Эквилибриум

Ностальгически вспоминаю то время, когда у меня зашатался молочный зуб. Неожиданно и пугающе. А потом выпал. «Все», - подумалось мне. - «Помираю».
Однако обошлось. И мы с миром с любопытством смотрели друг на друга, улыбаясь пустотами. Какая незначительная пустота во мне; какая значительная пустота в мире! Тогда слишком многое казалось непонятным.
Но мир мне нравился. И с каждым днем мы сближались.
И, как во всяких сообщающихся сосудах, мир и я стремились к равновесию.

                * * *
Вверх! Вниз! Вверх! И снова вниз, и во время полета что-то сжимается внутри, так, что я до сих пор жутко боюсь высоты. Но тогда было нечего бояться. Это качели.
И небо голубое-голубое, как папины глаза, а белые облака, наверное, такие же мягкие, как моя подушка, на которой вчера так здорово спалось! Вот только черные нахальные птицы неприятно каркают и заслоняют солнце. Разогнать бы их...
А если прыгну, наверное, полечу! Мне всегда так хотелось летать, но на этот раз как-то неудачно вышло: не величавое планирование, а какой-то кувырок через голову и чувствительный удар железякой по пятой точке. И слезы в три ручья.
- Ничего, - папа подхватывает меня на руки, - до свадьбы заживет.
- А когда свадьба? - спрашиваю я и немедленно перестаю реветь.

                * * *
А в собственный день рождения я уплетаю за обе щеки огромный кусок торта и стараюсь не обращать внимания на многочисленных родственников, восхищающихся тем, как я расту. А что толку расти, когда все равно будешь на всех смотреть снизу вверх? Вот папа высокий. А друг его еще выше, в дверь не проходит. А мне уже два года приходится тянуться, чтоб взяли на руки, и конца этому не видно.
Зато когда берут на руки, сажают на плечи и несут, я понимаю, зачем нужно расти. Сверху все-все совсем по-другому видно. Но это так редко бывает, я за это время успеваю забыть, зачем нужно расти. И наверное, поэтому расту так медленно. Я так никогда не вырасту, если не буду кататься на плечах!
Папа идет по тротуару быстрым шагом, а я цепляюсь за него обеими руками, чтобы не упасть и смотрю на стремительно проносящиеся мимо автомобили. Они такие быстрые! Быстрее папы, даже быстрее птиц.
- Пап, когда я вырасту, я стану автомобилем?
- Нет, конечно, - хохочет он. - Ты же человек, а автомобиль неживой. Он из железа.
- Почему он неживой, если бегает? Вот дома неживые. Они стоят и не шевелятся. А автомобиль бегает. Значит, он живой.
- Почемучка... - обреченно произносит папа и ускоряет шаги.
Мимо забора, мимо трамвайной остановки, мимо светофора, мимо булочной — и прямо домой, обедать, к бабушке, которая будет ругаться, потому что я опять качаюсь на стуле. Ну и пусть ругается. Это же бабушка, она должна варить обед и ругаться. Папа про такое говорит «закон природы».

                * * *
- Ну давай, подтягивайся! - требует физкультурник, а я беспомощно болтаюсь на перекладине. Руки никуда не годятся. И все, все смотрят на то, как я болтаюсь! Как же я ненавижу физкультуру, если бы вы только знали!
Он что, не понимает, что от этой проклятой перекладины ладони болят? Да ну его!
Я срываюсь вниз.
- Тьфу! - плюет физкультурник. - Ничего не хотите делать. За что мне тебе оценку ставить?
Пошел ты к черту. Сплошное издевательство.
Во-первых, вырасти по-человечески мне так и не удалось. Стою в самом конце. А во-вторых, больше всего на свете не люблю, когда руки болят. Все можно вытерпеть: голову, живот, ноги, но только не руки.
А в-третьих...да не до этого мне, понимаешь ты или нет? Не до оценок твоих, не нужны они мне, они никому не нужны! Если один человек может подтянуться, а другой не может, значит, по твоей вывихнутой логике, первый человек лучше?
- А в соседней школе мальчик с каната упал. И насмерть, представляешь? - шепчет мне соседка.
- Тишина!! - взрывается физкультурник.

                * * *
Мы пьяны. Пьяны до зеленых чертей. Мы совершенно случайно встретились у метро и даже не знаем, как друг друга зовут, просто взяли еще по одной, а потом еще, а потом назюзюкались как зюзи. Смешно...
Я смотрю в четыре глаза напротив и не могу сдержать смех. И четыре глаза ржут, как сумасшедшие. А потом мы начинаем целоваться.
Мир сдвинулся и помчался от нас куда-то прочь, голова кружится. Ноги подкашиваются, мы падаем в сугроб и целуемся, целуемся, как будто оба сделаны из железа и наши губы примерзли друг к другу — не оторвешь. Как будто последний раз, как будто очень-очень давно расстались и снова встретились. И гори все огнем, прощай, крыша... Я очень хочу летать...
Только я боюсь высоты.


                * * *
Но нам не дано летать.
Мы умеем только шататься. Качаться. Болтаться.
КТО, КТО ДАЛ МИРУ ПРАВО ТАК С НАМИ ПОСТУПАТЬ?
У меня всего-навсего выпал молочный зуб. Но миру было мало. Он завидовал, что во мне так мало пустоты.
С каждой минутой он вгоняет в меня новые и новые инъекции.
Мне больше не суждено сравнить небо с папиными глазами.

                * * *
Но я очень хочу быть из железа, когда вырасту.
И мне плевать на твои смертельные инъекции пустоты, наступит день, и ты больше не сможешь проколоть мне душу, и на ней больше не будут оставаться уродливые синяки.
А когда время придет, откроется печь крематория, и я уйду от тебя в тот мир, в котором никто не качается и не шатается. Тот единственный мир, в котором можно спокойно жить.
Но прошу вас, только не в землю. Развейте пепел по ветру.
И я больше не буду бояться высоты.