Экзамен по алгебре

     План был прост, как всё гениальное: сесть за одну парту (это никого не удивит, потому что на многих предметах мы с Тамаркой и так сидели вместе), потом незаметно списать условия обоих вариантов, потом некоторое время поизображать усиленную работу мысли, а потом я бы отпрашиваюсь в туалет... Мой папа – кандидат технических наук, инженер-теплофизик с десятью патентами на изобретения – неспешно прогуливался бы за школой по асфальтовому пятачку, расчерченному для пионербола, и наслаждался видом цветущего яблоневого сада. А я бы сбросила  ему через окно сортира бумажку с обоими вариантами – моим и Тамаркиным. Потом бы пописала и вернулась в класс. Далее нам с Тамаркой следовало в течение часа озабоченно корпеть. По окончании этого срока в туалет отпрашивается Тамарка, и посредством меткого папиного броска мы воссоединяемся с уже выполненными экзаменационными заданиями. Далее оставались мелочи: не привлекая внимания, быстренько переписать порядок действий и ответы на листы с печатью. После этого наши конфликтные отношения с точными дисциплинами исчерпали бы себя cебя раз и навсегда: обе мы собирались поступать в гуманитарные ВУЗы.
- Камешек какой-нибудь с улицы прихватите, - с лёгким оттенком разочарования и грусти сказал папа накануне, заканчивая инструктаж.
- Зачем, дядь Валер? – робко спросила Тамарка. Она вообще была девочка тихая, спокойная...
- Чтобы ветром не занесло в соседние окна или в кусты, когда кидать будете... – вздохнув, объяснил папа. Он уже смирился с тем, что Софьей Ковалевской мне не стать. И с тем, что в мире вообще изобилуют люди, которых совершенство таблицы умножения в трепет не приводит. Папа был человеком по-математически практичным и понимал, что насильно, как говорится, мил не будешь, а чтобы исправить эту ситуацию, он со своей стороны всё, что мог, уже сделал. Регулярно мы с ним терзали друг друга занятиями по точным дисциплинам, ибо, несмотря на мои гуманитарные таланты, упомянутые дисциплины тоже надо было сдавать. Натягивать хотя бы на тройки.
     А я не любила это дело. А меня не любили преподаватели по соответствующим предметам. Подозреваю, что сами точные науки мне тоже не симпатизировали, потому что всё так складывалось всегда... «шпоры» терялись, сидевший сзади «ботан» Козловский в решающий момент не давал списать, формулы при попытке заучивания превращались в голове в прихотливую абстрактную живопись... Не судьба, в общем. Поэтому на уроках алгебры, геометрии, физики или химии я традиционно рисовала котов, писала стихи, делала «дэ-зэ» по другим предметам или читала тогдашние «толстые журналы». Были в свеже-пост-перестроечное время такие журналы... необычайно прогрессивные, печатавшие опальных авторов и произведения, о которых ходили легенды. И революционные статьи по экономике. И всё это было несоизмеримо интереснее тригонометрии или там физики какой, хотя педагоги, кончено же, мнения моего не разделяли.
     Не разделяли по-разному, кстати. Химоза – молодая и ещё достаточно презентабельная дама – получала явное чувственное удовольствие от человеческих страданий у доски, куда она, как к барьеру, с завидной регулярностью вызывала меня отвечать теорию, проделывать сложные манипуляции с колбой и препаратами, или же составлять формулу какого-нибудь диоксида чего-то там. Я мялась, жалась, потела и уходила на место под убойно-разрывное: «Садись, два». Обрывки моего нечленораздельного бормотания вместе с ошмётками грешной плоти разлетались по классу и – уже дома - рикошетом доставали папу с мамой. Мама доставала розгу, а папа - очки и таблицу Менделеева... Впрочем, от школьных уроков химии у меня сохранилось одно очень яркое воспоминание: неизбывная лазурь медного купороса. Красивей я в жизни ничего не видела, и с тех пор любую голубизну – неба, солнечного моря или лепестков цикория – автоматически примеряю на цвет той субстанции, которую узрела хмурым зимним утром в лаборатории химкабинета...
«Я вам спою о лысогрудой Фросе...
Её забыли в медном купоросе.
У русских женщин – странная душа.»
     Становится понятно, почему приведённые выше строки подруги Ольги впоследствие  вызывали в моём воображении красочный, умеренно кровожадный видеоряд... Впрочем, это было много позже. А тогда -  в десятом классе  – химоза имела обыкновение надо мной изгаляться; математичка особенно не дёргала, но на перемене отлавливала и стыдила за неуважение к предмету, а физичка - использовала в качестве рабочей силы: с доски там стереть, то да сё принести, столы подвигать и прочее в том же духе... Кажется, по-своему она мне даже симпатизировала.
     С Тамаркой дела обстояли  несколько по-иному. Я активно наживала проблемы на свою задницу, препиралась с учителями, а она сидела тихо, через ряд не переговаривалась, книжек посторонних на уроке не читала, ворон в окне не считала. Сидела себе и аккуратным почерком записывала в тетрадях всё, что требовалось записывать. Но цыфири, формулы и теоремы организм её отвергал, также, как и мой. Вот стенд там оформить, или стенгазету – это пожалуйста... Пусть даже после уроков допоздна. А лучше всего –  чтоб просто альбом, угольный карандаш и никто не дёргал...
     Тамарка была художницей, однако -  вопреки клише о неуравновешенности творческих натур, - отличалась на диво спокойным и покладистым характером.
     Исходя из вышеизложенного становится более или менее ясно, почему в день экзамена по алгебре и накануне оного ни Тамарка, ни я, ни мой папа не испытывали угрызений совести. Если бы остроумный план наш являлся продуктом непомерных амбиций и ставил целью... лучшую экзаменационную работу по району, к примеру, или доказать окружающим, какие они дураки, и какие мы умные – это было бы одно. «Лучшее», как известно, «враг хорошего». Но наши желания отличались непритязательностью: как-нибудь СДАТЬ треклятый экзамен, и, соответственно, поиметь в аттестате скромную тройку вместо грубого и некрасивого прочерка. Вот и всё. Наш будущий вклад в развитие страны не предусматривал знаний по тригонометрии, так что на этой почве  этического конфликта тоже не возникало.
     Ну и, вдобавок, светило в то утро сквозь свежую тополиную листву ещё совсем не утомлённое майское солнце. Из палисадников пахло сиренью и влажной землёй. Мы с Тамаркой встретились на трамвайной остановке и неспеша зашагали к школе.
     Школа наша – в отличие от типичных трёхэтажных «двушек» - была компактным пятиэтажным зданием, выкрашенным в салатовый цвет. Со сдержанным достоинством возвышалась она над пышными кустами боярышника и многочисленными яблонями, на которых, однако, яблок никто никогда увидеть не успевал. Впрочем, это не смущало школьное население. Сад был хорош для организации субботников, выгула группы продлённого дня и распития пива в зарослях у забора. Уже на подходе мы с Тамаркой заметили в одном из таких укромных уголков претендента на медаль Караваева и его друга хорошиста Панина. Оба курили с мрачным выражением лица. Суетливый Панин очень забавно курил: у него укоренилась привычка прятать сигарету, и затягивался он судорожно, наспех, зажимая при этом бычок в кулаке... К тому же, не кулак он подносил ко рту, а как бы сам к кулаку наклонялся.
     Ещё Экклезиаст приметил, что «во многом знании – многая скорбь». А посему олимпийское спокойствие на экзаменах – как ни парадоксально -  является привелегией лишь тех, кто знаниями не особо обременён. Их устраивает практически ЛЮБОЙ результат; и от страданий они таким образом оказываются избавлеными. Самая низкая оценка будет одновременно самой замечательной, честно признются себе подобные индивидуумы. Ибо в любом случае окажется ВЫШЕ, чем мы того заслуживаем... Это про нас с Тамаркой, да. А вот Караваев с Паниным явно переживали, увеличивая тем самым шанс напортачить в экзаменационной работе. Нагнавшей нас отличнице Шумейко тоже было не по себе. Синяки под глазами свидетельствовали о бессонной ночи, а мина, с которой она бросила «привет» - о крайне смятенном состоянии духа.
     Отдельная песня – это как раз традиционные средства борьбы со смятенным состоянием духа на экзаменах. Черпакова принесла иконку и теперь прижимала её к груди, сосредоточенно шевеля губами и полуприкрыв глаза. Куницын теребил в руках синюю бейсболку... Позавчера , на литературе именно благодаря ей, по его мнению, выпал тот – единственный – билет, который он сподобился выучить. Денис Маляев сидел прямо на полу, уткнувшись в учебник и надеясь в оставшееся до рокового звонка время впитать знания, коим разум денискин противился в течение года. Завидев отличницу Шумейко, он вскочил и рванулся за разъяснениями касательно некоей формулы. Шумейко, как уже упоминалось, была бледна и погружена в себя самоё, так что никаких разъяснений Маляеву не обломилось.
- Дурдом, - сказала Тамарка со своей неизменной повествовательной интонацией. Это было первое, что я услышала от неё в то утро, после задумчивого «привет» на трамвайной остановке.
     Да, вот такой натюрморт. Мы развернулись и направили стопы в сторону женского туалета... Следовало убедиться заранее, что окно открыто. Ну и потусоваться заодно...
     Там тоже царила некоторая нервозность: Линка Фишман сидела на подоконнике и махала в воздухе босой ногой, демонстрируя всем желающим медный пятак, приклеенный к пятке изолентой. Оказывается, линкина мама сказала, что для везения на экзаменах надо подкладывать в левую туфлю пятак. Но поскольку Линка решила прийти в новых босоножках, то монетку от греха подальше прилепила прямо на себя. Подобным образом подстраховались ещё трое, у Жанны Корнеевой имелся гривеник («это действеннее, потому что в два раза больше»), и ещё у всех были «шпоры» с формулами. Мы с Тамаркой грустно переглянулись: «шпора» эффективна лишь тогда, когда знаешь, где и как использовать подсказку... Нас бы с ней «шпора» не спасла.
     По кругу передавали сигарету, и я тоже сделала пару затяжек. Зазвенел звонок, пора было идти в класс.
     ...Только что протёрли доску и в кабинете пахнет мокрой тряпкой, макулатурой и тополиной листвой из открытого окна. Математичка Кузьминична – не старая ещё, но оплывшая, с бледными голубыми глазами чуть навыкате. Директриса приветствует. Ассистент Поньшина раздаёт бумагу с печатью и листы с индивидуальными вариантами. Всё с парт убрать. Маляев. Дай сюда это. Так, все сумки – вот, за шкаф. Фишман, тебе особое приглашение надо?
     У меня в сумке помада, немецкий дезодорант и трусики «неделька». И надо будет ещё придумать отмазку, чтобы дома не обедать... Тамарка пишет очень быстро своим каллиграфическим почерком. На маленьком квадратике линованной бумаги. Глазами даёт мне знак развернуть к ней лист с моим вариантом. У сидящего впереди Панина потеет шея. За антенну на крыше соседней девятиэтажки цепляется забавное серебристое облачко. Исписанная Тамаркой бумажка – уже в рукаве. Маргарита Кузьминична, можно в туалет..? Демонстративно развожу руки и приоткрываю полы форменного пиджака. Паркет в коридоре жёлтый и неблестящий, мои шаги гулко разносятся по пустому этажу. Скоро всё закончится. Скоро всё закончится... На самом деле, меня здесь уже давно нет.
     Завёрнутый в бумагу кругляшок керамзита летит папе под ноги. Сквозь листву клёна ярко светит солнце, и папина белая рубашка пестреет резными тенями. У меня начинает щемить в области солнечного сплетения... Мне становится очень жалко папу. Он не знает, что скоро всё закончится... Он не знает, что меня тут уже нет... Он сейчас будет решать задачки по алгебре, а в сумке моей школьной из модного «жатого» кожзаменителя – трусики «неделька» и дезодорант.
     Позавчера мы сдавали литературу в соседнем кабинете, и можно было говорить о любви, кодируя распирающий сердце восторг в переживания лирического героя раннего Маяковского... Тамарка задумчиво водит шариковой ручкой по бумаге, и вот оно – серебристое облачко, которое зацепилось за антенну на крыше соседней девятиэтажки. «Облако без штанов». Ещё двадцать минут... Уже четырнадцать. Так, на черновом листе нужно хотя бы для виду цифры какие-нибудь изобразить... У Шумейко кончилась паста в стержне. Господи, сейчас ведь заплачет. Дайте кто-нибудь Тане запасную ручку. Соломинку для утопающего, ага. Восемь минут. «В чём на выпускной пойдёшь?» - выводит Тамарка прямо на облаке. Что ж, времени ещё достаточно, можно и расписать...
     На выпускной все шьют наряды в ателье или у «своих» портних, но у нас как всегда нет денег, и я пойду в мамином платье. Впрочем, Тамарке я этого не скажу, а платье очень даже ничего. Говорят, на банкете будут бутерброды с икрой.
     Одна минута. Тамарка встаёт из-за парты и направляется сначала к Кузьминичне, а потом – к двери. Я засовываю в зубы шариковую ручку, изображая усиленную работу мысли. Линка Фишман в соседнем ряду вдохновенно строчит на своём листе... Пятак, видимо, помог. Возвращается Тамарка. Кладёт ногу на ногу и – снизу,  коленом - прижимает  мятый бумажный квадратик к парте. Начинает строчить. Вылитая Линка. Время на исходе, кое-кто уже закончил и теперь озабочен проверкой. Шпора передислоцируется ко мне. Тамарка вдумчиво разглядывает свой экзаменационный лист, пытаясь вникнуть. Директриса и Кузьминична над чем-то тихо ржут в углу, а Поньшина – ассистент - вглядывается зоркими совиными глазками в ряды экзаменующихся. На всякий случай делаю умное лицо. Потенциальные медалисты - Шумейко с Караваевым – синхронно встают и идут сдавать свои работы. При этом оба делают вид, что друг друга не замечают.
     ...Спустя четверть часа мы уже неспеша вышагивали к трамвайной остановке по бугристой и потрескавшейся асфальтированной дорожке.
- Недолго нам тут осталось ходить, - вздохнула вдруг Тамарка.
     Я радостно поддакнула. За поворотом раздалось дребезжание трамвая и Тамарка заторопилась на переход.
- Ты не домой..? – спросила она, на ходу выуживая из кармана сумки смятый билетик.
- Не, мне к репетитору, - соврала я.
- Ладно... Дядьвалере передай огромное спасибо!..
- Ага, завтра созвонимся...
    Проехавший грузовик заглушил тамаркино «пока». Я развернулась и пританцовывая зашагала к перекрёстку.

6/01.2008 Vi;a del Mar