Экзерсисы. Понедельник-Пятница

Понедельник.

На улице, знаете ли, ветер. Но это не страшно. Страшно, когда в голове. Хотя, может быть и нет. Может быть, даже и наоборот.
Вот хорошо, всё-таки, сидеть и пить кофе. Хороший крепкий кофе с сахаром и сливками. Сливки, конечно, лишнее. Особенно, если понедельник, с которого, как известно, начинаются все диеты. Им же, зачастую, и заканчиваются. Или нет, не так – начинаются овсяной кашкой, а заканчиваются всё-равно понедельником.
Кофе хорошо со чтивом. Есть куда глаза впярить. Но глаза такой инструмент, который контролировать гораздо труднее, чем все другие части тела и, так сказать, органы. Хотела выразиться «члены», но это как-то не по-женски. Феминистки не поддержали бы. Однако хорошо быть феминисткой, когда в жизни присутствуют разные мускулистые мальчики. Иногда даже не только со членами. Хотя мне такие не встречались – по жизни всё больше, как пресловутые красавицы, которые либо ноги с акссессуарами, либо мозги. С мужиками та же история – либо со членами всё в порядке, либо с головой. Но я, собственно говоря, про глаза, как инструмент мировозрения. Особенно в кафе, где все радости жизни в одном флаконе – и рядом красота неземная в шарфе на манер парижских прохожих. Лицо хорошее и интеллектуальное, рост в порядке – виден даже несмотря на присаженность за столиком. Цвет глаз не различить по причине их уткнённости в опять же какое-то удобоваримое чтиво, но мы плавали, знаем – и все про зеркало души изучили на собственном опыте. И вот я сижу вся такая эрудированная и интересная. Очки. Рост в пять копеек. Любовь к прекрасному. И ввиду щедрости фантазии стряхиваю изящным движением ступни песок, налипший к носку моей лаковой туфельки. По причине крайней вредности и мелочности песок струшиваться категорически не желает, но данный факт даже приятен в свете эпатажности моего видения. Пляж искрится дроблёным жемчугом, в бокале мартини плещется лазурь, шипяцая смесью неба с океанскими волнами и несколькими кусочками льда, добавленными совсем на чуть-чуть, чтобы не растаять в жарких объятиях высокого и интеллигентного, с которым мы не прошло и полгода томно валяемся плечо к плечу на плоском развороте лежака.
А льда я просила совсем чуть-чуть. Но в жизни, как правило, или ничего, или много. С улицы дунуло, шарф взметнулся к чтиву, глаза оказались серыми и уставились на прекрасное. Влетевшая девочка банально свежа и красива – ноги, плащик, шарфик, накрученный на манер парижских прохожих, какой-то модный текстовик с интерактивными кнопочками в руках, а в ушах белые проводки атрибута победы Макинтоша над Биллом Гейтсом.  И никаких интеллектуальных игр подсознания и интересности в ясных очах. И тем более очков и любви к прекрасному. Только сплошной ветер.


Вторник

- О здравствуй, как дела? – спрашивает лицо явно знакомое, но неопознанное. Тупо стою и всматриваюсь в черты, при этом сохраняя  вид полного контроля над ситуацией. У меня вообще, просто отличная память на лица – вот стоит мне только раз где-нибудь увидеть человека и я всегда потом с точностью могу определить, встречалась ли мне на пути эта личность или нет. Вот с именами к этим личностям проблемки. Прячу глаза вовнутрь, пытаясь соотнести полученный имидж с именной базой данных. Полный прокол, куда девать глаза – неизвестно. Но губы привычно растягиваются в улыбке и слова, убойные, как спасательный круг, мягко ложаться на столик к неопознанной личности.
- Вот и я подумала – ну знакомое же лицо? Как оно ничего?
Нехорошо, очень нехорошо, щас она чё-нить мне скажет такое, что мой процессор поддержать не сможет и всё, позор нации. Но личность, как это часто бывает в среде утопающих, сама приходит на помощь утонувшему.
- Да вот, из окружного суда сюда перевели на службу.
Скорее из вежливости, нежели из любопытства задаю глупый вопрос:
- И как?
- Прекрасно – получаю не менее глупый ответ плюс улыбку.
Ну ещё бы не прекрасно - во-первых рядом строй вооружённых компьютерами сотрудников, во-вторых и в-третьих. Так уж куда прекраснее.
Вот и я соглашаюсь-улыбаюсь-и-искрюсь, хотя мне до этого вообще никого дела нет. Равно как и ей до меня. А вот видишь, признала. И пожелала приятного дня.


Среда.

Оля идёт по городу и крепко сжимает в карманах кулачки. Частично, чтобы согреться, но в основном, чтоб не улететь. На улице такой ветер, что держись. В костяшки пальчиков приятно упирается бумага – Оля несёт в кармане чек. За этим чеком Оля уже дважды ходила в офис и вот наконец (ОБМ!), чек у неё в руках. На чеке нарисована очень приятная цифра, которая скоро, ну вот как только так сразу, высветится на Олином банковском счёте.
И банковский счёт будет очень рад. Поскольку в последнее время радоваться, знаете ли, было нечему. Кризис. А может и не кризис, а просто глупость. Большая глупость маленькой Оли.
Оле 29. Маленькой Оле ростом в три с половиной копейки 29-скоро-30. И Оле надо быть очень взрослой и Оля старается. Или, правильнее сказать, старалась. Взрослой, умной и богатой.
- Ну зачем ты мыла голову в понедельник, Оля! Ну какая же ты Оля, дура! – у мамы усталое лицо и злые глаза.  С такими глазами нужно только спать. Смотреть такими глазами запрещается априори, а тем более на собственного ребёнка.
«Ну да, дура, но и на нашей улице может быть праздник» - думает Оля, отстукивая каблучками мелкое танго по асфальту. Как же одиноко, должно быть, было Мэри Поппинс летать на своём злополучной зонтике. Да и куда, Господи, летать-то – воспитывать чужих детей и делать вид, что очень это дело нравится? Ложь и обман. Никто не захотел бы по собственной воле, тем более если есть выбор, быть гувернанткой в доме, где глава семьи банкрот, супруга явная дура, дети мальчик и девочка и дядя социалист-идеолог. Тоже мне, само совершенство.
А Оля далеко не совершенство, но зато у неё в кармане чек на приятную сумму и перспективы на будущее. И голову она моет каждый день вне зависимости от дня недели, потому что американцы моются каждый день с обязательным принятием душа и мойкой головы по утрам. Оля живёт здесь уже пять лет и видит маму раз в году. Большое видится на расстоянии. Интересно, как бы Оля относилась ко всем этим бомжам, которые даже в такой ветер безмятежно валяются на лавочках, дружно плюют себе под ноги и ругаются примитивным американским матом? Навернака, гораздо лучше, чем сейчас, особенно, когда ветер в твою сторону. Хочется думать о гуманном, о несправедливости жизни или, наоборот, восхищаться высотой мысли и выбора. Ах, счастливые сумасшедшие, нет у них дома, за который надо платить, нет документов, об отсутсвии которых надо беспокоиться. А только время, которое можно потратить на что-нибудь умное, доброе, вечное. Но думается всё больше о никчемности бытия и грязных носках. Вонючих и холодных, потому что греют, почему-то только исключительно чистые и сухие.
Вот у Оли был дом. Она, Оля, сама его построила. Взяла кредит в банке и построила. И сама красила стены и потолки, вешала шкафчики-полочки-зеркала-багеты и пахала. Мама, какая голова, мама! Красим стены от правого угла и до вечера. И всё шло очень хорошо, Оля вгахала кучу денег и здоровья, но дом построился и выставился на продажу. Возле дома, в качестве последнего штриха, разместился аккуратненький кустик, с которого Оля очень скоро собиралась состригать листики. Зелёные и свободно конвертируемые. Оля даже успела распланировать распределение полученой прибыли и слетать в мечтах на Мальдивы, чтобы наконец, на радость маме, устроить свою личную жизнь.
Но случился кризис. Как говорили в Олином отрочестве продвинутые подростки «п-----ц подкрался незаметно». Настолько незаметно, что Оле было совершенно непонятно, где-чего-куда. И только одна мысль – а что же теперь делать с домом? С её взрослой розовой инвестицией в светлое личное будущее. И будущее стало казаться не только не розовым, но даже  и не светлым. И разные кредитные ведомства стали звонить маленькой Оле по-многу раз на день и требовать выплаты долгов, которых у Оли сразу стало как-то очень много, а свободных средств как-то очень мало. Сначала Оля себя жалела, как могла, и плакала, как последняя русскаая баба, попавшая под коня с придыханием и навзрыд, а потом молилась, глупо упирая коленки в до блеска отполированный пол столь красочно придуманной Олей спальни. И может быть, кто знает, может быть именно тот, кто сидит высоко и послал Оле кусочек сыра в виде маленького лысого корейца, которому понравились Олины дизайнерские изыскания и который купил-таки Олин дом.
И вот Оля бежит по городу с чеком в кармане и несмотря на погоду, что скоро переменится, чувствует себя если уж и не самим совершенством, то хотя бы мудрым кроликом в среду.
Двери банка, как двери в рай. Тем более, когда ты принёс то, что хочешь положить, а не пришёл попросить то, что надо дать. У Оли потеют ладошки и противно першит во рту, хотя волноваться не о чем – она ж не вор рецидивист в чулке на морде. Кассир весьма благосклонно косится на её аккуратные ножки, обтянутые чёрными колготками, выгодно подчёркивающие округлость её колен. Оля улыбается в ответ и пальцам нащупывает хрустящую бумажку. Кассир вежливо отворачивается и упирает взгляд в экран компьютера на котором, безусловно, как в день великого суда, высветиилась вся Олина жизнь. Оля достаёт бумажку и конвульсивно дёргает пальцами. Кассир удивлённо разворачивается, как лайнер авиакомпании Юнайтед и скашивает глаза на потерпевший крушение продукт целлилозной промышленности и вежливо говорит: «Мэм?».
Блин, да какая к чёрту «мэм»! Оля чувствует, как подкашиваются коленки и вся её плоть ростом в три с половиной копейки готова сфланировать вслед за злополучной бумажкой, которая должна была быть чеком, а оказалась квитанцией за оплату международных звонков. Как раз в последний раз мама по телефону и говорила: «Оля, ну зачем же ты моешь голову по понедельникам!?». Такой, ёлки, ветер, что держись!
 
Четверг

С чего начинается Родина? Не знаю, может и с картинки. Например такой – холодина страшная, центр города, пикеты. Ночь. Вокруг народ, в основном молодой и, в основном, пьяный. Собственно, как обычно, на заре любой революции. И на горизонте, воплощением светлого будущего встаёт солнце. Оранжевое, как апельсин. А через н-ное кол-во лет апельсин прогнивает. Что тоже, весьма закономерно. На этом Родина и заканчивается.

Пятница

Дождь бывает всегда, как старость, сразу. Хотя нет, сначала ветер-ветер, причём чуть-чуть, ровно настолько, чтоб запылить глаза, обветрить лицо и взлохматить чёлку. А потом всё равно раз – и дождь.
Раз – и тридцать. Мама всю жизнь пугала – 30 это да, это страшно и вообще, прощай купечество, пиши письма мелким почерком, суши сухари и тамбовский волк тебе в качестве мужа.
И действительно, раз – и привет. В анкетах «Обозначьте Ваш возраст:        от 20 до 25;        от 25 до 30;    от 30 и старше. То есть, вот, шлагбаум-баум-баум, аты-баты шли содаты и зашли за горизонт. Дальше пошло старше.
Плюс сыну 10. Был такой весь маленький, пухленький, розовые щёчки, машинки-паровозики, сорока-ворона на дереве сидела, этому дала, этому дала, а этому...
Боже мой, а этой? Что этой, кроме возраста «и старше», трёх тетрадок , исписанных мелким почерком и в-основном, в рифму, в стол и мимо и ещё сотни тысяч долгов и ожидания чуда?
А этой завтра выходной. Даже для тех, кто раз и привет, случается пятница.