Последний закон Ньютона

      А вот вам про англичан история. Было это еще триста лет тому назад, в их Лондоне, в их Королевской Академии Наук. Там и сейчас у них в той Академии всё кругом чин-чинарем, а тогда и вообще было круто. Работа начиналась ровно в шесть часов утра, все приходили в париках, со шпагами, у каждого свой стол, своя чернильница, своя бумага, свои перья, своё всё. И вот, значит, являются они все ровно в срок, рассядутся, главный ученый секретарь молоточком в гонг ударит — и пошла у них работа, заскрипели перья. Сидят эти ученые, чего-то пишут, пишут, костяшками на счетах лязгают, законы ищут, ищут, ищут. А после снова гонг — ба-бах! — в пять часов вечера, и тогда сразу все они дружно встают, выходят, по каретам — и айда кто куда. А назавтра в шесть часов утра опять все в сборе и опять работают. Порядок был! И вдруг…
      Приходит к ним какой-то молодой специалист по фамилии Ньютон. Сказал, будто учился он в Оксфорде и будто на отлично, и вот теперь дали ему сюда распределение. И бумагу представил, печати, подписи, всё вроде чисто. Куда тут денешься? И приняли они его, стол ему дали, стул, чернильницу и всякое такое прочее. И началось! Утром этот самый Ньютон приходит на работу позже всех, сядет, не пишет ничего, а просто в потолок уставится. Или в окно. А после вообще — встал и ушел. Потом чуть ли не к вечеру придет, не извинится и не объяснится, а так: чайку попьет, сигару выкурит — и это вся его работа. Они ему:
      — Ты чё это?
      А он:
      — Я думаю.
      Вот так! Он, видите ли, думает! А остальные что, дурака, что ли, валяют? И обижались академики, а после, через месяц-два, уже и просто страшно гневались. Но англичане чопорное племя — сопят, перья грызут, но языков не распускают. Думают: тешься, соколик, прыгай, голубок, потом посмотрим, как ты запоешь, какой ты годовой отчет нам представишь! Вот там-то, на отчете, они думают, мы тебя, Ньютон, и прищучим, и прокатим, и сократим тебя, да по статье, чтоб другим после долго было неповадно!
      Вот как они, эти господа академики, думали, а Ньютон знай себе сидит без дела, смотрит в потолок, а то и вовсе не сидит, а неизвестно где болтается, по два, а то и по три дня кряду на службу не является, а после явится и нагло говорит:
      — Я был на выезде, я экспериментировал.
      Ага! И мы, они там думают, так мы тебе сразу и поверили! Но для виду молчат, париками кивают. А сами тайно обратились в Скотланд-Ярд, Скотланд-Ярд снарядил им двух сыщиков, сыщики за Ньютоном проследили, явились в Академию Наук и доложили:
      — Этот ваш Ньютон — просто шалопай, он ничего не делает, только к себе на дачу ездит и там прохлаждается.
      Опять ага! Опять совсем прекрасно! Мы, значит, здесь сиди, в этой сырости, затхлости, ревматизмы себе наживай, а он, сопляк, на даче жарься, загорай! Хотя и ладно, думают, осень, зиму, весну мы уже протерпели, смолчали, тогда уже и лето, ладно, промолчим, черт с ним! Но уже зато на первое-то сентября, в последний и наипредельный срок сдачи годовых отчетов, мы тебе, дружище Ньютон, хвост прищемим! И по статье тебя, с волчьим билетом, и выпрем в белый свет — гуляй себе! А некоторые: нет! а сдать его, паршивца, в армию, пусть там портяночки понюхает, или, что еще лучше, во флот, к одноглазому грозному Нельсону, пусть там его… Ну, и тому подобное! Как вдруг…
      Всего за каких-то за несколько дней до желанной расправы, а если совершенно точно, то аккурат на яблочный Спас, этот самый бяка Ньютон приезжает в Академию Наук ровно-ровно в шесть часов утра (чего, кстати, до этого он прежде никогда не делывал), и входит весь такой веселый да румяный, даже как будто слегка выпивший, и заходит без спросу на кафедру, а там хватает молоток и трижды наотмашь — бах! бах! бабах! — им в гонг, все аж вскочили, и важно, дерзко восклицает:
      — Эврика!
      Все:
      — Что? Чего?
      А он:
      — Открыл первый закон!
      — Какой?
      — Инерции!
      И начинает излагать его научным строгим языком, всё гладко, всё по полочкам, и с жаром, энергично так, я бы даже сказал, что с нахрапом! И убедил их, академиков. И те признали: да, это закон, а если его Ньютон изыскал и это он такое в первый раз, то и назвать его первым законом Ньютона, включить его в школьный курс физики за шестой класс, а самому — ох, неприятно, ох, коробит! — а самому этому паршивому Ньютону за это дело присвоить доцента и соответственно повысить должностной оклад. И было по сему.
      А дальше что? А то: стал Ньютон больше получать, стал больше тратить. Завел себе спортивный кеб с прицепом, сигары курит только дорогие, придет, сядет на край стола, покурит, надымит, а после вдруг нахмурится, часы достанет (а часы, конечно, золотые, с музыкой), крышку откинет, время глянет — и засуетится:
      — Ой, ой, тут у меня эксперимент! Простите, сэры, я спешу; вот кому докурить?
      И уйдет. А вы сидите, дураки, за ним его окурки добивайте. А Скотланд-Ярдовские сыщики опять:
      — На даче он, — доносят, — опять прохлаждается.
      Но академики опять пока молчат. И думают: ну ладно, ладно, дуракам поначалу везет, это верно, это научный факт, но вдругораз тебе, пацан, такой халявы не видать, будет тебе ужо второй отчет, и там-то мы тебя пренепременнейше сожрем, до костей обглодаем, и отправим навечно в дисбат на галеры!
      И вот зима идет, весна, за ними наступает лето, а академики сидят в своей сырой академической хоромине да руки жарко, жадно, хищно потирают, ждут, когда первый сентябрьский день на Ньютона нагрянет! Да только Ньютон…
      Ох, шельмец! Опять под самый конец августа, и опять же на яблочный Спас, явился утром ровно в шесть ноль-ноль, взошел на кафедру, ударил в гонг и говорит:
      — Фэ равняется мэ-а. И это всё, и больше ничего!
      Вот так вот прямо взял и сказанул! Вы представляете? Ну просто, ясно — дальше некуда. Ох, академики заохали. Сидят и репы свои чешут, думают: и как это мы раньше сами до этого не додумались, как проморгали, а? Но делать нечего, закон — он очевидный же, и снова закон Ньютонов, это уже, кстати, второй его закон, и снова его школьникам отправили учить, а Ньютону присвоили профессора, и при этом опять поднимают оклад…
      И он тогда совсем распоясался! Купил себе тройку орловских рысаков с форейтором, с антиугоном, с правом езды на красный свет и прочее, виски не пьет — только коньяк, коньяк только армянский, французским почему-то брезговал, а работу и вовсе почти что забросил, только в получку да в аванс заявится, ученому секретарю пузырь проставит ( а когда и нет!) и смеется.
      — У меня, — так говорил, — эксперимент. Не могу оторваться! — и ходу.
      А Скотланд-Ярд опять, как попугай:
      — Ваш шалопай на даче прохлаждается, дурит!
      Но Скотланд-Ярду веры уже нет, с ними однажды уже опозорились. И поэтому теперь решили сами, по научному. Собрали делегацию и темной ночью двинули на Ньютонову дачу, а там перехватили сторожа, проставили ему пузырь, после еще проставили, после еще — и сторож раскололся и сказал:
      — Никакой он, этот ваш Невтон, не шалопай, а он дело знает! И какой он, шельма, расчетливый! Как сюда приехал, первым делом все теплицы поломал и грядки тоже велел запахать. Сказал, зачем нам это, мы, сказал, если надо, на базаре помидоров да укропу купим. И посадил вот эту яблоньку, не знаю, какой сорт, и где он ее взял. И теперь как только сюда приезжает, так сразу к ней бежит. Сам ее холит и сам поливает, сам окучивает, мух от нее отгоняет, жуков лично ловит и лично казнит. Ну, и яблочки, конечно, на ней так и прут, и наливаются! И так до Спаса. А тогда, прямо с утра, он туда приходит, ставит стул, садится и ждет, ждет, ждет… А после ему яблочком бэмц в темечко — и он тогда подскочит и гласит: «Нашел, нашел!» — и сразу за бумагу, за перо, и есть новый закон, вот так! И ему за это, говорит, в Академии большие деньги платят. А за огурцы, смеется, столько бы не дали!
      Ага, ага, кивают академики, вот оно что, ну ладно! Дали они сторожу еще на одну бутылку, а сами боком-боком и на электричку, и в Лондон, а там в Академию, там посудачили да пошушукались, наметили план действия… И затаились до поры. Молчат, на счетах щелкают, работают. А Ньютон пьет себе коньяк, на рысаках на красный свет гоняет, на даче будто прохлаждается, зима, весна проходит, наступает лето, и вот уже и август, и вот завтра Спас, и Ньютон берет стульчик и приходит в сад, садится под яблоньку, ждет. А тишина какая, мать честная! А дух какой! А солнышко! А ветерок между веток шур-шур-шур. А лепота! А птички чик-чирик!…
      А яблочки? Чего-то ими и не пахнет вроде бы! Ньютон, парик попридержал, голову вверх задрал…
      А яблочек и вправду нет! Все ветки голые! Только…
      Ну да! Как раз над самым его темечком висит на ветке гирька десятифунтовая, она на тонкой ниточке привязана. И ниточка уже трещит, а веточка под тяжестью скрипит, а гирька наклоняется и наклоняется…
      А отчего это? А будь даже не гирька, Ньютон думает, а всё равно ведь также наклонялось бы, потому что привяжи туда хоть курицу, хоть сэндвич, хоть бутылку коньяку… То есть какой груз вверх ни подними, а всё это разнообразие почти равновелико к низу тянется! И, значит, получается…
      Тут гирька фыр-р-р-ба-бах!  — но уже не по Ньютону, он отскочил, а по стульчику, и стульчик вдребезги, а Ньютон радостно:
      — Нашел! — и за бумагу, за перо, и ну строчить, строчить, строчить!
      А в это время в Лондоне…
      Короче, а наутро было так: вот наступает шесть ноль-ноль и сходятся все академики, все в трауре, все скорбные, и к Ньютону на стол кладут цветы, венки и прочее…
      Но тут вдруг двери с лязгом растворяются и входит Ньютон — жив, здоров, — и скоренько на кафедру, бэмц в гонг и говорит:
      — Нашел новый закон!
      Все, дружно охнувши:
      — Что, снова твой?
      — Нет, — гордо отвечает Ньютон. — На этот раз закон всеобщий. О всеобщем тяготении!
      И берет мел, указку, тряпку, идет к доске и начинает излагать закон, и…
      Ну, чего тут рассусоливать?! Короче, и его, этот новый всеобщий закон, опять отдали школьникам в зубрежку, а Ньютона наименовали академиком, дали ему сумасшедший оклад с персональной надбавкой, дали фамильный герб и еще много чего дали, а он на радостях позвал всех в ресторацию, там закатили шикарный банкет, повеселились, погудели всласть, одного только хрусталя наколотили шесть мешков…
      А утром Ньютон встал, побрился и умылся, достал заначку и поправил голову, потом на тройку и айда на дачу! А приезжает, глянул…
      Мать честная! А яблоньки, его чудо-помощницы, и нет! Точнее, она есть, но в каком, увы, плачевном виде! Лежит она, порубленная в щепочки, с корнями выдрана, ямка гашеной известью залита, а рядом в землю вбита палка, на палке табличка, а на табличке надпись на английском языке, гласящая: «Не нашим и не вашим!» Вот так-то вот! И Ньютон ох загоревал, ох закручинился, на землю сел, молчал, молчал, а после тихо говорит:
      — Закон — тайга! А медведь — прокурор!
      И еще больше закручинился. А зря! Потому что хоть и был это его наипоследний закон, зато всеобщей всех прочих всеобщих, ибо на всей Земле и по сей день все строго ему следуют.