Циники А. Мариенгоф

Искупал руки в дёгте 18 года и вытер о ветер и звёзды. Замочил мятые простыни листов мелким почерком обезображенных в кровяной бане лопнувших артерий. Прикурил папироску радужных воспоминаний и выпустил струйку горьковатого дыма настоящего в потолок серых клеток головного мозга. Мариенгоф. Шелест прибоя из сказки Гофмана.
Алый леденец революционной Москвы тает на языке, обволакивает, густыми каплями проникает в глотку, равномерно растекается по болеющему органону, и сквозь поры испаряется декадансом смертной бледности. Бледность заливает бульвары, улицы, перекрёстки, купола, стены Кремля, и к утру оказывается первым снегом, неотвратимо превращающимся в последний. Метёт, метёт по всей земле осатанело. Или не осатанело, а вполне даже по-божески.
Свист кнута ямщика сплетается таинственным узлом со свистом метели, та в свою очередь перевоплощается в трель милицейского свистка в ответ на посвист бандита в подворотне, и вторят всей этой какафонии, возносят к заметённому небу столбы кипячёного пара, паровозные свистки на чёрных ледяных станциях.
Красный революционный петух танцует по тлеющим сырым поленцам, время от времени заходящимся в треске щелчков – выстрелов, смотрится в выжженные глазницы черепушки – родины, в распахнутый рот её, украшенный остатками сгнивших зубов – зданий. Вылизывая шершавым языком верноподданичества надраенное до блеска серебро комиссарских, о 20-ти лошадиных силах авто, наслаждаться бесконечностью беспроигрышной любви, как будто бы к чужой жене. Передвигаясь от фонаря к фонарю по венам эпилептика - города, наслаждаться незаметными точками тифозной сыпи деревень, посыпанных солью голода. Встречать новый день, наслаждаясь надтреснутостью голоса, вызванной количеством выкуренного. Обнимать незнакомую её в проходных дворах осени, выкручивая нежно руки её откровенностью взглядов и глубиной наипошлейших суждений своих. Ежедневно служить снарядом, попадающим в одну и ту же воронку.
Местечковость центра всего – реальность, сотканная из лоскутов большевистской пропаганды, обильно смоченной влагой газетной слюны. Смерть, путешествуя по окраинам, всё время обходит стороной эту ходячую энциклопедию нелюбви к жизни. Плавится шоколад на губах уходящей любви. Стекает воск рождественской свечи склизких подвалов Сухаревой башни. Чужие руки шарят в карманах, выворачивают их на изнанку, вспарывают бритвами пьяных полуулыбок перламутровые кошелёчки с душами, оставляя хозяевам лишь белёсый костяк благоразумия. Трясётся голова контуженной радости. Тянут к сердцу чёрные руки вязы – нищенки. Хлебными крошками рассыпается по столу мякиш ржаного сознания. Фокстрот! Танцы! Перемещения во времени, но никогда не в пространстве. И обыденное людоедство.
Сложив воедино все исходные, приплюсовав оставшиеся за пределами понимания массовые расстрелы, поголовную половую неграмотность, мальчишку – сифилитика с Киевского вокзала, разделив на количество проституток в «Ампире», обилие красных флагов и беспредельность сини московского неба, можно без труда накидать простенький график путешествия от себя к себе. По собственному выбору меняя оси координат, создать единую модель существования разрушающейся вселенной, и, искупав руки в дёгте 18 года, замочить мятые простыни листов мелким почерком …