Наркомиф

"- Все у вас отвратительно! – сказал мне приглашенный на беседу. – Приняли замечательно, а повели куда то вдаль. Я вижу то близко, напрягаться не хочется. Зачем умничать?
     - А ведь, правда! – Воскликнул я. Рушин удовлетворенно почмокал губами и сказал, что он раскроет мне глаза на то, что лежит близко. Он повел меня в маленький, да как вы и подумали, потрепанный клуб. Были с нами какие то люди. Рушин каждого фамильярно раскрывал, знакомил их со мной, проводя между нами линии недвусмысленных намеков и вытаскивал пакетики. Эти пакетики с тех пор, присутствовали во мне как необходимое, невозможное без них. Я стал наркоманом. Они содержали в себе столько иллюзий, а у меня всегда находились свои небеса, что я вкладывал в реализацию фантазий деньги. Но когда деньги заканчивались, мне нужно было еще и долететь до небес. Что-то продавал из своего имущества и все равно мучился постоянной нехваткой нужных мне картин.
     Я изменился, морально пропал. Действия мои указывают на то, что я не живу, а неестественно борюсь. С собой ли? Нет, с тем, что сам не создавал. Я подался фатальной слабости. Что же мне не хватало?
     Дипломированный переводчик, неплохо переводил классиков мировой литературы и современных зарубежных писателей. Встречался как-то с Бродским в Нью-Йорке. Мы беседовали о мире, о том, что в нем меняется, а, по сути, остается таким же. Выслушав о моем эстетическом мировоззрении, он предложил начать писать биографию о некоторых поэтах-символистах.
     На одном из радио вел передачу, посвященную тем, кто творит, не выходя за грань индивидуальности того или иного автора. Я никого не хвалил, но и не критиковал, за это меня прозвали Бальмонтом. На сотый эфир пригласил Рушина. Он переводил в основном триллеры, средненькие такие и никто так и не понял, при чем тут он с его излюбленным жанром? А я видел, что он превращает эти вещицы в замечательные по психологии произведения. Среди коллег его не терпели за то, что он не старается никому подражать. Любого скидывал с насиженного места. Началом этому, всегда являлись его памфлеты в СМИ. Со мною обращался на «вы», даже при длительном впоследствии контакте.
     Как-то я стал переводить без заказа стихотворение Оскара Уайльда. Рушин взглянул на текст и жеманно заметил:
     - Чернь произносит: Оскар Уайльд и обыватель вспоминает о нем в первую очередь как о гомосексуалисте. Не уследишь кому, в какие руки произведения даются. А «Сфинкса» его вы не так как другие перевели. Уж не проповедуете ли вы однополую любовь? – и язвительная улыбка расплылась по его лицу.
     - Мне претит такое. – Поморщился я.
     Рушин страшен. Он проникает в сознание людей и дает им то, что в первые мгновения дорого стоит, а забирает впоследствии бесценное. Он подмечал, что я не пью и не курю. Не появляюсь на светских приемах, где толпу освещает то, что не в них. Знакомые приходили ко мне домой и слушали мои лекции о прекрасном.
     - Совсем эстет. – С презрением плевался Рушин. – А ваша ли эта стезя?
     Иногда он представлял обществу «человечка» и продвигал его. Человечек приближался к какой-либо значимой для него в карьере встрече и неожиданно для всех представал невменяемым. И он с позором исчезал, а Рушин лишь пожимал плечами:
     - Завяз в своем миру, бедолага. Кто ж виноват?
     В студии радиоэфира я часто уставал, а он появлялся и смеялся:
     - Закрою я вашу передачу – говорильню. Окуну немного, а поднимать получится долго. А зачем поднимать?
     - О чем…
     - Каждый миф – красив и бесподобен. Колесница Феба, гулянье Дианы и Орфей с Эвридикой, высоко, да? Ну-ну, молчи, бедняга. Все эти мифы заключены в одну определенность. В начало начал. И я не отдам вас обществу. Не поделюсь. Вы войдете в мой миф, а то, что от вас останется, со временем растворится в небытие, как ненужное и бесполезное.
     Сейчас я не знаю где я. В наркомифе или… О, вспомнилось утро: меня привезли в психлечебницу. Доктора осматривали, расспрашивали. Как я отвечал, совершенно не помню. А какой же нынче год? Я словно вдалеке, наверно то, что еще во мне, является лишь моим отражением. А я то истинный где-то вдалеке. И некому объяснить. Я что-то хочу и требую. Все настойчивее, все сильнее! Ну дайте же!
     И если бы я находился в полном рассудке, то описал бы все, что со мной произошло. Но я же где-то вдалеке и мне непонятно, кто за меня пишет.
     Рушин раскрывает в других то, что в них нереально. А отчего так? Кто из них нереальность?
     И может быть, поэтому в мире столько ординарных людей, которые когда-то без вести пропали в первую очередь для себя?
     Желающих помочь предостаточно, мало тех, кто еще способен спасти".

                10.02.01