Морские сонеты. Глава 1

Когда я была маленькая - болела очень часто и в возрастающей прогрессии. Неделя в детском саду - две недели дома. Две недели в детсаду - три недели дома. В конце-концов родителей перепугали до полусмерти угрозой развития астмы и меня начали на лето отправлять на юг, на все три месяца. Каждый раз меня отправляли с бабушкой - матерью со стороны моего папы.

Вообще бабушка Лида была удивительным человеком, понять до конца мне ее так и не удалось. Она - единственная, кто возился со мной постоянно. Именно ей сдавали меня родители на несколько дней. Помню ее квартиру, огромную кровать около стены, застеленную ковром. Еще один безразмерный ковер каких-то диких, буро-коричневых оттенков висел на стене. А на ковре - портрет бабушки, когда она была еще молодая. Красивая была женщина, но с таким холодом в глазах. Она клала спать меня у стенки и я скатывалась в ложбинку между стеной и кроватью - матрац был каким-то сферическим. Она научила разговаривать меня с боженькой и я, засыпая, молилась: "Дорогой боженька, вчера мне приснился плохой сон. Будь добреньким, пошли мне сегодня ночью в сон мультики про кота Леопольда." И ведь снились мультики.

Властная была - никто и пикнуть против нее не смел. Помню, когда приходили к ней в гости, она всегда жарила докторскую колбасу с макаронами, на первое наливала огромную тарелку щей. И попробуй не съесть. "Нельзя на тарелке силу свою оставлять", - звучал приговор.

Она вязала вечные и бесконечные половички и хваталки. Вязала не из пряжи - из разодранных на полоски старых вещей, которые находила на помойках. Вот такая тряпичница была.

Она всегда ненавидила мою маму. "Жидовская семейка". Об этом я уже узнала, когда бабушке удалось-таки развести своего сына - моего отца с мамой. Но это случилось, когда я уже была подростком. Я так и не смогла ей этого простить. Но в детстве бабушка была важной фигурой. Я ее любила.

Моя мама начинала собирать мой чемодан за несколько дней. Я до сих пор помню этот коричневый, фанерный чемодан, обитый кожзаменителем. На боку был наклеен наш домашний адрес, а на внутренней стороне крышки приклеивался список с моими вещами, выданными мне на время отпуска. На диване росли стопочки трусиков и маечек, легких юбченок и платьицев, в ряд выстраивались сандалики, шлепки и обязательные резиновые сапоги-на-всякий-случай.

Настал день отъезда, моего первого в жизни путешествия. Лишь на перроне, стоя у вагона, я сообразила, что мы с бабушкой уезжаем, а родители остаются. Я ощутила себя почти взрослой, самостоятельной. Бабушка, стоящая рядом в расчет не бралась. Объявили посадку, все суетливо загрузились в вагон, толкаясь в тамбуре, мешая друг другу пройти. Никогда так и не пришло осознание феномена под названием: "толкучка" в любом месте. Ведь до отправки поезда было еще очень много времени и люди могли спокойно один за другим пройти в вагон. Так нет, толпа ломанулась осаждать вагон так, как будто он уже отправился в путь. В этой куче мале нашли наконец купе. Было решено, что бабушка будет спать сверху, а я - снизу. Нижняя полка поднималась и в нишу укладывался багаж, лежали свернутые матрацы, как спящие улитки. Из радио под потолком орала бравурная музыка. Наконец объявили об отходе поезда и родители, в последний раз потискав меня и обцеловав все личико покинули вагон... Не прошло и минуты, как их лица появились с наружной стороны окна. Все попытки открыть окно не увенчались успехом, поэтому пришлось общаться с родителями "руками и ногами".

Вдруг поезд дернулся, поднатужившись, сдвинув массу вагонов с места, дернул еще раз, и стал медленно отплывать от перрона. Мне казалось, что стоим именно мы, а перрон двигается. Родители смешно семенили около окна, маша руками и посылая воздушные поцелуи. Но вот они начали отставать, потом остановились совсем, глядя вслед. Поезд набирал ход. В черте города он двигался медленно, но я, прилипшая к окну, ничего не замечала. Меня завораживало чудо техники, позволяющее удобно сидя на одном месте, видеть жизнь со стороны. Взрослые возились в купе, устраивая себе временное гнездо. Пришла толстая, жизнерадостная проводница, забрала билеты, сложив их и убрав в специальный планшет с множеством кармашков. Потом принесла белье. Белье было старое, с расплывшимися фиолетовыми печатями, местами порванное, но свежее и накрахмаленное. Тем временем поезд выбрался за черту города и увеличил скорость.

Я забралась на верхнюю полку, там оказалось так здорово, что я через пять минут умолила бабушку, чтобы она позволила остаться наверху. Полка была просто отдельным царством, в котором была только я и проплывающие мимо пейзажи. Деревни, поля с работающими тракторами, маленькие станции. Так здорово было лежать на животе, подперев голову подушкой и думать, что ехать на поезде - это самое романтическое приключение в жизни.

В поезде можно было пить чай из граненых стаканов с металлическими подстаканниками. Причудливая вязь последних вызывала тихий восторг. Чай отдавал соломой, но приправленный двумя брикетиками фирменного железнодорожного сахара, обернутого в голубую бумажку, становился похожим на домашний. Наступало время обеда и бабушка начинала шуршать в котомке, доставая на стол нехитрые, но вкусные домашнести. Неизменной и монументальной основой трапез в поезде была жареная курица. Сначала ее "доставали", т.е. покупали. Потом мама определяла ее на "профпригодность". У меня была своя градация профпригодности курицы к жарке. Если домой приносили курицу, у которой были и ноги с коготками и жалобно вывернутая шея с головой и глазами, полуприкрытыми веками - то эта курица однозначно была уготовлена в суп. Жевать это создание даже после многих часов варки можно было как резину. Другая категория кур, подходящих под жарку, не имела ни головы, ни ног, и была упакована в полиэтилен. Внутри такой курицы обычно находился пакетик, в котором лежали разные вкусности, которые тоже можно было жарить. Деликатес назывался "Болгарские куры". Потом курицу жарили, затем заворачивали в газету, пакет и как апофеоз, в белое вафельное полотенце, чтобы как можно дольше сохранить тепло и несравненный аромат жареного пернатого. Разросшийся в размерах предмет бережно укладывали в авоську. Еще в ходу были яички вареные, черный, нарезанный крупными ломтями хлеб, соленые огурцы с помидорами. Соль, такая крупная, зернистая была тоже бережно завернута в газетный кулечек. Нет и не было ничего слаще таких обедов.

На полустанках бабушки в платочках продавали нехитрую домашнюю снедь. Соленые огурчики из боченков, опутанные веточками петрушки и так упоительно хрустящие на зубах, нежное, просвечивающее на солнце сало с розовыми прожилками мяса, кульки жареных, небесно вкусных семечек по 10 копеек за кулек, щедро насыпаемых мозолистой, работящей рукой. Я при жизни попала в рай. Вечером бабушка заботливо уложила меня спать. Одеяло было обязательным порядком подоткнуто под матрац, чтобы ребенок не дай Бог не свалился во сне. Мне не хотела спать - хотелось всю ночь слушать стук колес. "тудум-тудум... тудум-тудум".

А на следующее утро случилось чудо. Я открыла глаза, и увидела - море... Сначала невозможно даже было различить, где же горизонт, настолько все было ярко, лазурно-сине. А потом увидела и задохнулась. Море было таким огромным, что его практически невозможно было охватить глазом, морской берег, с причудливым нагромождением камней, редкие пляжники, распластанные на камнях. И покой, и солнце, ласково светившее сквозь пыльное окно купе. Путешествие в поезде подходило к концу, а значит, начинались главные приключения.