Глава шестая

 Глава шестая

       Как явствует из этого повествования, совсем не в отмеренных сроках, а скорее – прерывистого, нелинейного, ну, в общем синкопического. Так вот, в этих синкопах содержится две темы. Они не накладываются друг на друга, темы, не синкопы, а... Да, но и не параллельны друг другу. К чему бы здесь такая параллель? И может ли быть параллельным то, что по сути своей так различно, как, этот, ну вы знаете, да – Деструктор и тот – Будпрош. Деструктор – оппозиция конструктору, это ясно как... как... как, что-то трудно подобрать пример ясности, за что ни возьмись, казалось бы, ну полная ясность! А... потянул за... ниточку, хвостик, палочку микадо и – никакой тебе ясности. И поговоркой: «Это и дураку ясно» тут не отделаешься. Что дураку-то ясно, это и нам, не дуракам,  ясно, но ясен только факт ясности, дурака, то есть, а не самого рассматриваемого предмета, или вопроса, или проблемы, ну и... Да, как-то ненароком, просто по-дурацки, мы заехали в сторону, или не в ту степь, хотя, почему степь, а не тайга? Или пустыня? Или тундра? Ну вот это и есть – «не та степь», фольклор всегда точен, метафоричен... как и всё исходящее из народа, или не всё и не все? Мат, вот к примеру. К примеру чего? К примеру народного творчества. Да это пройденный этап! Сегодня не только мастера слова им, матом, владеют и с разной степенью талантливости пользуются. Но и... да, даже школьники, не говоря уж об учащихся ПТУ, или ПТУ отменили? А кто же тогда работать будет? Кто же материально -техническую базу создавать будет? В детских садах тоже вполне прилично владеют ненормативной лексикой. И воспитательницы и детки. Там настоящий творческий обмен происходит, дети ведь так одарены лингвистически, а не только визуально-пластически, они видят мир незамутнёнными глазами. Знаниями – незамутнённыи, как вы понимаете. Только вот записывать за детками некому, персонал в дефиците, да и подготовка не та. Но куда же делся Будпрош? В Деструктор мы, кажется, уже врубились, хотя он и неисчерпаем, но... невозможно же всё сразу, разом, одновременно, об этом не только дураки знают /вы , надеюсь, уже заметили, что дурак у нас не ругательство, хотя... и не медаль/, но и мудрецы, древние мудрецы, а не какие-нибудь самозванцы из этого... не к ночи помянутого, да, интернета. Нет, я не против. Не об этом я веду речь. Не отвлекайте и не отвлекайтесь! Будпрош никуда не делся. Это же так просто: будущее-прошлое, а с большой буквы это для... для... да, солидности. Кому к лицу, а кому и не к лицу. Солидность. Это – как солидол, живёшь, произносишь слово, ну солидол и солидол, любой дурак знает с чем его не едят. А потом закатишься за тридевять земель, да за океан тишайший и... Открываешь, мудак-мудаком Америку. Хотя, это так, к слову пришлось. Действие Будпрош, вполне, на наш взгляд, это.. художественно и выразительно, ну, литературно, одним словом, уже... Проявило себя действие Будпрош. Эти полёты, скажем так для простоты, чтобы, не дай Бог, опять не влезать в эти... в дебри... этой, квантовой, да, не путать с Квантом, был один такой, помните, конечно, где и у кого? А не помните, то так вам и надо. Хотя... Может быть. Это и хорошо. Зачем же всё помнить? Память твёрдого диска не бездонна, даже в наши, вполне... кончно, бездонные времена. 21 век вам не хухры-мухры! Что, что? Через плечо! Сказал же: не мухры-хухры! Ну, сказал и ладно. А, скажите на милость... откуда тут вдруг взялась диалогичность? Ну, бывает... знаете... по ходу пьесы. Это не пьеса! Да, это так, к слову пришлось. А, это, случаем, не того? Чего,  того? Ну, того самого...  А именно? Ну, это... не очень-то приятное слово... понятие. Не ломайтесь, как говно через палку, рубите правду-матку. Ну, вот, теперь ему матку подавай... Не увиливайте! Хорошо. Хорошо. Не залупайтесь... Мне вдруг, показалось... не походит ли всё это... на... на... Рожайте! На... на... Так может всякое терпение лопнуть! На что? На... на... Пиро..., нет! Клепто..., нет! Эрото..., нет! Ну, вы же знаете, на эту... на графоманию. А какое это имеет значение? Как это, какое... Ну, вот, какое? Смотря для кого... Для кого?! Да... хотя бы для этого... издателя, этого... как его... читателя. Что, издателя-читателя? Ну, не издадут, не прочитают, не прорецензируют... Да, вы что, совсем... это... долбанулись! Какие на уй издатели-читатели! Зачем они нам? Что они прибавят к совершенству произведения? Что они отнимут от недостатков произведения? Кажется... ничего... но... Не нокайте, не запрягли! Не хочется бросаться высокими словами, хотя... даже... вам.. должно быть... известно... что... искуство для искусства же и творится, и существует. Но это же... декларация... Подождите! Не для денег же! Деньги в публичном доме можно заработать. Да, но... Не для славы же! Прославься убийством и дело с концом. Да, но... убийств сегодня очень уж много, а произведений... О чём я и твержу! Твори свои творения и не оглядывайся по сторонам! Тем более – назад. Вам легко говорить... а... это... как его, ну, кушать... Что, кушать? Ну, кушать-то надо... каждый Божий день... Ну и кушайте себе на здоровье! Но ведь... надо... покупать. Совсем не обязательно, можно и на помойке пожрать. Или украсть. Кража еды давно уже не является преступлением в цивилизованных обществах. А мы... с хлебом-то, того... Чего – того? Туговато... вы же знаете... Туговато! Поэтому и туговато, что все сегодня либо рисуют, либо романы со стихами пишут, либо и то и другое и третье одновременно. Посмотрите! Кого только не набилось в искусство: Пахари. Жнецы. Сталевары. Столяры. Стеклодувы. Медсёстры. Проститутки. Проктологи. Проституты. Домохозяйки. Домохозяева. Пекари. Лекари. Моряки. Торгаши. Толстосумы. Тонкосумы. Гомосексуалисты. Лесбиянки. Воры. Убийцы. Грабители. Строители. Штукатуры. Фотографы. Дворники. Дворничихи. Дипломаты. Дантисты. Дровосеки. Дантистки. Геологи. Геофизики. Физики. Химики. Политики /и М. и Ж./. Президенты. Председатели /всего чего угодно/. Генералиссимусы. Маршалы. Адмиралы. Генералы. Полковники. Майоры. Капитаны. Лейтенанты. Ефрейторы. Солдаты. Солдатки. Матросы. Мичманы. Мародёры. Террористы /и их вдохновители/. Триллионеры. Миллиардеры. Миллионеры. Полмиллионеры. Четвертьмиллионры /и прочая шушера/. Штангисты. Шахматисты. Боксёры. Кагэбисты. Эфэсбисты. Цэрэушники. Фэбээровцы. Папы римские. Мамы римские. Школьницы. Шкодницы. Телеведущие. Радиоведущие. Ничегоневедущие. Никуданеведущие. Лифтёры. Уборщицы. Психиатры /и их подопечные/. Зэки /и их охранники/. Зэчки /и их воспитательницы/. Космонавты. Космонавтки. Ракетчики. Рэкетиры. Певички. Певуны. Подпевалы. Запевалы. Затыкалы. Вышибалы. Зазывалы. Продавцы. Продавщицы /всего на свете/. Шулеры. Нефтянники. Биржевики. Портовики. И снова – нефтянники. Золотодобытчики. Золотари. Алмазокопатели. Блатари. Мочилы. Кидалы. Собаководы. Жокеи. Пчеловоды. Хироманты. Христопродавцы. Колдуны. Колдуньи. Обманщики. Обманщицы. Растлители. Богохульники. Сатанисты. Онанисты. Демократы. Иудушки. Ретрограды. Патриоты. Патриотки. Западники. Славянофилы. Неозападники. Старославянофилы. Неокомунисты. Неофашисты. Неотроцкисты. Россофобы. Русофобы / и М. и Ж./. Сектанты. Блаженные. Лжепророки. Лжепророчицы. Миссионерки. Двурушники. Искусствоведы. Искусствоведки. Искусствоеды. Снобы. Постмодернисты. Синергетики. Астрофизики. Астрономы. Агрономы. Авиаторы. Аргонавты. Конечно, я не всех перечислил, на всех – никаких чернил не хватит. А вы знаете, сколько они стоят, чернила-то чёрные или синие. Но и этих примеров достаточно, чтобы ощутить весь ужас всеобщего и обязательного печального начального образования. Уже и среднего? Нет ещё? Не знаете? Ещё не обязательно? Достаточно и начального, чтобы профанировать литературу и искусство. Надо выступить в рейхстаге, думе, белом доме с проектом нового закона об упразднении всеобщего образования. Хватит! Доигрались! Этот маскульт страшнее спида и чернобыля вместе взятых и в одной пробирке перемешанных. Но, подождите-ка! Что же это делается? Куда это мы заехали?! Какой, к уям закон! Какие, в п***у, пробирки! Какое, к тем же уям, всеобщее обязательное! Вы куда это меня увлекли? Никуда... я... никого... не увлекал. Это... вы... кажется... увлеклись. Не в ту степь, как говорится. Я? Не в ту степь? Не я же... Подождите. Подождите! А кто вы вообще такой? Ну... вот... опять... идёт бычок качается. Кто качается? Бычок... Причём здесь бычок? Фольклор... мы это уже...  обсуждали... выше. Хорошо. Спокойно. Бычка – на уй! Или на скотобойню. Но вы-то кто? С кем это я беседую так запальчиво? Я – это вы. Что-о-о-о?! Как вы смеете сравнивать... Уй с пальцем. Успокойтесь... Нет никакого разделения. Это... просто... внутренний монолог. Одна личность играет роль двух... Ах, двух! Только всего лишь двух! А почему не трёх? Не двадцати трёх? Вы, что, никогда не слыхивали о раздвоении? Слыхивал, но представления о личности меняются во времени... Прогресс... Это давно уже не монолит... Не монолит! А вы знаете как по английски звучит шизофрения? Знаю... конечно... скицефрени... почти... как скитце – эскиз. Вот именно, эскиз! Но эскиз чего? Надо... полагать... личности... сложной... составленной... Из шизофрении! Этого... я... не... утверждал. И... вообще.. этот... обывательский страх перед душевными недугами... Ну, вот! Теперь я, бля, обыватель! Вы что, выжить меня хотите? Откуда... выжить? От верблюда! Отсюда, из этого, этой, ну, вы, знаете, из души. Это... же... не общага... Не общага, да, давайте искать общий язык. Давайте... а... может... мы... поговорим... о героях этого романа... перчислим их... Ерунда! Бухгалтерский учёт это будет, а не литература. Но... может... быть... читатель... запамятовал. Запамятовал – так может полистать книгу, не велик труд. Я уважаю читателя, и это вовсе не противоречит вышесказанному, да, уважаю и доверяю ему. А не посылаю на уй, как некоторые, с позволения сказать, писатели. Всё, хватит, я уже охуел от этих безрасудных рассуждений, давайте-ка помолчим, батенька. Помолчим... так... помолчим... сынок. Без подъёбки вам не обойтись? Спокойной... ночи...

       +++

       Профессора Кроликова отпустили без тяжких телесных повреждений, а душевные в счёт не идут, не на все четыре стороны – лети, мол, сокол ясный. Нет! прежде, чем сдать его на руки любящей дочери, у профессора отобрали подписки: о неразглашении материалов и методов следствия; о продолжении работы над Деструктором без соботажа, вредительства и долгостроя; об отсутствии претензий к следствию. Все эти подписки Кроликов подписал не читая, да и очков ему не выдали, зачем? если он всё равно был в сумеречном состоянии и понять напечатанное чётким шрифтом лазерного принтера был не в состоянии. Об этом доподлинно знал опытный, хотя и молодой, следователь, и такой же опытный, хотя и не первой молодости, палач. Подписки эти были проформой службы безопасности; Кроликов и без этих неявных угроз готов был продолжать вычерчивать линии Деструктора, на родину обиды не держал, единственная она у него была, родина. Мелькали, правда, неявные мыслишки о побеге за бугор. Но где он это бугор? Как до него добраться? А добравшись, как через него перебраться? И что делать на чужбине в его-то возрасте, да без знания языков, без веденья заморских обычаев и нравов. Нет, евразийцу бежать было некуда, хотя, по слухам, принимали там редких беглецов чуть-ли не с духовым оркестром, потом долго расспрашивали о житье бытье в Евразии, а потом – оставляли в покое. Нет, бежать Кроликову никак нельзя, да и страшно к тому же. Как они его вздёрнут, если на самом бугре-то за тощую задницу схватят, да в каталажку? Нет! Нет! И нет! Кроликов эти неясные мыслишки о побеге вышвырнул за пределы сознания; он даже и кукиш в кармане не держал, и не из страха, нет! просто не хотелось ему держать кукиш в кармане, вот и всё, зачем? Да и заметить могут, что это он всё руки- в брюки ходит, в бильярд играет, что ли? так возраст вроде бы не тот у него. Нет, не до кукишей ему было, пусть даже и карманных.

       Выписали Кроликову больничный лист сразу аж на десять дней; врачи из ИСОН,а его навещали, семейство теплом его окружило: тут и жена и дочка, и внучка – все желают ему скорейшего выздоровления; никто ногами не топает, дверями не хлопает, громко не разговаривает, музыку, ни классическую, ни поп, не включает. Все оберегали его покой, так необходимый выздоравливающему, хотя, нужно заметить, что в доме Кроликова и всегда так было, семейные его уважали, почитали, любили и побаивались. Теперь профессор возлежал высоко в постели, был обложен подушками, репродукциями, карандашами; рисовал в альбомчик, проводил по репродукциям разные линии, короче, был уже поглощён созданием Деструктора.

       Перо, жившая отдельно, но в этом же престижном доме – евроремонт и прочее уё-моё, ежедневно навещала отца. В перый же визит спецврача из спецполиклинники при ИСОН, Перо вышла на цыпочках за ним в прихожую и без обиняков, хотя и шёпотом, расспросила: не поможет ли выздоровлению отца её грудное молоко. Доктор вскинул сначала на Перо удивлённые глаза, потом, кажется, что-то вспомнил и политично ответил: что её молоко ничему повредить не может, что больной, а лучше сказать – выздоравливающий, должен ощущать полную любовь и заботу ближних, что она может кормить отца грудью, но не забывать и о своём младенце. Перо сообщила, что молока у неё на всех хватит, оставшись довольной тактичным доктором, не влезающим в детали кормления.

       Все оставшиеся от больничного девять дней, Перо навещала отца утром и вечером. Под неизвестными благовидными предлогами она запирала дверь спальной, присаживалась на постель, расчистив себе место от рисунков и репродукций,  кормила отца грудью, то левой, то правой, то обеими поочерёдно. У Перо с Кроликовым было полное взаимопонимание, ни малейшее смущение не смутило эти грудные завтраки и ужины, ни тени неловкости не мелькнуло между ними. Это было, как в древние времена, чистейшее дочернее милосердие, разлившееся за пределы пыточного застенка. Вожделения, пронзавшие Перо во время кормления грудью отца, она целиком списывала на свою грубую физиологию и удовлетворяла похоть со своим мужем, по возвращении к себе домой.

       На девятый день, придя на вечернее кормление, Перо застала отца углублённого в очередную аналитическую копию. Она подошла к изголовью и взглянула на работу. Деревянная конструкция на постели, подобие мольбертика, держала на себе шикарную цветную репродукцию, не меньше тридцати сантиметров по большей стороне. В боковом свете поблёскивали и исчезали вертикали, горизонтали, диагонали и дуги прочерченные прямо по репродукции мягким графитным карандашом. Рядом, на белой бумаге был беспредметно брошен безумный бредень будущего рисунка – сущность Деструктора.
       -Отец, ты? – воскликнула в трепетном восхищении Перо.
Кроликов неудобно вывернул голову и посмотрел вверх на дочку:
       -Да, как видишь.
       -Но это же решение, над которым ты так долго бился, - переводила жадный взгляд Перо с рисунка на репродукцию.
       -Не бился, а только подступал к битве, а ты... только ты открыла мне глаза своей жертвенной любовью, своим молоком, своей грудью, - хрипловато, с волнением ответил отец.
       -Ну, при чём тут я, моя грудь, молоко! Это твоя гениальность! – запротестовала Перо.
       -Моей, как ты выражаешься, гениальности не хватало, всю жизнь не хватало! чтобы подступиться к этой композиции Питера-Пауля Рубенса, к этому неисчерпаемому холсту, к этой формуле любви: «Симону и Перо». Только  твоя жертвенность позволила мне скинуть страх, неуверенность и предрассудки. Теперь я знаю формулу «Симона и Перо», теперь я знаю, как построить Деструктор! – с силой произнёс Кроликов и упал на белоснежные, с синевой подушки.
       -Не волнуй себя, отец. Я так рада за тебя, за нас. Но как же теперь? Я так привыкла кормить тебя, ты знаешь, - потупилась Перо.
       -Да, знаю, ты спасла меня, а может быть и всю Евразию. Спасибо тебе, - профессор в бессилии опустил веки.
       -Знаешь что? Давай я тебя покормлю в последний раз? Всё равно, тебе завтра на работу, реализовывать Деструктор, а сегодня ты ещё даже официально больной и я имею право..., - вся устремилась к отцу Перо.

       Она быстро убрала мольбертик и рисовальные принадлежности с постели, чтобы не придавить, ненароком, совершенным задом – острый карандаш; устроилась слева и дала отцу выпить грудь, пересела направо – и он опустошил другую грудь. Они хотели бы и дальше играть в папу и маму, играть всегда, никогда не прерывать этой игры, пусть даже и без развития, без инцеста, без смертного греха. Но игры, даже самые расчудесные, всегда приходят к концу, и остаётся ощущение счастья. Или вины. Или и того и другого, вместе или поочерёдно, в протяжении внутреннего, субъективного времени, неизмеримого ни жестяным будильником, ни часами с кукушкой, ни электронными, ни атомными – самыми точными.

        +++

       Создание не Деструктора даже, а только его прототипа, ставило перед руководством ИСОН и И.И./и не очень/И. ряд задач, на первый взгляд – неразрешимых. Первая и главнейшая – полная секретность. Вторая – совершенная неизбежность привлечения целой группы студентов четвёртого курса. Это была группа 2а,4 и состояла из студентов и студенток в количестве двадцати одного человека. Секретность и свободомыслие, недисциплинированность, непонимание высших интересов государства студентами надо было как-то согласовать. На это согласование были брошены усилия пары лучших психологов ИСОН и педагогический талант, помноженный на колоссальный опыт- Кроликова. Решение было принято не ахти какое оригинальное, известное всем секретным шарагам, конторам и организациям во всём цивилизованном  мире, а не только в Евразии. Хотя, возможно, из международной проверенности этого метода и исходили исоновцы с Кроликовым. Решено было разделить общую задачу на двадцать одну частную, раздать её  студентам и студенткам, сыграть на их молодецком энтузиазме и честолюбии, поставив непреложным условием: не подглядывать, искать самостоятельное решение, не делиться ни успехами, ни неудачами, ни возникающими воросами, а всё это направлять только к профессору Кроликову, лично! без свидетелей!

       Самую большую мастерскую, с окнами на трёх стенах, разгородили щитами на двадцать одну клетушку. Все клетушки были одарены дневным светом, примерно равны по площади, но разноудалены от входных дверей и от стола Кроликова, поэтому их разделили по жребию – не демократично, а судьбоносно и роково. Студентам такое начало очень понравилось, начиналась неизвестная им игра, а когда же и не поиграть, как не в двадцать – двадцать один год! Теперь, все часы специальных предметов: рисунок, живопись, композиция, голография – были отданы Кроликову, остальные же лекции студенты должны были посещать /или не посещать/, как и прежде.

       Перед разгородками из щитов оставалось достаточно места, где и собрались студенты и студентки, чтобы получить первое особое задание. Кроликов сидел за своим столом нагруженном книгами по искусству, репродукциями, папками, рисовальными принадлежностями; сквозь внешний хаос вещей проглядывала, для знатока только, внутренняя геометрическая логика. Профессор объяснял задание своим глуховатым, но вполне распознаваемым голосом, одновременно обозревая стоящих перед ним студентов и студенток, глаза у него были голубоватые и отсутствующие:
       -Задача чисто композиционная. На первый взгляд может показаться элементарной. Но не обольщайтесь. Вы знаете, какие высокие требования мы предъявляем к композиции. Я даю вам всего четыре линии: три прямых разной длины, и одна кривая. Вы совершенно свободны в построении композиции. Любой стиль: от Шумера до Малевича с Кроликовым и Филимоновым впридачу. Ни единой точки не прибавлять. Решение искать на бумаге простым карандашом. Без кабалы  и тайного учения кабаллы. Компьютеры – забудьте. Не подглядывать! Не обсуждать! Из мастерской не выносить! Всё сдавать мне! После того, как я с каждым из вас решу, что композиция найдена, мы перейдём к её решению в цвете. Материалы: холст и масло; для желающих – холст и темпера, с обязательным учётом покрытия её лаком по окончании работы. Размер холста по большей стороне не меньше 50-ти и не больше 110-ти сантиметров. Грунт белый, клеевая основа – на ваше усмотрение. Как и эскизы – холсты из мастерской не выносить, не фотографировать, не сканировать, не голографировать. Хэнди оставлять на гардеробе. За нарушение – исключение из И.И./и не очень/И. без права восстановления. Последнее решенее – не моя жестокость, а постановление деканата, не обессудьте. С рисунками, а в дальнейшем и с холстами, ко мне не подходите, я буду обходить ваши отсеки регулярно. Все вы будете иметь равный доступ ко мне для обсуждения возникающих проблем построения композиции. Вам всё ясно?
       -Да, - хором ответили парни и девицы.
       -Вопросы есть?
       -Нет, пока нет, потом посмотрим, - разноголосо отозвалась группа 2-а,4.
       -Тогда приступайте; я уверен в ваших способностях и талантах, я уверен в вашем успехе, - несколько высокопарно и загадочно закончил Кроликов.

       Студенты и студентки стали расходиться по своим нумерованным закуткам; их лица быстро становились серьёзными, отсутствующими, а когда они остались наедине с белоснежной девственностью бумаги, то каждый уже был полностью и совершенно в себе. Мастерскую накрыла тишина, изредка нарушаемая хмыканьем профессора, по привычке прочищающего вечно простуженное горло. Не нарушал, а только уиливал тишину и снег за окном, хотя он не опускался элегически вертикально, а носился то влево, то вправо, то даже взлетал вверх, но метель ничего не предвещало.

       Для просвещённого стороннего наблюдателя, если бы таковой оказался при объяснении задачи профессором, не укрылось бы некое странное сходство этой группы студентов с немногочисленными фотографиями 20-х годов 20 века: Малевич с учениками УНОВИС, ученики Филонова, Татлин с подмастерьями и другие.  Сходство это было не внешнего характера, тем более не в атрибутах исскуства, а – внутреннего, ярко прорывающегося в лицах. Хотя, сами лица тоже разнились, не было у студентов Кроликова простоватых, грубоватых деревенских лиц, не было и чёрногорящих, экзальтированных экстремистских, революционных. Похожи они были, скорее всего, общим выражением энтузиазма, открытости новому и неизведанному, незамутнённостью меркантильными расчётами, карьерными соображениями и прочими мерзостями общественной жизни в любых социально-политических системах. Сам Кроликов знал об этом сходстве перепрыгнувшем через 130 лет во времени, ценил своих студентов и радовался их успехам, которые, успехи, были одновременно и его достижениями,  ничем ему не угрожавшими.

       +++

       Летели недели учебного года, обгоняя снег, который теперь не падал с небес, не кружил, не валил хлопьями, не крутился в буране, а мирно лежал на  Святом Петраграде и поблёскивал всеми чистейшими цветами спектра под нежарким июльским солнышком.

       Студенты очень скоро поняли всю серьёзность композиционной задачи состоящей из трёх разномерных прямых и одной дуги. А поняли они это по неудовлетворённости профессора Кроликова, превосходящей всю его, привычную уже, требовательность. Он заходил в каждый отсек и о чём-то подолгу шушукался со студентами и студенткам; вид его был серьёзный, усталый, но и как-будто немного торжественный; лоб его прорезала вертикальная морщина заботы и постоянной мысли.

       Ученики старались постигнуть глубину задачи, напрягали все  свои духовные силы, ходили молчаливыми, хурыми, со взглядом вовнутрь самих себя. Но время, упорство, талант, глубина, послушание и дерзость сделали наконец-то своё дело: Кроликов объявил, что композиционная задача выполнена и можно приступать к её живописной реализации. Мастерскую наполнило шуршание кистей по свежезагрунтованным, различной зернистости, холстам. Запахи льняного масла, скипидара, уайт спирита и даммарного лака ублажали обоняние учеников и профессора. Через все эти шумы и запахи с трудом прослаивался аромат копалового, масляного лака. Копаловым лаком пользовались только несколько студентов. Они любили его тёмно-янтарную густоту, сладковатый запах и надежду на вечность произведения, которую обещал копаловый лак. Они даже не обижались на него за бесконечно долгий процесс высыхания, особенно в холоде и темноте, когда надо было постоянно оберегать липкую поверхность живописи от зловредной всепроникающей и всё портящей - пыли.

       Студентки и студенты с любовью и яростью атаковали свои холсты. Композиция у всех была решённой и битва шла теперь за живописную её реализацию, которая проходила под недрёманным оком професора. Он держал в своей голове общий план, общую композицию и подталкивал каждого студента к индивидуальному решению, не выпадающему из будущего общего, известного только ему. Все напряжённо и счастливо работали, никто не нарушал объявленных запретов и совсем даже не из страха быть вышвырнутым из И.И./и не очень/И., а из уважения к профессору и из любви к искусству. Даже Хул, Хуш и Хавила не пускались в теоретические разговоры на досуге, даже бутылка водки не развязывала им языки, даже боевые подруги не могли выведать ни слова, да и не подозревали ничего. Такой верности учеников мог бы позавидовать даже Леонардо, Рембрандт, Рубенс, братья Ван-Эйк и любой старый мастер, хотя в древние времена ученики защищали честь своего мастера и секреты своей мастерской не только на кулаках и табуретках, но и на ножах и шпагах.

       Долго ли, коротко ли сражались ученики со своими холстами, но наконец профессор Кроликов был удовлетворён. Это был торжественный день, казалось, что упала завеса мрака и тайны, когда Кроликов повелел вытаскивать все холсты и расставлять их вдоль стен и на полу. Но падение мрака и тайны было именно только кажущимся.

       Студенты и студентки толпились за спиной профессора, с восторгом и недоумение взирая на многоцветное панно, которое тот составил из их холстов. Эта мозаика напоминала Пита Мондриана своим вертикально-горизонтальным членением, но изнутри была раздёргана тремя прямыми и одной дугой содержащимися в каждом холсте. 
      -Серпом по яйцам, а молотом по голове, - громко и ясно произнёс студент с торчащими рыжими волосами, веснушчатым лицом и зелёными глазами. Он был наиболее углублённый в историю Евразии.
       Все на него с недоумением обернулись, а Кроликов, улыбнувшись, обратился к рыжему:
       -Растолкуйте нам, пожалуйта, вашу поговорку и чем она вызвана.
       -А вы разве не знаете?
       -Я-то, может и знаю, но другие могут  не знать.
       -Это очень просто, - начал воодудшевлённо темпераментный рыжий.- То что мы нарисовали и написали по вашему заданию, очень напоминает, а у многих даже буквально, старинный символ государства существовавшего на нынешней территории Евразии. Называлось оно довольно странно, как-то не по русски: Союз Советских Социалистических Республик, а символом был серп и молот, перекрещенные именно так, как на большинстве холстов. Ну, а красный, проходящий через многие холсты, цвет – это уже ваша затея,  господин профессор.
       -Молодец, Иванов, пять с плюсом, по истории пока, не по живописи, - улыбнулся Кроликов.

       Студенты и студентки ещё долго обсуждали это коллективное произведение. Кроликов пригласил студентов не стесняться и менять общую композицию панно. Начали переставлять холсты, спорить, пробовать, менять, возвращаться к прежним решениям. Некоторые забирались на табуретки, чтобы лучше охватить взором лежащую на полу композицию, искажаемую прямой перспективой. Захотелось и профессору посмотреть сверху; здоровые ученики, осторожно, под ручки, помогли забраться старику на табуретку и крепко поддерживали его всё время, пока он молча рассматривал творение, подносил к глазу руку, закрывал то одну, то другую часть, просил переложить холсты, снова смотрел, снова перекладывали, пока наконец профессор не произнёс с удовлетворением:
       -Хватит, теперь это то, что нужно, сделайте общий эскиз и пронумеруйте холсты по рядам: слева – направо и сверху – вниз.
Ученики помогли Кроликову слезть с табуретки, он вернулся к столу, расслабился на стуле, уставился куда-то в карниз между потолком и стеной, отключился, отлетел, ушёл в свои тугодумные, многотрудные, неудобовыразимые мысли, густой кашей ворочающиеся под его костистым черепом.

       +++

       Двадцать один холст, каждый с тремя прямыми линиями и с одной дугой, составляющие в разной степени абстрагирования древний и фальшивый символ союза рабочих и крестьян / в действительности их натравливали друг на друга/, были заботливо прибраны в спецхран И.И./и не очень/И. Коллективная работа над Деструктром продолжалась. Професор Кроликов притащил с собой папку с репродукциями, вытащил одну, укрепил её на доске за спиной и объявил:
       -Мы давно уже совместно изучаем старых мастеров, но никто ещё не подступался к этой гениальной композиции Питера-Пауля Рубенса – «Симон и Перо». Время созрело. У вас есть опыт, знания и проницательность. Каждый получит такую же большую репродукцию, как эта, - он полуобернулся к доске, - для работы. Материал и техника – на ваше усмотрение, но непреложным условием является пропорциональность ваших холстов, эскизов, почеркушек на бумаге, все они должны соответствовать пропорциям оригинала, размеры которого 140 на 180 сантиметров, - профессор начертил размеры мелом на доске. –Условия работы, как и над композицией из трёх прямых и одной кривой: независимость каждого, не подглядывать, не обсуждать, не советоваться, не болтать за стенами этой мастерской ни с кем: ни с папой, ни с мамой, ни с любовницей, ни с любовником. Нарушитель вылетает из Института с волчьим билетом.

       Кроликов обвёл хмурым взглядом серьёзные лица студентов и студенток, вспомнил пыточный застенок, скривился, ощутил во рту крепкий сосок и струйку сладкого молока, лицо его разгладилось и почти повеселело.
       -Подходите и получайте репродукции, без расписки, но советую – не терять! Да, если посчитаете необходимым, то можете чертить и рисовать прямо по репродукции, как и я иногда делаю, -закончил Кроликов.

       Студенты и студентки непроизвольно выстроились в очередь, один за другим получали репродукцию и отходили. Большинство держало репродукцию двумя руками, на ладонях, с почтением и благоговением близким к религиозному чувству – так серьёзно и высоко было их отношение к искусству, к старым мастерам, к профессору. Никто не только не заржал над сюжетом и его реализацией Рубенсом, но даже не ухмыльнулся. Ученики были продвинутые, а среди женской половины,  к четвёртому курсу не было уже ни одной целки. Обнажённость как таковая, секс, порнография во всех её видах и подвидах были им доступны и знакомы, интернет функционировал, а цензуры в Евразии практически не было. Порезвиться нагишом на природе не позволяла «ядерная зима», но под крышами зимних садов в городе были даже тропики, а при дверях  висело: «Вход только в обнажённом виде». Вот и входили туда мужчины и женщины, взрослые и дети как в Эдем – в чём мать родила, чтобы поплавать в тёплой водичке, тяжёлой от привозной морской соли.

       Нельзя сказать, что аналитический разбор композиции Рубенса «Симон и Перо» двадцати одним учеником и ученицей Кроликова, протекал бурно, с обильным выделением эмоций, шума, света, пара, газов, твёрдых и жидких отходов, нет! все сидели или стояли по своим закуткам перед мольбертами, с укреплёнными старинными кнопками репродукцией на центральном стояке мольберта / но не пронзённой, нет! ни в коем случае! Кнопки прижимали только уголки толстой мелованной бумаги/. Весь шум и ярость преодоления тайны композиционного построения картины, шумели и ярились внутри учеников и учениц. Они подолгу вглядывались в репродукцию; прикладывали то линейку, то угольник; искали главные, большие членения холста; продлевали направления линий паутины в левом верхнем углу; считали что-то на карманном калькуляторе и записывали в рабочий альбомчик; проводили вертикали и горизонтали на бумаге или холсте; стирали линии, проводили новые, опять стирали и неудовлетворённо хмурились. Цвет их пока не интересовал.

       По старинной демократической традиции, чертил что-то за своим столом и профессор Кроликов. Он-то уже видел всю композицию, понимал, почему локоть скованных рук Симона упирается в правую кромку холста; понимал значение пустого коричневого каменного пространства слева, с сильной вертикалью падающей за пятку узника; уже провёл мощную, толстую кривую линию полулежащей фигуры и пылающую, змеящуюся диагональ Перо, утверждённую внутренней невидимой вертикалью; он уже видел кубистическую связь прямоугольника скованной руки отца и великолепной руки кормящей дочери. Но стоило только Кроликову взглянуть на цепь продетую в толстое железное кольцо прикованное к несокрушимой колонне – гранёно-устойчивой внизу и диагонально закручивающейся верху; стоило только задуматься о пластическом значении тяжести цепи, контрастной белой, распахнутой рубашке Перо, как он мгновенно оказывался в пыточном подвале. Это ментальное перемещение было настолько реальным, натуралистическим даже, что Кроликов невольно взглядывал на пятнистые кисти своих рук под белыми манжетами – следы верёвок ещё не сошли окончательно, и его охватывало полуобморочное состояние, в котором он пребывал главным образом, гирей вися на вздёрнутых руках. Кроликов отводил глаза от репродукции, от рисунка, оглядывал загородки хранящие полную тишину, опять вспоминал, опять ему становилось тошно и он готов уже был послать всё к такой-то матери, но не посылал. Трудно было однозначно заключить, почему же не посылал? Был ли это страх за себя и близких? Или неистребимая любовь к своей родине Евразии и её мудрому, справедливому управителю? Или любовь к искусству и надежда создать главное произведение своей жизни? Или простой обывательский страх перемен, неудобств, да ещё каких! Скорее всего, все эти предполагаемые причины играли свою роль, но главной была та, что Кроликов совершенно не мог пользоваться ненормативной лексикой, попросту не знал великого, всеобъемлющего и всепроникающего мата. У него не поворачивался язык. Конечно, он автоматически хранил на перефирии сознания все эти: х-й, п-а, ж-а, б-ь и так далее в глубину. Эти слова застревали в мозгу механически, слишком часто и каждый день он слышал их, но вот воспользоваться, даже при самом  подходящем случае, когда, казалось бы, уже все слова и междометия утратили свою силу воздействия, он не мог. Такое вот, приличное воспитание получил профессор в школе и дома в своё время. Но, надо заметить, что даже замечательное его воспитание не уберегало его от мата во внутренних монологах, хотя и редко, только в случаях сильного возбуждения или негодования.

       «Не рано ли я похвастался доченьке, что знаю формулу «Симона и Перо», что знаю как построить Деструктор? – полез в сомнения Кроликов. – «Рубенс неисчерпаем, а у меня кроме рисунков, да чертежей композиции ничего нет. Никакой модели нет, хоть самой примитивной, но действующей хотя бы на кучку спичек, на сухие травинки, на паутину. А как гениально Рубенс затянул паутиной тюремную решётку окна в самом верху левого верхнего угла холста, как её лёгкость контрастирует и определяет непроницаемость каменных стен. Хотя, Рубенс ведь не сидел, как некоторые в длинной истории искуств, вот он и дал мимоходом кирпичную кладку под облезлой штукатуркой под окном. Живописно и образно, конечно, но такую кладку, при наличии воли к свободе и неограниченного безнадзорного досуга, ведь можно и ногтями расковырять, были случаи, слышал. Паутина – пентаграммой, а в центре паук! Рубенс никакой не символист, но грамотей, что же он хотел сказать этой пентаграммой? А эта диагональ, начатая паутиной и обозначенная остриём звезды, слева направо вниз пересекающая квадрат плетения решётки, куда она ведёт? Вот именно! Так мастера и прятали всегда свои пластическо-образные секреты, но и мы не лыком шиты, без ложной скромности можно заметить,» - улыбнулся Кроликов, перевернул альбом и закрыл им репродукцию почти исчезнувшую под графитными, а поверх их , по протёртому до бумаги, ещё и тушью, и, кажется, авторучкой с чёрными чернилами.

       Кроликов поднялся из-за стола, огляделся – никто не смотрит, да и не мог никто смотреть, сделал несколько приседаний, повертел корпусом из стороны в сторону с распахнутыми горизонтально руками, побоксировал в воздухе обоими кулаками, запыхался, оглянулся на загородки ещё раз, отвернул манжет рубахи на правом запястье,  посмотрел на уже лилово-зелёные, а не багрово- синие следы и в сердцах, шёпотом произнёс: «Мерзавцы!».

       Если каждому ученику и ученице уделять всего по три минуты, то: 21х3=63 минуты! Академический же час, как и в древности, содержал в себе всего лишь 45 минут и ничего тут было не поделать. У Кроликова давно составилась своя отработанная система, ещё да всей этой мутаты с Деструктором. Он обходил каждый закуток, проводил там не больше одной минуты, уяснял состояние рисунка и переходил в другой закуток. Так, минут за 20 – 25 он составлял себе общую картину аналитической работы студентов, определял самы слабые и самые сильные рисунки и возвращался к ним. Слабых он поддерживал, указывал направление анализа, предлагал варианты; сильных он предупреждал не портить достигнутое, брать другой лист, а если успех был на поверхности репродукции, то либо просил сканировать её, либо забирал себе и выдавал новую репродукцию, запас которых, казалось, был неисчерпаемым. Удивляться этой неисчерпаемости было глупо, когда тайным заказчиком выступал ИСОН, хотя и в мирных условиях обеспечение  И.И./и не очень/И. всегда было на высоте; Евразия знала цену искусству и на подготовку новых кадров свободных художников правители не скупились. Затраты окупались единичными гениальными призведениями, вылеплявшимися во времени с непонятной, но прослеживаемой закономерностью. Так возникали и приносили славу земле их породившей: картины, рисунки, скульптуры, фотографии, архитектурные произведения, космические станции и бытовой дизайн. Последний, правда, пореже возникал, да и не всегда совершенно оригинальный. Как-то исторически, или генетически сложилось, что в Евразии всегда было туго с бытовым дизайном, всеми этими электроприборами облегчающими жизнь домохозяек и их мужей, да и сам быт не радовал совершенством, удобством и безконфликтностью. Туалеты, например, вечно... Хотя, нет, только не о туалетах, тем более здесь, в этом ответственном месте повествования, пусть даже и не в отмеренных сроках.

       Разобщённую внешне, но связанную внутренне творческой волей Кроликова, работу по пластически-композиционному анализу картины Рубенса «Симон и Перо» ничто не нарушало: работа велась молча, целеустремлённо и дисциплинированно. Но нежданная трагедия свершилась, хотя, в начале, никто и заподозрить не мог, что это вот именно трагедия, а не фарс, скажем, не розыгрыш. События наваливались следующим порядком: В обычный, прохладный, летний понедельник на занятия не пришёл Хул. В не менее прохладный и бесснежный вторник на занятия не пришёл Хуш. В среду, ничем не отличающуюся метеорологически от понедельника и вторника, на занятия не пришёл Хавила. Тут, староста группы забил тревогу, обратился к профессору Кроликову. Начали звонить, посылать СМС, И-мейлы, видеозапросы – результат нулевой, никто из троицы не отзывался. Родители ничего не знали, не волновались пока, никуда не заявляли, они давно уже привыкли к недельным отлучкам своих деток.

       Кроликов дал знать своему куратору из ИСОН, тот, по своим каналам, обратился в Городскую Службу Порядка и Умиротворения. ГСПУ ответила почти мгновенно, а куратор так же мгновенно попросил засекретить эту информацию. Хотя, спрашивается, как можно подобное засекретить от мам, пап, тёток, дядек, братьев, сестёр и прочей десятой воде на киселе? Но и на такие трагические, с неведомыми последствиями, случаи были соответствующие разработки в соответствующих органах. Родственников успокоили и убедили помалкивать в тряпочку. Куратор же получил следущий документ с грифом «СС», с содержанием которого он позже ознакомил и Кроликова; без этого было уже никак не обойтись.:
       « Святой Петраград, 17 июля 2051 года. ГСПУ, старший следователь по особо важным делам Имярек, отчитывается: 13, 14, 15, числа этого месяца произошли три самоубийства посредством самоповешения в Восточном лесопарке. Следствие установило: 13 июля, ночью, подставив к сухой осине трухлявое, но ещё крепкое бревно, повесился гражданин Хул Г.  Верёвка марки «Лоск » из синтетического волокна, была привязана к развилке ствола осины; петля была связана неумело, но надёжно. Как установило вскрытие, смерть наступила не от разрыва шейных позвонков, а от удудшья. Произошло это из-за недостаточной высоты пролёта тела и, частично, из-за элластичности «Лоска». Правый ботинок самоубийцы был обглодан лесными зверушками. Левый ботинок отсутствовал вовсе. Отсутствовала и сама левая ступня, оборванная до основания голеностопного сустава. Зоологи и специалисты Лесопарка стараются выяснить породу зверя /зверей/ сожравших ступню самоубийцы. Установить личность самоубийцы не составляло труда – на нём нашли удостоверение личности, обёрнутое запиской написанной от руки: «Прошу никого не винить в моей смерти» /копия прилагается/. Проведённая графологическая экспертиза установила полную идентичность этого почерка и записей  от руки усопшего за последнюю пару лет. Подозрение на убийство полностью исключают наши трасологи и следопыты: невозможно повесить человека в заснеженном лесу, не оставив следов на том же снегу. Вертолёт тоже исключается – снег на осине и окружающих деревьях  лежал девственно, а снегопада не наблюдалось.

        14 июля, ночью или под утро, повесился гражданин Хуш К. Он сумел в одиночку подтащить к громадной бузине садовую скамейку стоявшую на дорожке и установить её вертикально, прислонив к стволу. Верёвка марки «Люкс» из смеси синтетических и растительных волокон. Петля по рисунку незначительно отличалась от петли гр. Г.Хул. Смерть наступила от разрыва шейных позвонков. Труп сохранился в полной целости. На самоубийце обнаружено удостоверение личности и предсмертная записка напечатанная на принтере «Отечество-Евразия» и подписанная собственной рукой, что установила экспертиза. Так же установлено, что принтер «О. – Е.» принадлежит покойному. Текст записки гласит: «Не могу так больше жить! Это свыше моих сил! Никого не винить...» /копия – прилагается/. Как  и в первом случае, здесь полностью исключается  насильственная смерть, по аналогичным причинам.

       15 июля, под утро, повесился гражданин Хавила П. Он подкатил к живой осине цементную урну с дорожки, использовав её вертикально, как подставку. Верёвка марки «Чевел», волокно семейства джутовых, уточняется. Смерть наступила от удушья. Труп не обгрызен, хотя на обуви имеются следы неизвестного зверя или зверей /вопрос выясняется/. На самойбийце нашли затрёпанное и просроченное удостоверение личности на имя Хавилы П. В сапоге /!/ обнаружили записку нацарапанную от руки: «Пошли вы все на уй, в зду и ж-у. В смерти моей никого не винить». Экспертиза установила, что записка написана рукой гр.П. Хавилы, хотя и в сильном душевном треволнении. Следствие совершенно исключает насильственную смерть по тем же причинам, что и в первом и втором случаях.
Подпись: /Неразборчиво/.

       Прочитав этот сухой протокол, Кроликов не знал что чувствовать, что переживать, как быть, как реагировать под взглядом всё того же следователя из ИСОН. Встреча происходила не в подвале пока, а в деканате, совершенно пустом по такому случаю.
       -Ну, что вы скажете на это? – осведомился следователь.
       -А что я могу сказать? Что я знаю? – неуверенно ответил Кроликов.
       -Но они же ваши ученики.
       -У меня много учеников...
       -Расскажите не о многих, а только о Хуле, Хуше и Хавиле, - не слишком пока давя на профессора интонациями голоса, попросил следователь.
       -Хорошо, постараюсь, - отозвался Кроликов и начал: - Хул, Хуш и Хавила занимаются у меня уже второй год. Они были способными студентами, более чем способными! Они были сообразительны, любопытны, восприимчивы к новому, целеустремлённы, хотя этими качествами обладают все мои студенты-ученики, других – не держим. Эта троица была очень дружна и этой дружбой несколько отгораживалась от остального коллектива. Я бы даже заподозрил их в однополой страсти, но у них такие статные подруги были, с младшего курса, что гомосексуализм отпадал при одном взгляде на эту шестёрку. Девицы часто заходили в мою мастерскую навещая Хула, Хуша и Хавилу. Я обратил внимание на их исключительный интерес к работам своих друзей или любовников, вообще, ко всему выдающемуся на холстах или бумаге. Разумеется, эти визиты прекратились, как только началась работа над серпом и молотом, не говоря уже о «Симоне и Перо».
       -Этих девиц зовут Агни, Ананта и Алиса? – перебил профессора следователь.
       -Не знаю, кажется..., - промямлил Кроликов.
       -Это не они? – следователь вынул из белой папки и протянул профессору три цветных фотографии размером не меньше двадцати на тридцать сантиметров.

       Кроликов неловко принял зеркально-глянцевые фотографии, начал поворачивать их в руках, оставляя неизбежные отпечатки на глянце, искал верный угол освещения, не маскирующего бликом, а открывающего всю глубину качественной печати. Изображены были три молодые девицы, весёлые, с лучистыми тёмными глазами; одна даже показывала нахально свой розовый язык. Кроликов почти автоматически, профессионально отметил, что головы и лица у девиц стремились: у одной – к кругу, у другой – к овалу, у третьей – к тругольнику вершиной вниз.
       -Да, это, кажется, они, - возвращая фото промямлил профессор.
       -Кажется?
       -Да, нет, скорее точно. Дайте, я ещё раз посмотрю.
Кроликов держал фотографии веером в пальцах, вглядывался в лица, узнавал их и вспоминал, как они, одна за другой, как будто передавая весёлую эстафету, как сговорившись, откровенно клеили, соблазняли его, недвусмысленно предлагали свои молодецкие прелести ему – знаменитому и таинственному профессору. Для него не была новостью подобная атака девиц, он часто пользовался такими предложениями без особенных осложнений для профессиональной или семейной жизни. И он и студентки знали, что им нужно друг от друга, ни одна из них  не бросилась умолять его развестись и жениться на ней. Студенткам было достаточно того только, если он долго разглядывал принесённые ими работы, хмыкал носоглоткой по обычной своей простуженности, давал указания как вести рисунок или холст дальше, а иногда даже брался за кисть или карандаш и что-то гениально поправлял. Поправки эти оставались нетронутыми, на них только что не молились эти молодые энтузиастки, так щедро расточающие ему свою любовь. Посмотреть на линию или мазок, произведённый профессором собирался весь их курс. Они были готовы одновремено все трое любить профессора, но на групповуху со студентками тот не решался, даже в такие либеральные времена. Некий консерватизм, а более всего страх неведомых последствий, не позволял Кроликову трахнуть всех троих одновременно и хором, в одной постеле или на одном полу.
       -Да, это они. Теперь я вспоминаю, что все они по очереди подкатывались ко мне, знаете, как это у сегодняшней молодёжи, - решил на всякий случай немного покаяться Кроликов.
       -Знаем, знаем! Это ваше личное дело. В личную жизнь мы без надобности не влезаем, ни в сапогах, ни босиком, времена ныне не те, - отстранил предполагаемую исповедь, в которой не было нужды, следователь. – А имена их тоже может быть вспомните, кто есть кто на фотографиях?
       -Попытаюсь, хотя на имена, тем более женские, память у меня никуда не годится, только познакомлюсь, как тут же и забуду, конфуз один..., - Кроликов даже потупился, совсем не притворно потупился от смущения.

       С помощью следователя установили наконец-то, какое имя какой фотографии принадлежит. Кроликов мог бы схитрить, заглянуть на оборот фотографий, где были напечатаны имена портретируемых, но не схитрил на этот раз – не догадался или не решился, трудно с уверенностью утверждать.
       -А эта студентка, - следователь показал фото Агни, - ничем не отличалась в ваших забавах?
       -Чем именно? Я не очень-то понимаю вас... Ведь вы ни в сапожищах, ни...
       -Я не спрашиваю о ваших половых отношениях, их особенностях, со студенткой Агни, это, повторяю, нас не колышет. Интересует нас особый интерес Агни к вашим исследованиям старых мастеров европейской живописи.
       -Да, они все за этим ко мне в постель прыгали, это и вам должно быть известно, - устало и почти печально посмотрел Кроликов в голубые глаза следователя. – А особого интереса Агни я не замечал, они все любопытны были, все стремились подглядеть над чем и как я работаю – притягательность тайны. А почему вы о ней так особо спрашиваете? В чём она провинилась?
       -Только в одном! Отказалась сотрудничать с нами, - выдал секрет следователь.
       -Но  для сотрудничества иные данные, способности нужны, как я понимаю, - вдруг адвокатом выступил профессор.
       -Нам всякие способности нужны. Ну, да не в этом дело, мы отвлеклись, оставим Агни, у нас нет претензий ни к ней, ни к вам, ни к вашим отношениям...
       -Бывшим, - встрял профессор.
       -Да, бывшим. Всё, снимаем вопрос, - поднял следователь обе руки ладонями вперёд на уровне плеч. – Вы, вероятно, заметили, что я не играю с вами в кошки - мышки, рублю правду-матку в глаза, а всё потому, что мы вам доверяем полностью, на 101%...
       -После подвала-то, - перебил Кроликов.
       -Подвал – неизбежность! Вы видите, я не виляю перед вами, не вякаю о следственной ошибке, не извиняюсь, а говорю правду – неизбежность! Но и это можно забыть, тем более, что без последствий для вашего здоровья, а семейные отношения так даже укрепились, как я понимаю, - тараторил следователь.
Сторонний наблюдатель, мог бы заподозрить в последних  словах следователя подначку или даже гнусный намёк, но наблюдателя нигде не наблюдалось, а Кроликову были по ую подобные подъёбки. Страшился он иного.
       -Да, мы полностью доверяем вам и ждём от вас такого же доверия. Мы ведём следствие и вы знакомы с обязанностями гражданина Евразии. Скажите, известно ли вам, что Хул, Хуш и Хавила обладали аналоговой фотографией, весьма приличного качества, с вашего аналитического рисунка?
       -Какого именно?
       -Копии с рисунка сангиной Рембрандта с «Тайной Вечери» Леонардо да Винчи.
       -Откуда у них могла быть фотография? Я репродукций не заказывал с этого рисунка и уж тем более не дарил их ученикам; я оберегаю своё творчество от подражателей, отсюда и девицы... А как вы узнали, что и них есть, была, тьфу, эта фотография? – запутался во временах профессор.
       -Не от них самих, к сожалению, они мертвы. Мы провели обыск у них в мастерской и в их квартирах. Это нормальная процедура после самоубийства, у нас ведь есть статья об уголовной ответственности за доведение человека до самоубийства.
       -А где эти фотографии теперь, - спросил профессор.
       -В этой вот папке, - следователь открыл папку, достал три чёрно-белых  фотографии и пртянул их Кроликову.
       -Да, это с моего рисунка, эти линии я совсем недавно провёл, вот сукины дети! Как они это сумели сделать? – воскликнул Кроликов.
       -Очень просто: проникли в кабинет и сфотографировали.
       -Эта троица всегда была любопытной и настырной, - задумчиво произнёс Кроликов.
       -Они успели даже проанализировать ваш аналитический рисунок, - следователь подал несколько листов ксерокопий.
Кроликов перебирал рисунки, вглядывался, сравнивал, ухмылялся, хмыкал горлом, хмурился.
       -Обычное дело! Их желание проникнуть в тайну мастерства упиралось в неопытность, в неспособность верно подойти к проблеме. Они знали теоретически, что мастерство лежит не на поверхности рисунка или холста, оно не в лессировках, не в пастозной фактуре, не в подмалёвке, а во внутренней структуре копозиции, внешними одеждами которой является всё выше перечисленное. Они не видели, что аналитическая копия – индивидуальна, рождается из глубин бессознательного художника, обуславливается всей его личностью, с личным же опытом. Они же искали нечто объективное, внешнее по отношению к произведению. Вот и здесь, даже вы можете увидеть подражательность. Это вот моё решение вертикали вылезло во всех трёх их копиях, - Кроликов показал вертикали следователю, тот с любопытством вгляделся.
       -Нас очень интересует, не было ли злого умысла у троицы, помимо их  обычного любопытства и настырности, как вы выразились, - вернулся к своим баранам следователь.
       -Какой же злой умысел? Сфотографировали без спроса, украли, можно сказать, рисунок, вот и всё зло, - наивно, даже преувеличено наивно, ответил профссор.
       -Злым умыслом может быть всё, что задевает безопасность ваших иследований, работы вашей группы, всего проекта Деструктор. Недобитая, непобеждённая Заокеания не спит, не дремлет...
       -Но у нас же с Заокеанией мир.
       -Вынужденный, и мы должны быть всегда готовы к обороне и нападению, - с потугой на высокий стиль, ответил исоновец. – Но я не должен вас ни агитировать, ни просвещать, в нашем доверии я уже признался, этого достаточно.
       -Спасибо за доверие, - без малейшей подъёбки ответил Кроликов и непризвольно посмотрел на свои запястья рук прикрытые белыми манжетами рубахи. – А почему, как вы думаете, Хул, Хуш и Хавила покончили с собой таким неприятным способом и так, можно сказать, ритмично? – Посмотрел на следователя как можно спокойнее и невозмутимее Кроликов.
       -Мы этого не знаем, у нас даже версии подходящей нет. Мы роем их прошлое до самого момента зачатия, яслей, детского сада, школы, но так и не можем ни за что зацепиться: не было у них причин удавиться на осине, да бузине. Во всяком случае, не было до начала работы над Деструктором.
       -О чём они не знали, - вставил Кроликов.
       -Да, не знали, но могли что-то подозревать, - с задумчивостью закончил следователь.
       -А с их подругами, с этой Агни, Анантой и Алисой, с ними что будет? Может быть их под охрану взять вам нужно? – спросил Кроликов.
       -Под охрану или под арест, - скривился в улыбке исоновец.
       -За что же – под арест? – вскинул глаза профессор.
       -Знал бы за что – убил,  гласит древний анекдот.
       -Это про побитую жену и мужа?
       -Да, про них самых, - уже отлетая мысленно от собеседования, отозвался следователь.
       -Теперь жен не очень-то поколотишь, совершенными все стали, - с сожалением, неизвестно откуда взявшимся, сказал Кроликов.
       -А вам хотелось бы?
       -Что?
       -Жену поколотить.
       -Нет, это я так, к слову, нравы-то совершенствуются, этого и вы не станете отрицать, - отбаярился Кроликов.
       -Да, даже и я не стану отрицать, - сказал поднимающийся с кресла следователь. Хорошо, на сегодня хватит, спасибо за помощь...
       -Чем богаты...
       -Наблюдайте за своими учениками, при малейшем подозрении, аритмии – давайте знать мне. О девицах не беспокойтесь, мы их в обиду не дадим, будем так охранять, что они ничего не заметят, ни ухом, ни рылом, как говорится.
       -Ну, уж вы и выражаетесь, особы-то молодые, красивые...
       -А вот вы бы этих особ, да всех трёх сразу и приголубили бы, смотришь, они вам в любовном жару, да с неутешного горя, в постели и выдали бы все тайны имеющиеся на душе, - с наигранной хитринкой в левом глазу и полной серьёзностью в правом, произнёс следователь.
       -Какой уж теперь любовный жар. У меня ещё синяки с запястий не сошли, - произнёс и сразу запнулся Кроликов.
       -Покажите! – требовательно приказал  следователь.
       -Что, покажите?
       -Руки покажите.
       -Ах, пожалуйста, - и Кроликов протянул тому обе свои руки.
       -Исоновец бережно взял правую руку, отвернул манжет, повертел, пригляделся, отпустил; взял левую руку, проделал те же манипуляции, отпустил и с апломбом произнёс:
       -Ничего страшного! До свадьбы заживёт, точнее, уже зажило, вот и думайте о свадьбе с тремя двадцатилетками сразу. Если нужно членоподнимающее – скажите, наши врачи подберут вам подходящее снадобье.
       -Спасибо за заботу, - смутившись поблагодарил Кроликов.
       -Не за что. Берегите себя, а этих трёх вертихвосток обязательно трахните.
       -Подумаю...
       -И думать нечего! Хотя приказывать в таком деле мы не можем.
       -Зачем приказывать, я и сам с удовольстваием, но жена, дочка...
       -Вы ещё внучку упомяните. Что это, в первый раз для вас, что ли? И не думайте об информации, а только об удовольствии, всё и пройдёт гладко, а информация сама ляжет сверху.
       -А может они и не захотят, время-то сколько прошло, - засомневался профессор.
       -Это с вами-то не захотят!? Вы, кажется, никогда ещё не страдали комплексом неполноценности.
       -Страдал, да никто не знает об этом.
       -Комплексы – по боку и за дело! Завтра пришлю вам уролога с сексологом; куда вам удобнее: сюда, в Институт, или на дом?
       -Сюда лучше.
       -Всё, договорились, бегу, - следователь сунул руку професору, уложил свою белую папочку и первый вымелся из кабинета декана И.И./и не очень/И.

       +++

       Поплёлся следом и Кроликов, без натуги опираясь на свою знаменитую золотисто-коричневую палку, покрытую янтарным лаком. Он почтительно прикрыл за собой высокую белую дверь пустого кабинета декана и побрёл в свою мастерскую. Профессор ничего не видел вокруг себя, целиком ушёл в свои мысли, которые вертелись дурной мельницей, белкой в колесе, вечным двигателем сумасшедшего в его голове. Но через тревожный, неприятный фон оставленный разговором с исоновцем, поднимались тёплые, розоватые испарения чего-то приятного. Кроликов удивился, остановился, потупился, зажмурился в недоумении – откуда тут приятности? И всё существо его наполнила память о трёх подружках. Он помнил каждую до мелчайших подробностей: до родинки в паху или точно в центре над лохатым чёрным треугольником; до сумасшедшего волоса на промежности, росшего как-то дико и прямо; до цвета и запаха щели; до привередливого поведения клитора под его пальцами художника или языком обывателя. Кроликов непроизвольно, как-то плотоядно, не свойственно ему улыбнулся, очнулся, с тревогой осмотрелся – не видит ли кто его самозабвенную улыбку, не постигает ли её происхождения и смыла, не подозревает ли его во всех тяжких. Но нет, коридор был пуст, уходил куда-то в точку школьной прямой перспективы, был замурован тишиной – мог бы подметить поэт. Тишина и безлюдье, обычно многолюдного коридора, болезненно подчёркивалась и усиливалась синими сумерками за окнами во внутренний двор. Шел снег. Шары  молочного стекла, спущенные на железных трубках с высоченного потолка с готическими сводами, не светились тёплым, неярким светом, а тускло уходили в ту же тоскливую и тревожную перспективу, что и пол, стены, потолок.
Кроликову стало страшно и неуютно, так страшно, что если бросить на весы Немезиды этот страх и страх оставленный пыточным подвалом, то новый страх - страх пустого коридора, как будто вырезанного из холста Джорджо де Кирико и трёхмерно распяленного в этих синих сумерках, - перевесил бы. Узость коридора давила, это была щель в пропорции пола и стены один к четырём, не меньше. Синеющие всё темнее и темнее высоченные окна не разрывали ущелье, а, кажется, только подчёркивали его каменную тесноту. Стало холодно. Кроликов передёрнул пиджачными плечами, усомнился в объективности холода, протянул руку к калориферу и тут же отдёрнул её, пальцы кольнул холод, отопление не работало: было отключено? произошла авария? экономят на здоровье и благополучии студентов, студенток и преподователей? Неизвестно. Спросить же в пустом, синем, холодном, со звонкими каменными плитами на полу коридоре, было не у кого.

       «Какого хрена я тут торчу, мёрзну, пугаюсь неизвестно чего», - рассердился на себя Кроликов и решительно зашагал к себе в мастерскую. Зашагать-то он зашагал, но тут же и остановился оглушенный звонким эхом его шагов. Ботинки Кроликова не были подкованы ни стальными подковками, ни серебряными, ни, тем более, золотыми, а палка была с резиновой нахлобучкой. Но этот звон шагов и звонкое, немного вибрирующее эхо, прыгающее от стены к окнам стальным шариком на полированном граните и исчезающее в уже совершенно чёрно-синей точке схода прямых горизонтальных линий коридора, были как будто бы и не им произведены. Становилось невыносимо. Стоять в холоде и мраке было страшно. Идти вперёд оглушенному эхом не своих шагов было страшно. Кричать было и стыдно и страшно. Звать на помощь – позорно.

       «Сейчас бы самое время и место помолиться, но кому? Моё поколение выросло без Бога и доживает без Бога. Почему? давно уже у нас не преследуют за веру, так почему же?! Внутренняя лень? Гордыня? Недоверие к высшему, чем я сам есть? Не знаю, да и поздно уже... Хватит трусить! Надо идти, а я не могу даже свет включить, не знаю, где тут у нас выключатели. Но идти надо. Не стоять же тут до утра, замёрзну, да и есть хочется, и пить, и по малой нужде. О-о-о это тело! Как ни морил я его голодом, а оно всё вопит и вопит: жрать, пить, ссать, срать, да ****ь. Хотя ****ь-то теперь не очень, но всё же, вот задание получил – троих огулять. Курам на смех. Не опозориться бы», - усмехнулся Кроликов и решительно зашагал, стараясь не обращать внимания, не вздрагивать от звонких шагов и подозрительного эха, которое, казалось, отзывалось на совсем иные звуки, нездешние.

       Кроликов смело шагал и шагал по известняковым плитам коридора, всё цокал и цокал синтетическими, несносимыми каблуками, а эхо прыгало и недвусмысленно намекало на существования иных миров и измерений. Коридор всё не кончался, а профессор согрелся в ходьбе и даже, казалось, внутренне успокоился. Бесконечность коридора не волновала пешехода, мало ли что бывает и не бывает на свете, вот коридор не кончается, ну и что? Может это и хорошо, что он не кончается! Может в конце его бесконечности окажется уступ, спуск, обрыв, облом без дна и покрышки? Тогда уж лучше шагать прямо, постукивая каблуками, чем лететь вниз ничем не постукивая, а может ещё и обдирая бока о неизвестные стены и оглашая истошным, безнадёжным рёвом каменный колодец. Безнадёжным же – от полной безнадёжности быть кем-нибудь услышанным, даже Богом, из-за отсутствия веры в него. Но и до человеческого уха этот рёв и крик не долетит, не достигнет: не дрогнет ничья барабанная перепонка; не стукнет молоточек по наковальне; не развернётся улитка; не переполнится евстахиева трубка мольбой о помощи и спасении. Нет там ничьих ушей, даже обрезанных, даже солёных, даже прибитых гвоздями к двери хаты или к стволу дерева.
 
       Снег негусто валил за окнами. Во внутреннем дворе было светлее, чем в коридоре; казалось – сам снег освещает всё вокруг; известный,  для наблюдательного глаза с мозгом, эффект ночного снегопада, особенно, если любоваться им из тёплого, тёмного домашнего уюта. Но в этом коридоре и в этом дворе уюта не было! И не предвиделось... Скорее – предвиделся ужас. И когда Кроликов взглянул в стрельчатое, многометровое окно – этот ужас обрушился на него, как обрушивается холодное тело повешенного на непрошенного самаритянина, решившего срезать грешника или преступника с верёвки. У Кроликова подогнулись ноги, он уронил палку, вздрогнул от выстрела дерева о камень, вцепился пальцами в ледяной каменный подоконник и вместо того, чтобы бежать опрометью вон отсюда, вперился взглядом в окно. И было на что! Прямо за окном, на одном из старинных  деревьев неизвестной породы, висели три висельника и постукивали носками в окно под легчайшим сквознячком. Казалось, это нарисовал Калло и перенёс в снежную, северную ночь. Снег лежал на трёх чёрных головах, на плечах и даже на полусогнутом колене одного из трёх. Лица были опущены. Кроликов трясущимися руками полез в нагрудный карман пиджака за футляром с очками, нацепил их на нос, уронил футляр на пол, и приседая, нагибаясь и выворачивая себе шею, стал заглядывать в лица повешенных. Под ногами хрустнул футляр, Кроликов вздрогнул подпрыгнув. Хрестоматийно торчали чёрные, разбухшие языки, но боль не искажала лица и профессор узнал всех троих. Он узнал их, хотя свет исходил только от снега, а какой свет отражал снег, за неимением собственного – неизвестно. В этом призрачном свете, потерявшем свою голубизну  с синевой и ставшем тёплым, потусторонне тёплым, не греющим простого, смертного, с горячей кровью человека, висели Хавила, Хуш и Хул.

       Кроликов распрямился, отпустил каменный лёд подоконника, сунул руки в карманы брюк для согрева, и теперь уже спокойно рассматривал мрачную картину. Трое друзей висели на трёх разных суках, почти на одном уровне и все были обращены мёртвыми лицами к окну, как будто знали, что за ним пройдёт Кроликов и заметит их несчастных. Они висели как в военной кинохронике любой войны, но скорее – древней, ночь сожрала все краски и кино было чёрно-белым. Повесившиеся больше не источали холодного ужаса с холодным потом, волосами дыбом и мурашками по спине. Теперь они вызывали только жалость, своей беспомощной жалкостью подвешенных за шею мёртвых, поникших тел. Как будто утверждая реальность, а не бредовость происходящего, висел Хул без левой ступни, в полном соответствии с протоколом, так, казалось, ещё недавно прочитанным Кроликовым в полном недоумении.

      Руки професора в карманах согрелись; мелькнуло странное сожаление, что он давно уже не курит, а теперь бы – в самый раз затянуться табачным, горьким дымком, и, может быть, даже прихватить лёгкий кайф, мгновенное головокружение, ведь – натощак. Опять захотелось есть, в животе призывно заурчало и пробежала голодная спазма. Кроликов был совершенно спокоен, ничего не боялся, ни о чём не тревожился, вот только хотелось есть и в туалет по малой нужде. Ему уже надоело торчать перед окном, он совсем не мучился загадкой появления трёх повешенных во внутреннем дворе И.И./и не очень/И., ему это было совершенно до лампочки. Но и двигаться с места у него не было не то что сил или воли, или порыва, или ещё уй знает чего; просто было не оторвать ступни от каменных двухсотлетних протёртых плит пола. Что-то овевало его голову, душу и сердце, какой-то намёк на понимание всего и самого себя в этом всём. Но думать тоже не хотелось, пользы от дум не дождёшься, только тревоги, да сомнения. А тут не в чем было сомневаться – три его ученика мирно висели за окном самоподвесившись за шею с помощью верёвок трёх разных сортов,  сговора не заподозришь.

       Неизвестно, как долго простоял бы Кроликов у картины с тремя повешенными в раме окна с мелким плетением, если бы не вспыхнул свет в коридоре. Этот  свет молочных шаров, совсем не яркий, не ослепляющий, после кромешной темноты ударил Кроликова плёткой по глазам, доской по голове и даже, показалось, ладонями по ушам, одновременно. Сердце у него дёрнулось, устремилось к пяткам, на уровне мочевого пузыря остановилось, вернулось на место и забилось совершенно истерически. Пустотная перспектива коридора была наполнена светом вся. И пустотность и перспектива и коридор были совершенно обнажены, их голость была непристойной, тревожной, и угрожающеей. Кроликов взглянул в чёрное окно на самоубийц, но увидел только себя: растрёпанные жидкие волосы,чуть выпученные глаза и одновременно хмурый лоб, глубокие носогубные складки. Вид был не геройский. Кроликов запоздало пожалел себя, притиснул нос к ледяному и мокрому стеклу – ничего не видать, отвернулся, прислонился тощим задом к подоконнику – захрустели осколки футляра под ногами, посмотрел по сторонам в уходящую  перспективу, отшвырнул пластмассу носком сапога, нагнулся , поднял палку, ещё раз глянул на автопортрет в чёрном стекле и медленно пошёл к себе.

       Уже с третьего шага Кроликов опустил голову, ушел в себя, задумался и, казалось, даже зашевелил губами разговаривая или споря с самим собой. О чём он дискутировал сам с собой – неизвестно, но в пустую мастерскую он дошел без приключений, как пьяный на «автомате» доходит до своего дома, если его не загребёт по пути ментовская «Спецмедтранс». В мастерской не было ни души. Кроликов посмотрел на большие электрические часы на стене – обе стрелки стояли на двенадцати. «Где же я болтался столько времени?» - теперь уже явно вслух, не таясь, спросил сам себя Кроликов, - «И почему никто не беспокоится обо мне?» - Он пошарил по карманам, нашел микроскопический хэнди – отключен! Включил и прочитал СМС: «Где ты, папа? Я волнуюсь, Перо».

       +++

       Кроликов не ответил на послание дочери, не поехал домой, а сидел за столом в своём кабинете. В спину ему смотрел кромешный мрак с набережной реки Невы, не полноводной давно уже, а мизерной; в спину же смотрела и гравюра с фрески Леонардо да Винчи «Тайная Вечеря», всё в той же пропорции 1:20 к оригиналу. Ни кромешный мрак не угнетал профессора, ни гений Леонардо, ощутимый даже в старинной гравюре, не вдохновлял его. На расчищенной середине стола кучкой лежали то ли длинные спички, то ли короткие деревянные спицы; казалось, что Кроликов играет в восточную игру микадо. Но это была не игра, а трёхмерный проект макета Деструктора, без включения , пока, времени. Кучка была именно кучкой: так падают спички рассыпанные случайно из коробки; так же складываются вековые стволы после бурелома; так же налезают друг на друга брёвна разбитых плотов.

      Профессор сгрёб в кучу все палочки, ком в руках оказался сантиметров двадцать в диаметре, поднял его невысоко над столом, разнял руки и палочки, в полном согласии с земным тяготением, упали на стол с деревянным стуком. Кучка казалась вполне хаотической, но это только для профана, а не для профессора композиции, рисунка и живописи вместе взятых. Кроликов расслабился спиной на кресле и долго разгядывал результат простейшего, можно сказать – детского, эксперимента. Он знал, что Деструктор не родится так просто, с одного броска деревянных спиц; это было бы слишком просто, слишком случайно, так и дети давно бы уже разрушили мир, а до детей  - простой бурелом или, скажем, извержение вулкана Св. Елены в США, или Тунгусский метеорит; или, или, чтоб меня не били. Кроликов осторожно вытянул из кучи одну спицу, не потревожив общего, и воткнул её вертикально не совсем в центре. Потом вытянул ещё одну и положил её горизонтально под вертикалью. Третью деревяшку он вытянул так же не  поколебав рождающейся конструкции и воткнул её диагонально, по направлению справа-налево-вверх. теперь ему нужна была дуга, не идеальная, но всё же дуга, а не кособокий угол, который можно получить сомав спицу. Кроликов вынул из ящика стола старинную спиртовку с алюминиевым колпачком и синюшным, вонючим денатуратом; чиркнул зажигалкой – мертвенно заколебалось спиртовое пламя. У него была запасливо приготовлена бамбуковая палочка, он послюнил её и начал осторожно сгибать над огнём. Он знал, как нужно гнуть дерево над огнём, главное – терпение. Опасность – сломать палочку, меньшая – поджечь её. Бамбук сгибался не очень упираясь; местами палочка коричневела над пламенем-невидимкой, курился экзотический дымок, профессор поплёвывал на дымящиеся места и осторожно, палец бы не обжечь, смачивал их. Кроликов не торопился, спешить ему было совершенно некуда; даже заманчивые и сладострастные фантазии с бурным участием Агни, Ананты и Алисы улеглись куда-то на дно его сознания. Бамбуковая дуга выгибалась как по лекалу и приближалась к идеальной части идеального круга, но макет вполне допускал допуски и вскоре Кроликов был удовлетворён творением своих рук. Он задул спиртовку, покрыл фитиль колпачком, убрал спиртовку в стол и был готов положить дугу в общую компрозицию комка, вертикали, горизонтали и диагонали.

       Но сделать этот последний шаг оказалось не так-то просто. Кроликов сидел расслабясь в кресле и чуть съехав вниз. Его глаза остекленело уставились в ком с торчащими так, казалось, хаотически, во все стороны спицами; в руках он механически вертел бамбуковую дугу, вращая её за один хвостик между большим и указательным пальцем, другой кончик описывал правильную окружность с радиусом сантиметров в двадцать пять. Кроликов не то что не знал, куда положить дугу и закончить композицию, знать тут вообще мало что можно было; не то чтобы боялся чего либо, страх куда-то улетучился или просочился, нет, просто он оказался в каком-то безвольном пространстве или, точнее, в пространстве безволия. Это безволие, забвение, оставление себя, было сродни медитации в том её пункте, когда время только ещё пытается вылиться из вечности, когда время и вечность перегорожены всего лишь одной миллионной или даже миллиардной секунды, то есть - он был близок к просветлению. Но Кроликов не медитировал, а просветление не имеет никакого отношения к созданию любых «Деструкторов» в любые эпохи, там действуют иные закономерности души. Он выпрямился в кресле, прогнал остекленелость из глаз, вперился взором в ком, приложил в воздухе, на расстоянии, бамбуковую дугу там и сям, хмыкнул носоглоткой, наклонился к столу и пристроил почти идеальную кривую в подножие кучи. Он положил её так, что все направления спиц сложились в некое подобие лука со стрелой и тетивой, органически вырастающих из ежом торчащего кома. Не успел он размякнуть с удовольствием в кресле, чтобы полюбоваться творением своих рук, как за спиной раздался короткий скрип, длинный шорох, громкий стук. Все эти звуки завершились звоном бьющегося стекла. Кроликов подскочил в кресле, выскочил из него, в выскоке успел обернуться к простенку между окон и увидел: Всё те же чёрные окна; голый простенок с погнутым гвоздём; чёрную раму на полу, с треснувшим и частью вылетевшим стеклом; старинную невредимую гравюру за ножами - трещинами стекла.

       Кроликов выбрался из-за стола, шагнул к простенку, с натугой присел на корточки и взял раму в обе руки: стёкла отвратительно, угрожающе для мяса и кровеносных сосудов человека, скрипнули, хотя и не громко; несколько свободных осколков выпали и звякнули поверх своих собратьев. «Тайная Вечеря» Леонардо да Винчи была цела и невридима, Кроликов радостно улыбнулся подобной нерушимости шедевра, прислонил раму к стене, поднялся, закряхтев, на ноги и обернулся к столу. Ком с луком спокойно покоился на столе, даже не ухмылялся нагло, тем более – не угрожал. Кабинет не был разрушен, углы его оставались прямыми, они не гнулись, не коробились барочно, не пучились апосляпостмодернистски. Потолок не потрескался. Люстра не качалась. Шкафы не тронулись с места, не осыпались стеклом створок. Дверь не шаталась, распахнутая на петлях. Короче, всё было в порядке, кроме грохнувшейся на пол рамы  с гравюрой: «Вот и готов деструктор», - совсем без радости или ликования констатировал факт Кроликов. Кричать «эврика!»  ему совсем не хотелось; ни честолюбие, ни гордыня не трепетали  где-то под ложечкой. Он почему-то вспомнил создателей американской атомной бомбы, их знаменитый ответ о моральных проблемах, что физика зато была отличной. О создателях ВИРТУР,а он уже не думал и не вспоминал, а просто протянул прямо правую руку и сгрёб ком с луком и стрелой в обычную кучу, открыл верхний ящик стола и смахнул туда деревянные спицы азиатской игры микадо.