалось, это от её желания зависело, прыгать или нет! А теперь выходило, что ничего не зависело от ее желания: обстоятельства подталкивали и нужно было принимать решение. А за плечами ни крыльев, ни парашюта...
В тот день, лежа на раскладушке, она подумала: я согласна прыгнуть, но Ты, Ты помоги мне. Веди меня, возьми меня за руку и веди, а я постараюсь замечать каждый твой знак. Да будет воля твоя, - это молитва, это просьба о помощи, о водительстве.
А потом она лежала и ждала их, но они не пришли. А должны были – в одиннадцать часов, - так было написано в письме, было написано, чтоб она была дома. Она была.
По телевизору показывали, как работают эти люди: они входили в квартиру, осматривали комнаты и брали, что хотели, а потом уходили. Они были очень вежливые. А если человека не было дома, они вежливо открывали дверь и делали то же самое, но без хозяина. Хозяину они оставляли записку. Ей пришло в голову, что рэкетиры в России поступали так же, но они были не очень вежливые. И она с ними никогда не сталкивалась – там.
Но они не пришли, и это было странным. Они, верно, забрали бы телевизор, ничего другого ценного в комнате у нее не было, но с телевизором она уже давно попрощалась: не нужен был ей телевизор, а только покой. И потому мелькнула в голове мысль, не перенести ли его за дверь: эти люди поймут знак и не станут тревожить звонками, поднимать ее с постели. Но не было и силы воли, чтоб встать, и она продолжала лежать и молиться. После назначенного срока она уснула.
 Они не пришли и на следующий день, и на третий. Потом она перестала ждать, но продолжала молиться и стала выходить из дома, и гуляла в запущенном парке, и осматривалась по сторонам, пытаясь в воздухе уловить настроение, запахи, звуки... Прислушивалась к обрывкам чужих фраз...  искала ответ на вопрос, что ей делать. Где ее место? Где ее дело?
Она чувствовала уже давно, что в какой-то момент  жизни свернула со своего пути и пошла по чужому, вместе с теми, кто был ей чужим. И люди относились к ней не как к ней, но как к кому-то ей неизвестному и чужому. Теперь она лежала на раскладушке и ломала голову, когда же она неправильно свернула и как ей выбраться на свою дорогу. 
Теперь она понимала, почему сказочный камень стоял на развилке дорог: налево пойдешь – женатому быть, прямо пойдешь - богатому быть, но герой всегда выбирал смерть. Казалось, он не мог поступить иначе, ведь ему нужно было проявить свою суть. Но, как потом выяснялось, он проявлял не героизм, а мудрость: через смерть герои рождались для новой жизни, в которой и «женатому быть» и «богатому быть».  Этот путь заключал в себе не одну возможность, а все три. Но сначала нужно было умереть.
Она была как витязь на развилке.
И пока она не знала, что делать, жила в ожидании и молилась, чтоб было ей послано если не решение, то хотя бы намек. И она была теперь в некоторой степени счастлива от своего неведения, от незнания будущего, как ребенок, который ожидает подарок к Новому году. Он твердо знает, что подарок будет, но какой? Главное было – освободиться от страха и напряжения, - когда в душе жил страх, знаки не приходили.

В один из солнечных дней она вышла из дома, прихватив плед и журнал, и направилась в парк, чтоб провести там весь день под сенью какого-нибудь старого платана.  В этот момент соседи из серого дома напротив «сцепились» с соседями из ее желтого дома. Почтенный господин из серого дома стоял со своей женой на балконе и кричал, что жители желтого дома не платят  квартплату. И он вызывает полицию, кричал господин с балкона.
Полицию он не вызвал: не было четко выраженного состава преступления. Но за жителями желтого дома водились многочисленные мелкие преступленьица: у ее соседа сверху была собака, и он выходил с ней погулять. Каждый день. Это был небольшой грех, ведь собака-то была мелкая. Кроме того, на балконе соседа стоял слишком большой шкаф. Шкаф нужно немедленно убрать, считал господин из серого дома. И шкаф был убран с балкона.
Серый господин был недоволен детьми: они играли рядом с мусорными бачками на заднем дворе, - а летом от бачков пованивало, - и рисовали на асфальте разноцветным мелом. Им было там не место. И действительно, во дворе дома не было места для детей. Рядом была зеленая огороженная лужайка, но она стояла под замком: туда можно было заходить только тем, кто хотел повешать белье на веревки. Белье можно было вешать только по будним дням, а в выходные дни и праздничные вешать белье было запрещено. Господин из серого дома следил с балкона за правильным вывешиванием белья на  веревки.
 Однажды солнечным днем соседки открыли лужайку и запустили туда детей. Дети сидели с игрушками на покрывале у ограды, не бегали и не прыгали по траве.  Но как только серого господина не  хватил при этом удар? – наверное, его не было дома.
Что касается ее, она была самая большая преступница, хотя кот был мелкий: она выпускала его за домом, но он не хотел сидеть у пованивающих бачков, как дети, он пролазил под калиткой на лужайку. На этом кошачья смелость заканчивалась: кот шел каждый раз нахохлившись и полупригнувшись, словно пробирался не по лужайке, а по заминированной территории, а она наблюдала за ним из окна. Он шел по прямой линии вдоль ограды, садился всегда в одном и том же месте и сидел медитируя, пока она не выходила из дома и не заводила его обратно.  Иногда он и сам возвращался домой, но это случалось редко, в дождь. Кот не любил, когда отсыревала его персидская шуба.
Она уверяла соседей, что кот выходит на лужайку не для того, чтобы гадить. После прогулки он обычно шел в туалет: ему и в голову не приходило, что земля с лужайки также пригодна для туалета, как и его песок, - но кот выходит на прогулку, - объясняла она соседям, - чтоб подышать свежим воздухом и понюхать, потому как нюханье для котов - это то же самое, что для людей смотреть телевизор. Нюхая, коты получали важные новости.
Но серым господам из дома напротив это было непонятно: они в жизни не держали ни собак, ни котов, ни детей. Потому они постоянно жаловались на желтых соседей. После этого в подъезде желтого дома появлялось очередное постановление с каким-нибудь запретом.
Однажды, когда кот в очередной раз сидел в глубокой персидской медитации, послышался ор за окном. Серый господин снова стоял на балконе и орал по направлению к желтому дому: «Запрещено! Запрещено! Запрещено!» Она тотчас выскочила на лужайку, схватила кота, а тот стал упираться – выпрыгнул из рук, оскорбленно обернулся на нее, а потом степенным шагом пошел домой. Несколько дней кот провел на домашнем аресте, а потом они снова стали выходить погулять, но уже по ночам. Они сидели вдвоем на лужайке, никому невидимые в темноте, и только кошачьи глаза мерцали время от времени двумя медными фонарями.
Через некоторое время в подъезде появился новый запрет на стене. Отныне запрещалось ставить на лестничных площадках коляски и велосипеды. Прочитав новый запрет, она  тут же повернулась направо и позвонила к соседке. Та слегка высунула голову из приоткрывшейся двери и вопросительно взглянула.
- Мне не мешает ваша коляска... это не от меня – это новое постановление, - сказала она.
- Я знаю, - ответила соседка, - это от господ с верхнего этажа.
- Но как им могут мешать коляски, если они живут на верхнем этаже?
- Они им не мешают, - невозмутимо ответила соседка, - просто не положено, так записано в договоре на аренду квартиры.
И она вытащила договор из заднего кармана потертых джинс и показала параграф: если соседи недовольны колясками, коляски нужно убрать.
- Я теперь все время ношу договор с собой, - сказала она, сворачивая листы и убирая их обратно в карман, - каждую минуту может пригодиться.
- Да, но им не мешают коляски! – она вдруг с удивлением отметила про себя, что начинает заводиться.
- Этим господам из серого дома тоже ничего не мешает, но – не положено. И эти серые господа с нашим верхним соседом в друзьях, он их постоянно подогревает, - ответила соседка.
Соседка ее тоже ходила жаловаться - до сих пор жаловались господа из серого дома, - и на фирме ей ответили, что  господа живут в домах  по двадцать лет, а эти – с детьми-собаками-котами – они только недавно заехали. И теперь нужно было с этим  аргументом жить.
И все двери в течение дня были закрыты на ключ, в том числе и с черного входа, который выходил на мусорные бачки, у которых играли дети. Пятилетняя соседкина дочь рисовала на асфальте мелом, а когда хотелось ей в туалет или попить, свистела теперь в свисток и мать шла открывать двери и запускала ее домой. До окна пятилетняя не доставала – постучать, - но свисток  господам тоже не понравился, он мешал их послеобеденному сну. 
Она думала временами, во что выльется этот конфликт, и подозревала, что ее соседи тоже когда-нибудь озвереют от бесчисленных запретов. Это и случилось, когда она проводила день в парке, то почитывая журнал, то ненадолго засыпая.
Вечером, войдя в подъезд своего дома, заметила, что дверь на задний двор широко открыта и на крыльце сидят обе соседки с детьми. Ба, подумала она. Соседки одновременно обернулись в ее сторону, и одна из них сказала:
- Вы пропустили большую перебранку!
И слава Богу, подумала она, но не сказала ничего вслух.
Соседки были довольны от ссоры и от сидения на крыльце, и от открытой калитки на лужайку. Но она-то как раз и не разделяла этого удовольствия. Было легко представить, до чего может дойти противостояние: в криминальных новостях иногда передавали, как соседи издевались друг над другом, когда конфликт достигал предела. Потому отравленные собачки и кошечки казались невинной забавой.
 В тот вечер она сказала себе, укладываясь спать, что нужно искать другое жилье, - ведь владельцы домов  не хотели решать конфликт, - и переезжать. Лучше всего в интернациональный квартал, потому что в немецком она не смогла укорениться. Не знала временами, как правильно шагу ступить, а серые соседи были воспитаны жить по закону и неукоснительно следили за остальными, чтоб те жили так же. Закон и владельцы домов были на их стороне.
И было неприятно и скребло на душе, откуда эти серые господа узнали, что у нее не уплачена квартирная плата, - она об этом никому не рассказывала. Вот потому они кричали с балкона, не только про их тряпки, сушащиеся по праздникам и выходным. В выходные дни нужно идти в церковь на службу, как это делали они, а не заниматься стиркой. Кричали с балкона про собак, про котов, про шкафы, а ей казалось, что имеют ввиду только ее – позорное пятно всего дома, - а дети-собаки-коты – это только предлог. Что бы они подумали, если б узнали, что на нее подали в суд за долги? Теперь нужно было оплачивать не только долги, но и издержки суда. Она чувствовала себя как шпион в тылу врага.
Однажды к ней постучали. Было десять часов вечера. На пороге стояла жена соседа, который подогревал господ из соседнего дома.
- Вы забыли снять белье, а на дворе уже ночь, - сказала соседка.
- Я не забыла, - ответила она, - сниму, как только закончится фильм.
Старая седовласая дама не уходила, а жалась и мялась на пороге, а она тогда не поняла, почему. Наверное, по замыслу этой дамы нужно было тотчас побежать на лужайку и начать снимать белье... – но она не побежала, не тотчас, а позже... Ей стало жаль эту престарелую женщину, -  когда она поняла, что послал ее муж. Было ее жаль, когда она вывешивала свое застиранное белье на веревки, старые труселя, в то время как ее лысоватый муж все молодился и хорохорился, а у нее были такие старые изношенные тряпки.
- Эта толстая, она сделает все, что прикажет ей муж, - сказала как-то соседка по этажу, которая продолжала носить договор в кармане джинс.
И тогда ей снова стало жаль «толстую», из-за ее страха и покорности.
Она решила по-тихоньку выбраться из зоны кофликта. Не участвовать в нем
ни на стороне «правых», которые могли переусердствовать, ни на стороне «неправых», которые могли обозлиться. Не тратить силы, улизнуть, засунуть голову в песок. Она была теперь отчужденной как никогда, наблюдала происходящее со стороны и ждала исхода. Её активность выражалась в решении исчезнуть.

Все начиналось с безобидной мысли - прижиться и – не получилось.
Все люди жили в параллельных мирах, и они мало соприкасались друг с другом. Каждый немецкий город N. содержал себе параллельный африканский N., турецкий N., русский N. и многочисленные прочие, как будто это был не город, а большой пирог, с нижними и высшими слоями. В каждом русском N.  имелись русские магазины, рестораны, газеты, парикмахерские, химчистки, зубоврачебные праксисы...
И когда люди поселялись в русском N., устанавливали себе русское телевидение и отыскивали русский продуктовый магазин, они обычно признавались: «Как я люблю эту страну».
 А ей хотелось избежать продуктового магазина, но это можно первые месяцы жить иллюзиями или первый год – что откроется какая-нибудь потайная волшебная дверь и  впустят... ее впустят в немецкий N... Но волшебной потайной двери не находилось, потому, вероятно, что ее не существовало вовсе.
Вместо потайной волшебной двери была на заднем дворе калитка, но и та – закрыта. А благие действия людей, не только ее соседей, но вообще людей, начинались с «безобидных» и «невинных» мыслей... потом появлялись «побочные» обстоятельства, которые двигали механизм и ускоряли его скорость... и вот уже несся снежный ком и никто не в силах был его остановить. Только полиция.
  Переезд в «русский» дом означал для нее последнюю эмиграцию, внутренний монастырь, а монастырь – это не забор и не высокие ворота, а состояние души... И она начала по-тихоньку складывать вещички. Почти каждый день  приносила домой какую-нибудь коробку и складывала в нее свои пожитки. А было их немного.
Однажды вечером, когда вещички были почти сложены, ей позвонила знакомая и пригласила в гости.
- Лика, собирается образованное русское общество, ты должна непременно прийти.
- У тебя? – спросила она. – Если у тебя, то я приду. А если – нет, то –нет. Я никуда давно не выходила, ты же знаешь, как мне тяжело выходить.
- Не у меня, у Владислава, ты его не знаешь, но он очень милый, - продолжала знакомая, - приходи ко мне и мы вместе к нему пойдем. Я жду тебя без пятнадцати семь, пятнадцать минут нам хватит до него дойти. Я тебя жду, приходи.
На другом конце сразу положили трубку, чтоб оборвать разговор, оборвать возможные возражения. Сплошной императив, подумала она, тоже кладя трубку, - жду, приходи, должна непременно.
Ну, хорошо, если ждешь, непременно приду, если должна, - подумала она дальше. А в гости нужно было сразу собираться. И потом, у нее как-то потянуло в желудке при словах «образованное общество».
Когда-то и она принадлежала к такому, но теперь она была больше озабочена, не воняют ли ее волосы и руки кухней, - ей вначале недели снова позвонили с работы и попросили прийти: кто-то ушел в отпуск, понадобилась замена. Теперь она была озабочена, как ей руку подавать для рукопожатия, когда будут знакомить с другими. Как ей руку подать, чтоб никто не заметил: с царапинами, шершавая рука.
Легче всего было – и так она часто делала - спрятать руки за спиной и «не заметить» порыва, с которым новый знакомый подавался вперед и протягивал свою руку; а показаться неучтивой, может быть, высокомерной, что у нее хорошо получалось из-за страха и неуверенности перед ними, иногда горячо любимыми.
Кто бы знал, что в этот вечер будет такая спешка: спешное принятие душа, спешная просушка-укладка волос, спешное приведение рук в порядок, спешное одевание... Она была уже уставшая после кухни и все время твердила себе, во время приготовлений, что на общение сил уже нет, все слишком быстро и поздно, и внезапно, но надо пойти посмотреть – из любопытства... по причине жизни, бедной впечатлениями...
Она думала, придет, помолчит-понаблюдает, да и уйдет незаметно. На людей посмотреть, как говорится,  и себя... показать? – нет, из себя нечего было показывать. На самом деле она ожидала знак.
Волосы были еще влажными и тяжелыми, и пахли шампунем, не струились по плечам. У порога, ставя ногу в несколько разношенную туфлю, заметила, что петля на колготках «побежала» вверх, к щиколотке. Она не была уверена, что у нее есть другие колготки. Надела туфли, проверила ключи в сумке, кот побежал было за нею. Взяла его на руки, унесла обратно в комнату.
Она шла по улице, время от времени поглядывая вниз, на колготки. Решила в гостях не разуваться и не подавать руки, как-нибудь уж обойдется. Без рук.
Хозяин квартиры угощал красным вином и сколько-то там сортов сыра лежало в тарелках на столике. Пришлось ей все же разуться: кругом на полу были коврики, - села на мягкий диванчик в углу, подогнув под себя ноги, юбка от этого стала как будто короче. Обошлось «без рук», она просто не «заметила» пожимающих руки, а сразу протиснулась меж гостями в гостиную, спросила хозяина застолья, где он купил все эти сыры, ею еще непробованные сорта; он ответил, в «Делезе», в бельгийском магазине.
Она подумала, что нужно быть осторожной с вином – слишком устала и мало ела в течение дня, а потом еще в потемках идти домой, - и начала пробовать сыры.
Говорили про местный университет, про лекции и профессоров, одного называли «Снотворной Таблеткой», другого националистом, были и «вменяемые».
И она провела три года в этом университете и знала профессоров, а теперь оказалась на обочине, потому как учиться умела, а деньги зарабатывать не получалось. И жизненной хватки не было. Она ела сыр и молчала незаметно в углу, прислушиваясь к разговорам.
Когда вечер достиг самой высокой ноты, решено было обменяться телефонами и электронными адресами, чтоб не теряться, а почаще встречаться  для интеллектуального общения. Лика до этого только разглядывала говорящих, ела сыр и молчала, а тут к ней вдруг обратились, чтоб она дала свой телефон. Она на мгновение вскинула брови, но телефон записала.
Потом пошли околоинтеллектуальные разговоры, она что-то сказала, мозги вроде стали оживать, хороший это был знак, ей приятный. Кто-то из гостей упомянул вскользь Хайдеггера.
- Философ, сотрудничающий с нацистами для меня - не философ, - вдруг произнесла она из своего угла, - он тем самым  дискредитировал философию. А его жена была антисемиткой, - продолжала она, и это прозвучала жестко. А она совсем не собиралась что-либо говорить в этот вечер.
Жестко прозвучала фраза и тишина вдруг обрушилась на сидевших. Жестко, в этой уютной небольшой комнате, заполненной милыми людьми, заставленной мебелью, немного душной комнате. И сыры как-то виновато лежали  в глубоких и мелких тарелках, в тарелках на старом столе, принесенном с мебельной свалки, и диван, у которого стоял виноватый стол, он тоже был оттуда. Открытые вина равнодушно возвышались над сырами, им было все равно...
- Может быть, она и не была бы такой, если бы хайдеггеровская возлюбленная Арендт не была еврейкой, - проговорила Лика, стараясь смягчить предыдушую фразу, и внезапно остановилась: ее  пронзила мысль, что это совсем ненужные детали, детали, непричастные к разговору. Так бывает всегда, когда женщина вмешивается в разговор: она вносит неразбериху своими деталями, в то время как мужчины говорят о существенном. Она тут же захлопнула рот, отказавшись от высказывания своих маргинальных замечаний, но продолжала размышлять про себя, молча, по-женски, с деталями.
Современный философ не должен отсиживаться в хижине и наблюдать со стороны, как людей посылают в печки вместо дров. Он должен вторгаться в жизнь не только идеями, но и поступками... иначе зачем всё это бла-бла-бла о добре и зле. Он должен быть способен различать, что добро и что зло. Иначе для чего все это? – если и философ не способен... А Арендт была неугомонный дух, она не могла отсиживаться в хижине...
И это хорошо, что она его оставила, иначе мы бы не знали философа Арендт, а только аппендикс вошел бы в историю по имени Ханна, еврейская девочка из Кёнигсберга...
В конце концов, она встретила потом мужчину – какое большое и редкое счастье, – который ее не подавлял, а стал равноценным спутником. Какое большое и редкое счастье. Нет, Лика не прочь была стать аппендиксом, - так ей тогда казалось, -  но ей хотелось прирасти душой к некто-нечто большому, выдающемуся, оригинальному и с большим добрым сердцем...
 
Вечером было приятно идти по летней темноте и прохладе. По тротуару центральной улицы, мимо турок, стоящих группками и куривших и слушающих свои турецкие мелодии, звучащие с мобильных телефонов; мимо ярко  освещенных витрин и набитых полупьяными людьми пивных, мимо редко проходящих немцев, прогуливающих собак... Приятно горели щеки, то ли от возбуждения, вызванного разговорами и мыслями, то ли от вина и потому прохлада была приятна и темнота не страшна.



Лавка откровений


Каково было удивление Лики, когда хозяин редких сыров и хороших вин позвонил ей на следующее утро и пригласил на прогулку.  Он уже написал несколько статей по истории города и водил экскурсии. Лика представила, как они вчерашней компанией будут бродить по городу, потому решила сразу отказаться, но и в голосе Владика звучал императив. Тогда она сказала «да» и начала медленно и неохотно собираться: на улице дождило мелкой водяной пылью, было пасмурно и прохладно несмотря на лето. Когда она подошла в назначенный срок к остановке, никого кроме Владика там не было.
Он стоял под огромным черным зонтом, к ней спиной, и она его не сразу узнала, из-под зонта торчала спина в бежевой куртке, которую дополняли еще более светлые бежевые брюки.
- Это хорошо, что сегодня суббота, в другие дни я не могу, - проговорила Лика, подав ему руку,  - я работаю... мою тарелки в столовой... вот...
- А у тебя нет зонта? – обрадовавшись спросил Владик и начал свободной рукой трясти Ликину руку.
- С собой – нет, - ответила Лика и добавила, - я не беру его, когда на улице водяная пыль.
Собираясь на прогулку, она решила не брать зонта, отчего ее длинные волосы стали влажными, а на лбу немного завивались. И она решила, размышляя по дороге, что расскажет ему про тарелки, про горячий пар, про тяжелые ботинки на резиновой подошве. Надо было еще  вчера сказать, думала она по дороге.  Вечером, на прощание, подала ему руку, он держал ее некоторое время... Тогда бы он сегодня не позвонил.
Владик начал экскурсию с аллеи, которая возникла по желанию Наполеона: он не только в Париже расчищал и выпрямлял улицы. Если б не он, этой широкой улицы бы не было.
- Жаль, что он не расширил и другие улицы, дышалось бы в городе легче, - проговорила Лика.
- Аллеи бы навсегда разрушили лицо средневекового города, - мягко возразил Владик и взял ее под руку, теперь они вместе шли под зонтом. Хотя им было не совсем удобно: у Владика на шее болтался фотоаппарат и сумка.
- Я знаю, радикализм всегда был неудобен, - проговорила Лика дальше, переворачивая все по-своему, - а Наполеон был очень радикальным.
 Как  в каждом порядочном немецком городе, и в этом было когда-то гетто. «Останки» гетто находились за городом.
- Я как-нибудь свожу тебя за город, - проговорил Владик.
- Я не уверена, что хочу туда поехать, - проговорила неуверенно  Лика и высвободила свою руку.
В тот день они ограничились еврейским кварталом. Дома в еврейском квартале стояли ничьи, город обратился  к потомкам владельцев домов объявиться, но никто почему-то не предъявлял прав на дома и после определенного городом срока дома должны были перейти в муниципальную собственность. Красивые были в этом квартале дома, трехэтажные, с высокими окнами, с колоннами у парадных дверей, и почему-то не пострадали от бомбежки в войну. В одном из них когда-то жила бабушка Анны Франк.
- В прошлой жизни я, должно быть, была еврейкой – так кажется мне порой, -сказала Лика своему спутнику, перебивая его историческую тираду, - меня сожгли в газовой печке, но я снова воплотилась и снова здесь, - она не выдержала и захохотала. – Видимо, мне нужно доделать какие-то дела...  я что-то не успела в прошлой жизни, но вот беда – я не могу вспомнить, что!
Она с улыбкой посмотрела своему спутнику в лицо, ища в лице его хотя бы намек на скепсис или удивление. Но удивления не было в его глазах, он слушал очень внимательно, поэтому она продолжала:
- Я верю, что души убитых людей, - не умерших естественной смертью, но убиенных, - они зависают недалеко от земли и не могут ни отойти назад на родину, ни снова воплотиться на земле, - все законы нарушены вмешательством человека. И потому они мучаются, и мучают других, и пытаются иногда овладеть чужим телом, они ждут только удобного случая... Они все рядом с нами... – Лика снова посмотрела своему спутнику в лицо, - не считает ли он ее сумасшедшей, но он, кажется, не считал, - поэтому так много психически больных – это расщепленные люди, они не смогли отвоевать себе свое тело, их тело заняли многие личности...
Лика снова посмотрела в глаза собеседнику. На самом деле она не шутила, а так и думала. Она только не была еще уверена, что может с ним открыто говорить или, может быть, она должна была пропускать свои размышления через внутреннюю цензуру? У ее собеседника был научный склад ума, скажи он Лике привести доказательства, она б мгновенно остановилась «голой» посреди улицы, у нее не было никаких доказательств, а только одни догадки.
- У меня просто такая догадка... гипотеза, - не знаю, как назвать... будем считать, фантазия... – проговорила она, как бы извиняясь. - Просто, там, где были массовые убийства, нельзя жить, это опасно... конечно, я не могу этого доказать... – тут она пожала плечами. - Да и кто может доказать, когда все основано на ощущениях, а не на фактах... но атмосфера там ужасная... Но, вообще, в любой стране есть такие места, они не ограничиваются Германией с ее газовыми горелками... возьми Россию с лагерями или Америку, в которой белые истребили почти всех индейцев. Что мне непонятно, почему они дали себя истребить... Ведь их культура была развита, и они владели разными техниками, такое чувство, как будто они дали себя истребить... как будто поддались своей судьбе... думаешь, нужно поддаться своей судьбе?..
- Гм, - проговорил Владик и больше ничего не произнес о судьбе, но к ее большому удивлению Владик согласился с ее мыслью о душах.
- Нужно иметь сострадание к людям. Трудно быть  духовно благополучным, живя в таких местах, - продолжала Лика, - трудно оставаться здоровым.
Они подошли к собору, но решили внутрь не входить: в соборе неудобно было разговаривать. Они раза три обошли вокруг собора, а Владик тем временем обращал ликино внимание, то на одну, то на другую архитектурную деталь.
- Не знаю, для чего я сама воплотилась, - продолжала она дальше свою мысль, не упоминая о том, что в университете у нее была теория архитектуры, - но когда я слышу скрипку, эти пронзительно грустные мелодии – они просто мне ножом по сердцу, а когда я слышу немецкую лаящую речь, мое сердце уходит в пятки и не хочет оттуда выбираться...
Владик тотчас же ворвался своей речью в возникшую паузу, он заговорил какой-то вздор по-немецки, не заговорил, а «залаял», - просто так, для смеха, потому что мгновенно понял, что она имеет ввиду. Лика зажала уши, тотчас остановившись и зажмурила глаза.
- Закрой рот, пожалуйста! – закричала она, - закрой сейчас же рот!
Но Владик не хотел угомониться, потому что у него хорошо получалось. Он говорил быстро и громко, обрубая немецкие слова, как это было в русских фильмах про отечественную войну и фашистов, а фашисты в фильмах были дураки, какие-то остолопы и висельники. И понятно, что они, как висельники и остолопы, не могли говорить нормально.
- Каково было мое удивление, - проговорила Лика, когда Владик, наконец, угомонился и они отправились прочь от собора, - каково было мое удивление, когда я приехала в Германию и услышала, что они именно так говорят! Мне казалось, они все время ругаются!.. И еще, оказалось, что война крепко сидит в нас – еще в нашем поколении сидит, а в них – нет... Здесь они как-то быстро все зачистили...
- Но знаешь, некоторые говорят очень мягко, очень мягко по-немецки... - вспомнила она, когда они подходили к «Делезу»: Владик решил показать ей магазин. А Лика решила не уточнять, кто из ее знакомых так говорил.
Они сели на скамейку у «Делеза» - передохнуть. У Лики больше не было проездного и она ходила по городу пешком. Проездной забрали в тот же день, когда она бросила университет, хотя она заплатила за него на полгода вперед. А другие проездные ей были теперь не по карману.
Они сидели на деревянной скамье у бельгийского магазина. Магазин располагался во внутреннем дворе, как в квадрате и в этом квадрате было уютно. Дождя больше не было, и было малолюдно, и к вечеру теплее. Люди сидели на соседних скамьях, ждали кого-то, закусывали, читали газеты, а Лика молчала и болтала ногой, отчего в гальке под скамьей образовалась борозда. Владик рассказывал о себе.
- Я выучил сначала идиш, - проговорил он.
Лика вскинула от удивления брови и приостановила ногу под скамьей.
Владик начал учить идиш и пошло хорошо, через него он хотел породниться с немецким. Но между немецким и им неожиданно возник барьер, его никак не удавалось преодолеть, - психологический, должно быть, - поэтому английский так и остался тем иностранным языком, на котором Владик читал газеты и научные книги.
На что Лика ответила ему, у нее нет трудностей с языком, но у нее трудности с людьми, и знание языка не уменьшает барьера меж нею и остальными.
На что Владик сказал, что его научная карьера здесь не задалась. И ничего из того, что он когда-то перед приездом в страну задумал, не получилось.
Такой же обломок, как и я, подумала Лика, но промолчала, продолжая углублять борозду под скамьей.
- Потом я тяжело заболел, - продолжал Владик.
Должно быть, невроз, подумала Лика.
Он заболел, но выжил, несмотря на медицинские ошибки. Он считал теперь, что был слишком избалован медиками в Союзе, потому как его лечили профессора и всякие заслуженные доктора. Лика видела, как он слегка посмеивается над собой – прежним – и ей не могло быть непонятным, что он ведет теперь растительное и бесцельное существование, как и многие из них. Что, как и многие из них, он попрощался с мечтами и вполне реальными вещами и просто жил каждый день.
  - Работа на кухне не освобождает от нищеты, - вдруг произнесла Лика, она почувствовала на мгновение сострадание к нему.
 Работа на кухне не спасала от нищеты, она порождала отчаяние. И долги ее росли, и это напоминало марафон: ее неспособность заработать деньги соревновалась с пенни, которые увеличивались в счетах.
- В один прекрасный день человек получает уведомление, что у кого-то закончилось терпение, люди негодуют и подают на него в суд, - произнесла она, продолжая медленно бороздить ногою под лавкой, - и от этого, заметь, человеку становится вдруг легче:  он лежит бессонными ночами на своей раскладушке и сочиняет в голове бесконечное пледойе, бесконечное количество раз, бесконечное количество ночей, и, если он даже засыпает на какое-то время, пледойе снится ему во сне и снится суд.
Человек выступает в суде, а по окончании речи просыпается. Ему представляется во сне, что он встает и говорит, что существует такой огромный механизм, от которого зависит все живое, механизм – механический, а живое – органическое. Механизм существовал всегда и будет существовать, и не был никем изобретен, иначе получается нелогично: разве может человек изобрести для самого себя мясорубку? Регулярно в этом механизме происходит сбой, этот сбой отражается на судьбе отдельного человека. Но так как человек по природе своей очень маленький – в масштабах этого механизма, конечно, – то никто не замечает его исчезновения, добровольного или принудительного исчезновения человека.
Конечно, он не станет упоминать в суде слово «несправедливость», потому как оно давно обветшало, он расскажет про этот механизм. Вот почему он хотел, чтоб его вызвали в суд, он бы просто рассказал о том, что с ним произошло, не употребляя обветшалых слов. Такой он наивный.
- Я думала, они вызовут меня в суд... – проговорила Лика, продолжая бороздить правой ногой под скамейкой, ее правая туфля стала совсем пыльной и пара мелких камешков попала внутрь.
- Я не знала, что они не вызывают в суд, они судят без присутствия человека: суды завалены сотнями тысяч дел... представь, если бы они вызывали каждого... Они прислали мне решение суда: ко мне придут сборщики долгов и заберут что-нибудь на сумму долга. Спасибо и на этом. Но у меня нет на столько... Иногда легче сесть в тюрьму, чем заплатить долг... Разве кому-то интересно, что со мной сделали и от чего воникли эти долги? И как легко вдруг стать преступником, ничего не переступив... –  Лика посмотрела своему спутнику в глаза и улыбнулась. –  Я думала, у меня будет нервный срыв... бросила университет... работаю в столовой... вот... как-то живу.
Потом они поднялись с лавки, Лика вытряхнула камни из туфли и они направились в «Делез». Она купила багету – длинный тонкий батон, покрытый кунжутными семечками, а Владик купил хумус, затем они снова сели на их лавку, соседи на других лавках давно уже поменялись, темнело и становилось людно: начинались вечерние сеансы в кинотеатре, который находился в том же дворе, а в окнах казино загорелись огни. Лика разломила батон на две части, одну протянула Владику, тот открыл банку с хумусом, и так они поужинали вдвоем.
- Когда мне было семнадцать лет, я хотела уйти в монастырь, - произнесла Лика, выковыривая корочкой хлеба последние нутовые орешки из хумуса, - мне казалось тогда, что я так много всего пережила, была такой уставшей... жаль, что я не сделала этого... но я могу в любой момент уйти в свой внутренний монастырь, в любой момент, - продолжала она, - все равно я не принадлежу этой жизни...
 Орешки в хумусе закончились и захотелось пить.
- Я собираюсь переехать в русский квартал, - проговорила Лика и улыбнулась сама себе.
- Тебе в любом случае следует искать что-нибудь дешевое, если у тебя долги, - проговорил Владик, - мы можем искать вместе.
- Дешевле, чем моя квартирка вряд ли что уже найдешь, - проговорила Лика и засмеялась. Они поднялись со скамейки и вышли через крытый павильон со двора. 
Это было время, когда они виделись почти каждый день. Они встречались у вокзала и шли гулять, иногда забредая в живописные и отдаленные уголки города, которых Лика прежде не знала, заглядывали в окна пустующих квартир, надеясь еще найти для нее жилье. На фирмах, которые сдавали квартиры, спрашивали прежде документы о доходах, но так как у Лики были мизерные доходы, она каждый раз получала отказ.
В какой-то момент  Лику охватила паника: а если ей придется всю жизнь провести в желтом доме? – теперь она никак не могла из него выбраться. Постепенно она перестала заглядывать в пустующие окна домов, поиски их были напрасны. Пустых квартир в городе было много: они были большими, с высокими потолками, старыми, давно заброшенными, грязными и дорогими. Она снова проводила свое время за закрытыми ставнями в желтом доме и редко выходила. Владик звонил время от времени, звал на прогулку, но ей нравилось гулять одной, а с ним она уставала.

 Владик снова позвонил Лике и пригласил встретиться у «Делеза», на их лавке, и она ответила «да». Без промедления, без сожаления о потраченном времени. По дороге было неудобно разговаривать: шум улицы заглушал голос, им приходилось переспрашивать друг друга. А во дворе, на лавке, было тихо и уютно, и по-осеннему тепло.
 Владик нашел Лике научное название, а именно - «интроверт с категориальным типом мышления» и несколько раз ее так называл.
- Это меня забавляет, - сказала она, улыбнувшись, когда первый раз услышала свое новое имя.
Она крутила головой по сторонам, разглядывая соседей по лавкам, болтала ногой и время от времени прислушивалась к тому, что говорил Владик. Это меня забавляет, посмотрим, что будет дальше, подумала она в следующий раз.
 Категории подразумевают высшую степень абстрагирования повседневного опыта, думала она дальше, подразумевают существование феноменов в виде понятий, если они, эти феномены, не имеют материального воплощения. Судя по твоим словам, - она спорила мысленно с Владиком, -  с моим типом мышления я не способна воспринимать индивудуум как индивидуальность. Тьфу, какая тавтология, подумала она и поморщилась, отчего Владик вдруг обратил на нее внимание. Он как раз рассказывал о членистоногих.
  Вот видишь, я тоже умею казаться умной, думала она дальше, но я не мучаю своими знаниями знакомых и родных. Я не в лекционном зале, я сижу на лавке у «Делеза» и наблюдаю, как медленно и печально опадают листья с дерев... с деревьев.
- Давай немного помолчим, - вдруг проговорила она, поворачиваясь к Владику всем телом и заглядывая ему в глаза.
- Да, но я разговариваю с тобой! – изумился Владик.
- Ну, да, - согласилась она, немного рассеянно, тотчас разворачиваясь обратно и снова начиная болтать ногой.
Она снова выключилась: на лавке перед «Делезом» шла лекция о членистоногих. Привычка выключаться у нее сохранилась с университета. Иногда просто нужно было закрыть свои внутренние уши, чтоб не впитывать всякий бред. Голова не чердак, чтоб забивать ее всяким хламом, думала она. Когда сидишь три семестра на одной и той же лекции «Генрих Гейне I», «Генрих Гейне II» и «Генрих Гейне III» начинает тошнить не только от профессора, но и от самого Гейне.
Она покидала зал с каким-то неопределенным чувством тошноты, как будто переела. На самом деле лежала тяжестью в желудке и не хотела перевариваться она – та самая снисходительность профессора, которую он испытывал по отношению к бедному Гейне. Он так часто произносил на лекции слово «якобы».
Членистоногие тоже не хотели перевариваться. Лика сидела рядом с Владиком, время от времени поглядывая на него сбоку, и думала о том, что у него так много знаний и он не реализовал себя, и потому он мучает людей своими знаниями.
- Может быть, пойдем? – спросила она.
- Да, но я разговариваю с тобой, - возразил Владик.
- Ты не разговариваешь со мной, - вдруг возразила Лика. – Ты читаешь мне лекцию.
- Не будем ставить друг другу диагнозы, - в который раз проговорил Владик и замолчал на некоторое время.
А разве «интроверт» - это не диагноз? – подумала она и тоже замолчала. Как хорошо было молчать на лавке у «Делеза». А разве я поставила тебе какой-то диагноз, мысленно возражала она. По твоим словам, я вытаскиваю готовые шаблоны из головы или ярлыки и навешиваю их на людей. Но твой диагноз – больше, чем диагноз, это мне упрек. У тебя такая яркая индивидуальность, а я ее не вижу и не восхищаюсь тобой, как другие, и потому ты несколько разочарован во мне.
Нет-нет, продолжала она размышлять, я не человек Сальвадора Дали, у которого все по ящичкам и шкафчикам. У меня в голове большой беспорядок и надо бы многое стереть. Мой мозг не работает с категориями, он работает с ассоциациями и чувствами. Нет у меня никаких ящичков Сальвадора Дали, где я храню ярлыки. Но ты упрямый, - нет, это не ярлык – это факт, и ты будешь думать так, как себе придумал.
- Мне нужно на почту, - проговорила Лика, поднимаясь со скамьи, - пойдем? Или ты останешься здесь?
Владик встал и они направились в крытый павильон, в котором находилась почта и маленькое кафе.
- Я не интроверт, - говорила она по дороге. – Все делают эту ошибку со мной, и это, поверь, очень удобная ошибка. Сначала меня подавляют своей властью, силой, интеллектом, а потом говорят: ты – интроверт.
Они встали в очередь, Лике нужны были конверты и марки, она продолжала говорить в полголоса, благо все равно никто не понимал по-русски.
- Сначала – интроверт, а потом происходит медленное узнавание... причем, неприятное узнавание, что я могу быть другой, очень живой, сильной, эмоциональной... но с другими... с теми, кто меня не подавляет. Я – не интроверт,  я - женщина, - проговорила она и замолчала. Ее очередь подошла покупать конверты и марки.
Опять ошибка, подумала она, расплачиваясь и одновременно улыбаясь женщине, подавшей ей конверты и марки, - два понятия – интроверт и женщина – несопоставимые.
- Существуют разные виды насилия, которые человек переживает над собой в течение жизни. Пережитое записано в его эмоциональной памяти, как на магнитофонной пленке. И он должен время от времени стирать эту пленку, иначе можно сойти с ума, - продолжала Лика по дороге, когда они уже вышли из почты. – И Серафим Соровский сказал, что мы приходим в мир для того, чтоб работать над собой. Это очень удобно думать, что я интроверт с категориальным типом мышления, - добавила она и замолчала так же резко, как и начала говорить.
Владик молчал, он был обижен, но больше удивлен. Лика первый раз говорила так долго и одновременно резко, и его представление о ней, как о достаточно образованной и тонкопонимающей женщине, молодой и не лишенной шарма, - это представление вдруг пошатнулось, и он был сбит с толку. Что она теперь хочет от него? – ему нужно было подумать, сообразить. Он ворошил волосы одной рукой, а другой поддерживал фотоаппарат, который висел у него на шее.
В этот момент Владик забыл, что это он все время звонил Лике и приглашал на прогулки, а она не всегда соглашалась, объясняя отказ упадком сил.
Они простились друг с другом на вокзале и каждый пошел в свою сторону, простились довольно прохладно, оба в каком-то непонятном, немного хмуром настроении, ничего друг другу не обещая и ни о чем больше не договариваясь.

В конце сентября Владик позвонил и пригласил Лику поехать в аббатство. Снова императив звучал в его голосе, вполне оправданный: разве можно сидеть за закрытыми ставнями целый день в такую погоду? Он был, как всегда, прав. Но и Лика была права: у нее не было, как у него, проездного, значит, нужно было покупать билет.
- Мы купим тебе билет, - проговорил Владик в трубку и дело было решенным.
Они встретились на вокзале. Табло показывало, что их автобус придет через двадцать четыре минуты. Нужно было подождать. Но Владик не хотел ждать, он подбежал к подошедшему автобусу и спросил через открывшуюся дверь у шофера, идет ли автобус через аббатство. Автобус шел по другому маршруту. Тут подошел другой автобус, примостился вплотную к первому, Владик подбежал к нему, тот тоже не шел в аббатство. Его конечная остановка была в маленьком голландском местечке. Лика была в душе спокойна, она наблюдала отстраненно, как Владик мечется по остановке, иногда натыкаясь на людей, или они, высыпая из автобуса непрерывной рекой, пытались его обогнуть, но он не давал им и этого, он суетился и разбивал толпу на части. Потом Лика заметила, что он стал нервничать и время от времени спотыкаться. Тогда она подошла к нему и сказала:
- До нашего автобуса осталось девять минут.
- Да-да, конечно, - проговорил он, остановившись и, как будто, вспоминая о Лике, - придет... – тут он посмотрел на табло, - придет через восемь минут и мы купим тебе билет.
Теперь он стоял на остановке, углубившись в себя, в ожидании автобуса, время от времени вытягивая тонкую шею и поправляя очки, когда подходил очередной автобус. На шее – неизменный фотоаппарат, через плечо – сумка, а в руке - зонт.
 Лика начала уставать от суеты на вокзале, от шума и духоты, и уже жалела, что поддалась на уговоры Владика. Он стоял хмурый, сам в себе, и ей вдруг показалось, что он не заметит, если она повернется и пойдет от него медленно в сторону дома,  не заметит ее исчезновения. Ей хотелось ускользнуть, но она медлила. И ей было жалко денег на билет, это была недельная сумма на продукты. И она не знала, что означала фраза Владика «мы купим тебе билет».
Автобус подошел, Лика прошла к водителю первой, а Владик за ней.
- Один билет до Корнели Мюнстер, туда и обратно, - проговорил  Владик за ее спиной. Лика молчала. Шофер отбивал билет на маленьком встроенном компьютере.
Владик начал было открывать сумку, но слишком быстро и суетливо, и замок никак не поддавался, потом сумка открылась, но Владик стоял теперь с кошельком в руке и чего-то ждал. И время от времени ворошил волосы ладонью. Лика достала портмоне и расплатилась.
- Пожалуйста, - шофер улыбнулся, подавая Лике билет и как будто не замечая Владика.
Она поблагодарила и направилась в конец автобуса в поисках свободного места. Владик – за нею. Нашлось свободное, только одно.
- Мы можем вместе сесть – мы много места не займем, - проговорил Владик.
- Мы можем сидеть на нем по очереди, - предложила Лика, - если хочешь, садись первым, я могу постоять.
- Мы можем вместе сесть, - возразил Владик, - мы оба худые.
- Ну, хорошо, - проговорила Лика, понимая, что спор может затянуться и присела на краешек.
Она чувствовала себя уставшей.
Это от автобуса, думала она, стараясь смотреть вперед. Это, наверное, от жары, от духоты... не нужно было ехать. Гораздо приятнее сидеть с котом на коленях перед открытым окном и глядеть на зеленую, нет, теперь уже не совсем зеленую, лужайку. Смотреть на лужайку до самого вечера, наблюдать, как зелень превращается в сумерки, а потом совсем исчезает в ночной темноте... Зачем нужно обязательно ехать в аббатство, чтоб прочувствовать осенние дни... Ах, сейчас будет лекция про аббатство.
Тем временем Владик пытался несмело обнять Лику за талию, а она делала вид, что ничего не замечает.
Бывают же такие естественные, спонтанные объятия, когда два человека радостно устремляются друг к другу; бывают панибратские объятия и щедрые дружеские объятия или легкое объятие-шутка. Тогда тело отвечает согласием.
Но руки Владика не умели шутить, они медленно и боязненно ползли по ликиной спине, не обнимали, а ползли. Руки, наверное, и сами знали, что их здесь не хотят. В этот момент Лика совсем повернулась к Владику спиной, как будто смотрела в окно. Они вышли на остановке Корнели Мюнстер, и у нее потемнело в глазах.
- Слишком мало сегодня кушала, - пояснила она Владику.
- Очень жаль, - проговорил Владик и в голосе его послышалась строгость, - очень жаль, мы не сможем подняться на гору, а с горы открывается  чудесный вид... Но мы можем посидеть на скамье перед фонтанами, - проговорил он дальше, - а потом осмотреть церковь и окрестности.
- Да, посидеть перед фонтанами, - проговорила Лика потухшим голосом.
Только от мысли, что на гору идти не придется, ей стало лучше, и от того, что она может спокойно посидеть на лавочке. Десять минут или пять. Как хорошо бы было, если б Владик пошел осматривать один: церковь, окрестности, гору. Ей не хотелось уходить со скамейки. От фонтанов веяло прохладой и свежестью, и она медленно приходила в себя.
Но она знала также, что Владик не пойдет один, он знал аббатство как свои пять пальцев. А о том, чтобы покушать, не было и речи: в маленьких ресторанчиках и кафе были туристские цены. Она думала теперь, что купит себе на обратном пути замороженную пиццу, но не могла сообразить, сколько денег осталось в портмоне. И неудобно было его доставать и пересчитывать деньги...
- Пойдем? – спросил Владик.
- Пойдем, - отозвалась она и встала со скамьи, отряхивая юбку.
Они зашли в церковь и она снова села на скамью, как будто за парту. Положила руки на крышку, склонила на них голову и прикрыла глаза. Хорошо. В их старой провинциальной школе тоже были такие деревянные скамьи и парты с откидными крышками. Крышки обычно стучали в начале урока, в конце урока. А здесь тишина.
В церкви была тишина и прохлада. И эта прохлада отдавала едва уловимым запахом сырости бабушкиных сеней. Запахом старой прохлады, старого деревянного дома в деревне, давно потухших свечей.
Она подняла голову и, не открывая глаз, легла теперь на руки правой щекой. Она вдруг вспомнила про Владика, ах, он верно ее ждет, ведь он не любитель церквей. Она – тоже нет. Но не сейчас.
Эта – была особенная. Здесь не было ни единого человека, кроме них. Такая тихая, прохладная, полусумрачная. Почему она не поехала в аббатство одна? – вдруг пришла ей мысль. - Почему с Владиком? – он ждет ее теперь, томится, бродит по церкви, читает на каменных плитах, в то время как ее неудержимо тянет в сон, как давно уже не тянуло... И почему  здесь нет людей? – за стенами церкви все ресторанчики забиты, на террасах заняты все столики...
- Пойдем? – спросил Владик, подходя к ней.
- Пойдем, - проговорила она, медленно вставая, - но мне нужно поставить  свечку.
- Я тоже поставлю, - отозвался Владик.
Лика вытащила пятьдесят центов из портмоне, опустила монеты в щелку черного ящика на стене. Монеты ударились непозволительной громкостью о дно. Лика прислушалась к гулкому звуку, который отскакивал от стен, пока не растворился совсем, и пошла  зажигать свечку от горевших свечей. Через некоторое время снова послышалось эхо, и Владик подошел к ней.
- А кому ты поставила свечку? – спросил он несколько минут спустя.
- Одному русскому поэту, - ответила Лика, - она умерла в начале месяца. Я думаю, ей теперь лучше... поэты, они по жизни мученики, поэтому  рано и уходят. Сил не хватает им для долгой жизни.
Лика посмотрела Владику в лицо, но ничего в нем не поняла.
- А ты? Ты пишешь стихи? – спросил Владик.
- Я? Даже не знаю, - проговорила Лика, пожав плечами, - не знаю... я люблю читать стихи, - ответила она, наконец.
- Я почитаю тебе свои стихи, - проговорил Владик.
- Да, конечно, - отозвалась Лика, - только не сейчас.
И они вышли из церкви. Они должны были еще осмотреть окрестности. Лика шла за Владиком и не поспевала, расстояние меж ними увеличивалось, а ее как будто не несли ноги. Она уже несколько раз говорила Владику, что не поспевает за ним, а теперь у нее закололо в боку. Ей хотелось одного: сесть на корточки у обочины, зажав живот, и заплакать от отчаяния. Силы, которые она накопила в церкви, быстро улетучились. И ей хотелось домой.
Они всю дорогу обратно – сорок минут в автобусе – ехали молча. Каждый на своем месте. Лика смотрела вперед, чтоб не мутило. Когда они вышли из автобуса, она чувствовала себя неимоверно уставшей и почему-то несчастной. Она сказала Владику, что ей нужно в «Плюс» купить пиццу на ужин, и он тоже вспомнил, что ему нужно что-то купить. Он хотел купить рассыпного зеленого чая с ванилью. И когда они уже стояли у кассы, она впереди с замороженной пиццей «Маргерита» и он с зеленым чаем позади, по спине Лики пробежал холодок. Она просто не могла заметить тогда, с какой брезгливостью посмотрел Владик на ее дешевую «Маргериту».
На выходе у «Плюса» они попрощались. Лика сказала «до свиданья», но была не уверена, что это «свиданье» когда-либо состоится. Она решила ходить на лавку у «Делеза» одна, ходить, пока не похолодает и пока не наступит зима.
Не каждый знак оказывался Знаком, - вот чему она училась в эти дни.

В будний день у «Делеза» было много пустых лавок и мало людей. Она сидела на «своей» лавке и думала о Владике. Ничего не получилось, думала она, и они такие разные.
 Он оброс фактами, как рыба чешуей, фактами, которые имеет в неисчислимом количестве в своей голове, он имеет хорошую память и быструю реакцию на внешние сигналы ввиде вопросов. Другими словами, он умеет пользоваться своей внутренней энциклопедией и регулярно ее пополняет. Он способен думать в условиях им усвоенных схем, размышляла она дальше, он умеет делать правильные выводы. Логика и схема преобладают при таком типе мышления.
И она  умела думать, как он. Она умела искусно «мимикрировать» под человека, но это была не ее суть, а просто забавная игра. Или театр? Разве это честно – играть с человеком, прикидываться на него похожей, даже если он этого и желает, - и ничего другого. Другое ему чуждо. Подтверждать его догадки, его ожидания, постоянно отгадывать его желания и мысли – разве это честно по отношению к нему?
Разве это честно по отношению к себе? Разве это правильно – ломать саму себя, чтоб кто-то был ею доволен? Разве не было так в детстве? Разве не так было позднее? Почему люди не чувствуют фальши, почему они ее хотят?
А вот как думала она, не та, которая всем нравилась, а настоящая, которая боялась всех потерять: опять категории? Ярлыки-диагнозы с ее стороны? Человек-энциклопедия – это не комплимент. Это болезнь. В ней живут догадки, в ней живут чувства, болезненные эмоции и ассоциации и она понимает, что разница между ними есть – целая пропасть. Эту пропасть не склеить родным единственным языком, ее не склеить их опытом жизни - там, - все это иллюзия.
Она сидела на лавке перед «Делезом» и не ставила никаких диагнозов, она просто пыталась понять, в чем состоит между ними разница. В чем между ними пропасть. Ей казалось, она сможет это понять, если найдет подходящее слово.
И в чем она была убеждена, другой человек не имеет энциклопедии в голове, а обычный набор знаний, который не имеет желания пополнять, потому что может эти знания приобретать извне по мере надобности. У него так же нет в голове схем, которыми оперирует наука и нет способности логически мыслить. Возможно, ему это и не надо. Его думанье начинается с озарения, которое всегда толчок – яркая вспышка в мозгу. Думанье доводит озарение до размеров развитой идеи и при этом помогают не схемы (когда у человека нет схем в голове, это значит, что все возможно), а интуиция. Этот человеческий тип есть генератор идей. Первый тип – человек-энциклопедия - нужен для того, чтоб проверять идеи и доводить их до ума, потому что генератор на это скорее всего не способен или у него нет на это времени. Идеальный случай – это совмещение двух типов в одном человеке или в содружестве двух людей.
В чем ты прав, дорогой, хотя и не знаешь об этом, думала она под конец, - мне гораздо приятнее наблюдать со стороны или скользить по поверхности, свободно и необременительно, обобщая все,  – да-да, чем копать внутрь узкий туннель, руководствуясь заданным извне направлением, как это делают кроты. Но, как мне думается, среди кротов не было Эйнштейнов, я знаю кротов-гуманитариев, которые роют в университетах, препарируя мир и раскладывая его по ящичкам Сальвадора Дали, но я не из них, я даже не могу такой притворяться. А они самозабвенно препарируют, превращая тем самым мир в мертвечину, лишая его и цвета, и запаха, и самой жизни. Вот таким миром ты загружаешь свой мозг, - подумала она и, встав с «делезовской» лавки, направилась домой.



Русская девушка на rendez-vous


Отчего он так меня волнует? - думала Лика, в спешке отряхивая зонт и поднимаясь на второй этаж. Под конец семестра в институте было пусто и не у кого спросить, где находился его кабинет.
 Что в нем – для меня? Что во мне – для него? Лика остановилась на лестничной площадке перевести дыхание: сердце стучало в грудную клетку.
Что есть во мне – для него?- снова подумала она, оглядываясь по сторонам. Она шла к нему на обсуждение курсовой. Его кабинет был где-то в правом крыле. Нужно было еще походить по закоулкам правого крыла, чтоб его найти. В этом здании она была первый раз: лекции и семинары проходили в другом.
На последнем семинаре студентка рассказывала реферат о музее Гугенхайма на английском языке  – английский был ей роднее. Вот если бы рассказать реферат по-русски, подумала она тогда. Немыслимо. Просто невозможно. Профессор стоял позади столов, заложив руки за спину, слушая внимательно реферат, но Лика не знала этого наверняка; она сидела впереди и не могла отделаться от странного чувства: по спине ее бегали мурашки. Ей стоило большого усилия сдержать себя и не оглянуться назад, она наверняка бы встретилась с ним взглядом.
Отчего он ее так волновал?
Она продолжала стоять на лестничной площадке, медленно вдыхая и выдыхая, успокаивая дыхание. Не идти же к нему в таком растрепанном виде... а это волнение, может быть, оно не от предстоящей встречи, а от от быстрой ходьбы: бегаешь целый день с одного семинара на другой. Наматываешь километры, успеваешь булочку по дороге съесть или выпить жидкий йогурт. Она снова посмотрела направо: стеклянная дверь, вход в правое крыло. А если развернуться и уйти?.. Да, а потом об этом жалеть...
Отчего он ее волновал? Потому, что не был похож на остальных? Тогда в какой мере непохож? Что это было на самом деле? – влечение двух разнополярностей или наоборот, подобное притягивает подобное? Может быть, притягивало только ее, а во всем остальном она ошибалась?.. Может быть.
Она постучала в дверь бюро, слегка ее приоткрыла и тотчас услышала нетерпеливый голос откуда-то из глубины:
- Да-да! Уже жду!
Уже? – а разве она опоздала? Лика посмотрела на часы, она пришла на одну минуту раньше. Прошла в бюро. Остановилась у его стола, их взгляды встретились, он предложил сесть напротив.
Конечно же, сесть, - сейчас начнется обсуждение курсовой, – он выделил на это целый час. У нее заныло в желудке. Она тем временем села, положив рюкзак на пол и зонт, у самых ног, а он откинулся всей спиной на спинку черного кресла, слегка закинув голову.
- Элизабет, что вы делаете в университете? – вдруг спросил он.
 Он задал вопрос с непринужденной улыбкой и теперь ждал ответа, глядя Лике в глаза, а они собирались обсуждать ликину курсовую об архитектуре Штайнера.
Глаза у нее сначала расширились от удивления и губы шевельнулись, собираясь отвечать, но в голове было пусто: никакого ответа, лишь удивление. И она была поражена его обращением к ней не меньше, чем собственной немотой. Губы ее еще раз шевельнулись, но она не знала ответа. И что это за вопрос? Что хочет он узнать на самом деле? Это не вопрос – это провокация. Она опустила голову на какое-то мгновение, но он снова прервал молчание:
- Что вы делаете в университете, когда на свете так много чудесных вещей?!
- Моя работа настолько плоха? – спросила Лика, поднимая наконец голову, и взгляды их пересеклись. Она не могла понять, какого цвета у него глаза, как будто карие, но временами как будто зеленые. До неприличия долго они смотрели друг другу в глаза: его взгляд был насмешливым, ее же – серьезным и немного упрямым.
Ничего в том не было нового, что работа ее плоха: ей уже раз сказали, что у нее проблемы с языком, другой раз – что нет способностей к литературе. Теперь она ожидала от него приговор, к чему она еще неспособна.
- Моя работа настолько плоха? – снова спросила она.
- Да нет, - проговорил он и засмеялся, - вы по крайней мере умеете писать...
- Я знаю, что я умею писать, - перебила его Лика.
Умение писать – это неважно, что он думает о ее работе – вот что важно.
- Архитекторы и историки искусства тоже должны уметь писать, - проговорил он дальше, не обращая внимания на ликину реплику, - я пытаюсь убедить в этом своих коллег, - тут он кивнул в сторону и ликин взгляд последовал туда же, тогда только она заметила еще один рабочий стол в бюро. - Но кто со мною согласен? Кто разделяет мое мнение? – трудно со мной согласиться, - отвечал он на свой вопрос, - потому что писать – это труд, тяжелый труд.
- Я бы хотела узнать ваше мнение о моей курсовой, - проговорила Лика.
Он на минуту опустил взгляд, задумавшись, а потом произнес:
- Честно говоря, я не понимаю, зачем вы написали эту работу.
У Лики снова заныло в желудке, но в этот раз она собралась с волей.
- Вы показали нам на лекции штайнеровский Гетеанум, сказав, что в истории архитектуры его относят к экспрессионизму. Должна ли я разделять это мнение, если так сказали вы и так написано в учебнике? – спросила Лика и продолжала дальше, опасаясь, что он не даст договорить до конца, - а если он вообще не относится ни к какому изму, а сам по себе? И ведь так думают архитекторы, а не антропософы. А Штайнер был антропософ, а не архитектор, поэтому почему бы не мерить такую архитектуру антропософскими мерками? И, если здание сооружено из бетона, это еще не означает, что оно автоматически относится к экспрессионизму.
- Вы антропософ? – спросил он, подаваясь вперед.
Зазвонил телефон. Он поморщился, снимая трубку. На его тонком лице чувства,  неуловимые у других, проявлялись мгновенно, словно, на лакмусовой бумажке.
- Да, - проговорил он в трубку и замолчал.
Говорили на другой стороне провода.
 - Нет, - проговорил он и положил трубку.
- Вы меня не поняли, - сказал он, обращаясь теперь к Лике, - я задал вам вопрос, зачем вы написали эту работу, каков ваш тезис, что нового вы хотели сказать?
Сказать по правде, трудно что-либо новое сказать, подумала она в тот момент, написать новое о первом Гетеануме, который сгорел восемьдесят лет назад.
- Вы, что, рекламируете своей работой антропософию? Вы – антропософ? – снова спросил он.
Лика молчала. Как раз об этом она и не хотела разговаривать.Она не антропософ, нет, скорее теософ и хотя меж двумя эзотерическими направлениями существуют точки соприкосновения, но... но нужно ли сейчас вдаваться в такие подробности... не сейчас и не в университете...
- Я не антропософ, - произнесла она, наконец, - и я ничего не рекламирую в своей работе, но я всегда считала...
Телефон зазвонил. Он нетерпеливо снял трубку. Он продолжал исподлобья смотреть на Лику, а она терпеливо ждала, пока он разговаривал по телефону. Лика заметила, что у него на висках седина – не сразу заметная.
- Нет, нет, - проговорил он, - у меня студентка, - он скосил глаза на запястье, отрываясь взглядом от Лики – чтоб взглянуть на часы, - через полчаса, - добавил он и положил трубку.
- Я не антропософ, - упрямо проговорила Лика, - но как я могу не касаться антропософских принципов, если пишу о Гетеануме? – продолжала она поспешно, снова опасаясь, что ее перебьют, - я подозревала, что возникнут трения: архитекторы пишут про Гетеанум одно, а антропософы – если и не принципиально другое, то под другим углом зрения.
- Ну, и что же вы хотели вашей работой сказать? – спросил он снова.
- Я хотела сказать, что первый проект Гетеанума, который был реализован в форме деревянной конструкции, больше соответствовал принципам антропософии, нежели второй, выполненный в бетоне.
- Нигде в документах вы не найдете ничего, что бы говорило о том, что Штайнер был против бетонного Гетеанума, - проговорил он с улыбкой, подаваясь вперед, к Лике, отчего их ноги столкнулись под столом. Они оба вздрогнули и ототдвинулись друг от друга.
- Да, нигде мы не найдем ничего подобного, - через некоторое время говорила Лика, - и Штайнер не был против бетона, ведь он сам спроектировал второй Гетеанум, так же, как и первый... – тут она сделала паузу и посмотрела ему в глаза, иронично улыбаясь, пожалуй, первый раз улыбаясь за все время , -  а что оставалось бедному Штайнеру, если его первый Гетеанум подожгли?
Она помолчала.
- У меня было слишком мало документов, иначе моя работа была бы более вразумительная, - проговорила она, только сейчас заметя, что ее курсовая лежит перед ним на столе.
- Надо было поехать в Дорнах и работать с документами на месте, - отозвался он.
Да, конечно, в Дорнах... что нам стоит... поехать в другую страну, чтоб написать курсовую.
- Работу – переделать, - проговорил он и подал ей курсовую. - Я даю вам на это две недели. Вы же знаете, я здесь последний семестр в университете.
- Да, я знаю, - проговорила Лика, принимая курсовую из его рук и думая о том, что больше не прикоснется к работе. – Но две недели – это мало, я не смогу прийти через две недели, - продолжала она. - Я работала над этим текстом три месяца, а теперь нужно написать все заново. Мне не нужна справка, мне не нужна оценка, - проговорила она, глядя ему в глаза. – Оставим все, как есть.
- Вы должны прийти! - я потратил время на чтение вашей работы и сейчас – целый час на обсуждение! – он вышел из себя, закричал. – Я потратил свое время...
А вот этого ты не должен был говорить, подумала Лика.
- Я прошу прощения, что вы потратили на меня свое время, особенно этот последний час, - холодно проговорила Лика, и в голосе ее не слышалось никакого раскаяния. - Мне очень жаль.
- И все-таки, что вы делаете в университете? – вдруг снова спросил он, глядя, как она поднимается с места.
Она снова опустилась на стул. Сидела некоторое время перед ним молча, с опущенной головой, как наказанный ребенок. Он наблюдал за нею.
- Вы правы, - вздохнув, проговорила она.
Хотя взгляд ее был упрямым, и она посмотрела ему в глаза, он нисколько не смутился взгляда, а напряженно ждал завершения фразы.
 - Вы правы, мне нечего здесь делать... мне уже говорили... но когда я представляю, что в моей жизни не будет больше искусства, литературы и особенно... – она выдержала паузу, размышляя, сказать ли ему? – да, сказать, сказать сейчас, потому что потом уже не будет случая... ведь семестр заканчивается.
В дверь небрежно стукнули и в бюро ворвалась секретарша института, грузная фрау Новак, которую студенты-искусствоведы про себя называли «Барочным салом». Он поморщился при виде фрау Новак. Будучи невысоким человеком, стройным, из той породы мужчин, которые к старости не толстеют, а немного усыхают, будучи нервным порой, он не любил толстых высоких женщин, подстриженных под мальчика, толстокожих и бесцеремонных.
Он почему-то запахнул тотчас серый пиджак и скрестил руки на груди. Фрау Новак принесла документы - срочно на подпись.
- Я же сказал по телефону, у меня обсуждение курсовой, - проговорил он упрямо. Но фрау Новак бесцеремонно подошла к столу, положила документы и вышла под их тяжелое молчание из кабинета.
- Да, я слушаю вас, - проговорил он, подаваясь вперед и снова кладя руки на стол, как только за фрау Новак закрылась дверь.
- Мне будет не хватать некоторых вещей, если я уйду из университета... – проговорила Лика.
- Каких? – живо откликнулся он.
- Мне будет не хватать эстетического начала, которое почти отсутствует в повседневной жизни, - выдавила она из себя потухшим голосом и глядя определенно в сторону, а не на него, как это было до сих пор. – Я все равно буду чем-нибудь заниматься - подобным, - проговорила она упрямо, - заниматься хотя бы для самой себя...
- Я могу вас сопровождать, - вдруг проговорил он.
- Да, конечно, - сказала она, вставая, - время вышло... мне очень жаль, что вы потратили на меня столько времени...
Проводи меня хотя бы до двери, подумала она, надевая рюкзак на спину и наклоняясь за зонтиком, проводи потому, что мне нестерпимо больно...
- Я...я...я... – проговорил он, тоже вставая, второпях и как-то неловко, - я выдержал в университете в Базеле только два семестра...
Так вот откуда такое мягкое произношение, подумала Лика.
- А потом сбежал – мне все было несносно –  в Париж...
Так вот откуда эти галлицизмы, подумала Лика.
- Я много чего попробовал в этой жизни, - говорил он в торопях.
Как мне это знакомо, думала она дальше.
Они стояли друг против друга, потом  одновременно отправились к двери.
- Я мог бы сопровождать вас, если вы решите выбрать научную карьеру... – проговорил он, когда они остановились у двери.
Я – и научная карьера? – подумала Лика и слабо ему улыбнулась, незаметно хлюпнув носом. Научная карьера... Что вы все помешались на научных карьерах... Я люблю тебя, Дарси, и ничего не могу с этим поделать!
Губы у нее дрогнули и она опустила голову, и так они стояли в молчании у двери. Она бы охотно положила голову ему на плечо и прижалась к нему. Но они оставались стоять друг против друга, казалось, он ждал...  она ждала...
Он думал, а можно ли?
Она думала, а почему бы и нет?
Она вздохнула и нажала на ручку двери. Он качнулся было вперед, к ней, но тут же отпрянул. Она заметила этот порыв.
- Мне очень жаль, и то, что вы потратили на меня свое время... и... я благодарю вас,  - проговорила Лика и вышла, не поднимая глаз.
Она шла медленно и потерянно вниз по лестнице, безвольно бороздя рукой по перилам, у выхода раскрыла зонтик: на улице была буря, снег шел большими хлопьями в перемешку с дождем – в разные стороны, как ветер дул – в разные стороны. Он начал с первой же минуты трепать её старый зонтик и слепить глаза, кидая то снегом, то дождем.
Она шла на семинар по узкой улочке в другое здание, прикрываясь от ветра зонтом, как щитом. Какая-то тень впереди метнулась было в ее сторону:  студент в куртке с капюшоном, ничего не видя в снегу – тоже ослепленный, налетел на Лику. Она повернула зонтик в сторону, чтоб посмотреть на того, кто стоял перед ней. Он был намного выше Лики.
- Вам нехорошо? – вдруг спросил он, - вам нужна помощь?
- Мне? – нет! - проговорила она, вытирая свободной рукой влажное  лицо. – Нет-нет, - проговорила она. Руки ее тоже были влажными, влажными и покрасневшими от ветра, – это погода такая, - добавила она, - сегодня.
Ну, вот, подумал, что она плачет. Еще чего... плакать из-за Штайнера.
Несколько мгновений они стояли в узкой мощеной улочке друг против друга. Наконец, она сделала шаг в сторону, обошла его, потом обернулась. Студент смотрел ей вслед. Она слабо улыбнулась ему, махнув еле заметно рукой, и пошла своей дорогой.
А если даже и так – плачет... Экое диво – плачущая студентка, идущая с семинара или экзамена. Это не диво. Дом, где разбиваются сердца... надежды... иллюзии. Большой иллюзион-трансформатор... Нет, это фабрика по производству винтиков для механизма... массовое производство в любом случае... Она постояла с минуту  у входа в здание и... решила пойти домой, а не на семинар, потому что одежда промокла, в ботинках начинало чавкать и  свербило в горле.
Когда она зашла в полутемную квартиру, кот уже сидел в прихожей и мяукал. Соскучился. Она сняла первым делом мокрую куртку и повесила ее в ванной, чтоб с нее стекла вода. Потом поставила замороженную пиццу в печь и начала снимать остальную одежду.
- Мя-у-у-у... мя-у-у-у, -  кот путался под ногами.
Как хорошо, когда дома сидит забота и ждет твоего возвращения, подумала она. Сразу обо всем забываешь.
Она насыпала коту сухого корма, тот подбежал к чашке и начал «хрумкать».
-Мя-у-у-у... – передразнила она, - разве коты скулят как собаки: у-у-у-у-у? – спросила она, доставая из рюкзака курсовую и по дороге на кухню бросая ее в мусорное ведро, также как и коробку из-под кошачьего корма. Крышка громко хлопнула, отвлекая на мгновение кота от еды. 
Нужно было еще включить батарею, чтоб нагреть комнату. Что еще собиралась сделать сегодня? – погреться под душем, чтоб не заболеть, попить чаю с ромашкой, забраться пораньше в постель и почитать дешевенький роман для успокоения души, а завтра – два  семинара, что называется, две порции блевантина. Скушать и не подавиться.
Вечером сидела Лика в теплой ночной рубашке, длинной до пят, с длинными рукавами, сидела на раскладушке и расчесывала влажные волосы. Волосы были непослушными, немного вились на лбу, она расчесывала их, пшеничного цвета, прядь за прядью, склонив голову набок, и размышляла. Это был вечерний ритуал.
 Хотела было почитать, но не знала, что...  дешевого как раз и не хотелось. А когда не знала, брала уже много раз читанное, посмаковать любимые ею места. Это могла быть сцена с господином Блюмом, аппетитно жарившим кусок печени, отчего со страниц начинало пахнуть горячим жиром и немного подгоревшим мясом. Или описание вечера – о-писание – о том, как солнце описывает землю к концу дня, интенсивно прожитого дня, когда зажигается луна, а лампы погашают в гостиной и «под тоненький шепот дождя начинается низвержение тьмы».
Кот сидел рядом, положив одну лапу на другую, словно сфинкс, почти вочеловечившийся; иногда - положив мощную лапу ей на руку, словно говорил: оно мое; а иногда – положив голову на руки и глубоко засыпая, при этом вздыхая и мяукая во сне.
Лика уснула без книжки. Кот оставался рядом, у подушки, она временами просыпалась, вскидывала голову и видела: кот сидел рядом, он бодрствовал.
А наутро.
Наутро была головная боль, била в виски и отнимала силы. Она все-таки заболела: вчерашний всплеск эмоций враз подорвал иммунную систему. Спина ныла, шею было не повернуть, губы пересохли и во рту – отвратительный привкус. Она поморщилась и оставалась сидеть на раскладушке в течение нескольких минут.  У нее было около часа, чтоб привести себя в порядок: выпить таблетки, выпить кофе, найти потеплее одежду в шкафу, сходить в подвал и отыскать старые сапоги, которые были больше пригодны для зимы, чем те, что стояли у порога.
За последние годы она отвыкла тепло одеваться. То мужчины в пиджачках, то женщины в туфельках и с зонтиком показывались зимой на улице, - без шапок и варежек, но иногда – в шубах. Такие загримированные причесанные леди  в шубах и босоножках выходили прогуливать своих собачек.
Лика отвыкла тепло одеваться, но еще не выходила в снего-дождь в футболке и джинсах, она оставляла это на весну, но этой зимой зимы не было, а сплошной дождь. Каждый день. Зонтики рвались от постоянного ветра. То и дело опоясывали красно-белой лентой дом, преграждая тем самым проход пешеходам, пешеходы злились, хотя  понимали: их ограждали лентой от дома, с которого от порывов ветра летела время от времени красная черепица. Но некоторым было наплевать. Когда идешь замерзший, в чавкающих водой ботинках, замерзший и голодный, наплевать на черепицу – лишь бы побыстрее добраться до дому, тем более, если сидел целый день в этих мокрых ботинках где-нибудь на семинаре. Лика содрогнулась всей спиной, представив, что ей снова нужно выйти на улицу. Дождевая буря за окном. Сломанный зонтик. В эти дни из мусорных урн на улицах там и сям торчали разного цвета зонтики с погнутыми или поломанными позвоночниками. 
И все-таки, пришлось выйти. Был выпит кофе и таблетки, одеты  две кофты под куртку и старые сапоги, найдены варежки. Напоследок она положила корма коту и пошла выбросить консервную банку. В спешке открыла мусорное ведро. Ее курсовая девственно-чисто лежала на самом верху, под нею – коробки из-под кошачьего корма и пиццы, банка из-под кофе, пластиковые бутылки. Она вытащила в раздумье листы из ведра и понюхала их, они не пахли. Она встряхнула курсовую и снова принюхалась, но она не пахла. Тут позвонили в дверь – как всегда почтальон в это время, - она резко повернулась и пошла к двери - открывать, держа в руке курсовую и не заметив, как из нее выпал на пол небольшой листок белой, почти голубоватой тонкой бумаги, весь исписанный мелким почерком.
Лика бросила курсовую в углу в прихожей, накинула куртку и пошла за почтой. Кот выбежал за нею.
Проспект недавно открывшейся поблизости пиццерии и каталог одежды, которые она вытащила из почтового ящика, незамедлительно отправились на задний двор в контейнер для бумажного мусора. Кот во время манипуляций с ключами стоял позади Лики и терпеливо ждал, пока она откроет дверь и выпустит его вперед. Он выходил первым и первым делом обнюхивал крыльцо и воздух, который ветер приносил из-за соседних домов, а затем отходил в сторону, давая понять, что все чисто. Лика выбросила рекламу и они вернулись в квартиру.
 Теперь нужно было поторапливаться на лекцию в исторический институт. Стоило опоздать на несколько минут, свободного места в зале было уже не найти. Приходилось сидеть в лучшем случае на подоконнике, а обычно – на полу, сначала на корточках, а потом на рюкзаке. У некоторых студентов были огромные рюкзаки, на них можно было спать, свернувшись калачиком. Некоторые спали, в то время как обладатели мест слушали лекцию или делали домашние задания.
В конце лекционного зала, за последним рядом, протекала своя, не менее интересная, жизнь. Сначала Лика стояла, пытавшись записать то малое, что доносилось до их угла, потом, устав, садилась на корточки и писала, но на этот раз у нее не было сил стоять, она сразу села на корточки и начала рассматривать соседей. Молодой человек, расположившийся справа от нее, ел булку и запивал ее жидким йогуртом из пластиковой бутылки. Судя по его виду, он не только не успевал покушать с утра, но и расчесаться. Его длинные засаленные волосы грозили сами превратиться в афро-лук, без помощи парикмахера. И от него пахло грязной одеждой и давно немытым телом. Лика с трудом переносила застаревшие запахи пота, поэтому повернулась к нему вполоборота. Когда до их угла дошел лист посещений, и они в нем по очереди расписались, ее сосед снял утоптанные ботинки, накрылся курткой и захрапел на своем рюкзаке.
И то немногое, что доносилось до Лики, перестало быть слышным. Ноги затекли. И она села на свой рюкзак, предварительно вытащив оттуда бутерброд, чтоб его не помять, и бутылку с водой, стараясь не поворачиваться в сторону уснувшего соседа.
Слева сидела совсем молоденькая девушка и читала «Космополитен», Лика заглянула пару раз в журнал: VIP-новости и новые модели одежды в этом сезоне. В середине лекции дверь неслышно отворилась, и к ним прокралась еще одна девушка. Соседка убрала «Космополитен» и они зашушукались. Лика сидела теперь между шушуканьем и храпом, и в голове у нее начали выстукивать молоточки. Они били по вискам.
Знакомая соседки быстро исчезла из зала, ей не было смысла оставаться на лекции, потому что она опоздала: лист посещений уже ушел в глубь зала, а она не успела отметиться. Полупригнувшись, чтоб не заметили, она покинула зал. А профессор злился, когда видел, что кто-то, отметившись, уходил с лекции.
Тем временем молоточки становились все громче и громче и влажная футболка прочно прилипла к спине. Лика не могла повернуть голову ни влево, ни вправо и не могла понять, что с ней происходит. Происходящее начало терять ясность и приобретать фантастические черты. Профессор, например, открывал рот, как рыба, выброшенная на берег, но изо рта не слышалось звуков. Лика сообразила, что действие утрешней таблетки прошло и проглотила еще одну.
Она повернулась к храпящему студенту спиной, чтоб ее не стошнило. Следующим в их ряду сидел молодой человек с ноутбуком и наушниками и смотрел фильм, следующие слева по ряду молодые люди перебрасывались в картишки. Другие просто дремали.
Молодой человек, досмотрев фильм, начал собираться. У него начинался семинар по Новой истории в другом здании. Лике тоже нужно было на семинар и, если они хотели вовремя прийти, им нужно было раньше покинуть лекцию, а это тоже злило профессора. Иногда они раньше уходили с лекции, иногда опаздывали на тот семинар. По другому не получалось.
Молодой человек вопросительно посмотрел в сторону Лики, как бы спрашивая ее, ты идешь? Она начала убирать воду и бутерброд в рюкзак, не отрывая взгляда от профессора: может быть, он закашляется, захочет выпить воды, отвернется к доске. Но нет, он был здоров, не кашлял, ничего не писал на доске. Он читал по своим листам, время от времени делая паузу, каждому курсу одно и то же, - говорили студенты других семестров, - и очень болезненно относился к тому, что студенты на контрольной работе писали вычитанное из учебников, а не его собственные мысли, которые он им пытался на лекции втолковать.
Лика одела рюкзак на плечи и стала пробираться к выходу, наклонившись, насколько это было возможно и стараясь ни на кого не наступить. В фойе воздух был
 свежее и легче дышалось. Она стояла теперь перед огромным окном с разгоряченным лицом и во влажной одежде. На улице была мгла, не туман, который расползается к обеду непонятно куда, - туда же, верно, откуда и появился, - но мгла нависла над городом и держалась днями и неделями. Когда Лика не болела, она скучала по солнцу.
Вместо того, чтоб пойти на семинар за молодым человеком, она продолжала стоять у окна. На нее снова обрушилось необъяснимое чувство тщетности всего, что она предпринимала в последнее время. За что бы она ни бралась, что бы она ни делала – оно не получалось или выходило шиворот-навыворот, как говорила ее русская бабушка. Лика не могла понять, почему. И сама бабушка пришла вдруг на ум, не только «шиворот-навыворот». Слово, принадлежащее другой жизни, всплыло неизвестно из каких глубин памяти. Она видела теперь бабушку перед собой, сидящую в своем деревенском доме за столом, покрытом льняной скатертью, положившую уработанные руки перед собой. «Ах, Лизанька, Лизанька», - проговорила бабушка, а дальше – ничего. И «Лизанька» была тоже из другой жизни.
Вместо того, чтобы бежать на семинар за молодым человеком, Лика стояла в фойе, рассматривала мировую мглу из окна и никуда больше не торопилась.
 Молодой человек, постгимназический юноша, очень любил выступать, пользуясь почти всеобщим молчанием на семинаре. Лика прислушивалась к нему и находила его очень скучным, несмотря на его бойкость: в его речи было так много клише. Однажды он заявил, что у истории невозможно учиться. Для него это дело было решенное.
Тогда для чего ты здесь сидишь?- хотела спросить его Лика, но промолчала: не хотелось быть невежливой.
Да и вряд ли он смог бы внятно ответить на этот вопрос. Это был не первый экземпляр подзараженного научным цинизмом историка, с которым Лика столкнулась в университете. Ей больше по душе были старомодные профессора, еще верившие в науку и ее предназначение, чем свежеиспеченные выскочки. Ее душа коробилась от таких заявлений и она испытывала то растерянность, то возмущение. Выходило, что многомиллионные человеческие жертвы бесчисленных войн и конфликтов были напрасны. Это были не загубленные жизни, не души и не страдания, а статистика, таблицы и дипломные работы.
Ах, вот для чего ты здесь сидишь! – догадалась она.
Ее ужасал прагматический подход к человеческой судьбе, лишенный всякой этики и морали. Но она молчала.  Ей не хотелось выглядеть смешной. Девушка из провинции - непосредственная, наивная и глупенькая.
Они не умеют учиться у истории или не  хотят? – спрашивала себя Лика, тихонько отсиживаясь на семинаре и наблюдая за другими. В конце концов, они и правда хотели получить оценку, а потом, в конце концов, диплом, рабочее место, заработать пенсию и спокойно умереть. В элитном доме для престарелых...
А Лика устала быть  чужой и все время не в своей тарелке.
Она не пошла на семинар. Бегала между институтами полгода, делала домашние задания, выискивала в библиотеках города редкие книги, а теперь стояла у огромного окна и не могла себя заставить пошевелиться. «Лизанька-Лизанька», что ты делаешь?
- Не знаю.
Лика спустилась вниз, в столовую. Купила булочку с маком и теперь сидела у стола, отщипывая по-маленьку от булочки и складывая крошки в рот, и держа их во рту, пока они не размокнут и не превратятся в кашку. Снова огромное окно перед глазами и в нем, как в большой фотографии-постере, отпечатывалась мгла. День начал заканчиваться в три часа пополудни.
- Мириам? – спросила удивленно Лика у подошедшей девушки, которая ходила по залу в белом халате с большой тряпкой в руке и вытирала столы. Столовая закрывалась.
Мириам остановилась перед Ликой и по всему было видно, что ей неловко.
- Садись, - попросила Лика, - указав ей на стул рядом.
Мириам присела. Сняла резинку с волос, распустила роскошные волосы, тряхнув головой.
- Как ты эту работу нашла? – спросила Лика без долгих разговоров, - я себе ищу, но не знаю, куда податься. Мне не хватает двух оценок, я теперь без стипендии, помнишь, мы не могли записаться на семинары, не хватало мест?..
- Ах! – Мириам махнула рукой, - я уже давно не получаю стипендию. Помнишь семинар у Кайзера? - он не поставил мне оценку, написал на моей курсовой, чтоб я отправилась прежде на курс и выучила язык, а лучше, - он написал, - уехать мне обратно в Турцию, - он считает, там мой язык, моя культура и моя религия. Я не смогу у него получить оценку, хоть убейся...
- Зато у него всегда есть свободные места на семинаре, - задумчиво проговорила Лика, - но все равно хорошо, с ним теперь все понятно.
- Ты можешь спросить на кондитерской фабрике, - проговорила Мириам дальше, оглядываясь по сторонам, - но они берут только в ночную смену. Помнишь, в библиотеке... это я после ночной отсыпалась... проспала семинар... теперь вот здесь, - добавила Мириам, вставая, - мне бежать надо, а то они будут сильно ругаться. А если ты хочешь в столовую,  посуду мыть, то здесь всегда местечко найдется. Платят совсем ничего, но зато кушать дают.
И Мириам исчезла.
 Лика вздохнула, посмотрела на часы и решила отправиться домой, но нужно было на это силы найти. Нужно было принять таблетку, а в бутылке кончилась вода. Лика встала и направилась в туалет, наполнить бутылку.
Стена перед раковинами в туалете была исписана разного цвета фломастерами, маркерами, ручками и помадой. Издали Лике показалось, что это граффити, но когда она подошла поближе, заметила, что «граффити» можно почитать:
- Да здравствует Фрида Калло!
- Фрида Калло? – Тьфу! Да это же main stream! – Да здравствует проф. N., - ни дня без лекции по языкознанию!
- N.? – Тьфу! – Ни дня без секса!
- Ни дня без джойнта!
- А что вы знаете о лесбийской любви?
- Я не знаю, я практикую.
- Ой, девчата, а как вы это делаете?
- Вот тебе номер телефона...
- Ни дня без сигареты!
- Нет, лучше кексы!
- Трахнуться и затянуться!
- Нет, лучше наоборот!
- Да здравствует социализм! Капитализм украл мою девственность...
- А я продала свою девственность! 
- Ни дня без солнца!
- Если тебе хочется тепла и нежности, еще раз мой телефон...
- Хочу.
Это были надписи последних феминисток на стенах университетского туалета.
Лика наполнила бытылку и вышла. На что бы не падал ее взгляд в эти дни, все говорило ей  о том, что она чужая, не «в своем элементе», так это называлось по-немецки. «Свой» элемент ей еще предстояло найти.


Вечером она, одетая в куртку и с шарфом на шее, стояла у раскрытого окна, кот сидел на подоконнике и активно нюхал то в одну сторону, то в другую. Лика видела, как топорщатся его усы, как подрагивает нос-пуговка. Тогда и Лика высунулась подальше из окна и начала нюхать. Для кота-то мгла была каждую минуту разная, а для нее – все одно. Но и она  смогла уловить и отгадать чей-то картофельный супчик с луковичной поджаркой, а через несколько минут откуда-то сверху - запах сигарет. Она училась у кота нюхать.
Кот сам подал знак, когда закрывать окно: он спрыгнул с подоконника и медленно пошел на кухню, то и дело оборачиваясь, словно проверяя, следует ли Лика за ним. Лика положила ему мяса в миску, а банку бросила в мусорное ведро. Тут она заметила белый листок на полу и наклонилась за ним.
Сначала она прочитала на листке свое имя, затем название курсовой, затем замечания к ней: тема плохо разработана, слишком много теории и мало конкретного, подпункты разработаны недостаточно...
И как мне тебя, дорогой, понимать, подумала она, подбирая курсовую в прихожей и снова выбрасывая ее в мусорное ведро. Да, плохая работа, слабая и главное что наивная. Почему сразу-то не сказал, что плохая работа, думала она.
 «Научная карьера» - передразнила она. Какая научная карьера, если работа плоха? Какая научная карьера, когда временами кушать нечего? Разве я выдержу ночную смену на фабрике, если я и без фабрики загибаюсь? – спрашивала Лика саму себя. Значит, столовая. Дают покушать, Мириам сказала.
Почему ты сразу не сказал, снова подумала она.
Тонкий, полупрозрачно-голубоватый листок бумаги, - и где только такую продают? - последовал в мусорное ведро, предварительно обнюханный сначала котом, а потом Ликой. Она надеялась еще уловить запах одеколона, какой-нибудь легкий намек на запах тела – но ничем, ничем не пахла записка.

Как мне тебя понимать, думала она дальше, сидя перед сном на раскладушке и медленно и задумчиво расчесывая волосы. Как мне тебя понимать? – есть вещи в жизни, их просто невозможно понять. Умом. Понимаешь только по прошествии многих лет. Но тогда уже поздно. Постгимназические юноши правы, у истории, как и жизни вообще, невозможно научиться: попадаешь все время в одни и те же ловушки.
Она забралась с ногами на раскладушку – босые ноги быстро замерзли, - и размышляла дальше: у жизни невозможно научиться, - только ты пришла к этому, набив себе шишки, а они прочитали это в каком-нибудь псевдонаучном журнале.
Но как мне тебя-то понять? – навязчивый вопрос не давал покоя.
И вспомнился маленький усохший профессор, у которого она получала справку о прохождении курса латинского языка и который спросил, не собирается ли она потом писать докторскую, если да, нужно сразу сделать еще один курс латинского.
Вы все помешались на карьере, подумала она тогда. А мне нужны знания, чтоб приблизиться к пониманию некоторых вещей... Но преподают ли их в университете? – с некоторого времени в ней поселилось сомнение.
Да, правильно он отгадал, что ей делать в университете? Ей, «Лизаньке-Лизаньке», в университете? – когда на свете так много чудесных вещей. Онбыл прав. Потому он спросил...
Потом у нее начала стремительно подниматься температура. Она сидела в ночной рубашке в жару и пыталась вспомнить, куда положила парацитамол. Она уже несколько раз искала таблетки, но не могла их найти. Оставалось одно: разбавить уксус с водой и обтереть этой смесью тело.
- Я напишу тебе письмо, - произнесла она, отчего кот, сидевший рядом на раскладушке, встрепенулся. – Я объясню тебе, что я делаю в университете.
Лика встала и начала одеваться. Интернет-кафе находилось за углом, пять минут ходьбы, может быть, три. Быстрым шагом.
Колокольчик зазвенел на двери, когда она вошла в кафе, и хозяин тотчас вышел из подсобки. Лика не заметила его удивленного взгляда, а только поздоровалась с ним и прошла к ближайшему столу, на котором стоял компьютер. Никого не было в кафе кроме нее и хозяина. Тот снова исчез в подсобке, а Лика начала печатать, пальцы ловко и без напряжения двигались по клавиатуре, она ни разу не остановилась... Не задумалась и не засомневалась...
Хозяин кафе как-то приглашал ее на ужин, но она очень деликатно отказалась и некоторое время не ходила в кафе, а теперь снова появилась. От того ли был его вид таким удивленным? Лика продолжала печатать. Хозяин показался из подсобки со стаканом чая в руке.
- Чаю? – спросил он Лику.
- Нет, спасибо, - проговорила Лика,  не отрываясь от монитора, - я очень спешу, извините, - добавила она, продолжая печатать.
Он ушел за стойку.
Я к вам пишу, чего же боле, что я могу еще сказать... Фраза не давала ей покоя все эти дни... Я к вам пишу, дорогой, чего же боле... Я знаю, это в вашей воле меня презреньем наказать... Но каплю жалости храня, вы не оставите меня... и вот теперь кажется все, все, что хотела сказать, что накопилось внутри, - отражалось перед ней на мониторе.
Она резко встала со своего места, подошла к хозяину заплатить: «Сдачи не надо». И через несколько секунд ее уже не было в кафе, как будто никогда и не бывало.
На улице продолжал идти мелкий дождь. Она остановилась было у кафе, ей показалось, что она что-то забыла: забыла сделать, забыла написать или она что-то забыла на столе,  важный предмет, - часы, ключи? Лика проверила в сумке: ключи были на месте, часы тоже. Но что она могла забыть? Она взглянула на стеклянную дверь кафе, стараясь припомнить, и взгляд ее машинально прочел:
Часы работы кафе с 9 до 21 часа
Мысли путались, она видела вокруг себя темноту и свет в кафе погас. И оттого стало еще темнее. Она подумала, что сейчас уже, верно, не девять часов, а где-то одиннадцать. Но почему в этот час было кафе открыто, этого она не поняла и тяжело было думать об этом.
Дома она разделась, бросив одежду на стул и упала в постель. Ей было жарко ночью, хотелось встать и выключить батарею, но не было сил. Батарея представлялась топкой, доменной печью, всемирным огнем, который мучал ее всю ночь, но не было сил встать...
Наутро она забылась.
В голове была кристальная ясность, когда она проснулась, а в комнате - холодно и светло. Оказалось, батарея была не включена, а жалюзи не опущены. Не хотелось выбираться из постели в холод, и была слишком слаба. И решила никуда не идти, хотя день был ясный, на редкость ясный и сухой.
Еще две порции блевантина. Нет, спасибо. Она хочет поболеть. Ее организм просит пощады. А потом можно спокойно мыть тарелки, хоть всю жизнь. Не нужно бороться каждый день. Не нужно время от времени получать оплеухи: откуда вы, из какой страны? – у вас славянское лицо.
Это у Лики-то славянское лицо? Ха-ха-ха! Или, может быть, у нее славянский акцент? Ха-ха-ха!
Нет, как это приятно – мыть тарелки на кухне, никакого славянского акцента, никакого славянского лица, а просто человек без лица и без речи. Бессловное существование бессловесного существа. А за это еще и кушать дают, - вспомнила Лика фразу Мириам.
Лика встала к обеду, покормила кота, включила батарею и весь день оставалась в рубашке, почитывала, лежа под одеялом, пила то воду, то чай с ромашкой, то апельсиновый сок. В теле была не усталость, а необычайная легкость. Немного кружилось в голове, но слегка, почти приятно.
Прошло три дня. Семестр заканчивался, она решила больше не ходить на занятия, ей хотелось прийти как-нибудь в университет... попрощаться. Она ждала ответа. Так многое теперь зависело от его ответа. Она сделает так, как он сказал. Как она сама уже давно хотела сделать...
Через три дня еще не было ответа. Нужно было подождать, она всегда была нетерпеливой.
И на четвертый день не было ответа. Она ходила теперь каждый день в кафе и боялась, что ее снова пригласят в ресторан, а она не любила огорчать людей. Чтобы не огорчать, она их избегала. А пришлось бы огорчить: хозяин кафе был женат, и жена его была вздорная баба, - кто это сказал, что арабские жены в парандже несчастные забитые существа?  Она то и дело появлялась в кафе, чтобы с ним поругаться на людях. О чем шла речь, Лика не понимала, но было ясно, что он все-время оправдывается перед ней. Наверное, за то, что приглашал девочек в ресторан.
И через неделю не было ответа, и Лика не знала, что думать. Ведь находил же он время, чтоб ответить на ее короткие записки-вопросы к курсовой. А на письмо – не нашел. Странная мысль пронзила ее как-то вечером, отчего она вскочила и стала собираться в кафе, ей показалось, она только написала письмо, но забыла его отправить. Дрожащими пальцами пыталась Лика застегнуть пуговицы куртки, «впрыгнула» разом в летние туфли и побежала в кафе.
Еле справляясь с руками, она ввела свой пароль и стала ждать, когда откроется электронный ящик. Компьютер «зависал». Лика обернулась назад, ища растерянным взглядом владельца кафе, тот мгновенно отреагировал: вышел из-за стойки и направился к ее столу.
- Компьютер не работает, - проговорила Лика.
- Не может быть, - проговорил тот и наклонился над клавиатурой, - еще ни разу такого не было...
- Можно мне сесть за другой? – спросила Лика.
- Конечно, можно, - проговорил он, продолжая приводить компьютер «в сознание», в то время как Лика продолжала сидеть на месте, не зная, как ей встать со стула: он так низко наклонился над ней, что до нее явственно доносился запах его парфюма.
Наконец, компьютер «пришел в сознание» и она начала проверять отправленные сообщения. И письмо профессору было тут же. Теперь она уже точно не помнила, что написала в горячке, она не помнила слов, а знала только свои чувства и болезнь, и физическую боль в теле, и боль в душе в те дни, но не смысл самого письма. Она открыла его и начала читать.

Моя подруга говорит, она слышит мой голос, когда читает письма от меня. Может быть, и вы услышите его в этом письме? Я разговариваю очень мало, да и с кем? – здесь. Да и разговаривая с другими, разве не плутаем мы в дебрях многозначности? Вы в разговоре дважды сказали: «Вы не понимаете!» - Хорошо, что я не поняла? Я не поняла о Штайнере или речь шла о чем-то другом? – у меня в голове теперь одни вопросы.
Не показалось ли вам, как и мне, что речь шла не о Штайнере, а он был только предлогом. Пожалуй, предлогом. И ваш язык не менее метафоричен, чем мой. Да, согласна, с таким языком не идут в науку, таким языком пишут стихи – поэтому нет смысла мне задерживаться в университете. Но почему и вы не говорите так, как люди на улице, почему и вы обрамляете свои мысли на лекции риторическими украшениями? Почему я не могу делать того же в моей курсовой? Знаю. Такой язык будет сразу же дисквалифицирован, потому что он ненаучный.
Мне показалось, мы обсуждаем как будто мою работу, но на самом деле касаемся множества других тем, заметьте, наболевших тем. Но я чувствовала себя немой и не реагировала так быстро, как хотелось бы. Да и в своих мыслях, тем более,  высказываниях стала я в последнее время очень осторожной. Я не знала, насколько могу быть открытой с вами. Да и правда, слова слишком многозначны, чтоб их правильно понимать, и когда их произносишь, никогда не бываешь уверен, что на самом деле был понят.
А как вы смотрите, если мы помолчим друг с другом или не поговорим, но обменяемся парой писем? Есть ли у вас время для коротких писем и долгих молчаливых прогулок? Разве мы уже не поняли друг о друге самое главное?
Да-да, нет в моем письме внутренней логики и взаимосвязи меж мыслями. Только обрывки моих мыслей – без всякой дисциплины – в этом письме. Не уследишь за смыслом. Логика и дисциплина мысли – близнецы, вы правы. Почти со всем, что вы написали к моей курсовой, согласна и не удивлена. Но я в который раз думаю о том, что люди и с моим складом ума имеют право жить. Имеют право учиться. Разве вы не лучше меня знаете, что рациональные роботы загубят науку? - потому как и в науке нужна этика, может быть, теперь более нужна, чем прежде, потому что инструменты науки становятся все мощнее и мощнее. В любом случае, и мы имеем право на жизнь и образование, тем более, мы никому не мешаем при этом...
А вы сказали, что вы рационалист. Позвольте с вами не согласиться. Последите за вашей речью, прислушайтесь к себе на лекции... Вы хотели бы им стать, вы пытались, чтоб, не удивляйтесь, повысить свои шансы к выживанию в науке и просто в жизни. Я знаю таких вымученных рационалистов, они способны свою жизнь превратить в пытку. А для чего? Вы знаете лучше меня, как может быть человек несчастлив, ежедневно подавляя свою суть.
Никогда не переживали вы страха, резкого панического страха перед невозможностью быть «нормальным», таким, как все?
Ну, что ж, я могу покаяться, язык моей курсовой ненаучен. Покаяться – не значит исправиться. И описывая картины, я переводила  живописные  картины в вербальные. Разве это не забавно – конструировать скульптурные изображения и живописные с помощью языковых средств. Это – творчество, в то время как курсовые – это ремесленничество. Разве это не забавно – работать переводчиком: переводить скульптуру, живопись, графику – в текст?
Поэтому я и пришла к вам со Штайнером, потому что решила, что найду в вас отклик. Возможно, и нашла бы, если б вы не были преподавателем... Наверное, я ошиблась. Но тогда мне не к кому идти и вы правы: что я делаю в университете? – когда я не могу получить здесь знаний, которые мне нужны. А я нуждаюсь в них. Господи, я хотела вам написать совсем о другом! Оставим все эти курсовые.
Я разговариваю с вами все эти дни. Еще зима, а я чувствую себя, как свежевлюбленная девочка весной. Не хочу пугать вас этой фразой. Примите ее как риторическую фигуру, не совсем удачную, примите, как вербальное украшение, и – не пугайтесь.
Речь больше не идет о Штайнере. О нем еще напишут и архитекторы, и антропософы. А я не антропософ и не архитектор, а нечто другое, но не будем вдаваться в подробности. Не теперь.
Вот так чувствует себя мое я – свежевесеннее, - не зная вас. У меня только картинка о вас в голове, - образ, словно, чистый дух. Вы чуть не разрушили его тогда, на обсуждении курсовой. А я отступила от своего правила быть осторожной с людьми, - не приближаться к ним слишком близко, чтоб они меня не покалечили, - словом ли, делом ли, взглядом. Моя «иммунная» система слишком ослабела за эти годы.
Вы сказали тогда, на свете так много чудесных вещей, - почему именно университет?
Так вы правы. Так много чудесных  вещей на свете. Мне недоступных. Но есть не-чудесные вещи на свете, вот они мне доступны. Есть вещи неприятные, намного неприятнее университета. И лучше пять лет провести в болоте, - как вы тогда сказали? – чуть не до смерти удавившись, чем пойти на панель или на фабрику.
А куда же нам больше идти?
Да, но речь опять не об этом, я прошу у вас извинения. Речь о том, что я делаю в университете. Наверное, потому я проводила здесь время, без особого развития и духовного обогащения (да-да, мне уже говорили, у меня слишком большие претензии – не должно быть претензий у иностранцев), потому потратила столько времени бесплодно, что не хотела в бордель или на фабрику. Вот моя чудесная альтернатива.
Я б желала жить в другом мире, чудесном мире, заполненном чудесными людьми и вещами, - вы отгадали: много чудесных вещей на свете, - но я принадлежу  другому, не вашему миру,  и у меня нет сил вырваться из него. И это главное, что я хотела вам сказать.

Лика сидела несколько минут перед монитором, не в силах пошевелиться. И чем дальше она сидела, тем яснее чувствовала, как коробится ее душа. Она была такой открытой в письме, а нельзя быть такой... наивной, нельзя... люди просто пугаются и не знают, что делать. Они не способны от страха понять, как много доверия вложено в это письмо... Если бы она предложила человеку пойти в постель, он бы не так испугался, как этого письма. Она предложила нечто большее, возможно, слишком много.
- Он испугался, - сказала она вслух, вставая со стула.
Это было открытие дня: он испугался, как и  другие – из прошлого. 
Она чувствовала, что снова заболевает и ей было смертельно стыдно, стыдно своей открытости и беззащитности. И с каждой минутой становилось стыднее, так стыдно, что она боялась, что не успеет добежать до дома и слезы брызнут из глаз прямо в кафе.
Лика  расплатилась с хозяином кафе и выскочила на улицу. Добежать до дома и запереться. Броситься в постель и уплакаться.
Он испугался, думала она, - он желал, это желание так явственно проявлялось в его жестах и словах!.. и... и когда он понял, что желаемое возможно и близко, почему он не разрешил его себе?
Почему? Почему он отказался от меня?  – плакала Лика, - почему они боятся чувств!.. А я боюсь своих желаний, - плакала она в подушку.


Стойкий оловянный солдатик


 Владик позвонил Лике, он был болен и просил прийти. К концу зимы у него началось обострение, сказал он. Раньше начиналось весной, а теперь уже к концу зимы. И Лика пообещала прийти, навестить больного.
- Год назад была совсем другая погода, - сказала Лика, отдергивая штору и смотря из окна, в то время как Владик стоял позади нее, приобняв за талию.
- Ты еще помнишь, какая тогда была погода? – спросил он, удивившись.
- Да, конечно, - ответила Лика, наблюдая, как автомобили почти непрерывным
 потоком пересекают пространство улицы, ограниченное оконной рамой. – Тогда было намного хуже: постоянно шел дождь со снегом, было штормовое предупреждение и в школах отменили занятия, я писала работу о Штайнере... – тут она замолчала. – ...работа вышла неудачной, потом я болела... потом бросила университет и отправилась мыть тарелки, а потом наступило лето и я попала к тебе в гости... вот и все. – Лика задернула штору и, высвобождаясь из объятия, села на диван, который стоял рядом.
- Я поняла, что мне не место в университете не потому, что мне кто-то об этом сказал, - продолжала она, открывая сумку и пытаясь в ней что-то найти, - просто те знания, которые мне нужны, - представь, и такому человеку, как я, нужны знания! – такие знания не преподают в университетах. Как говорил Успенский, все человечество делится на людей внутреннего и людей внешнего круга, так вот, знания внутреннего круга не преподаются нигде, - я не сразу это поняла.
- Вот что я тебе принесла, - проговорила Лика и протянула Владику пачку открыток.
- Шагал? – спросил Владик, принимая открытки.
- Подарок для больного, - проговорила Лика, довольно улыбаясь. – Есть художники, смотришь на их картины и кажется, что они тебя с картины грязью поливают. Не картины, а какое-то недоразумение... А рядом критики стоят, тоже облитые грязью, но очень, очень довольны, – сказала Лика и засмеялась.
- И это говоришь ты?! – воскликнул Владик, рассматривая открытки, - разве ты не должна способствовать пониманию современного искусства? – и он тоже засмеялся.
Лика вдруг посмотрела Владику в глаза: таких глаз она еще ни разу у него не видела. Они блестели радостью, как будто через них на Лику смотрела его душа и ею любовалась.
- Этому способствуют те, кто делает на этом деньги, - ответила Лика, удивляясь только что увиденному и не совсем понимая его, - вот именно я знаю об этом лучше других.
Теперь я знаю об этом больше других, какая у тебя тонкая душа – там, за семью печатями, подумала она.
Владик замолчал, перебирая открытки.
 - Но есть и другие художники, - продолжала Лика, улыбаясь, – перед их картинами стоишь и очищаешься, как в церкви... в любом случае переживаешь ощущение чистоты. Скажи пожалуйста, зачем тащить пошлость на холсты, когда нам достаточно ее в повседневной жизни?
Владик молча протянул ей открытку.
- Я так и знала! -  да-да, жених идет по земле и держит за руку невесту, летящую по воздуху, - проговорила Лика, – удивительно, как много смысла вложено в обыденные сценки. Ты не находишь? Иногда меня берет страх: и в нашей повседневной жизни, как в этих провинциальных сценах, есть глубокий смысл, но нам он не всегда заметен, - нечто архетипичное, чего мы не улавливаем, потому что нам не хватает осознанности каждого проживаемого момента.
Они оба одновременно вздохнули и замолчали.
- Это поразительно, - продолжила она через несколько минут, - он идет по земле, а она летит за ним по небу. Хорошо, когда хоть кто-то один прочно стоит на земле. – Улыбнувшись, Лика убрала руку Владика со своего колена. – А ты знаешь, что значит – лететь по воздуху? – это значит, быть самой собой и не иметь при этом чувства вины. Разрешить себе взлететь – это важнее, чем сам полет.
Владик понимающе кивнул и снова придвинулся к Лике. Она рассматривала открытки, одну за другой, опустив голову и передавая просмотренные открытки обратно Владику.
- Что тебе бросилось еще в глаза? – спросила она после долгого молчания, когда открытки были просмотрены. Не дожидаясь ответа и мысленно удивляясь тому, что он дает ей говорить, продолжала:
- Не заметил ли ты, что на многих картинах он как будто все время льнет к ней, а она неприступна и лицо ее повернуто не к нему, а к зрителю? – В то время как он ее обнимает?
- Да нет, вот на этой открытке, - Владик вытащил из пачки открыток одну и протянул Лике, - на этой они оба обнимают друг друга, - проговорил он.
- Да-да, - проговорила Лика, - они действительно обнимают друг друга, только на синем фоне. Знаешь, что это значит? – Это сон. Ему снится, что она тоже его обнимает. Так всегда бывает: человеку снится то, что он желает, но чему никогда не сбыться.
Она отдала ему «синюю» открытку и замолчала. Нужно ли ему рассказать, что полеты «по небу» тоже бывают разные. Бывают, как у Платона. Не зря же она посещала семинар по античной истории... Если бы только профессор узнал, что она из него вынесла, из этого семинара, у профессора встали бы волосы дыбом – его последние – от удивления, какие фантастические вещи она узнала, читая источники... но, но фантастические вещи не обсуждают на семинарах.
Лика решила промолчать: она и так на удивление много говорила в этот раз, - и стала собираться домой. Владик тоже поднялся с места: стоял перед ней растерянный, в широкой фланелевой рубахе с чужого плеча, в домашних трико-гамашах, поправляя то и дело очки, и пытался ей чем-нибудь помочь.
Она на мгновение задержалась у окна. В комнате снова стало темно  от набежавшей тучи и пошел не дождь, а какая-то крупа.
- Какая-то ненастоящая зима, - проговорила она, - вот в детстве все было настоящее: и рождество и Дед Мороз, и катание на санках по настоящему снегу.
Она вышла молча из комнаты, чуть не запнувшись в прихожей о пачку рекламных газет, другие – более старые – лежали в углах, и начала одеваться. Владик неумело пытался помочь. Он протягивал руки то помочь застегнуть пуговицы на куртке, то подержать сумку.
- Ба! Ты подстриг ногти! - вскрикнула вдруг Лика, - мне это только сейчас в голову пришло!
Владик покраснел и убрал руки за спину, а Лика справлялась сама с пуговицами, застежками, замками..
- Может быть, подождешь, пока закончится дождь? – неуверенно спросил Владик.
- О, он очень быстро закончится, - уверенно проговорила Лика, наклоняясь застегнуть ботинки, - да, ты знаешь, кортизон тебе не поможет...
Она подняла голову и тотчас заметила, как Владик сморщился лицом, а потом и телом поник. И пожалела, что озвучила свою последнюю мысль, а могла бы и не делать этого.
- Не хотела тебе портить настроение, - проговорила она, делая к нему шаг и кладя ему руку на грудь, -  что-то на меня нашло... прости... приходи ко мне в гости, когда поправишься...
И она вышла, опустив голову. Она знала, что от таких болезней,  как у Владика, не поправляются, а вяло и долго и сносно живут. И Владик это знал, потому и пришел на следующий день.
 
- А-а-а! – воскликнул он, входя в квартиру, - перс!
- Да! –ответила Лика с некоторой гордостью, - голубой.
Кот тоже вышел в прихожую встретить гостя, распушил свой и без того пушистый хвост.
- Персы – они все глупые, - тут же заявил Владик, снимая кроссовки в прихожей и стремительно проходя мимо Лики в комнату.
- Тогда он не перс, - терпеливо ответила Лика, оставаясь стоять у двери и соображая, что она, как принимающая сторона, должна быть терпеливой.
- А что, у тебя нет ни гардероба, ни вешалки? – спросил Владик, выглядывая из комнаты в прихожую.
- Нет, - ответила Лика, - ты можешь повешать свою куртку на стул. Я тоже так делаю, - добавила она.
Через минуту Владик был на кухне, полоскал чайник, ему не понравился коричневый налет.
- Я не пью из таких чайников, - проговорил он между прочим, - тебе нужно купить фильтр. У меня – фильтр, - добавил он.
- Боюсь, что у меня нет хорошего чая, - проговорила в ответ Лика.
- Я знаю, - проговорил Владик, - я принес с собой, зеленый с ванилью.
 Лике стало казаться, что у нее кружится голова от владикиного мельтешения на кухне.
- Ты пьешь этот, из «презервативчиков»? – спросил он, снова подходя к раковине.
- Да, чаще всего... Оставь, пожалуйста, посуду в покое, - проговорила Лика, мысленно удивляясь тому, что Владик принялся было мыть тарелки.
Этой фразы было достаточно, чтоб Владик остановился. Лика попросила его вместе пойти в комнату. После ее фразы он немного успокоился. Начал рассматривать ликины книги и был уже согласен на чай из ее чайника. Лика собирала чай в комнате, на письменном столе.
- У тебя есть блюдца? – спросил Владик, подсаживаясь к столу.
- Блюдца? Нет, у меня нет блюдец, - ответила Лика, тоже садясь у стола и разливая чай. – Слава Богу, у меня есть стулья и кружки.
 Лика старалась быть терпеливой.
- Попроси у своей матери блюдца, - сказал Владик, придвигая к себе кружку.
- Мне не нужны блюдца, - проговорила Лика, намазывая масло на хлеб, - и тебе они тоже не нужны: ты все равно питаешься у родителей.
Лика не стала упоминать, что они иногда приходят к нему убираться. Она была убеждена, что людям, которым пошел четвертый десяток, как ей и Владику, пора вести самостоятельный образ жизни. Она молча ела бутерброд и чувствовала, что на нее находит невыразимая усталость. И она не могла понять, отчего, ведь утро начиналось без снега, без дождя, без крупы... Светло и энергично. А теперь? Хотя солнце и светило ярко и энергично, у нее не было никаких сил сидеть за столом и вообще шевелиться, тем более, следить за разговором.
А это был тот самый момент, когда Владик блистал теперь уже не своими выдающимися знаниями, но не менее выдающимися знакомыми, а Лика чувствовала себя маленькой и глупой.
- Кстати, кто твои родители? –  вдруг спросил Владик, прихлебывая чай. Он не хотел быть невежливым: все время только о себе и своем.
- Мой папа инженер, а мама – фельдшер, - вяло отвечала Лика, надеясь, что на этом вопросы о ее происхождении закончатся.
Мой папа - инженер, подумала она дальше, слегка коробясь от его вопросов. Планка его ожиданий была, она это знала, слишком высока. Ее папа был инженером – даже не профессором, а мама фельдшером – даже не врачом, она была не из профессорской семьи, а, можно сказать, из рабоче-крестьян... В их родне и среди знакомых не было известных ученых и программистов, работающих на американское правительство.
- А твой брат, ты говорила, закончил университет? – спросил Владик.
- Нет, я не могла такого сказать, он не заканчивал никакого университета, - проговорила Лика, вздохнув.
Ее брат не заканчивал университета, а «всего лишь» техникум, и работал потом менеджером в оптовой фирме. Это было время, когда деньги делали просто из воздуха, конечно же, те, кто умел это делать... Но Лика знала, что такие люди, как Владик, не любят таких, как ее брат. И Владик сказал как-то, ему не нужны деньги... вообще, зачем они ему?
 А мне нужны, сказала тогда Лика, - хотя бы для того, чтоб помогать другим людям. Есть много нуждающихся на свете. Но теперь она молчала.
И она тоже не закончила университета, в котором училась, и научной степени у нее не было, но она давно уже подозревала, что на свете существует много людей без научных степеней, и они не печалятся об этом. Они устроили свою жизнь, и вполне счастливы. Да, и ведь образованность не есть еще этический критерий... Но она молчала.
Она хотела остаться одна, но о таких желаниях не говорят гостям, а сам Владик ничего не замечал. Лика то и дело теряла нить разговора.
- У меня низкое давление, - проговорила она, не желая открывать настоящей причины. Она легко могла представить, как сморщится Владик от настоящих слов, и поникнет.
- Тебе нужно выпить кофе, - проговорил Владик, мигом вскакивая со стула и отправляясь на кухню.
Лика еще не успела ничего сказать, но уже слышала, что он ищет кофе в столе и шелестит пакетиками.
- У меня нет кофе, - проговорила она, стараясь сказать громче, чтоб Владик услышал ее на кухне, - кончился!
- Так надо купить! – крикнул Владик.
Тогда Лика дала ему деньги на кофе и он отправился в «Плюс» через дорогу, а она прилегла на раскладушку. Такой резкий упадок сил случался с ней не первый раз в присутствии Владика. У него была привычка хватать ее за руку, дотрагиваться до ее тела и заглядывать в глаза... Она была уже почти убеждена... ей нужно было выяснить две вещи.
 Владик вернулся из магазина, начал готовить кофе.
- У тебя много друзей? – спросила Лика, стоя рядом с ним на кухне.
У Владика не было друзей, а были знакомые. Но, вообще, он жил больше в изоляции.
Лика не была удивлена, несмотря на его упоминание о выдающихся знакомых, работающих на американское правительство. Она и раньше подозревала, что владиковы знакомые сами его своим знакомым не считали. Его настоящие знакомые были виртуальными.
- Тебе нужно прочистить чакры, - сказала Лика на прощание, когда Владик уже стоял в дверях.
- Мне уже говорили об этом, - ответил он и Лика про себя удивилась, что он не поморщился, как тогда, от кортизона.
- Значит, ты знаешь, что такое чакры, - проговорила Лика, - и это очень похвально – для биолога.
Для того, чтобы выяснить вторую вещь, ей нужно было встретиться со знакомой, с которой она училась в университете. Через нее Лика познакомилась с Владиком. Лика позвонила и пригласила ее  в кино.
- Как развиваются ваши отношения? – это был первый вопрос, который та задала при встрече.
- Ты имеешь ввиду с Владиком? – переспросила Лика. – Как же они могут развиваться?
На что знакомая сначала усмехнулась, а потом удовлетворенно проговорила:
- И я с ним не могла выдержать больше двух часов, так нудно, что голова раскалывалась, - но я думала, может, ты выдержишь, ты ведь у нас интеллектуалка!
- Ты была разочарована? – спросила Лика в ответ.
Знакомая только пожала плечами, а Лика продолжила:
- Может быть, я и интеллектуалка, да дело здесь в другом.
 Она уже получила ответ на свой незаданный вопрос.
 – Между нами ничего нет, поэтому нечего сказать, - добавила Лика, давая понять, что ей не хочется больше об этом говорить.
Они отправились с остановки в кино, что располагалось у «Делеза».
- Если мужчина хочет с тобой переспать, - это еще не значит, что ты ему нравишься и, что он воспринимает тебя как женщину, - проговорила Лика, когда они вышли после просмотра. Они стояли на выходе из кинотеатра, медленно привыкая к солнечному свету.
- Не понимаю. А как что меня можно воспринимать? – проговорила знакомая, - если я – женщина и больше никто.
Речь шла о теме, затронутой в фильме. Они присели после фильма в маленьком кафе у «Делеза» и теперь ожидали заказ, Лика - апельсиновый сок, а ее спутница – эспрессо.
- Почитай форумы, все время одни и те же вопли: мужчины со мной спят, но не любят. Почему? – проговорила Лика, удивляясь своей резкости. Резкость эта происходила, вероятно, от просмотренного фильма.
- Почему? – в свою очередь спросила ее спутница.
- Потому, что мужчины воспринимают ее как самку. Вот и все.
В какой-то степени и в просмотренном фильме речь шла об этом.
- Человек – такое ранимое животное: ему нужно не только для тела, но и для души, - проговорила Лика. – А что касается Владика, он засушенный, и чувства его не видно, - добавила она.
- Он? – переспросила знакомая.
- В нем нет этого варварского биологизма, - поспешила ответить Лика, - но мы с ним говорим на совершенно разных языках: он все время говорит «я знаю», в то время как я говорю «я чувствую». Первый раз встречается мне такой законченный «знайщик». У меня такое чувство, - хотя, может быть, я ошибаюсь, - что для него совершенно закрыта эмоциональная сторона жизни. Человек закрыт.
-Да, но он же испытывает эмоции! – возразила знакомая, - любой человек испытывает эмоции!
Она сняла свитер и теперь приводила прическу в порядок, тем временем подошел курчавый официант в синей униформе, какие обычно бывают в итальянских кафе, и поставил перед Ликой эспрессо, а перед ее знакомой – апельсиновый сок. Они обменялись, когда он отошел.
Лика отпила через трубочку сока. Они сидели некоторое время молча.
- Конечно, он испытывает эмоции, - сказала Лика, возвращаясь к разговору, - но вопрос в том, какие, - его эмоции крутятся вокруг него самого... а если это касается других людей, то он их всех почему-то жалеет: одни пострадали от нацистов, другие потрадали от развала Союза, третьи – от немецких чиновников, а кто-то – от всего сразу.
- Ну, и что в том плохого? – спросила знакомая, - давай закажем еще по мороженому.
- Конечно, - отозвалась Лика, - ты не находишь это парадоксальным, теперь, когда я получаю пособие, как Владик, я могу иногда пойти в кино, посидеть в кафе, в то время как прошлым летом, когда я работала, у меня были хронические долги, на меня подали в суд и могли выкинуть из квартиры.
- А ты не находишь еще более парадоксальным, что государству гораздо удобнее дать тебе это пособие, чем создать реальные рабочие места, возможность получить людям образование или хоть какую-нибудь профессию! – проговорила знакомая в ответ, тут же переходя на немецкий и заказывая официанту мороженое, - пора уже привыкнуть, что здесь все шиворот на выворот, - добавила она, снова обращаясь к Лике.
Они помолчали некоторое время.
- Кстати, жалость – это не любовь, ты спросила, что в том плохого, в жалости, - проговорила Лика, возвращаясь к старой теме. – И жалость развращает людей.
Показался официант с подносом, на котором стояли два широких фужера, наполненных доверху фруктами и мороженым.
Знакомая приняла фужеры у официанта и один из них протянула Лике с застывшим вопросом на лице.
- Ты, конечно, скажешь, что это против Библии, но жалость действительно развращает людей, - проговорила Лика и запустила десертную ложку в фужер, вылавливая клубнику.
- Кстати, а как с переездом, ты еще ищешь квартиру? – спросила знакомая.
- Биржа труда не выпустит меня из этой квартиры, она очень дешевая, - проговорила Лика, вылавливая «пьяную» вишню. – Из города я тоже не смогу уехать. Формально, конечно, могу – мы все имеем свободу передвижения, - но фактически – нет. Пока не найду работу.
Лика больше не пыталась вырваться  из желтого дома. Она еще раз ходила на фирму узнать, есть ли другие квартиры, - она знала, что есть, - но ей сказали, чтоб она сидела в своей и не бесилась с жиру.
И тогда Лика подумала, люди привыкают даже к тюрьме, даже к войне, а у нее – всего лишь желтый дом. А ее желание уйти в монастырь осталось с ней, как сам монастырь, потому что монастырь – это не высокие забор и ворота, а оборонительное состояние души. Ей в голову не могло прийти, что обороняться придется и от Владика.
Однажды он позвонил поздно вечером и сказал, что придет, - теперь он знал ее адрес.  Лика сказала, нет. Он начал ее упрашивать, чтоб она разрешила.
- Только не вечером, - проговорила она.
- А когда? когда?
- Не знаю, когда, только не вечером, - сказала она.
- Тогда я сейчас приду и буду стоять под твоими окнами, - проговорил Владик в трубку,  - буду стоять всю ночь.
- Пожалуйста, не надо, пожалуйста, - теперь Лика упрашивала Владика.
 Лика думала о соседях. Она не знала еще, что Владик был человеком слова, но не дела, он только «топал ногами».
- Люди привыкают ко всему, - проговорила Лика после долгого молчания, соображая при этом, нужно ли рассказывать знакомой, что Владик грозился простоять у нее под окнами всю ночь. Может быть, он у знакомой стоял под окнами? – люди привыкают ко всему, - повторила Лика, - я уже перестала замечать, что стены моего дома выкрашены в желтый цвет, меня это больше не трогает.
Мороженое было съедено. Молчание становилось все более долгим.
- Не пытайся играть с ним  мать Терезу, - наконец, проговорила знакомая, - он этого не оценит, а только вытянет из тебя все силы.
- Я это уже поняла, но все равно, спасибо, - проговорила Лика, удивляясь ее проницательности и, словно в благодарность, произнесла:
- Ребенок топает ногами!
Они расплатились и вышли в ночной город, Лика обернулась назад на стеклянный  кинотеатр в огнях, еще раз бросилась афиша фильма в глаза: «Чувства, которые видно».
- Ребенок топает ногами и просит сладости, - снова проговорила она.

 Владик был упрямый и делал все на свой, даже если неправильный, лад. Он знал только свои чувства и желания, Ликино «нет» пролетело мимо владиковых ушей.
Тогда стояло лето, то теплое, то вперемежку с дождем, они бродили по городу как будто в поисках ей жилья, но потом уже совершенно бесцельно. К осени Лика поняла, что кортизон ему не поможет, но она знала, что есть другие средства и все открыто и все возможно... но нужно было еще захотеть стать здоровым...
 Владик не хотел, он сопротивлялся:
- Я справлюсь сам.
- Сам себя из болота может вытащить только Мюнхаузен. За волосы, – возразила Лика.
- Мой организм справится сам, - говорил Владик.
- Ну, так помоги ему! – взмолилась Лика.
Но Владик был человеком слова, не дела. Он все говорил-говорил-говорил, но потом ничего не делал. И организм его не справлялся «сам» - последние четыре года. Лика чувствовала себя беспомощной и стала его избегать и не ходить по тем местам, где они могли столкнуться. Столкновение чуть не произошло в русском магазине.
Лика бродила в магазине в поисках чего-нибудь... и вдруг услышала знакомый голос.
- А когда эту рыбу заморозили, вы знаете?
Лика вздрогнула и спряталась за полками. Почему спряталась, этого она и сама не поняла.  Это была первая реакция на стариковато-дотошный голос у прилавка.
- Три дня назад заморозили, - терпеливо проговорила продавщица и подняла глаза к потолку.
- А откуда вы знаете, что три дня? – спросила фигура в «Аляске» владиковым голосом.
- Оттуда знаю, что три дня назад закупались. Выловили три дня назад из бассейна и заморозили, - проговорила продавщица.
А Лика тем временем потихоньку выбиралась из-за полок, направляясь к выходу, пока Владик не обернулся и не заметил ее. Тогда бы он вцепился в Лику и таскался б с ней целый день по городу. Он мог быть не только скучным, но и капризным,  как ребенок. Она давно об этом подозревала. Он знал только свои чувства и свои желания, временами интенсивно и требовательно проявляя их по отношению к другим.
Если бы он не был таким капризным, она б, вероятно, вышла из своего укрытия и рассказала ему о книжке. В те дни она читала о «четырех основных типа невроза, присущих человеку нашего века».
Оказывается, то, что она интенсивно наблюдала в последние годы, оно было уже сформулировано и написано. Все человечество делилось на четыре типа невротиков, для которых было типично: 1) навязчивое обладание объектом любви, или 2) навязчивое желание власти, либо 3) навязчивое желание денег или 4) отчуждение от общества и побег из него.
Владик опять бы сказал, что она ставит диагнозы и оказался бы прав, но теперь Лика поставила диагноз самой себе – последний. Отчуждение от общества и побег из него стали необратимым процессом, который должен был повысить ее шансы к выживанию. Она сторонилась людей и пыталась организовать свою жизнь так, чтоб как можно меньше зависеть от них, как и от государственных институтов, временами видя в них  угрозу для своего психического здоровья. Она искала в жизни нишу. Что же касалось Владика, он  «бежал» за Ликой, видя в ней свое если не спасение, то способ изменить жизнь. Векторы их движения были различны, и это делало обоих еще ранимее.
Не раз говорил он Лике, что внутри у него пустота, а снаружи – одиночество. Та воспринимала одиночество как понятие, но не как состояние, потому что оно было ей чуждо. Выражаясь языком Владика, она его не «знала». В такие моменты ей приходил на ум Вертер:  «Я заглянул в себя и увидел целый мир».
И будучи ребенком, она чувствовала, что внутри нее живет свой мир, что она будет счастлива, пока живет в гармонии с ним; пока не зная, каким словом можно обозначить это благословенное состояние, пока не услышала слово «самодостаточный». 
Самодостаточные люди, как тот, от которого она услышала слово, мало нуждались в других, их внутренняя жизнь протекала слишком интенсивно. Чувствуя эту интенсивность подсознательно, другие люди стремились к ним и были иногда или не замечены, или отвергнуты. Немногие получали доступ в их мир: этих людей привлекали другие самодостаточные, - сильные, равнонаполненные им.  Их отношения напоминали слияние двух космических систем, которые вибрировали в унисон.
Самодостаточность не имела ничего общего с возрастом или энциклопедическими знаниями. Чужие знания были большей частью мертвы и часто служили прикрытием собственной пустоты.
 Владик продолжал звонить и говорил, что снова болен, просил прийти. Лика хотела ему сказать, что слово «снова» здесь неуместно, но у нее хватало ума промолчать. Он был болен и нужно было его навестить.
В квартире было очень тепло и немного затхло, и еще больше бумажного мусора – пачками – в прихожей. Лике пришло в голову не раздеваться, -  чувство было такое, что что-то неприятное произойдет. Она стояла в прихожей, не решаясь проходить. Владик стоял напротив нее  и выглядел взъерошенным и одновременно заспанным.
- Я не буду разуваться, - проговорила она, наконец, - я совсем ненадолго.
- Что-то случилось? – спросил Владик.
По лицу его пробежала гримаса, но Лика ее не поняла, то ли испуг, то ли разочарование.
- Почему обязательно должно что-то случиться? – спокойно проговорила она. – Обычный день. Может быть, дашь мне стакан воды?
Они оба прошли на кухню и остановились у холодильника. Лика слегка прислонилась к холодильнику и стояла, держа стакан с водой в руке.
- Я знаю, какой я должна быть, чтоб человеку было приятно, - произнесла Лика, продолжая держать стакан, - но к сожалению я не такая, как людям этого хочется...  я не могу погрузиться с тобою на дно твоего мира, он мне чужд, совершенно чужд, - проговорила она.
 Странно, что ты этого до сих пор не понял, подумала она, отпивая из стакана.
- С тобой очень тяжело, - проговорил Владик, опуская голову и глядя в пол.
Это хорошо, что ты начинаешь говорить о том, о чем действительно думаешь, подумала она, снова отпивая из стакана.
- У меня от тебя один стресс, - сказал он и замолчал.
- Конечно, - проговорила Лика и поставила пустой стакан рядом, на холодильник, - тяжело – ведь я  живой человек. Не идеальный, не выдуманный – не девушка из чата.
На душе у нее было муторно, но слова Владика ее не удивили, в них не было ничего нового. Мужчины и раньше говорили подобное. Но оформляли эту мысль по-разному: кто-то в благие пожелания, кто-то - в окрики или записки на клочках бумаги...
 - Как захочешь попрощаться, пошли мне сообщение на электронный адрес, - проговорила она, снова беря в руки стакан, - так со мной еще никто не прощался, - добавила она и поставила стакан на место.
Владик не говоря ни слова снова налил ей воды.
- Посмотри на меня, - Лика ткнула себя указательным пальцем  в грудь, - я стойкий оловянный солдат...  потому со мной тяжело...  – она усмехнулась. - Все говорят, что мужчина должен быть сильным, а женщина... женщина...
Лика дала времени Владику, чтоб он продолжил фразу.
- Слабой, - с готовностью ответил он.
Лика покачала головой: ответ неверен. Слабый и сильный –  это дуальная пара, да... и кажется логичным, но...
- Женщина должна быть нежной, - проговорила Лика, не надеясь больше, что Владик отгадает. – Но как быть женщине нежной, скажи пожалуйста, если мужчина слаб... поневоле станешь такой...
Лика снова взяла стакан с водой, поднесла к глазам, посмотрела сквозь него на Владика и, улыбнувшись, поставила на место.
- Я все поняла, я знаю, что со мной тяжело, - проговорила она и направилась к выходу. – И я знаю, что некоторым людям легче умереть, чем измениться, - бросила она на прощание.



Беззащитная пустота


- Нет, ты только посмотри на ее руки! – закричал шеф, взмахнув полотенцем.
И потом он продолжал стоять позади Лики, нервно помахивая полотенцем.
 – Ты посмотри на ее руки, - никуда это не годится! – закричал он снова.
С кем он разговаривал, Лика не знала, но она точно знала, что говорили про нее:  за этой раздачей она стояла одна. И ни на мгновение не  могла оторваться от работы - оглянуться: с десяток голодных студентов собрались перед ней в очередь, она не успевала. Пюре – котлета – соус, пюре – гуляш – без соуса... без соуса – гуляш – пюре... Сбилась с ритма. И снова голос позади:
- Сначала соус, наливаем соус, а затем пюре!..
- Сначала соус, а затем пюре, - прошептала она.
- Мне соус сверху, - проговорил голос. Она подняла голову и посмотрела перед собой. Студент хотел соуса поверх пюре.
В университете училось двадцать восемь тысяч студентов и что, если бы половина из них пришла поесть? Лика ужаснулась. Дай Бог, чтоб не пришла! Руки продолжали мелькать перед глазами.
Еще час назад она сидела на фирме, которая сдавала напрокат рабочих  разным предприятиям, и заполняла формуляры. Рядом с ней сидело такое же полувоздушное существо и заполняло. Их обеих привезли в столовую, предварительно выдав белые халаты и ботинки на резиновой подошве. Ботинки были тяжелые, как гири. Чтобы воздушные существа не отлетали безвозвратно в небо.
В тот день она еще видела существо на кухне, а на другой день – нет. Видимо, оно не выдержало и отлетело в небо, несмотря на гири. Но Лика решила держаться, потому что Лике повезло: пустили в столовую, а Ее – Ее и в столовую не взяли.
Лика больше не смотрела на лица, а работала как робот.
- Девушка, мне соус сверху, пожалуйста!
- Соус сверху, - говорила Лика и подавала тарелку, не поднимая головы. Очередь напирала, а сзади стоял шеф и следил за работой. Или уже не следил? Он сказал, сначала соус, потом гарнир, затем котлетка.
- Слишком много гарнира, - бросил шеф.
Оказалось, он никуда не уходил. А она была первый раз на раздаче,  за ней нужно было следить.
- Девушка, мне побольше гарнира! – раздраженный голос впереди.
- Хорошо, побольше гарнира, - проговорила она, подавая тарелку. Потом она обернулась на шефа, но тот куда-то исчез, да и правда, раздач в зале было несколько. Соус – пюре – котлета, проговорила Лика про себя, чтоб не сбиться с ритма. Поменьше гарнира, побольше соуса... и всем побыстрее... какие они нервные... Поменьше гарнира, иначе пальцы утопают в картошке – поэтому он кричал про руки – утопают в гарнире. Лика начала тупеть, она видела только, как ее руки мелькают перед ее же глазами. Сколько сот студентов уже прошло через ее раздачу?
Окрик сзади:
- Побольше гарниру! Не экономить!
Лика повернулась на мгновение и увидела плотного невысокого мужчину в большом белом колпаке, белом кителе и черных брюках. Она не сразу поняла, что это и есть шеф, а те, что стояли  за спиной – это были его подмастерья.
- Но... – начала было Лика, но передумала: очередь напирала.
- Не экономить сегодня! – иначе останется, - повторил шеф и направился было в кухню.
- Другой шеф сказал мне, я должна экономить, - все-таки  проговорила Лика вслед и сбилась с ритма.
- Хм, ха-ха-ха, - вдруг захохотал шеф, - сколько начальников-то на кухне развелось и каждый корчит из себя шефа! – и он, похохатывая, удалился в кухню.
А у Лики не было времени на удивление. Снова руки мелькали с тарелками перед глазами. Снова: соус - пюре - котлета. Еще сотня студентов прошла через ее раздачу. И вечером, когда она засыпала сложив руки на груди, как это делают покойникам, приготовляя их в гроб, она видела перед глазами мелькающие бачки, тарелки и голоса жужжали в голове.
На следующий день ее понизили «в должности». С этого дня и весь месяц она мыла тарелки и была на посылках. В кухонном зале стояло два конвейера, по которым грязные тарелки медленно уплывали в огромную посудомоечную машину. Лика счищала объедки с тарелок в помойные бачки и ставила тарелки в конвейерные желобки.
- Как тебя зовут? – крикнула работница с другого конвейера, когда первый раз увидела Лику в кухонном зале. Кругом лязгали механизмы, надо было кричать.
Лика назвала свое имя, но оно потонуло в полифоническом шуме столовой.
- Как? – закричала женщина снова.
Лика крикнула свое имя, но оно не долетело до женщины, а растворилось под потолком.
- Хорошо, тогда буду звать тебя Дорой! – закричала женщина.
Лике было все равно, как ее здесь назовут, хоть Дурой. Если они забавляются и любят играть в шефов, то почему бы ей не исполнить роль Золушки. Какая девочка не хотела быть в детстве Золушкой? Бантики, куколки и вечные принцессы, нарисованные цветными мелками на асфальте.
Но сколько Лика не думала про себя, так и не смогла вспомнитьподобного: не играла она в куклы, не рисовала принцесс, не любила бантов. Вспоминалась одна и та же нудная картина из детства: она мыла посуду после ужина, в то время как вся семья перемещалась в зал смотреть кино. Вот когда она, оказывается, начала репетировать роль.
Ближе к обеду работницы кухонного зала  скрывались в неизвестном Лике направлении, на «кофейный» перерыв, должно быть, и она оставалась одна на оба конвейера.
 Грязные тарелки, которые она вставляла в желобки конвейера, медленно входили в посудомоечный аппарат, а затем выходили из него чистыми. Она тем временем переходила к концу конвейера и снимала тарелки. Температура воды в аппарате достигала девяноста градусов и потому на пальцах у Лики то и дело возникали волдыри, и она не знала, как ей от них отделаться: волдырями было неудобно держать тарелки.
Во время «кофейного» перерыва ей приходилось бегать вокруг конвейеров, но она все равно за ними не поспевала. Тарелки застревали в конце, подносы скатывались на пол и механизм останавливался. Женщины, приходя с «перерыва», всплескивали недоуменно руками и «удивлялись», как она не могла поспеть за конвейерами.
В первый день, пока помещение было полупустым, она бегала вокруг аппаратов и пыталась отыскать волшебную кнопку, которая останавливала конвейер, она видела, как одна из женщин его остановила, когда уходила в туалет.
Лика остановила свой конвейер и начала искать какой-нибудь режущий предмет, чтоб проколоть волдыри на обоих больших пальцах. Кроме вилок ничего не нашла, -ножи были столовые, - но и вилкой ничего не получилось, тогда она прокусила волдыри и выпустила из них воздух, а потом снова нажала на кнопку, и конвейер тяжело двинулся вперед.
В конце смены начали приносить бачки, кастрюли, половники, сковороды. Лика чувствовала, как от непривычки ноют запястья и трясутся от напряжения ноги. Она думала сначала, каким образом лучше поднимать бачки, куда переносить центр тяжести, чтоб не надорвать спину, не растянуть мышцы, но под конец уже не думалось: в ушах выстукивал пульс, а перед глазами временами темнело.

Через месяц ей выдали другой халат и привезли в другую столовую. С первого же дня ее поставили у большого – около восьми квадратных метров – стола, обитого жестью, сортировать приборы. Руки ее должны были снова мелькать – теперь сортируя вилки-ложки-ножи, но они мелькали не с должной скоростью. Работницы с другого края стола время от времени недоуменно смотрели на Лику, но никто уже не спрашивал, как ее зовут, и вообще не разговаривал с ней. Она превратилась в пустоту.
Часами стояла она молча у стола, раскладывая по разным ящичкам ложки, ножи и вилки. Временами хотелось все бросить и уйти, но она боролась не столько с ложками-вилками-ножами, сколько с самой собой. Нельзя уйти. И нельзя не уйти.
После смены она сидела в подвале, в раздевалке, и медленно расшнуровывала ботинки. Без ботинок чувствовала себя совсем воздушной, как будто коньки снимала. И спрашивала себя: для чего все это? Она видела, как руки расшнуровывали ботинки, и эти же руки, они мелькали перед ней весь день, они были чужими. Она отдалялась от них и думала о своем, и не замечала, что делается вокруг. И тело, когда оно болело, становилось чужим, и когда производило всю эту суету.
Однажды она очнулась. Ей показалось, что чувствует чье-то дыхание за спиной и резко обернулась, выронив ножи из рук. Она стояла лицом к лицу с Кико. Ножи тем временем уже отгремели, ударившись при падении о каменную плитку. У жестяного стола стоял Кико, подмастерье из кухни.
- Почему ты такая тихая? –  спросил он.
Лика присела перед ним на корточки и начала молча собирать ножи. Она видела перед собой столовые ножи на каменном полу и черные ботинки Кико – им разрешали носить легкую обувь. Китель у него был белым, это она заметила позднее.
Она не знала, что ему сказать. Она в этот день, пожалуй, не произнесла еще ни слова. Почему она такая тихая? Какой странный вопрос. И слишком долго объяснять. Она молча выпрямилась перед Кико, держа ножи в руках и не собираясь ничего отвечать. Кико осторожно взял ножи у Лики из рук и молча понес их в мойку.
Он потом еще время от времени подходил к Лике, смотрел ей через плечо, как она работает.
- Почему ты всегда такая тихая? – спрашивал он.
- Я не знаю, - ответила однажды Лика.
Теперь она еще глубже надевала колпак на голову, пряча волосы и работала, не поднимая головы, потому Кико никак не удавалось заглянуть ей в глаза, как он ни старался.
Она каждый раз сидела в раздевалке и наблюдала, как руки расшнуровывают ботинки. Как можно жить, всю жизнь перебирая вилки, думала она, да и зачем тогда жить? – для того, чтобы каждый день стоять у жестяного стола? Она выпускала волосы из-под колпака, надевала свою обувь и куртку и отправлялась домой.
В последний день после работы Кико стоял у заднего входа и курил, ожидая Лику.
- Как тебя зовут? – спросил он, приблизившись.
- Все называют по-разному, - ответила Лика и начала было его обходить, она спешила на остановку.
- Можно тебя проводить? – спросил он и Лика, пожалуй, первый раз посмотрела ему в глаза. Его глаза были такие же большие и серые, как у нее. Смотреть в его глаза было то же самое, что смотреться в зеркало.
- Меня со следующей недели перебрасывают в другую столовую, - проговорила Лика. Пусть Кико сам решает, хочет ли он ее провожать.
Они пошли вместе на остановку, сели в разные автобусы и больше никогда не увиделись. Но Кико разбудил в ней нечто хорошо забытое. Почему ты такая тихая? - спрашивал он каждый раз и Лике каждый раз казалось, что она где-то уже слышала эту фразу.
Тихая-тихая. Она «рылась» в своей памяти, но так и не могла отыскать «источник», а в этот раз, очутившись дома, начала нетерпеливо листать старые записные книжки и просматривать карточки, которые заменяли ей дневник. И среди них нашлась та самая, старая-старая, изрядно пожелтевшая: «Лена была в полудреме и не здесь, безотказная, тихая и скромная». Цитата из Гертруды Стайн.
 Кико не узнал, какой трудный он задал вопрос и как правильно отгадал о Лике. Кико вернул ей Гертруду Стайн и эту фразу из кабинета древностей. 

Прошло несколько дней в новой столовой. Те же ботинки и чистый безразмерный халат, снова объедки и помойные ведра. Но шефа не было видно, он проходил стороной. Да и кому это было интересно, делает ли она ошибки, счищая остатки еды в помойные ведра. Она его «слышала». Его голос раздавался  где-то в отдалении, тогда Лика оборачивалась и искала его глазами, но он оставался недосягаем для глаз. Он называл блюда по-французски, что вызывало у Лики легкую улыбку.
Через несколько дней шеф внезапно возник перед Ликой. Оказывается, он был худощавый, среднего роста. Хмыкнув, он уставился на Лику своими карими глазами.
- Как дела? – спросил он, наконец.
- Очень хорошо, - растерянно проговорила она.
Шеф еще раз хмыкнул и исчез также внезапно, как и появился. Вечером она увидела его в уличной одежде, он проехал мимо нее в открытом кабрио, когда она спешила на автобусную остановку. Тогда, в кабрио, внешним видом он ничем не отличался от университетских профессоров.
На следующий день она его только «слышала».
- Дорогая, тебе задание, - к Лике подошла филиппинка Роза, - возьми, пожалуйста, тележку и поезжай в зал. Студенты свалили грязные подносы и посуду на столе в углу, их нужно привезти на кухню. А потом мы их вместе разберем.
Лика выкатила из подсобки многоэтажную тележку, более похожую на этажерку, и направилась с нею в зал. Зал был огромным, ярко освещенным и шумным, и сначала оглушил Лику. Она остановилась на несколько мгновений, не зная, в какую сторону двигаться. У нее перед глазами стояли десятки столов, за которыми сидели и ели сотни студентов. Она покатила тележку в центр зала, волоча при этом за собой ноги и надеясь, что по дороге найдется стол с грязной посудой.
В каком углу он стоит? – здесь так много углов.
Время от времени Лика вытягивала шею, выглядывая из-за тележки и стараясь никого не задеть. Взгляд ее наткнулся на немолодого мужчину в обносках, с засаленной головой, который шел впереди Лики. Он держал перед собой белое пластмассовое ведерко из под майонеза, и  руки его тряслись. Мужчина вдруг резко повернул вправо и устремился в самый дальний угол зала, Лика выглянула из-за тележки и увидела в углу стол с грязной посудой. Посуда вперемежку с подносами была готова посыпаться со стола.
 Бездомный поставил ведерко на рядом стоящий стул и начал второпях стряхивать в него остатки риса и макароны с тарелок. Рис и макароны сыпались вперемешку в ведро. Он работал даже быстрее, чем Лика. Потом он закрыл ведро пластмассовой крышкой и начал хватать с тарелок недоеденные котлетки. Лике было его жаль, но к жалости примешивалась брезгливость: в его жестах было что-то звериное, затравленное. Лика стояла в отдалении, прячась за тележкой, до сих пор оглушенная суетой зала и новым, только что открытым чувством в себе – отвращением к нищете.
А человек этот тем временем развернул газету на краю стола, сложил на нее собранные котлетки, завернул их и, прихватив сверток и ведерко, пошел прочь. Лике бросились в глаза пальцы, торчащие из его поношенных ботинок, когда он проходил мимо тележки. 
Лика «очнулась»: ее, наверное, уже потеряли, ей нужно было спешить. Когда она снова показалась на кухне, Роза тотчас подошла к ней, принимая тележку и откатывая ее к кухонному столу, потом она снова подошла к Лике и начала заворачивать ей сначала правый рукав, затем левый.
- Вот так-то будет лучше! – проговорила она, - а теперь – за работу.
Им предстояло счистить с тарелок остатки еды и «послать» посуду по конвейеру в посудомоечную машину.
Роза взяла ее под свое крыло, на то время, пока не выйдет заболевшая напарница. В конце смены она дала Лике большую тряпку и послала ее вытирать столы в зале. Зал был притихший, только за некоторыми столами сидели студенты и преподаватели, верхние лампы уже выключили, раздачу закрыли. Лика ходила по залу, помахивая тряпкой, как Мириам, когда она увидела ее в столовой. Не сразу Лика заметила, что пара глаз следит за нею. Она протерла очередной стол и направилась было к следующему и столкнулась взглядом со своим профессором по истории. Она сделала вид, что его не знает, взмахнула тряпкой и пошла дальше. С этого момента протирание столов превратилось в пытку. Уж лучше помойные бачки вывозить в подвал, думала Лика.
В конце рабочего дня они с Розой вывозили бачки с помоями. Оказавшись одни, без всякого присмотра, работали медленно, и потом успевали поговорить. Роза курила. Лика  была счастлива, что ее больше не ставили на раздачу.
 - Сколько мне лет, отгадай! – проговорила Роза.
- Как и мне, - сказала Лика. Они стояли в подвале, выжидая время.
- Нет, - засмеялась она, - я намного старше.
- Ни одной морщинки на лице, - проговорила Лика.
Роза снова засмеялась. Она была маленькая, щупленькая и на круглом лице – ни одной морщинки. Глазки – щелками, в черных волосах – ни одного седого волоса.
- Все филиппинские женщины так хорошо сохраняются? – спросила Лика.
- Нет, - замотала головой Роза, затягиваясь, - моя мать вся седая и беззубая.

В пятницу утром Лике позвонили с фирмы и сказали, что ее больше не «заказали» в столовой. Вероятно, напарница Розы выздоровела.
- Я сегодня здесь последний день, - проговорила Лика, - в понедельник меня перебросят в другую столовую.
- Очень жаль, - сказала Роза.
- Мне тоже, - ответила Лика.
Ближе к обеду Роза исчезла куда-то, предварительно спросив, что Лика любит: клубнику или ананас. Лика любила клубнику. Через несколько минут Роза появилась с чашкой в руке, наполненной взбитым кремом, поверх которого лежали тонко нарезанные кусочки клубники.
- Угощайся, - проговорила Роза и протянула Лике десерт.
- А ты? – спросила Лика.
- А я сделаю себе с ананасом.
Через несколько минут Роза появилась с чашкой крема и пара ананасовых «колец» лежала сверху. Они стояли в полутемном закутке и наслажались десертом, пока шеф не позвал Розу. Роза выскочила и побежала выполнять поручение, а Лика вернулась к своим тарелкам.
- Он угощает всех сегодня мороженым, - проговорила Роза, снова появляясь у конвейера, - попросил меня всем раздать... я сказала ему, что ты любишь клубнику -  вот твоя порция.
Роза вручила Лике клубничный рожок и побежала дальше. Она не скоро появилась в кухонном зале.
Может быть, Роза уговаривает шефа оставить ее в столовой, пришло в голову Лике. Роза полдня ходила за ним по пятам, позабыв о работе. Лика сняла последние тарелки с конвейера, отключила его и стала промывать из шланга желобки и нижние поддоны, где скапливались остатки еды. Они с Розой договорились: Лика увозит бачки, а Роза протирает столы в зале. Откатывая один бачок за другим по направлению к лифту, Лика снова заметила Розу, та махнула ей рукой. Теперь нужно было вместе с бачками спуститься в подвальное помещение и там их опорожнить.
- Я слишком стар для нее, Роза, - послышался голос шефа за ликиной спиной.

Она втащила бачки в лифт и поехала с ними вниз. У нее было около десяти минут свободного времени – наедине с бачками и мыслями. Она уперлась лбом в металлические двери лифта, они были приятно-прохладны.
Вот так всегда и бывает, думала она, чувствуя, как необъяснимая печаль мягко разливается в груди. Один говорит: я слишком стар для нее. Другой думает: я слишком для нее беден. Третий: я недостаточно симпатичен, а другой, может быть: что я буду с ней делать, она такая уверенная в себе, верно, она не одна. – А женщина ждет, ждет, ждет и глотает невидимые никому слезы, неглупая, уверенная, симпатичная. И одинокая.
Двери лифта неожиданно распахнулись, и Лика чуть не вывалилась наружу. В подвале пахло сыростью, как будто сырой картошкой.
А он сидит в недрах своего кабинета долгими вечерами, готовясь к лекциям или просматривая курсовые, он тоже, наверное, думает, что он для нее «слишком»... У Лики защемило в сердце, и она остановилась с бачком на полпути. Она положила ладонь на грудь и попыталась ритмично дышать.
 Какую причину придумал он?
Лика вылила помои из бачков в зеленый бак и откатила их обратно в лифт, она поднималась наверх, снова упершись лбом в холодные металические двери. По лбу вниз проскользнула струйка пота, а сердце совсем ослабело .
В последнюю неделю семестра она снова появилась в университете. Он читал в большом зале лекцию по теории архитектуры. Лика не отважилась войти внутрь. Она стояла снаружи, опершись лбом о деревянные двери зала и прислушиваясь к его словам. В тишине лекционного зала раздавался голос.
Он читал размеренно, негромким голосом, как всегда. Лика прикрыла глаза, чтоб представить знакомую картину: он стоит за слабоосвещенным пультом в полутемном зале, на экране – планы, какой-нибудь Баухаус, нет, не Гетеанум, чтобы никого им больше не смущать.
- Откуда эта страсть модернистов... – донесся до Лики его голос, - откуда эта тоска по...
Лика отшатнулась от двери: кто-то пытался выйти. Она отскочила вовремя, длинноволосый студент в вязаной шапке показался из двери, сначала головой, а потом всем телом, и направился в сторону туалета, а Лика направилась вниз по лестнице, бороздя рукой по перилам.
Разве так читают лекции? – «страсть модернистов», «тоска», - думала она, спускаясь к выходу, - такие слова пишут в стихах, в признаниях... И это верно, что я думала о тебе: «Sie sind ein reiner Geist/ sie haben keinen K;rper/ sie heirateten f;r lebensl;nglich/ so heiraten die Gefangenen ihr Schiksal...»  Я всегда это подозревала… und ihr Schiksal sind antike S;ulen/ auch renaissansche Rustizierung/ Rokoko’s galante Ornamente/ und modern’ brutalische Wohnblocke/ auch augenlose Glasgeb;ude... 
Но, может быть, это и было признание? Тогда, wissen sie etwa nicht, mein Feinster/ Menschen brauchen vier W;nde/ f;r Verbogenheit, um anderen zu stillen/ und f;r Stille, wissen sie f;r Stille...
Тайное признание, вплетенное канвой в эту лекцию, оно было услышано.
Но он будет думать всегда, что она не услышала, а просто исчезла из его жизни. А она услышала его, ведь они говорят на одном языке... Und ich, ich brauch keine Monstren/ w;rde lieber Gaudi heiraten/ auch Steiners architektonische Halbmystik/ keine anderen – was st;rt mich?   Она приходила  с ним попрощаться.
Лика вышла в задумчивости на улицу и оказалась вновь в узком переулке, в том же, что и полторы недели назад во время бури, но этим вечером было тихо и слабый ветерок доносил еле заметные запахи просыпающейся земли. Она шла домой узкими мощеными улочками, избегая сталкиваться с потоком людей,  с горожанами, которые спешили домой, с туристами, которые фланировали по старому городу. Aber manchmal denke ich sp;t Abend/ unter Mond auf meinem Balkon sitzend/ w;rde ich den Geist vielleicht heiraten/ denn die Geister haben keinen K;rper …  Лика хотела укрыться от людей, от шума вечернего города. Oder w;rde lieber ihn begleiten/ durch die Ewigkeit den Feinen - ich – begleiten/ diesen feinen und seltsamen Geist/ was st;rt mich?  - вот и тебе мое признание.
Но они боятся чувств, особенно – чувств, а я – я боюсь своих желаний, думала она.  Мои желания такие сильные и нежные... а у них страх от одного письма...
При воспоминании о письме выступили слезы на глазах, но быстро и незаметно исчезли, а душа покоробилась, но душа не проступала снаружи, как слезы. Ее как будто не было видно. И снова нужно было примиряться с жизнью и привыкать к новой весне...
А через пару недель она отправилась в столовую, надеясь тем самым отработать долги, не зная еще, что она продолжает отдавать силы жизни другим, почти ничего не получая взамен.

 

Темная ночь души

«Мы не будем открывать ящик Пандоры, - писала Лика, - результат известен заранее...» Она сидела ночью в интернет-кафе и писала письмо. Она вложила в него так много мыслей. Мысли последних дней хотели быть высказанными, а письмо – это монолог, потому мысли не оборвут на самом содержательном месте, а есть надежда, что их дочитают до конца.
Говорить с Владиком было трудно, он перебивал и торопился, и не понимал слова нет, как ребенок, который топает ногами и все равно требует сладостей. Потому она сидела в кафе и писала о больном и неизбежном, и тем неизбежнее оно становилось, чем чаще звонил Владик, чем более он оправлялся от болезни, как и природа - оправлялась от зимы, бесснежной, дождливой и нудной.
А у Лики весной поднималась муть со дна души: прошлые воспоминания, от которых она думала освободиться, - они, оказывается, никуда не исчезали. Она ужасалась про себя и затихала, и снова думала, как ей освободиться, как очиститься от них?  И знала: чистка никогда не проходит безболезненно; болезнь никогда не уходит добровольно, признаком уходящей болезни будет ее обострение. А где взять мужество для обострения?.. Нужно его где-то взять. Разве она не оловянный солдат?
И, может быть, сдаться жизни, как она течет, не бороться и не тратить силы... и сдаться Владику, как если б все могло получиться?
Но внутренний голос давно уже сказал, нет, не получится.
А если попробовать? Владик не знал конца мифа о Пандоре: после всех напастей, катастроф и несчастий выбиралась на белый свет еле живая Надежда.
Надежда.
Про Бальзака Владик тоже не знал, он был не из его мира. А Лика открыла Бальзака, когда ей было четырнадцать лет. Трудно было понять, отчего она в столь юном возрасте заинтересовалась Бальзаком.  Вероятно, потому, что есть люди, приходящие в мир со старой душой, потому смотрят они уже в четырехлетнем возрасте  взрослым и мудрым взглядом на окружающих, удивляясь человеческой глупости.
Она читала его романы и выписывала из них мысли, тогда еще не подозревая, что выписанные ею цитаты начнут сбываться с неумолимой точностью в ее собственной судьбе. Главную цитату своей жизни она хранила дольше других, перевозя ее в одной из книг во время бесчисленных переездов. В цитате говорилось о женщине, которая в расцвете лет чувствует себя такой счастливой, такой красивой и желанной, что хочет себе мужчину, у которого крепкий позвоночник и течет по телу кровь, богатая железом, и она не боится при этом, что мужчина может ее сломать.
 Бальзак действовал развивающе на фоне школьной литературы и временами сражал прямотой, граничащей с цинизмом.
Прошло сколько-то лет, Лика продолжала возить с собой  цитату, но теперь уже могла поспорить со стариком Бальзаком: женщина в расцвете лет действительно не боялась мужчину, обладающего крепким позвоночником. Она желала себе такого и не думала, что он может ее сломать. А ведь, действительно, мог. Потому не боялась, что слабый мужчина ломал дольше и болезненнее.
Что бы на это сказал Владик?
Прошло еще несколько лет, неявное, но мудрое предостережение Бальзака Лику не смутило, она не собиралась влачить жалкое существование на обочине, наблюдая за жизнью других. Она сама желала быть жизнью.
И не сразу заметила она, как выпала на обочину. Причиной тому стала дилемма,  незнакомая бальзаковским женщинам: пойти ли женщине в постель с недалеким человеком, у которого хороший состав крови и крепкий позвоночник, но в голове – почти ничего; или пойти ей с человеком, у которого ума –  собрание сочинений, но в крови никакого железа, а разбавленное молоко, доставшееся еще от матери, потому что индивиды, которые бы гармонично сочетали в себе оба типа, они почти не встречались в природе. И потому женщина проводила ночь с позвоночником, а день – с собранием сочинений, и обоих по-своему любила.
Но временами находила на нее смутная тоска, и она замыкалась в себе, и как будто начинала болеть. «Головная боль», объясняла она окружающим. Тогда позвоночник начинал нервничать и кричать: «Что тебе еще надо?!» А она не знала, что сказать, живут же другие женщины с головной болью. А собрание сочинений начинало гордиться победой над позвоночником и пыталось распространить свое право на ночь, тем самым ускоряя развязку: никакого компромисса между ночью и днем не получалось, лишь какое-то недоразумение.
Прошло еще несколько лет, и Лика сказала себе в момент «головной боли»: никаких полу-мужей, никаких полу-семей, никаких взаимных обвинений, никаких упреков, прощаний-расставаний, никаких надежд и бесконечных ожиданий. Она решила жить без будущего, а только сегодняшним днем, и пусть сегодняшний позаботится о себе самом. Итак были расстрачены силы – и ни на что, на остальные годы, на вторую половину жизни, как будто ничего не осталось.
Она сжилась с этой мыслью, начала считывать знаки с приходящих дней, отдала Ему свою руку и попросила о водительстве, и тут появился Владик. Он возник как будто ниоткуда, все время суетился и торопил ее.
Владик не собирался ее «отпускать», у него была страсть к накопительству: он нес в дом все подряд и почти никогда ничего не выбрасывал, ему не под силу было расстаться ни с предметами домашнего обихода, ни с деньгами; ему было немыслимо расстаться с людьми, он вцеплялся в них, как клещ. Потому Владик сделал вид, что не получал от Лики письма о Пандоре, письма, в которое она вложила столько мыслей. Владик только сказал, они должны друг у друга учиться.
В одно из воскресений, когда большую часть дня Лика проводила в бассейне, плескаясь в легушатнике, - его наполняли очень теплой водой, - нежась в воде, задала себе вопрос, чему она могла б у него научиться. Потом прикрыла глаза и дала себе время, пока мысли потекут размеренным потоком. 
Прежде всего ей нужно было научиться терпению и научиться любить людей такими, какие они есть, не желая их изменить. Принимать спокойно их интеллектуальный снобизм, вспышки которого она пережила в университете. Она наблюдала людей, с маниакальной страстью накапливающих  знания, путающих эмоциональную пустоту с интеллектуальной, и пытающихся всем своим видом внушить другим, что они многого добились в жизни.
Если относиться к людям, как к детям, то их легко прощать и любить, решила Лика. Любить и прощать – это означало не отнимать их интеллектуальные игрушки, чтоб они не чувствовали себя голыми. А Владик так чувствовал себя и потому оскорблялся.
Ясное дело, она была для него слишком жесткой, а ему нравились очень красивые женщины, очень умные, как и он, высокоинтеллектуальные и творческие, и умевшие слушать, понимать и ценить. Особенно – ценить. Потому Лика начала свой монолог тогда словами, которые заготовила для него очень давно:
- Я знаю, какой я должна быть, чтоб человеку было приятно...
И призналась, что он в ней ошибся: она оловянный солдат и больше ничего. И что она не соответствует его представлениям о женщине, которая должна бы занять пустующее рядом с ним место.
Оловянный солдат шел потом домой, опять под крупой-дождем и чуть не плакал от обиды, но как это удобно жить в климате, когда почти каждый день крупа, град, снег, разные виды дождя или водяная пыль.
А чему он мог научиться у нее?
А почему нужно всегда учиться? – странное негодование поднялось откуда-то изнутри и стукнуло в правый висок, - почему нельзя познавать мир через чувства? – спросила она себя и переплыла на другую сторону: и ей нужно было двигаться, чтоб не замерзнуть.
Ничему не сможет он у нее научиться, ведь он все время торопится и суетится.  Ничего не получится! И Лика стала выходить из воды.

- Ничего не получилось! – вдруг закричал Владик из ванной, отчего Лика, сидящая на диване, вздрогнула и еще глубже вжалась в угол. Льющаяся из душа вода не могла заглушить крика, - ничего не получается! – закричал он снова. Он выкрикивал имена женщин, и шум душа не мог заглушить его голоса, он кричал о своих прошлых неудачах.
Лика сидела с непроницаемым бледным лицом на диване, словно замороженная. Она ничему не удивлялась и как будто была спокойна.
Не получилось, подумала она. Шум душа смолк, и Владик вышел обнаженный в комнату и начал долго и медленно копаться в шкафу в поисках свежей одежды, не поднимая головы и не смотря в сторону Лики. Та сидела с опущенным лицом, смутно видя его неразвитое тело, немножко искривленную спину. Она думала, уйти ли ей сразу или нужно еще подождать. Как полагается поступать, когда у мужчины случается истерика? У Эдварда ничего не было по этому поводу, все остальное, что происходило сейчас в этой комнате, было ей достаточно знакомо.
 Тем временем Владик нашел одежду и неспешно одевался, он что-то сказал негромко. Лика не расслышала, но и не переспросила.  Когда после паузы Владик снова заговорил, она поняла, что он разговаривает сам с собой. Потом он запел по-тихоньку, неровно. Он вел себя так, словно в углу дивана сидела пустота.
Лика тихонько поднялась и на цыпочках вышла в прихожую. Перед дверью она обернулась посмотреть на Владика, он продолжал разговаривать сам с собой. Тогда она взяла куртку с вешалки, неслышно открыла дверь и так же неслышно закрыла ее за собой. Пустота исчезла.
На лестничной площадке она оделась и пошла быстрым шагом  домой, ей тоже хотелось искупаться в душе.
В природе в этот раз не плакалось, но штормило сквозь весенние ночные улицы, трепало деревья, ломало сучья. Стихия срывала юные, нежно-зеленые листья с деревьев и разносила их по дороге, как в листопад. Под ноги Лике подкатился комок из перьев, она чуть было не наступила на него, но вовремя отвела ногу. Это был мертвый птенец, вытряхнутый ветром из гнезда, не успевший научиться летать. Перед ее подъездом катался  еще один мертвый комок, и Лике подумалось, что эта ночь станет причиной многих смертей.
У нее болела голова и она добиралась до дому, как во сне. Она сразу же пошла в душ и стояла под водой, представляя, как потоки воды, начиная с макушки, смывают все, что с ней произошло. Потом она надела чистое белье и легла под одеяло. Ее знобило. Она хотела проснуться утром, оставив в прошлом прошедшее, как неприятный сон.

Лика проснулась поздно, около десяти часов утра. Сквозь рулады пробивалось солнце. Она открыла окно - вдохнуть весеннего воздуха. Она была единственная, кто вставал в их доме так поздно. День обещал быть замечательным, а настроение – нет.  «Чувства, которые видно», - фильм, который она посмотрела со знакомой в кинотеатре, - приснился эпизодами во сне, воспроизведенный памятью с удивительной точностью.
 Фильм был о женщинах, таких разных, сильных, привлекательных и... ранимых.
И когда нужно расследовать самоубийство, - а фильм о самоубийстве, -  то с чего начать: кто убийца и в чем состав преступления?  Нет ни записки, ни слова кому-либо, ни видимой причины. Тогда одна из героинь говорит: «За этим стоит мужчина». И продолжает об этом повторять.
Он стоит или прямо за спиной – каждый день, или остался в прошлом, которое подтачивает жизненные силы. Он всегда присутствует в жизни: тот далекий, который уже ни о чем не помнит, потому что для него это было увлечением, или тот, кто постоянно стоит над душой. Мимолетное прикосновение или мимолетное слово, брошенное в вечность, как эхо, длится-тянется через жизнь, словно, нить.  Где взять ножницы, чтоб перерезать эту нить?
И героиня перерезала нить. Она лежала в красном коротком платье на кровати, темные чудесные глаза были прикрыты, каштановые волосы рассыпались на подушке, и была уже нежива. Каждый перерезает нить по-своему, все зависит от того, сколько у женщины сил и мудрости. А еще налицо тотальная власть случая: сказано не то слово, не нашлось жетона на телефонный звонок, не получилось с тем, с другим, с третьим... Усталость.
В конце концов, женщины не сильны, они просто вынуждены быть такими. Пока есть на это силы. А потом – просто крик в пустоту.
 Эдвард, о котором она снова вспомнила в этот день, был слабый, очень больной человек. В его записках она нашла то, чего мужчины не рассказывают другим.
 В одной из записных книжек он записал воспоминание о своей женщине: « Иди сюда, посмотри, что за чудесное облако», - сказала она. Я подошел к ней. Это было кроваво-красное облако. «Оно выглядит, как дракон, - сказала она, - золотой дракон». Я прижал ее к себе. Ее голова покоилась у меня на плече. Так стояли мы долгое время. Чудесное мягкое тепло пронизывало меня. Мягко прижался я к ней. Она смотрела в сторону. У нее были чудесные темные глаза, как будто покрытые поволокой. Мы не разговаривали. Она была теплой и я чувствовал ее тело совсем близко. Мы долго целовались. Совершенная тишина царила в ателье. Я прижал свою щеку к ее щеке и гладил по волосам. Ее щеки горели. «Любимая, скажи что-нибудь», - проговорил я. Но она ничего не сказала. Я почувствовал, что горячая слеза капнула мне на руку. Я взглянул на нее, ее глаза были полны слез. «Что с тобой?» - спросил я и прижал ее так, словно она была маленький ребенок. Она обняла меня судорожно. «Моя маленькая девочка, что тебя мучает? - спросил я, - я боюсь, что ты больна, скажи что-нибудь». Но она ничего не ответила. Она стояла на полу с распущенными волосами и глаза ее горели сквозь слезы. «Я ненавижу тебя», - сказала она».
 Временами Эдвард тоже ненавидел женщин: они то и дело делали ему больно; они обладали фатальной властью над ним, и он боялся, что когда-нибудь эта власть разрушит его.
 Временами он жил как аскет, избегая женщин, мучаясь прошлыми чувствами, наблюдая за женщинами со стороны, восхищаясь и любя их, недоступных. И тогда он ненавидел себя: мучительна была безысходность болезней и немощи. Мучительно было понимание того, что он не сможет дать счастья ни себе самому, ни женщине. Такие мужчины иногда избивали женщин, и им становилось легче. Женщины тоже были согласны на избиение: они получали избавление от напряжения и своих желаний.
 Я боюсь своих желаний, сказала Ада, и фраза прозвучала как пароль.
Они обе не хотели, чтоб кто-то их ненавидел за их желания.  Ада тогда училась говорить, а Лика как раз разучивалась: ее речь медленно приходила в негодность. А для чего человеку язык? - чтобы он изо дня в день болтал всякую чушь, совсем перестав слушать внутренний голос?
Каждый раз, когда Лика не слушала голос, она совершала ошибку. Об ошибке она узнавала позднее: у нее болела голова и болело тело, вместо того, чтобы оживать и радоваться. Тело, словно, вторило голосу: «Это не тот».  Ее тело было лакмусовой бумажкой.
И у каждой женщины есть своя лакмусовая бумажка. Иногда тело говорило женщине поутру: «Это Он».
 – Да знаю я! – восклицала женщина. Ей не нужны были подтверждения. Подтверждением становились яркие краски утра. В такое утро небо было голубее, чем всегда, кусты и трава за окном зеленее, чем всегда, кровь пульсировала в висках, кожа розовела и становилась упругой; а женщина стояла поутру полуобнаженная перед раскрытым окном, тихая, спокойная и расслабленная, с легкой джокондовской улыбкой на губах.
 И Лике это чувство было знакомо: «Да, это – Он», - думала она.
Умиротворенно думала она, принимая любовь как должное, как настоящее и как будущее.  В раскрытое окно проникали запахи влажной земли и, даже если в этот день шел дождь, - сладко пахло дождем, и водяные струи с неба солнце окрашивало в золотистый цвет...
А если это был Не Он?
Тогда женщина одиноко брела по ночной улице домой, еле переставляя ноги, останавливаясь передохнуть у столбов, прислоняясь к столбам лбом, как будто желая передать им свою головную боль, прислоняясь к холодным каменным плитам домов. Ветер дул по улицам, словно, по темным коридорам, а женщина была старой и уставшей сердцем, и бессильной, истерзанной внутри. И она давала себе слово, никогда больше Этого не делать, потому что нужно экономить силы.
И чувства ее были такие же горькие, как вкус во рту, и они становились видны.


 
Силы жизни


Лике позвонили, и она сняла трубку.
- Приходи ко мне, - сказал Владик.
Телефонные звонки теперь нечасто раздавались в квартире: в столовую больше не звали, - но еще более удивительным было, что снова звонил Владик.
- Приходи ко мне, - повторил он, - я не буду к тебе приставать, я слишком слаб.
Ничего не сказав в ответ, Лика положила трубку.
Разве это не она говорила, что жалость развращает людей? Не она - что выбирают не головой, а сердцем; сердце говорило человеку внутренним голосом и никогда не ошибалось. Почему оно не совершало ошибок? – потому, что оно знало о прошлом, о настоящем и будущем, а с этим человеком у Лики не было будущего.
Вот и не нужно больше к Владику идти, подумала она, отходя от телефона. И в университет не нужно торопиться, не нужно и в столовую.
С этого дня она была умопомрачительно свободна. Сидела часами у окна и читала или глядела на проезжающие мимо машины, на проходящих мимо людей. Временами слышался вой сирены скорой помощи или полицейской машины, звуки усиливались по мере их приближения, а движение машин и людей приостанавливалось. Что-то происходило в жизни людей в этот миг, что-то трагическое.
И в этот раз машины начали приостанавливаться, а пешеходы – от любопытства - вертеть головами, сирена становилась все слышнее. Машины тормозили и выстраивались тесно в ряд, к тротуару, чтобы дать свободно проехать скорой. Лика видела, как скорая притормозила у ее дома, сирену сразу отключили, носилки вытащили, - люди в красно-белой униформе. Лика слышала, как они, торопясь, протопали вверх по лестнице. Она открыла окно и стала ждать: ей хотелось увидеть, кого они вынесут на носилках.
На носилках лежал сосед с верхнего этажа. Лика видела его побелевшее лицо, которое обычно было красноватым, даже лысина, а теперь он был восковой. Он не вернется из больницы, подумала она. Она знала за собой такие молниеносные мысли: от них всегда был легкий толчок в груди, а потом они неизменно сбывались. 
Лика вгляделась в небо. Оно было несмотря на лето грозно-серо-фиолетового цвета и тяжело дышало не грозой, а злостью. Воздух был напряженным и влажным. Сверкнула безмолвная молния вдалеке, а Лика, еще раз взглянув в небо, начала закрывать окно, одновременно и скорая отъехала от дома, снова включив сирену.
Вот и не нужно больше искать квартиру, подумала она, отходя от окна.
В тот день она мысленно попрощалась и с Владиком. Лика видела в нем себя. Пытаясь ему помочь, она цеплялась за него, а Владик совсем не просил о той помощи, которую она хотела ему оказать.
Мы не можем спасти всех людей, кого хотим, думала она в эти дни и читала Эклезиаста. Он хорошо, как никто другой, мудрыми и пессимистичными изречениями ложился ровной канвой на ее теперь ничем необремененные будни.

Это был побег, как в детстве, побег от суеты и будней в другой мир, для спасения своей души. Лика часами просиживала в книжном магазине на третьем этаже и читала. Было тепло и уютно сидеть на красных диванах, а из Кафе «Льеж» пахло кофе. Она покидала красный диван, когда голод давал о себе знать, и отправлялась домой, предварительно проходя мимо полок и намечая, что будет читать дальше. На очереди была книжка про руки.
Что-то странное происходило с руками и нужно было в этом разобраться. Кот любил ее руки, он все время подставлял голову, чтоб погладили,  или пытался лечь на них животом. Лику и саму тянуло положить руки на голову коту, на головы детей, она гладила комнатные растения, деревья в парке, фрукты на открытом рынке.
Ей было достаточно положить руку на голову ребенка, и он начинал успокаиваться, и у старшего племянника глазки посоловели, когда он сидел у нее на коленях. Его брат подбежал к креслу и тоже начал взбираться к Лике на колени и срывать ликину руку с головы брата, пытаясь положить на свою.
Рука сама потянулась за книжкой. «Руки света» она называлась.
- Замечательная книженция, - проговорил голос за спиной у Лики.
Лика обернулась. Перед ней стояла женщина лет пятидесяти с длинными распущенными волосами каштанового цвета. Она появилась перед Ликой, как будто ниоткуда, - в длинном незастегнутом пальто, под которым было темно-сиреневое еще более длинное, чем пальто, платье. На груди у нее висел золотой овальный кулон с рубиновым зрачком посередине.
– Наконец-то, перевели на немецкий! – добавила  женщина, кивая на книжку, - а  мне двадцать лет тому назад пришлось читать по-английски.
- Я заметила, с моими руками происходит что-то странное, - пояснила Лика.
- Ну, почитай книжку, а потом побеседуем, - проговорила женщина, - завтра в это же время.
Женщина исчезла так же внезапно, как и появилась. Лика пошла сесть в угол, где стояли красные диваны. «Руки света». Она открыла книгу и почувствовала трепет в сердце, словно, это была ни книга, а пещера, которая сейчас откроется перед ней и покажет все свои сокровища. «Руки света», снова проговорила она и погрузилась в чтение.
Она оставалась в магазине до закрытия. На следующий день, когда Лика дочитывала книгу, последние страницы, через невидимую стену, которая отделяла ее от окружающих, послышался голос, и Лика подняла голову.
-  Мира, - представилась вчерашняя женщина. На этот раз она надела малиновое платье под пальто. Она присела рядом с Ликой на диван и спросила:
- И как книга?
- Жаль, что она не встретилась мне раньше, - проговорила Лика.
- Мы часто об этом жалеем, но хорошо, что она вообще тебе попалась на глаза. Хочешь еще что-то узнать? – спросила Мира.
- По-возможности, все, - ответила Лика.
- Тогда присядем в кафе, - проговорила Мира, поднимаясь, - здесь слишком много людей.
В кафе никого не было в этот час.
- Я хочу знать как можно больше, я потеряла слишком много времени, - повторила Лика, придвигая стул к столику и подаваясь вперед. Мира села напротив и их головы оказались очень близко друг к другу, отчего они стали похожими на сообщников. – О голографической картине мира, о числах и символах, о работе с цветом и энергиями, о строении человека, о диагностике ауры и чакр, об астральных путешествиях и реинкарнации...
- Да, но ты об этом уже знаешь, - удивленно перебила Мира.
- Да, я неправильно сформулировала... я хочу уметь, - перебила в свою очередь Лика и продолжила перечислять, - меня интересуют возможности вибрационной медицины, кенизиологии, био- и космоэнергетики...
- Остановимся на энергиях, - перебила Мира, - и строении человека... в любом случае все вертится вокруг этих двух вещей, а с астралом пока подождем...
- Но...
- Но пока подождем. Это тоже надо делать правильно... – проговорила Мира и продолжала дальше, - как ты понимаешь, некоторые люди рождаются  со способностью работать с энергией, а другие становятся способными в процессе жизни, потому что они развили в себе эту способность. При этом помогает учитель...
- Да, мне нужно, чтоб меня открыли, - проговорила Лика.
Официант подошел к их столику, и они замолчали. Он поставил перед Ликой апельсиновый сок, а для Миры принес эспрессо.
- Я тоже нахожу, что ты созрела для инициации, - проговорила Мира, держа правую ладонь над чашкой эспрессо. - А инициация – это ни что иное, как толчок. Тебя выводят на более высокий энергетический уровень, более высокие вибрации – большие  возможности работы. Твои руки станут сильнее. Количество прочитанного тобой переведем в качество – умения. Кругом законы физики и больше ничего, почти ничего, - закончила Мира, засмеявшись.
- Да, - ответила Лика задумчиво. – И когда можно провести инициацию?
- Хоть когда, – ответила Мира, - можно завтра... хоть когда.
- А сегодня? – спросила Лика.
Она вдруг почувствовала, что пещера снова открывает свою пасть и показывает ей сокровища, и эти сокровища впечатляли еще больше, чем книга, чем все прочитанные ею книги.
- Я хотела бы как можно скорее, - проговорила Лика, - у меня такое чувство, как будто я когда-то опоздала на поезд, билет пропал, и я решила не поехать. А теперь вдруг подали состав вне расписания.
- Тогда сегодня? – переспросила Мира.
Они одновременно поднялись с места, подошли к бару заплатить за кофе, не дожидаясь официанта, а потом спустились вместе в подземный гараж, где стояла машина Миры. Через четверть часа они были у нее на квартире.
Мира жила в большой трехкомнатной квартире с высокими потолками в зеленом районе города. А родилась она и провела свою юность на вилле, построенной в югендстиле. В пятнадцать лет Мира покинула семью и вела жизнь вагабунда, расширяя свой спиритуальный опыт. Последние же годы она не столько перемещалась по свету, сколько интенсивно практиковала и занималась с немногочисленными учениками. Она продолжала раз в год ездить к своему учителю в Индию, в это время жила в ашраме, медитируя и проходя посвящения.
- Все, можешь открыть глаза, - сказала Мира.
Лика всю инициацию сидела на стуле перед Мирой с закрытыми глазами.
- Можешь открыть глаза, твои руки теперь открыты, - добавила Мира, - положи их на себя – проверь, как действует.
Лика поднесла свои ладони сначала к глазам, чтоб на них посмотреть, - они горели, - затем положила их себе на колени.
- Ба! – произнесла она и прикрыла глаза от удовольствия, - как хорошо, растекается во мне...
- Да, но не забудь, с инициацией начинаются очистительные процессы: чистка в организме и судьбе. Я говорила тебе, что возможны потери, - добавила Мира.
- Мне нечего терять, - прошептала Лика, не открывая глаз.
- Прежде чем новое войдет в твою жизнь, нужно расчистить завалы, - продолжала Мира.
 - Ба, как действует!..  И это не так тяжело, как я думала. В египетских школах мистерий, - Лика открыла глаза, - в школах мистерий нужно было пройти тяжелые испытания, опасные, почти смертельные...
- Да, - отозвалась Мира, убирая кристаллы со стола, - потому что инициация обозначает смерть. Человек не может родиться заново, пока не умрет.
- Что это за камень? – спросила Лика, указывая на розовый кристалл величиной с кулак.
- Это розовый кварцит, - объяснила Мира, - соответствует сердечной чакре, - возьми себе, - она протянула его Лике, - это тебе подарок к посвящению. Когда человек рождается, ему дарят подарки.
Лика засмеялась. Она положила камень на левую ладонь и направила ее к окну: солнечные лучи, падающие из окна, просвечивали камень почти насквозь. Она долго всматривалась в розовую полупрозрачную внутренность камня, пока не обнаружила внутри  золотистую зигзагообразную полоску, которая напоминала восходящий график.
- Это правда, что в некоторых школах мистерий золотая лестница означает восхождение к свету?
- Да, - ответила Мира, - а что?
- Посмотри, - проговорила Лика, протягивая Мире розовый кварцит, - мое восхождение будет со взлетами и падениями, как эта золотистая жилка в кварците.
Мира поднесла камень к глазам и впервые заметила, что в нем есть вкрапления. Потом она задумчиво посмотрела на Лику, но промолчала.
- Так-то оно вернее, - произнесла она и передала камень обратно Лике, - со взлетами и падениями, через собственный опыт... не через книги... в книгах написано не все... а некоторые из нас имеют доступ ко всему.
Потом они сидели на кухне у Миры и пили чай.
- Значит, я накладываю руки на больное место, чтоб его вылечить?
- Мы лечим не место, а всего человека, - терпеливо проговорила Мира. – Если ты хочешь избавить человека от какой-то локальной проблемы, наложи руки на это место, хотя энергия идет туда, где в ней больше всего нуждается организм. Она лучше нас знает, куда ей идти... и мы не лечим людей, а служим приемниками энергии и ее передатчиками – больным.
- Можно вылечить любую болезнь? – спросила Лика.
- Конечно, - проговорила Мира, слегка пожав плечами, - если, конечно, человек хочет выздороветь и готов для этого работать. Но если человек не готов и не верит, он проиграл...
- Даже рак? – спросила Лика в свою очередь.
- Почему «даже»? – спросила в свою очередь ее себеседница, - рак – это проблемы судьбы и характера, которые проявились на физическом плане.
Брови Лики слегка дрогнули от удивления. Да, об этом она тоже читала.
- Ба! – проговорила Лика и на мгновение ушла в себя. - Любую болезнь!
– Мы с тобой изучим схему сеанса, ты сделаешь сеанс мне, а я - тебе. Второй этап – работа на расстоянии, будет через пару месяцев.
- На расстоянии? - Лика почувствовала, как расширяются ее глаза.
- Ну, да, мы посылаем энергию пациенту в другой город или страну – закон Кулона еще никто не отменял.
Да-да, и об этом она тоже читала, подумала тогда Лика.

Через несколько дней после посвящения Лика позвонила Владику и пригласила его на делезовскую лавку. Погода стояла теплая, и это было хорошим предлогом для встречи. Владик с удовольствием согласился, он даже вызвался, как и год назад, купить гумус.
В назначенный час Лика сидела на лавке у «Делеза» и нетерпеливо болтала правой ногой: Владик где-то задерживался. Она посмотрела на часы, подумав, что он, может, вовсе не придет, как он появился из крытого павильона и направился к лавке, махнув Лике рукой.
- Правда, я одет как бомж? – спросил Владик, присаживаясь на скамью слева от Лики.
Лика на мгновение расстерялась: ему кто-то об этом сказал или он сам догадался? Лика так и не успела склониться ни в пользу первой версии, ни в пользу второй. Трудно было временами отгадать, с чьего плеча была одежда на Владике.
- Э... – протянула она тем временем, - э... в принципе... мы и не должны быть хорошо одеты, ведь мы безработные... иначе будет подозрительно... посмотри на немецких социальщиков... э... они выглядят как бомжи... вот моя одежда сносится и я тоже... – тут Лика засмеялась.
- Представь, год назад мы первый раз пришли на эту лавку... - проговорил Владик.
Хотелось говорить только о приятном. И Лике хотелось, но она пришла с другим.
- Чем занимаешься сейчас? – спросила она Владика.
Нужно было как-то подвести разговор к теме, потому она дала сначала Владику говорить, он сидел рядом и рассказывал, а Лика молча слушала, выжидая подходящей паузы.
Владик со всеми деталями рассказывал о своих походах по кабинетам и борьбе с чиновниками мелкого масштаба. Но Лике было все равно, что они там говорили и что неправильно делали. Она не испытывала никакого сострадания к бедному Владику, а ждала лишь возможности «выступить» со своим монологом, иногда посматривая по сторонам. Было время обеда и люди в кафе закусывали, со стороны террассы повеяло пиццей с тунцом.
- Ты знаешь, чем я занимаюсь? – проговорила она, наконец. – Я читаю запоем, ты не представляешь, сколько я всего прочитала!
Лика посмотрела Владику в глаза, чтоб он проникся торжественностью момента.
- Я читаю, кстати, много по медицине, - проговорила она, с удовлетворением замечая в его глазах интерес. – Главная новость сегодняшнего дня – твоя болезнь излечима. Ты слышал что-нибудь о лечении энергиями?
Владик поморщился. Да, он слышал что-то о циркуляции энергии в теле, о меридианах. Его знакомая рассказывала, предлагала полечить... он что-то еще бубнил под нос, но Лика перебила:
- И ты отказался?! – закричала она.
- Мой организм справится сам! – сказал Владик и насупился.
Лика молча покачала головой.
- И сколько лет он уже справляется? – она прервала молчание. – Не   надоело тебе кушать кашку, быть несчастным и больным? – спросила она. – Тебе предлагали от всего этого избавиться, а ты не хочешь... а твоя знакомая, наверное, и денег бы с тебя не взяла, - жестко добавила она.
- Не взяла б, - проговорил Владик.
Еще одна мать Тереза.
- И зря, - проговорила Лика после долгого молчания. – Зря, это и есть спиритуальная причина твоей болезни: ты все гребешь под себя и ничего не отдаешь взамен. Ты закрыт.
 Лика оглянулась по сторонам.  Люди на лавочках поменялись, с левой ее стороны сидел поникший Владик, а справа – на ближайшей от нее лавке – сидел  африканец среднего возраста и печатал что-то в ноутбуке, держа его на коленях. Если он и слышал что-то из их разговора, все равно ничего не понял, подумала Лика.
Она почувствовала себя внезапно уставшей. Солнце не оживляло.
- Я познакомилась с одной женщиной, - проговорила Лика и взгляд ее упал на бумажный пакет, в котором лежали мандарины. Пакет лежал справа и принадлежал африканцу. Лика отвернулась, во рту  у нее было сухо. – Эта женщина - целительница. Ты хочешь лечиться? – спросила она влоб.
Владик замялся, он снова сказал, что его организм справится сам.
- Ах, оставь! – Лика махнула рукой, - ты можешь себя обманывать, но меня-то  – нет смысла.
Они снова замолчали.
- Она мне сказала, что некоторым людям не выгодно быть здоровыми, - проговорила Лика, - но не думай, я ей про тебя не говорила, - поспешила она добавить.
Она снова посмотрела на пакет с мандаринами, ей хотелось пить, и она не знала, что еще можно Владику сказать, чтоб его убедить. Африканец захлопнул ноутбук и взгляды их с Ликой пересеклись. Он принялся за мандарины. Тотчас сочно запахло кожурками.
А Владик был далеко, сам в себе. Время от времени он проводил рукой по голове и молчал. Никто не хотел слушать про его хождения по кабинетам, никто не хотел знать про его страдания. Лика повернулась к нему и сказала:
- Хорошо, ты не хочешь лечиться и я не буду больше об этом спрашивать, мне осталось сказать последнее: ты закрыт, энергия почти не поступает к тебе, но она тебе нужна, чтоб как-то сносно существовать. А так как своего у тебя нет, ты берешь чужое... ты стягиваешь с людей. Люди не понимают, что с ними происходит, но они бегут от тебя, ведь им нехорошо. Ты тоже не понимаешь, в чем дело.  Ты - такой милый, интеллигентный и хороший, - а они бегут. И ты сам не понимаешь, зачем они тебе нужны... ты цепляешься за них, потому что тебе нужна сила...
Владик вскочил с лавки и схватился за голову. Лика тоже вскочила, она испугалась, что с Владиком случится истерика. Но он быстро убрал руки с головы, а Лики он больше, словно, не замечал.
- Это единственное, что я хотела сказать, - осторожно проговорила Лика, - у тебя от меня, действительно, один стресс... больше ничего не буду говорить.
Владик махнул рукой и этот жест как будто означал: отстань! И Лика отступила назад, а он резко развернулся и пошел прочь от скамейки, к выходу из делезовского двора. Лика опустилась на лавку.

Мужчина с мандаринами, похоже, никуда не торопился. Он уминал их медленно и заразительно. А у Лики не было сил подняться с лавки, чтоб пойти и купить себе что-нибудь попить.
- Бесцельно потерянное время, - проговорила она вслух.
С чего она взяла, что нужно кому-то помогать, кого-то спасать. Благими намерениями вымощена дорога в ад: вырви Владика из его болота – так он и погибнет.
Лика снова взглянула на африканца, не столько на него, сколько на мандарины, в пакете оставалось еще несколько штук. Теперь она сидела в одиночестве на лавке и не хотела никого спасать, она желала себе другое. Она хотела быть счастливой. Всего лишь. Эти мысли о счастье – это было нечто-то совершенно новое.  И если  бы в мире нашелся человек, который имел похожие с ней желания... Лика жалела, что выбросила остальные карточки, которые она сделала в детстве. Она не помнила, что в них было написано, что должно было еще произойти в ее жизни. Но, может быть, и хорошо? – ничего неизвестно, все открыто и все возможно. Не следовало ли ей выбросить эти карточки в самом начале?
- Хотите? – спросил африканец с соседней лавки  и протянул Лике мандарин. Лика протянула было руку за мандарином, но рука неуклюже повисла в воздухе.
- Берите, - проговорил он, вставая, - или, может быть, вы хотите два? – спросил он, по-своему понимая растерянность Лики.
Лика опустила руку на колено и не знала, что сказать: она первый раз видела африканца, который говорил по-русски.
- Я учился в Москве, - пояснил он, садясь рядом на скамью и кладя Лике на колени два мандарина.
До нее тотчас дошло, что он слышал разговор с Владиком, а они привыкли уже, что их никто не понимает.
- Ваш друг? – спросил он, кивнув в сторону, куда скрылся Владик.
- Можно и так сказать... бывший, - сказала Лика, снимая кожуру с мандарина, - он болен, а я хотела ему помочь. Он очень странный человек: он знает молитвы, но не верит в Бога... таких людей трудно лечить, которые ни во что не верят. - Лика снова вздохнула. – Я предложила ему помощь, но он отказался. Это был последний шанс.
Она помолчала.
- Понимаете, как это обидно, я могу помочь человеку – и не могу... – она снова замолчала, - если у меня есть способность, она должна приносить людям пользу!
 Лика посмотрела в лицо своему собеседнику, тот давно уже перестал есть мандарины. Ей бросились в глаза его тонкие длинные пальцы.
 - Я бешусь от гнева! - наконец, проговорила она, - такой вот у меня характер.
- Я могу быть вашим... как это сказать, - африканец говорил по-русски с английским акцентом, - вы можете попробовать со мной...
- Да вы-то здоровы! От вас просто несет теплом!...А! - проговорила Лика и махнула рукой, -  в голове кутерьма сейчас... знаете, это когда такой клубок, - она начала жестикулировать, а потом замолчала.
- Вы не из нашего города? – спросила Лика через некоторое время.
- Я бываю здесь часто с командировками, - проговорил он.
- А я часто бываю на этой лавке, - задумчиво проговорила она.
- Что вы любите? – спросил он вдруг.
От этого вопроса повеяло детством, как от фразы: что тебе подарить на день рожденья?
- Ах, я много что люблю, - проговорила Лика, увлекаясь. – Я люблю цветы, особенно такие маленькие, невзрачные цветочки – вот как я сама... но хотя я люблю и подсолнухи... люблю котов... люблю яблоки и горячий шоколад, люблю клубнику и Вивальди, люблю книги, люблю гулять по ночному городу, да, люблю быть одна и люблю стряпать для друзей, люблю тепло и море и путешествовать... вот как раз сегодня до обеда я читала в книжном книгу о Египте... А что любите вы?
- Я люблю гречневую кашу и русских женщин, - проговорил он и засмеялся.
- А! вы все испортили! – Лика поморщилась и чуть не топнула ногой под скамейкой.
- Ну, почему? – спросил он и улыбнулся.
- Да потому, что это банально! Почему вы не промолчали?
- В следующий раз я промолчу об этом. Скажу о чем-нибудь другом.
- Хорошо, на этой же скамейке, - предложила Лика, - а сейчас мне нужно идти, мне сейчас было так тяжело, пока я не съела ваши мандарины... они какие-то волшебные...
Она встала со скамьи, протянула ему руку на прощание.
- Может быть, довезти вас до дому? Моя машина стоит рядом на стоянке, – предложил он.
- Нет, мне нужен свежий воздух, чтобы все выветрилось из головы, - пояснила Лика.
- Бай, бэби! – сказал он на прощание.
- Бай, Пушкин! – Лика махнула ему и пошла на выход через павильон.
Через четверть часа она стояла на остановке у автовокзала, раздумывая, каким путем отправиться домой. Наверняка, где-то неподалеку бродил Владик. Только Лика подумала  о нем, как Владик вынырнул из супермаркета на противоположной стороне дороги. Он остановился в ожидании автобуса. Он то и дело вытягивал тонкую шею, выглядывая автобус, время от времени поправляя съезжавшие на нос очки, а потом махнул рукой на автобус и пошел через дорогу в толпе других пешеходов, как только загорелся зеленый светофор.
Владик шел прямо на Лику. Она стояла как завороженная: бежать было поздно да и стыдно. Сейчас он наткнется на нее. Лика слышала, как сердце отбивает глухие удары. Владик приближался.
Он шел прямо на нее, в потоке людей, но в глазах его было пусто, Лику он не видел. Владик плавно обошел ее, как незнакомого человека, и пошел дальше. Она проводила его взглядом. Владик шел медленно, разговаривая сам с собой, и временами жестикулировал.
Лика продолжала смотреть ему вслед: ах, Господи! почему никто не видит, что он не в себе, - ведь ему нужна помощь! И Владик, словно, услышал ее мысль: он остановился у куста и стал обрывать с него мелкие  розовые цветки, а потом опустился на колени и пополз под куст. Вот тогда проходившие мимо люди начали его замечать. Что он там искал, под кустом?
- Он – биолог, - проговорила Лика, как бы оправдывая его. – Он - биолог, - проговорила она снова, но никто ее не слышал. И она побрела домой, смахивая время от времени слезы.
Лика зашла в полутемную квартиру – после обеда с ее стороны не светило солнце - и упала на раскладушку, совсем без сил. Нужно было привести себя в порядок. Она начала глубоко и медленно вдыхать и выдыхать, а руки положила на грудь, в районе сердечной чакры, и незаметно для себя ушла в сон.

- Ба! – воскликнула Лика, открывая глаза и ища взглядом карандаш и листок бумаги. – Ба! – повторила она, садясь на раскладушке, - надо записать!
 Было ранее утро, но Лику, словно, вышибло из сна. Сон нужно было записать, чтоб он не выветрился из головы. Она посмотрела в окно: день обещал быть солнечным, ярким и ветренным.
Воздух и огонь – главные элементы сегодняшнего дня, подумала Лика, чувствуя одновременно,  как элементы ее недавнего сна превращаются в голове в белые пятна. Она прикрыла глаза, чтобы перед тем, как совсем исчезнет сон, прокрутить оставшиеся в голове картинки.
Она летала, как это часто бывало в детстве. Ей говорили тогда, что в полете она растет. Она летала, но что это был за рост? - когда каждый раз сон заканчивался тем, что она, достигув всегда одной и той же высоты, начинала неумолимо снижаться со все убыстряющейся скоростью и разбивалась об землю. Не было тогда человека, который бы ей сказал, что она может изменить течение событий во сне.
Она летала. Но то были недалекие, ограниченные определенной высотой полеты. Над землей. Не уходя далеко в космос. В этот же раз все происходило иначе: все началось с космоса. Она летела с быстротой, превышающей скорость света, облетая неведомые планеты и ныряя в звездные туманности, она слышала, как крутятся планеты вокруг своей оси, издавая своей единственный и неповторимый тон. Это был и не шелест, и не жужжание, и не гудение, а какакя-то неземная музыка и небо, которое стремилось навстречу Лике, было украшено ближними и дальними огнями, разной величины и мощности. Восторг несся с нею в груди, - ликование сотрясало грудную клетку до дрожи, и она была бы счастлива заплакать, но из глаз вместо слез исходил свет.
Лика выпрыгнула из постели и побежала босиком к шкафу. Она открыла платоновского «Горгия» на первой попавшейся странице: «Кто знает, может быть, жизнь – это смерть, а смерть – это жизнь, может быть, в действительности мы мертвы, а наше тело – это могила? – прочитала она, - non esse te mortalem sed corpus hoc...» -  Лика прижала книгу к груди и подняла глаза вверх. Разве не говорил и Сократ, который так много размышлял о смерти, что тело – это препятствие для познания и только тело виновато, что душе закрыт доступ к познанию. Древние называли тело тюрьмой.
Но древние умели покидать тело, в этом Лика была убеждена, - иначе откуда бы цицероновский Скипио знал о существовании Антарктиды, о солнечной системе, о том, что планеты системы вращаются и при вращении издают каждая свой тон, образуя октаву... ни с чем несравнимые звуки... Лика снова легла на раскладушку, поверх одеяла, и оставалась так лежать, в сорочке и прижимая к груди раскрытую книгу. Она лежала с открытыми глазами, глядя в белый потолок, и картины прошлой ночи проплывали у нее перед глазами.
Она обещала себе перечитать платоновский миф о загробных воздаяниях и историю солдата по имени Эр, который вернулся с того света, пролежав в коме несколько дней. Она обещала себе перечитать многие вещи, а пока лежала, уставившись зачарованно в потолок. Она знала теперь, что ее тело – это не тюрьма, а вместилище души, и его можно покидать для путешествий и возвращаться обратно; и от этого знания грудная клетка дрожала от восторга, и еще она знала, что звуки, которые она слышала, их издавали планеты, и назывались они у Платона музыкой сфер.


Ну, хорошо, если выхода нет, всегда есть выход в свои внутренние миры.