Виктор

  Виктор лежал на старой солдатской койке. Поверх жесткой панцирной сетки кинут драный, с порыжевшим от времени ворсом, тулуп. А вместо подушки Виктор приспособил недавно купленные в сельмаге черные валенки.
Июнь прочно обосновался в деревне. Ярко-зеленая листва, дрожащий воздух, теплая дорожная пыль, обилие мух, запахов, птичьих голосов, жизни. Утром, пока солнце еще не набрало свою силу и воздух влажен от росы, Виктор, проводив жену на работу, восседал в том же самом тулупе на лавочке у хаты. Грелся в утренних лучах, дышал полной грудь. Но время обеденное, и лучи из ласковых превратились в жесткие горяче-колючие. Когда-то черную как смоль, а теперь наполовину седую шевелюру Виктора припекало с такой силой, что шли цветные круги перед глазами, и казалось, вот-вот потеряешь сознание. Виктор собирал в охапку тулуп и отправлялся в хату.
В хате прохладно. Хорошая хата была у Виктора, деревянная, просторная. Доставшаяся ему как последнему сыну в семье еще от отца. Кое-что он, конечно, подправил, подремонтировал, кое-что убрал. Но основное осталось неизменным. Бревенчатые добротные стены, хранящие зимой тепло, а летом – прохладу, да огромная, в половину кухни, русская печь. Всегда чисто выбеленная, теплая, зовущая. Но на печь забираться становилось Виктороу все труднее и труднее. Перехватывало дыхание, тряслись руки, ноги, стучало в висках. Поэтому Виктор, оставаясь дома один, не рисковал лезть на печь, а предпочитал отдыхать днем на купленной за бутылку самогона у прапорщика-соседа солдатской койке. К тому же подобный отдых имел ряд преимуществ с отдыхом на печи.  Ну, во-первых, совсем не обязательно было снимать одежду и обувь. Вошел с улицы, и прыг на койку. Благодать, вытянул ноги - и отдыхай. Во-вторых, с койки открывается прекрасный обзор на самое популярное развлечение в семье Виктора – телевизор. Скоро уж года четыре будет, как вышел Виктор на пенсию. По возрасту вышел. Да, наслаждался он свободой целый год. Господи, сколько дел-то переделать можно было.  И не вечером, после того, как вернешься с работы, а с самого утра. И дом подлатать-подкрасить, и изгородь подправить, да те же яблони обрезать. Все можно было сделать не торопясь, основательно, а не так, как раньше - наспех да кое-как, лишь бы держалось, лишь бы стояла. И ведь делал, делал все, пока однажды не упал с сеновала в обморок и не загремел в больницу. Все кончилось как-то вдруг и сразу. Рак. Операция по-блату. И левого легкого как не бывало, зато большой розовый шрам. Раздеться стыдно. Вернулся как бы уже и не мужик. Тяжелое не носи, высоко не влезай, быстро не ходи. Лекари, как будто бы он смог это все делать. Вон, на три ступеньки у крыльца едва поднимается. Можно сидеть, можно лежать, можно смотреть. Смотреть в разноцветный экран телевизора, а когда надоест - снова и снова рассматривать увешанную старыми пожелтевшими фотография стену. Где, считай, за век, скопилось множество лиц. Родных и знакомых, любимых и нелюбимых. А самой большой и самой любимой была фотография деда. Всегда разный взгляд из под форменной фуражки еще царского образца. То насмешливый, то строгий, то добрый, а то и негодующий. Сколько себя помнил Виктор, смотрел дед всегда на Виктора и, казалось, все понимал. Виктор ужасно гордился, когда был молодым, что похож на деда, такой же смуглый и с тем же хитрым прищуром глаз.
Фотографии Виктор сегодня уже рассматривал, с дедом перекинулся парой фраз, поэтому лежал и тупо, без интереса поглядывал на мелькающие картинки за стеклом. Монотонным голосом диктор рассказывал о курортах, расположенных на Филиппинских островах. Какой там замечательный климат, море-океан и к услугам туристов традиционная филиппинская кухня и нетрадиционная филиппинская медицина. Голос диктора, злобливое клокотание индюка во дворе и приятно ползающая по руке не кусачая летняя муха сделали свое дело. Виктор задремал неспокойным сном больного человека.
Шорох шин подъезжающего легкового автомобиля разбудил Виктора. Он, кряхтя, сполз с кровати и заспешил к окну, чтобы точно удостовериться – не приснилось. Малиновая «Нива» лихо притормозила возле крыльца. Двери машины распахнулись одновременно. Из «Нивы» неуклюже выкарабкались дочь с зятем. Обрадованный Виктор заковылял в сенца, встречать гостей.
- Ну, папка, все, собирайся. Времени мало,  – огорошила дочь Виктора после традиционных поцелуев.
С некоторых пор главные вопросы в семье Виктора стала решать именно она. Как все уехавшие из деревенской глуши дети, она считала, что ее старики жизнь прожили зря, ничего не видели, ничего не знали. И что сменив сеновал на спальный гарнитур, а деревянную маленькую будку, продуваемую всеми ветрами, на теплый домашний туалет, именно она, их дочь, познала высший смысл в жизни. Относясь к родителям снисходительно, как относятся к детям, ничего не смыслящим, не знающим и не умеющим, тем не менее она пыталась помочь им, как могла. И что греха таить, частенько ей это удавалось. Например, помогла выгодна продать летошнего бычка, а на вырученные деньги с доплатой поменять машину. Помогла приобрести родителям новый цветной телевизор. Сама купила, сама привезла. Много еще чего сделала дочь для родителей, всего и не упомнишь.
Нам всегда кажется, что те, кто нас воспитал, кто нас растил и помогал, будут продолжать это делать всегда, покуда мы живы. И как же бывает до слез обидно, когда в один прекрасный день мы видим, насколько стали беспомощны те, кого мы считали всемогущими богами. Те, кому мы верили преданно и беззаветно. Три года назад отцу с каждым днем становилось все хуже и хуже. Он задыхался, не пройдя и ста метров. И совсем худо стало после обычной простуды. Обычно в таких случаях отпаивали малиной, медом, травами. И вроде бы давно должен отец поправиться. Ан нет. Болезнь не отпускала, а затягивала. Отец таял на глазах. И тогда она решила везти его в больницу. Рак. Рак легкого. Диагноз был неожиданным и поверг всю семью в шок. Жить осталось пару месяцев в лучшем случае, определили врачи И тогда она нашла, нашла-таки специалиста, который согласился прооперировать, правда, ни за что не ручаясь. Вера в медицину огромна, особенно если сам ты не медик. Они рискнули. Отец живет, живет почти три года. Но в последнее время все стало повторяться. Ему становилось хуже. Матери, конечно, не заметно, она живет с ним рядом. А вот ей, ей, которая бывает  в родном доме раз в месяц, видно хорошо. Осунулся, похудел, посерел лицом. Все то же самое, что и три года назад
- Куда собираться то? – засуетился Виктор. – Объясни толком, что делать-то?
Она загадочно улыбнулась и произнесла:
- Лечиться поедешь, вот куда.
В дом впорхнула мама-Шура. Когда то очень давно, обозвала ее так дочь, а вслед за ней стали называть и Виктор и внуки. Проявив родственные чувства, обцеловав всех и радостно улыбаясь, она повернулась к дочери.
- Ой, что ж так вы, посреди недели, и не предупредили даже. Случилось что-нибудь?
- Случилось, мам. Отца лечить надо отправлять.
- Да он вроде как не жалуется .
- Пока не жалуется,  потом поздно будет.
- Куда отправлять-то?
Дочь снисходительно-гордо глянула на родителей.
- Что бы Вы без меня делали. Договорилась я, договорилась. На Филиппинах есть лечебница, нетрадиционная. Ну, то есть врачи там лечат по-своему, заговорами, травами. Не таблетками, а чем-то еще. Говорят, из могил людей поднимают. Ох, если бы Вы знали, через скольких знакомых мне все это рассказали. – дочь перевела дух, и, вздохнув поглубже, продолжила.
- Так вот, набирается группа именно в эту лечебницу со всей России. Вот я и достала направление для отца. Времени у нас около месяца, а тебе еще, пап, надо паспорт заграничный делать. Так что собирайся, поедешь с нами, поживешь пока у нас.
В хате повисла тишина. Все было неожиданно и как-то до удивительного просто. Нет, оно конечно понятно, что Филиппины где-то должны существовать.  Вот и по телевизору про них рассказывали, и про медицину эту тоже Виктор слышал. Но поездка даже в областной центр была событием в жизни всей деревни. Тот, кто ехал, получал заказы чуть ли не от всех жителей. Привезти то-то и то-то, посмотреть там-то и там-то, зайти туда-то и туда-то. А здесь - Филиппины.
- А может обойдется? – робка произнесла мама-Шура.
- Ой, мам, я на тебя не могу. Ну как обойдется, как обойдется? Ты вспомни, вспомни - три года назад ты так же кричала «обойдется, выхожу». А вот не сделали бы операции, где сейчас папка был бы? Вот и подумай, тебе это надо? В конце концов хуже не будет, это точно. Пап, не думай даже, собирайся и все. Да, ты знаешь, мне баба на работе рассказывала, они там даже мертвых воскрешают. Она сама видела, мужа возила туда лечиться тоже от рака. Вот умер человек, а они его не хоронят, в землю не закапывают, а сидят три дня и плачут вокруг него. А потом такой лекарь или шаман, что ли, дунет каким-то порошком, и мертвый встает и идет.
Виктор с женой испуганно уставились на дочь, а та наконец-то поняв, что рассказывать и уговаривать стоило бы как-то по-другому, чтобы скрыть смущение, быстро поднялась из-за стола и проговорив: - Ой, засиделась я что-то, пойду на огород схожу, ягоды посмотрю, - вышла на улицу.
Утром следующего дня «Нива» увозила Виктора в город. Целый месяц прошел в суете и беготне. Необходимо было заполнить кучу бумаг, поставить кучу подписей. Разговаривать, грозить, умолять. И все это делала дочь, а Виктор, как сторонний наблюдатель, всюду следовал за ней. Иногда удивляясь ее напористости и нахрапу, чаще разочаровываясь ее методам разговаривать с людьми. Месяц промелькнул зимним днем. Был - и нет его. Как хотелось Виктору бросить эту затею и вернуться туда, на порыжевший рваный тулуп, под знакомый строгий дедовский взгляд с фотографии, под шум листвы, доносящийся в открытое окно. А там  -будь, что будет. Но дочь наотрез отказалась везти его в деревню, видимо опасаясь, что родитель растает при виде своих хоромов. И что еще хуже – раздумает вовсе ехать. Сил было потрачено много, денег уплачено не меньше, желание спасти родного человека было огромным. Виктор плохо спал в доме дочери, а в эту последнюю перед отъездом ночь и вовсе изворочался с боку на бок. Хоть глаз коли. Смотрел в пустоту. Страшно. То там кольнет, то там защемило. Устало потирал больные места. Ну куда ему ехать? Под самое утро только забылся, ан уже звонок затрезвонил, порезав его жизнь на то, что было до отъезда на Филиппины и на отъезд. Думать и отказываться было уже не когда. Впопыхах позавтракали, помчались в Москву в аэропорт. Вокзал с неспешными, довольными пассажирами. Гид от фирмы. Молодой малый. Обходительный. Вежливый. Трап. Салон самолета, в котором Виктору предстояло лететь в первый раз в жизни, показался ему огромным. Виктор все пытался в маленький иллюминатор разглядеть лица дочери и жены. Кто-то замахал. Свои ли? Чужие ли? Какая разница. Виктор слабо покачал рукой несколько раз в ответ. Вряд ли кто-то увидел его прощальный жест.
Филиппины встретили влажным горячим воздухом, раскаленным асфальтом, невиданными доселе Виктором пальмами. Одни стволы и только высоко-высоко вверху кака- то куценькая крона.
- Ни от тени укрыться ни красоты, ни дров для печки. То ли дело наши деревья, - с гордостью за родные березы отметил Виктор.
Аэропорт, гостиница, суетливый гид с оплаченным вниманием к каждому лезет с советом, участием и рассказами. Гостиничная комната. Одна кровать, один душ, один балкон, холодильник тоже один. Ни хуже и не лучше, чем в других гостиницах в других городах и странах. В тех, в которых мог бы побывать Виктор, но так и не был. Все в новь, все неожиданно.
Первая ночь в незнакомом месте для всех и всегда одинакова. Ловишь незнакомые звуки, бродишь по комнате загнанным зверем и ждешь, ждешь когда пройдет ночь, считаешь, сколько осталось еще этих ночей. Днем проще. Днем кругом люди. Утро, завтрак, все тот же гид отрабатывает зарплату. Задумал снимать на камеру участников поездки. Завидев Виктора, машет рукой, приглашая подойти. Наставляет глаз камеры и  выдает экспромт.
- А это Виктор. Виктор, подойдите к нам, пожалуйста, поближе. Вот так. Вот так. Виктор прибыл к нам из далекого российского города. Расскажите, Виктор, как Вам эта страна, этот рай на земле? Как самочувствие после перелета, как гостиница? Вы не скучаете по дому, который остался за тысячи километров отсюда?
Виктор подходит к балаболу тяжело. Жара, голова кружится, пот заливает глаза. В белой панаме, в длинных шортах, из которых торчат исхудавшие ноги, в сандалиях. Рука сжимает за горлышко пластиковую бутылку с водой. Подойдя к оператору, медленно откупоривает бутылку и жадно делает несколько глотков. Закрывает бутылку. Смотрит в камеру и, протягивая руку к оператору, хочет что-то ответить или показать. Но неожиданно зло опускает руку, отворачивается и молча уходит шатающейся неуверенной походкой.
- Ну вот, мы только что видели и поговорили с Виктором. Виктор был немногословен. Но по поведению и по глазам Виктора мы поняли, что он в восторге от Филиппин. – не умолкает гид. - А Виктор уходит, уходит лечиться от рака. Ведь для этого столько сделано его дочерью и просто знакомыми людьми и столько уплачено, чтобы он мог лечиться там, где не каждому смертному дано побывать.
Вторая ночь бывает еще длиннее первой. Наверное потому, что ты знаешь, что тебя ждет этой ночью. И будет эта ночь так же бесконечна, как и первая. Начинаешь ее ждать и боятся еще издали. Прихватывая и вечер, и даже день. Спать совершенно невозможно. Жара невыносимая, духота. Виктор то и дело встает и ковыляет к холодильнику. Хватает бутылку и пьет прямо из горлышка. Поставить рядом с кроватью бутылку нельзя. Вода через десять минут становиться теплой и противной. И все же каким-то образом Виктору удается утолить жажду и даже задремать. Во сне ему опять тридцать. Он спрыгивает с печки каждое утро, жадно пьет ледяную воду корец за корцом. А дед со стены смотрит с негодованием. Голова трещит с перепоя. С непроходящего деревенского перепоя. Русского перепоя. Когда пол-литра разливается ровно пополам, а чаще не разливается, а просто отмеряется пальцем. Выпить, оглохнуть, забыться, уснуть. Пил и засыпал возле колеса трактора в грязи осенью и весной, в снегу зимой. А мама-Шура бегала и разыскивала его. Волокла на себе, отмывала, отогревала,  чтобы завтра снова бежать и снова приволакивать. И так пятнадцать лет. Долгих пятнадцать лет. Без прошлого и будущего в сомнительном настоящем. Пока в один из дней не уследила, не уберегла. Обморозился Виктор и отрезали пальцы на правой ноге. Словно очнулся от запоя и словно кто подменил его. Бросил, завязал. Сам, раз и навсегда. Удивив и расстроив мужиков-собутыльников, братьев-колхозничков. Зажег огонь радости, благодарности и счастья в глазах мамы-Шуры. А что еще бабе надо? Виктор очнулся, жарко уже не было. Но пить хотелось. Встать и идти к холодильнику сил не было. - - Перетерпится. Надо спать, - подумал Виктор. И провалился в сон.
Двадцать. Впереди толпа, а он смотрит на нее сквозь смотровую щель из танка. Незнакомый, но красивый город Прага. В шлемофонах крик комбата.
- Дави их к чертовой матери, что стали?
Испуганный взгляд дружка Сереги-водителя, который зыркает то в смотровой люк, то на Виктора. А люди пытаются броситься под гусеницы и остановить танк. Потом он часто вспоминал этот город и сам себе задавал вопрос. Задавили они в тот день кого-нибудь или нет? Вспоминал, проживал каждый толчок машины когда они проезжали по этому людскому морю, сравнивал и хотел верить, что никого они не тронули. Что под их гусеницы никто не лег.  Но новости по радио говорили о другом. И все же, может быть, это не был их танк. Ему хотелось в это верить. Пить, однако, хочется ужасно, кажется, горло сейчас порвется от колючек. Слюны нет и сил подняться - тоже.
Отец ушел час назад косить траву, пока роса не ушла, так и не добудившись Виктора. А он только продрал глаза. Проспал. Сейчас мать войдет, та церемониться не станет. Враз огреет, почему не на покосе. Солнце-то высоко. Виктор воровото прокрался к столу, схватил горбушку и уже перед тем как выбежать на улицу оглянулся на деда. Дед одобрительно посмеивался  в усы с фотографии и казалось, даже подмигивал Виктору. Бегом на улицу, мимо изгородей, вниз к пруду. Искупаться, нырнуть с разбега в холодную воду. Потом нарвать гороха полную рубаху и на сенокос к отцу. Он на бегу скидывает рубашку, штаны, пробегает по мостушке, отталкивается и летит огромной птицей. Он птица. А затем врезается в холодную воду. Как здорово. Мурашки забегали. Бр-р-р. Теперь надо вверх, вынырнуть. Виктор загребает руками. Ему надо вверх. Пузырьки воздуха лопаются с оглушительным треском. Воздуха не хватает. Ему надо вверх. Взмах. Поверхности нет. Еще взмах – поверхности нет. Но должна быть, должна. Ему надо вверх, вверх, вверх…
Гроб с телом Виктора привезли в родную деревню аккурат на сорок дней его смерти. Проезды через границы, таможни и другие бюрократические службы. Для которых чужая смерть обычна. Никого не волнует чужое горе, каждый считает, что у него достаточно было собственного. Его дочери с трудом удалось убедить таможенников в Москве не вскрывать тело отца на предмет провоза в нем наркотиков. После того, как она показала справки, удостоверяющие, что это уже проделано таможенной-контрольной службой Филиппин. Хоронили в один день с поминками. Мама-Шура готовила поминальные кушанья и поглядывала в окно – не везут ли. Гроб привезли на специальном автобусе, одинаковые молодые парни, одетые в одинаковые черные костюмы, с одинаковыми скорбными лицами вытащили гроб из автобуса, поставили возле дома на табуретки и, не произнеся ни слова, сели в тот же автобус и уехали. Бесплатная услуга страховой компании организовавшей тур.
Гроб стоял на табуретках, а вокруг гроба родные Виктора. Мама-Шура выскочила из хаты и остановилась в нерешительности. Таких гробов ни она и никто другой в их деревне не видел. Обычно колотил этот штучный товар колхозный столяр по мере необходимости. И были они похожи на две уродливые лодочки обтянутые материей. Все по-доброму, по-человечески. Здесь же стоял странный гроб, виденный только по телевизору в иностранных фильмах. Прямоугольный, с открывающейся верхней крышкой и стеклом, за которым лежало тело Виктора. Виктор словно был из другого мира, из другой жизни. Не ее муж, с которым она прожила тридцать лет. Весть о необычном гробе разлетелась по деревне быстро. Кто знает, пришло бы столько людей на похороны Виктора, лежи он в обычном гробе? Вряд ли. Всем хотелось посмотреть на это чудо.
Гроб несли на руках через всю деревню,  как полагается в таких случаях. Затем поставили на бортовую машину и повезли на кладбище. Пока несли гроб, тут и там слышались восхищенные возгласы о гробе.
- Ай, какое Витька себе жилье заработал. Богу угодный, видно. Будет теперь королем лежать средь наших-то, которые в дубовых лежат.
- Вот уж действительно, стоило съездить. Сколько живу, такого не видела.
- И Шурке, смотри-ка повезло, не надо тратиться на столяра.
- Да, повезло.
Закопали, помянули, посочувствовали, поболтали и разошлись. Прибрала мама-Шура все. Посуду расставила в сервант, простыни с зеркал поснимала, родниковой водой полы вымыла. Дочь засобиралась в город. Завтра на работу, и так прогуляла с похоронами достаточно. И осталась мама-Шура одна. Подошла к телевизору, сунула кассету что привезла дочь, включила.
- А это Виктор. Виктор, подойдите к нам, пожалуйста, поближе. Вот так. Вот так. Виктор прибыл к нам из далекого российского города. Расскажите Виктор, как Вам эта страна, этот рай на земле? Как самочувствие после перелета, как гостиница? Вы не скучаете по дому, который остался за тысячи километров отсюда?
Виктор подходит к балаболу тяжело. Жара, голова кружится, пот заливает глаза. В белой панаме, в длинных шортах, из которых торчат исхудавшие ноги, в сандалиях. Рука сжимает за горлышко пластиковую бутылку с водой. Подойдя к оператору, медленно откупоривает бутылку и жадно делает несколько глотков. Закрывает бутылку. Смотрит в камеру и, протягивая руку к оператору, хочет что то ответить или показать. Но неожиданно зло опускает руку, отворачивается и молча уходит шатающейся неуверенной походкой.
Мама-Шура торопливо жмет на перемотку. Пуск. Она внимательно всматривается в каждый кадр, ловя каждый жест мужа, каждое его движение.
- А это Виктор. Виктор…
- Господи, да что же, что ж ты сказать-то хочешь. Ну скажи. Скажи хоть что-нибудь про этот чертов рай, - сквозь слезы шепчет она.
Перемотка. Пуск. Стоп. Перемотка…