Краковская рапсодия

                Краковская рапсодия

-Зайдем на рынок, там ярмарка, - сказал старик.
-А-а, а!- недовольно замычал калека.
-Да ничего, Смусь, на свадьбу к брату успеем, а есть у нас совсем нечего. Может быть, твоя учеба хоть так оправдается. – Старик  сдержанно засмеялся, а калека-парень нахмурил лоб.

* * *

Сквозь ярмарочную толпу пробирались старик и молодой калека. Они представляли собой жалкий вид. Старик в старом черном сюртуке, затертом до сального блеска, в широкополой шляпе; кривой юноша, с трудом переставлявший ноги, вихлял всем телом и размахивал порывисто и безвольно руками. На голове у него болталась мохнатая медвежья шапка, которую он, видимо, не снимал ни зимой, ни летом, котомка за плечами и дрожала, тычась в землю,  узловатая  палка, заменявшая парню костыль. Ничего, кроме насмешек, они не могли вызвать у опрятно одетых мещан и крестьян, скупавших и продававших разнообразный товар.
Рынок размеренно гудел, уже не так бодро как утром, но все же довольно натужно. День клонился к закату, и вечер уже распростер где-то над Татрами свои фиолетовые крылья, отбросив их тень на древнюю столицу Польши.
Два мещанина баловались буковыми орешками, плевали на землю скорлупу и стояли, вальяжно опершись плечами о телегу. Они иронично следили за появившимися в толпе жидами, ожидая дальнейшего развития событий. Жиды шли издалека и явно готовились выкинуть какую-то штуку. От них так и ожидай чего-то необычного – такой уж народ. Но эти два, пожалуй, ни на что не способны, кроме как позабавить толпу своим растяпством и никчемностью.
Старик с озабоченным лицом снял у сына торбу, и, наклонившись над ней, вытащил оттуда очень осторожно, можно сказать благоговейно, скрипку. Скрипка была очень старой работы, может быть, одним из старых инструментов, и  была черной то ли от потемневшего лака, то ли от грязи.
Жид бережно двумя руками поднял ее к своим глазам и молитвенно посмотрел на чистое серое небо. Мещане переглянулись с усмешкой.
- Глянь, Януш, франты пожаловали. Не иначе будет концерт ...
-То-то всем бенкет и потеха. Ха-ха-ха ! – Рассмеялся в ответ
на шутку дородный и  красиво причесанный Януш.
И в самом деле, было забавно наблюдать за шатавшимся и
мотавшим головой парнем. Он, наконец, успокоился, замер, и мгновение смотрел куда-то вдаль за купола костелов. Для него, казалось, не стало толпы, людей. Неожиданно лицо его преобразилось, оно стало уверенным, спокойным и одухотворенным.

* * *
Парень-жид ударил смычком по струнам – раз, другой, третий. Грубые ломаные аккорды, отраженные стенами рыночных зданий, привлекли всеобщее внимание. Мещане обменялись насмешливыми взглядами, Николо, покупавший сладости, почувствовал, как по спине пробежал холод от предчувствия чего-то настоящего, неподдельного, что редко случается на земле.
Но что это… - ляхи переглянулись. Вдруг звуки, напоминавшие  пронзительный скрежет пилы по стеклу, сменились мелодичными аккордами. Так запах фиалки или розы вплывает в затхлые комнаты постоялого двора. Звуки непосредственной радости от наступающей весны напомнила мелодия безудержного полета над цветущим бескрайним лугом. Она напоминала порхание пестрых бабочек над полевыми цветами. Затем снова послышались грубые звуки и вслед за ними устремление ввысь, к смеющемуся солнцу в бескрайнюю синь.
А вот новое чувство, примешивается к прежним. Это чувство любви ко всему живущему и горечь страдания оттого, что жизнь преходяща и бренна. Снова звон молота о наковальню и всплеск тоски, душевного порыва к благой и вечной жизни. Мука, горечь и радость… Казалось, небо растворилось, приоткрыв свои золотые врата. Оно отозвалось на звуки скрипки… Нет, это не почерневший от времени инструмент издавал ласкающие слух звуки, это небо изливало свою потаенную мелодию на грешную землю. Розовато радужные лучи вечернего солнца, вырывающиеся из-за кромки золотистых облаков, парили над крестами костелов и падали на рыночную площадь, туда, где играл скрипач.
Миг был чудесный; все замерло. В мире не стало ничего, кроме неба, солнца и музыки, примирившей всех. Волнение, восторг, радость, печаль, душевная скорбь – так естественно изливались, мешаясь с национальными мотивами, что не могли не встревожить душу даже палача краковского, стоявшего, опершись о колонну.
Оборвалась музыка также неожиданно, грубыми звуками скрежещущей о стекло пилы и стуком молота о наковальню. Толпа, еще мгновение, другое, стоявшая в оцепенении, вдруг одобрительно зашумела, а затем привычно сбилась на привычные ноты.
Старик-жид ходил с шапкой вдоль рядов и смиренно бормотал: “Помогите, панове ! Кто сколько может…”
Через несколько минут базар привычно гудел, музыкант вихляющей походкой брел вслед за стариком, пытаясь выбраться из огромной людской толпы. Все зашевелились, засобирались завершить свои дневные дела, забыв о музыке, и только  маленький Николо, словно завороженный оторвался от колеса и, не отдавая себе отчета, бросился за музыкантом. Он, опьяненный услышанной музыкой, брел за стариком и скрипачом–инвалидом мимо старинных домов, городских ворот, по грунтовой дороге в свете заходящего солнца. Держался он на расстоянии, стараясь путников не потерять из виду и, боясь приблизиться к ним.

* * *
По пыльной дороге в сторону Тарнова под палящим солнцем брели три фигуры. Старик с ковыляющим сыном-скрипачом и метрах в двадцати за ними высокий худощавый нескладный мальчик с большим носом. Неожиданно со стороны Кракова появилась золоченая карета; она, оставляя за собой шлейф пыли, стремительно приближалась к путникам.
Мальчик отступил на обочину, и долго отряхивал пыль с шляпы и сюртука. Он поднял голову и услышал храп останавливаемых на скаку лошадей и нервный крик.
- Эй, лайдаки жидовские, вам оказана большая честь.
 Садитесь в карету. Вы должны сыграть для самой ясновельможной пани Потоцкой…
- Нет, пан, мы не можем, нам надо поспеть в Тарнов на
 свадьбу моего старшего сына Йоси.
- Я сказал, будете играть в замке Потоцких, а потом,
 может быть, и для ясновельможного панства из сейма.
Старик с калекой стояли, понурив головы и не двигаясь с места.
-Ах вы, бродяги-христопродавцы, не буду я Стрежбицким, если не заставлю вас играть. Хлопцы, ну-ка помогите, франтам сесть в карету.
Сзади соскочили сердюки, молодые слуги Стрежбицкого и затолкали путников в карету.



* * *
У ворот с вензелем  Потоцких стоял долговязый мальчик, прислушиваясь, не донесется ли оттуда музыка. Он боялся пропустить хотя бы единый звук зачина. Он знал – музыка – это величайшая тайна. И ее возникновение – это ни с чем не сравнимое чудо. Но чуда не было. Второй и третий день.
Калека отказывался выполнить приказ Стрежбицкого, не действовали на него и уговоры седого и степенного графа Потоцкого – любителя музыки и содержателя оркестра и даже просьбы отца. А вечером третьего дня, когда после кофе в зале собралось все семейство с гостями, и Стрежбицкий в очередной раз требовал в лакейской, чтобы Смусь играл перед панством, а тот упрямо мотал склоненной долу головой. Стрежбицкий схватил торбу и ударил ею со всего размаха о стену. Послышался хруст, сверлящий и глухой звук рвущихся струн. Старик громко вскрикнул, и, схватясь за сердце, упал на мраморный пол. “То было все наше состояние”, - прошептал он, перед тем как испустить дух. Сын, сидевший на скамье,  выгнулся при звуке разбитой скрипке, а затем упал на пол и катался по нему, что-то мыча, до тех пор, пока его не связали. Через несколько дней, после смерти отца Смуся разбил паралич, а еще через неделю его тело, похожее на страшную почерневшую мумию, закопали на еврейском участке краковского кладбища.
* * *
Пан Стрежбицкий нашел для своего сузерена нового музыканта-самородка в небольшой деревушке в Татрах под Тарновом, однако граф Потоцкий на время остыл к музыке, он нашел другой способ заставить ясновельможное панство говорить о себе. Разодетый в золоченый сюртук, сверкая бриллиантовыми запонками, граф зачитал в сейме проект нового закона о бродягах и лайдаках, встреченный громким рукоплесканием панства.
Об игре скрипача-калеки на краковском рынке все забыли уже на второй день, и только Николо сквозь всю свою жизнь пронес воспоминание о нем, как о величайшем чуде. И каждый раз, поднимая перед игрой смычок, вспоминал благоговейно, как внезапно преобразился калека перед игрой, и ту музыку, что лилась, с неба, над шпилями соборов, завладев душами всех слушавших ее. Он молил Пресвятую Деву  помочь ему достичь той силы и того вдохновения, которые позволили тогда скрипачу достичь такой божественной выразительности.