Посёстры. Повесть. Глава десятая

Глава десятая. Всё у нас будет замечательно.

Шаблеев перестал разглядывать камень и положил его в коробку с диадемой; коробку закрыл крышкой. Он вдруг решил: «не буду я сегодня заниматься никакими перстнями, а поеду-ка я домой; там-то и займусь своим камушком». Как я уже говорил, он не очень-то любил работать в мастерской, больше предпочитал дома. У него часто так выходило: приедет, бывало, в ювелирную мастерскую (которая, кстати, ему не принадлежала, а принадлежала Льву Израилевичу Фриману, и работало там, помимо Шаблеева и самого Фримана, еще три ювелира), покрутит в руках какую-нибудь безделушку, да и махнет на все рукой. Тут-то и поскидывает всю свою работу со стола в портфель, да пойдет ко Льву Израилевичу, да и скажет тому, что дома будет работать, да еще посетует выразительно, мол, музы здесь не те и совсем нерабочая атмосфера. Лев Израилевич никогда не препятствовал – понимал. Сейчас вот тоже идентично отреагировал: даже слова не сказал, даже глаз не поднял - все в лупу щурился, - кивнул лишь только.
Шаблеев подошел к двери своей квартиры, и достал ключ, чтобы открыть ее, и тут услышал, как надрывается телефон. Он быстро открыл дверь и прямо в ботинках прошел в зал и снял трубку.
- Алло, алло, Камилла? – услышал Шаблеев знакомый голос.
- Эмма?.. Это ты?.. Но зачем тебе Камилла?
- Пашенька?.. Так ты дома, не на работе?
- Нет, я решил, что поработаю дома; дома лучше. Вот  только что зашел.
- Хорошо, просто отлично, дорогой. Знаешь, так даже лучше намного. Я хотела поговорить с Камиллой, но с тобой даже лучше… честнее. Я вот что, я люблю тебя; но я не это хотела сказать, я не ожидала, что ты подойдешь, но так лучше, лучше, дорогой. У тебя семья, у тебя ребенок, сыночек, славный такой, на тебя похож, на Камиллу так не похож, как на тебя. Ты должен быть счастливым человеком; знаешь, я уверена в этом. У тебя такой замечательный сын, что ты просто обязан быть счастливым. Я знаю. А ты знаешь, как Камилла тебя любит? Нет, нет, не говори ничего, не перебивай. Я знаю. Я сегодня поняла. Камилла тебя безумно любит. Я сегодня поняла, что не я тебя люблю, а Камилла, именно по-настоящему, как надо любить, на самом деле. Но не я. Она, она, только она; ты с ней должен быть.
- Эмма…
- Молчи! Не перебивай! – крикнула она. – Пожалуйста. Дай мне договорить. Как же я раньше такая слепая была, что не видела очевидного, не разобрала, что Камилла тебя любит, почему я не понимала этого? Но, главное, Пашенька, - это твой Егорка. Он ваш… Я не могу быть такой фурией. Как я могу допустить, чтоб из-за какой-то одинокой особы страдали целых три человека, даже если одного этого человека и я люблю безумно? Нет, никогда; я хоть и была ослепшая, но я прозрела сегодня. Я все вижу, и ты меня не переубедишь. Шила в мешке не утаишь… не знаю, к чему это. В общем, так. Пашенька, не звони мне больше и не приходи. Я не хочу тебя больше видеть. Я хочу, чтобы вы были счастливы. И ты, и Камилла, и Егорка – все. Пашенька, ты сам это должен понять. Мне же очень стыдно, что я этого раньше не понимала.
- Эмма, Эмма, милая, что же ты говоришь?

Эмма не ответила: она уже положила трубку. Но этот вопрос услышала Камилла. Она только что зашла и в оцепенении стояла сейчас с Егоркой на руках в прихожей. Она никуда не заезжала, никуда не заходила, как предполагала Эмма, просто случилась небольшая заминка по пути: у такси, на котором Камилла держала путь домой, лопнуло колесо; она не стала брать другое такси, ибо таксист заверил ее, что заменит колесо мгновенно; и действительно он поменял его быстро, но задержка все-таки вышла.
Павел Павлович не заметил Камиллу. Он все еще держал трубку у уха, не веря, что только что услышал, и слушал гудки. Камилла вышла из оцепенения и быстро подошла к Павлу Павловичу. Она выхватила у него трубку и поднесла ее к уху.
- Ты, тварь, я с тобой по-хорошему хотела все решить, но, видимо, ты меня или плохо поняла или совсем не поняла, – быстро и ядовито проговорила Камилла. - Так вот…
Она вдруг осеклась, только сейчас услышав, что из трубки доносятся одни гудки. Она отняла трубку от уха и посмотрела на Шаблеева. Павел Павлович стоял совсем рядом, на расстоянии вытянутой руки от нее; его губы были приоткрыты, он, должно быть, что-то хотел сказать, но не успел; его глаза были большие, чуть-чуть влажные и изредка моргали, а, может, это был такой тик. Он смотрел на Камиллу.
Камилла разжала пальцы. Трубка выпала из ее ладони, освободив руку для пощечины. Камилла размахнулась и сильно ударила Шаблеева по щеке. Его голова дернулась. Камилла еще замахнулась, но тут заплакал ребенок, которого она все это время держала в левой руке, прижимая к груди.
Она посмотрела на ребенка, погладила его шелковистые волосики, поцеловала в лобик. Егорка хныкал; он был напуган; его глазки бегали, поглядывая то на папу, то на маму. Камилла покосилась на мужа.
- Прости, - тихо вымолвила она.
Шаблеев кивнул. Он подошел и обнял жену с сыном. Егорка тотчас утих. Павел Павлович заглянул в глаза Камиллы.
- Все хорошо, родная моя, - сказал он. – Я решил дома поработать, - произнес он, подумав.
- Хорошо. Ты любишь дома работать.
- Да, люблю. Люблю, когда вы рядом. В мастерскую вы же не согласитесь ездить.
- Мы-то единогласно согласимся. Вот только придемся ли мы там кстати? Это мы рады будем, уверяем, а вот коллеги твои, уверена, против этого будут, в особенности Лев Израилевич.
- О, да! Лев Израилевич – всё что любой капитан любого ранга – женщин в своей вотчине не потерпит, этот порядок любит. Он еще Егорку стерпел бы, и то под влиянием своей национальной особенности, - ну, знаешь, как они все детей любят, - а вот тебя – никогда.
Шаблеев рассмеялся; но вот он опять вдруг похмурел, - так же внезапно, как рассмеялся. Он долго мялся, точно соображая: как бы это сказать? – и, наконец, спросил, тихо-тихо проговаривая каждое слово и виновато, вполглаза, поглядывая на Камиллу:
- Мила, почему ты с ней так жестока? Ты меня прости за этот вопрос. Знаешь, Эмма не претендует на твое место, зря ты себе все надумываешь, зря ты так.
- Не претендует?! – начала было Камилла. – Я к ней не жестока, милый… Ну, возможно, сорвалась, нервы раскачены, я не знаю, почему я себя так повела. Я чувствую от нее опасность, угрозу. Вот и когда услышала, что ты, милый, с ней разговариваешь, среагировала как на опасность… я о семье, милый, думаю, о Егорке; не хочу тебя потерять. Ты говоришь, надумываешь. Я не надумываю, я думаю; а как не думать? Думаю, и буду думать, и не могу по-другому. Пока будет Эмма между нами, я не перестану думать об этом. Я, Пэпэ, не могу и принять и понять твои объяснения. Они для меня темный лес, они неправильные. Ты говоришь, вроде, искренне, даже правдоподобно, словно так и должно быть, да я только слышу страшные и циничные слова. Я не понимаю и не пойму вот этого: «Я вас одинаково сильно люблю. Я люблю и тебя и ее». Может быть, я и согласна понять… Подожди, я пойду Егорку раздену, устал бедненький.
Камилла пошла в комнату. Шаблеев потянулся за ней. В комнате он встал так, чтобы видеть, как она занимается Егоркой, и стал внимательно наблюдать. Камилла, заметив это, улыбнулась.
- Ты нас смущаешь.
Улыбнулся и Павел Павлович.
- Я сам смущаюсь.
- Ну, тогда не смотри.
- Не буду; вот уже отвернулся.
Шаблеев действительно отвернулся и стал рассматривать свои ногти. На указательном пальце был заусенец; Павел Павлович его отгрыз и выплюнул.
- Зачем она звонила? – нарушила Камилла молчание.
Шаблеев не ответил. Он продолжал стоять к ней спиной, но уже не рассматривал ногти: руки он сунул в карманы брюк и смотрел теперь прямо перед собой, на миниатюрную акварель, висящую на стене, точно только что ее написал и только что повесил на стену.
- Не хочешь – не отвечай, - устало произнесла Камилла.
- Небо здесь неестественное, отвратительное какое-то; а раньше она мне нравилась, - отстраненно проговорил Шаблеев. – Извини, родная моя, отвлекся. А она тебе звонила-то на самом деле; это уж так вышло, что я к телефону подошел. Эмма сказала, что кончает со мной все отношения. Она тебе это хотела сказать, а тут я. В общем, вот, Мила. Эмма тебе уже не угроза. А, может, она права, может, оно и к лучшему, а?
Камилла промолчала.
- Вот тоже, дурак, нашел что спросить! Извини, родная моя, прости дурака.
- Мы давно уже много лишнего друг другу насказали, - тихо заметила Камилла.
- Да, да, ты права, много лишнего, уж столько и на всю жизнь и не наговорить и не услышать! Умница ты моя! Мудрая ты моя женщина! А я – дурак!
Камилла не услышала этого признания. Именно в этом месте она задумалась о своем. Она сказала себе: «Уж так ли «не угроза»? Я видела ее; она сильная женщина; она любит Пэпэ и от своего не откажется… Пэпэ, должно быть, просто притупляет мою бдительность… Должно быть, она ему позвонила и нажаловалась на меня, что вот, дескать, приходила, угрожала; ведь он даже не спросил меня, а ведь очевидно, что я с ней виделась, а он ни-ни. У них сговор, они заодно и что-то задумали: вот вам и пыль в глаза. Ну, уж не на того напали!»
Камилла повернулась к мужу, пристально посмотрела на него.
- … Мы постараемся все забыть и все у нас будет замечательно, - договорил Шаблеев свою речь, которую Камилла, разумеется, не слушала. Она лишь расслышала это предложение, улыбнулась и повторила его:
- Все у нас будет замечательно.