Лерка - проказник

ЛОПУХ ЦВЕТУЩИЙ

Бабушка (Евдокия Ивановна) уж очень жалела меня. Трудно сказать, почему такая любовь случается. Все голодали, и я голодал тоже, но мне всегда был припасен лучший кусочек. Все потеряли отцов, а я был при живом отце без отца. Быть может, такая уважительная любовь возникла у Евдокии, потому что мальчонка был сынком профессора. Но я бы, вероятно, не очень любил такую фифу. Уж очень правильный я был: не хулиганил, не матерился, был тихий и рассудительный. Поэтому Анатолий всегда подставлял меня. Время показало, что я углубился потом далеко в науку и, мне просто в голову даже не  приходили шалости Толи. Я был очень серьезный и ко всему относился так, как будто от этого зависит судьба мира. Был послушен, особенно если об этом говорил дед или бабушка.

Я вижу образ твой нетленный
Моя старушка, наш Калмык,
Тот мир бомбежек, мир военный,
Солдаты в доме, здесь же мы.
Все вперемежку: тетки, дети
И дед суровый: почты нет.
Мне ли забыть как дядя Петя,
Прислал почти кило конфет.

 Строки  из стихотворения “Бабушке” в сборнике “Зарницы”

Когда со мной случился казус, я страдал больше не от боли, а от обиды. Как-то Анатолий достал из немецких разбитых танков, расположенных на платформах ведерко пороху. Это можно было сделать, обладая истинной смелостью, так как танки тщательно охранялись. Толя притащил порох, весь дрожа и гордясь. Танковый порох - такие, знаете, разноцветные “макароны” и кубики. Хвастал Толя и порохом, и светящимися ночью часами, снятыми с немецкого танка. Все это вызывало у мальчишек жгучую зависть. Показал и мне. По задумке Толи можно будет запустить ракету из “колок”. Я увлекся не потому, что ракета “ахнет”, как говорил Толя, а потому что она полетит. Помог вырыть яму глубиной в мальчишеский локоть и шириной больше кулака, заполнил половину ее порохом, забили бумагой и стали поджигать. Получилась не ракета, а взрыв с широким разбросом (поскольку взрыв ничто не сдерживало!).
Поджигал, по указанию Анатолия, я - мне и досталось. Я был перепуган и жалок. Все волосы, не прикрываемые кепчонкой, сгорели. Сама кепка была куда-то отброшена. Ресниц и бровей не было. Дед, увидев такую картину, выпорол,  прежде всего, жалкого меня, и я даже не плакал, боясь еще больше разозлить дедушку. Когда дед отвел душу, Анатолия уже не было. Он скрывался, как потом рассказывал, три дня в амбаре Беккеров, и вышел оттуда только, чтобы получить наказание за краюху хлеба и кружку квасу.   
Обращаясь ко мне, дед сказал: “Пойдешь в школу, хотя - маленький. А угол больше не таскать, бо не возьмут. Хватит гойдать, а с директором я договорюсь”.
Когда дед волновался, он путал слова “угол и уголь” и русское “ибо” превращалось в украинское “бо”. Вообще он коверкал много слов.
Я торжествовал. Мне только-только сравнялось шесть лет, и меня даже не смущал смехотворный собственный вид.