Посёстры. Повесть. Глава девятая

Глава девятая. Я не хочу быть доброй…

Думала ли Эмма над словами Камиллы? - Безусловно. Я даже могу поклясться, что этот ее разговор с Камиллой не только чрезвычайно ее взволновал, не только заставил ее бесконечно думать над этими страшными словами, - эта встреча и эти слова буквально изменили Эммину дальнейшую жизнь. Поменялись полюса, вместо спокойствия воцарился хаос. Мало и пусто будет сказать, что Эмма много думала, что Эмма много переживала. Представьте себе хотя бы на секундочку, что вас кто-нибудь (будет лучше, если этим «кто-нибудь» станет ваш воображаемый злейший враг) пообещал убить, причем сделал это на полном серьезе, причем, находясь в состоянии абсолютной неадекватности, - и вы тотчас поймете, пусть и не в той мере, пусть отчасти, но поймете, что пришлось испытать Эмме.
С этого момента, а именно с момента, когда было оглашено это предостережение, Эмма попросту не могла думать ни о чем другом. Она ежеминутно вспоминала эти смертельные Каммилины слова. Холодом смерти они звенели в мозгу, их зловещий смысл раскрывался во всей своей зловещей ясности, от которой берет оторопь, стремительно переходящая в могильный ужас.
Поначалу Эмма вообще не могла думать. Точнее, она не могла думать ясно и трезво, ибо ее природная способность мыслить именно так, т.е. ясно и трезво, утратилась. Ее мысли превратились в какое-то липкое месиво, в кашу, они слипались, словно измазанные медом, они перемешивались между собой, они, точно созидающие, геометрически-идеальные соты, таяли под лучами беспощадного Солнца, превращая их в кусок обыкновенного, бесформенного воска. Но время шло, мысли становились все четче и четче, кровь в венах потихоньку остывала, и на смену панической бессмысленности пришла разумная собранность. Эмма очнулась от шока, пришла в себя, и все сразу же встало на свои места; она все для себя решила, и это решение пришло к ней так удивительно быстро и легко, что Эмма даже удивилась тому.
Первым делом она нашла сестру-хозяйку. Она была в своей комнате, гладила наволочки, пододеяльники и прочее белье. Эмма села на стул, стоящий в углу, возле журнального столика, из кармана халата достала свои сигареты и закурила. Сестра-хозяйка отставила утюг на гладильную доску и повернулась к Эмме, с которой работала уже около пяти лет, которую любила и уважала.
- Эмма Алексеевна, не тяните уж, говорите, что вас беспокоит, ведь вижу, беспокоит же что-то. – Она пролезла между беспорядочно стоящим и лежащим  всяким хламом, добралась до стула, который стоял у стены и принадлежал тому же журнальному столику, и села напротив Эммы. – Редко вы ко мне заглядываете, а если заглядываете, то строго по делу. Неужто исключение?
Эмма выпустила тонкую струйку сигаретного дыма.
- Александра Филипповна, вы эту девушку откуда взяли?
- С ребеночком-то?
- С ребеночком.
- Так она сама объявилась. Сперва – позвонила, спросила, работает ли у нас доктор Эмма, - она так и спросила: «доктор Эмма». Я ей сказала, что работает, что Эмма Алексеевна, то есть я сказала, что у вас отчество есть, ну и все такое. Далее она спросила у меня, дескать, можно ли приехать и встретится, поговорить с вами, мол, по очень важному вопросу. Ну, естественно, говорю, можно. Если, конечно, вы в это время не будете заняты; потом добавила: если дело столь важное, то уж всегда можно подождать, ну, сами знаете, как это бывает. Девушка согласилась. Она, знаете, была по голосу такая очень взволнованная, как будто у нее действительно что-то важное, что-то беспокоит. В общем, я сказала, что она может приехать в любое время и обратиться прямо ко мне, а там уж я провожу и сведу вас. А уж про ребеночка она ничего не говорила, ни полслова – это точно. А что, Эмма Алексеевна, что-то случилось? Вы вот и сами теперь расстроены не меньше ее.
- Я в порядке, Александра Филипповна. А скажу так: этой девушке нужна помощь, и помочь ей могу только я. Я обязана ей помочь и даже должна. И даже больше скажу: я помогу ей не ради ее самой, а ради ее ребенка.
- Славный малыш, - понимающе вставила Александра Филипповна.
Эмма кивнула, улыбнувшись при этом грустно-грустно. Она потушила в пепельнице сигарету, простилась с сестрой-хозяйкой и ушла. Ей сегодня предстояло сделать кое-что еще – именно сейчас, не откладывая на вечер или на потом, ибо она боялась, что не выполнит этого никогда, если не выполнит немедленно.
Эмма вернулась к себе в кабинет и изнутри закрыла дверь на ключ. Она остановилась посреди комнаты, закурила сигарету и задумалась. Эмма не сделала и двух затяжек, прошла к столу и раздавила в пепельнице сигарету. Телефон стоял тут же на столе; Эмма пододвинула его к себе, сняла трубку, и второй раз в жизни набрала Пашенькин домашний номер – «Надо решить, пока Пашенька на работе», - тихо произнесла она, слушая телефонные гудки вызова.

Трубку никто не брал.
- Рано позвонила, - вслух решила Эмма. – Наверное, еще не доехала.
После она еще несколько раз набирала номер, - на протяжении, примерно, получаса, - но в ответ слышала только гудки, к телефону никто не подходил. В этот раз Эмма предположила, что Камилла поехала не прямо к дому, а заехала куда-то еще… «возможно, к Пашеньке на работу». Теперь она звонила беспрерывно: слышала в ответ длинные гудки, дожидалась, пока гудок срывался, клала трубку на рычаг, опять поднимала, и опять набирала номер.
Мало-помалу Эмма начала терять терпение. «Я делаю что-то не так, - думала она, механически продолжая набирать номер. – Возможно, я совсем неправильно поступаю. Неужели мне все это надо? Неужели я заслужила? Я не заслужила. Но, как бы то ни было, я продолжаю звонить. И звоню… Потому ли, что у меня нет гордости?.. Может, кто-то совсем не хочет, чтобы я дозвонилась? Может, это некий знак, которого я не вижу или не хочу видеть? Чего я хочу этим добиться? Устроить чью-то жизнь и наплевать на свою? А не наплевать ли мне на всё? На всё и на всех. Мне всё и все надоели. Я устала… Я не хочу быть доброй…»