Короткий рассказ в четырёх частях

Я был матросом. Настоящим матросом в бушлате с блестящими пуговицами, в бескозырке. Сначала мне казалось, что это другие матросы настоящие, которые были до меня. А потом они уехали домой и настоящим стал я. Настоящим и взрослым. Как мой папа. Которому тогда было 43 года, я только что подсчитал. Он был настоящий папа. А я настоящий матрос.
Приехал, приплыл ко мне в гости папа на катере "Метеор" с подводными крыльями. "Метеор" отправился от Тучкова моста и прибыл в Кронштадт на летнюю дощатую пристань. Папа надел мою бескозырку и шутливо закусил ленточку. Я сразу снова почувствовал, что это он взрослый и настоящий, а я еще нет.


РУИНЫ.

Свою флотскую, матросскую жизнь я проводил в городе Кронштадте. Кроме папы ко мне иногда приезжала моя знакомая Таня. Когда Таня не приезжала, я разговаривал с ней по железному телефону-автомату, из железной телефонной будки. Никаких мобильных тогда не было, в 1905 году. Я разменивал побольше мелких монет и разговаривал с любимой, нагревая трубку и мембрану. Мы ходили в кафе и гуляли по паркам. Таня приезжала в босоножках и бежевом вельветовом комбинезоне. Рядом с ней, студенткой университета, я чувствовал себя водопроводчиком и дворником. Сейчас рассказывая, я как бы смотрю на спутниковую карту города, где среди зелени и граненых крыш есть и наши две расплывчатые фигурки. Улицы Кронштадта называются поэтично и музыкально: ул. Аммермана, Фейгина, Мануильского.
Окна нашей части выходили на развалины царских времен. Развалины были окутаны тайной, это именно им, а не любимой девушке, посвятил я свое первое стихотворение. В зной и в холод, в час ночной всегда могли мы меланхолично войти под эти фаустовские своды. В крыше, как в обсерватории имелись проемы, бреши, в которые легко могли мы наблюдать звезды и планеты. Сквозь бреши свободно падали дождевые капли, от влаги небесной на стенах отмокали древние атласные обои. Под обоями сохранились царские газеты: Ръчь, Новое Връмя, Въдомости. Никогда не держал я в руках таких газет. Только видел в музеях. И вряд ли был бы так потрясен, найдя их там или, например, в библиотеке. Но здесь… как Шлиман работал я с бесценными материалами, пропаривая их казеннымъ утюгомъ. Реставрированные фрагменты текстовъ были разложены по свободнымъ столамъ воинской части:

Тамъ в дали, незримой взору,
в безпръдельныхъ небесахъ,
я ищу в ночную пору,
часто отдыха в трудахъ,
только гнетъ житейской бури
поуляжется в груди,
тамъ в невъдомой лазури,
тамъ далёко вперъди,
духомъ немощнымъ парю я
и какъ будто наяву,
о потерянномъ горюя
свътлымъ будущимъ живу.

...сообщаютъ что в Ялте цветутъ лъвкои и глицинии… концертъ Надежды Плевицкой….докладъ г. Пуришкевича… социалъ-демократы во главе с Гегечкори покидаютъ залъ подъ стукъ пюпитровъ…

Ну разве не удивительно, что все это появилось из-под старых, промокших под дождем обоев?


ТОННЕЛИ.
Когда я был маленьким, в нашем районе был необыкновенный бетонный тоннель, сквозь холм или насыпь, сейчас не помню где, только помню жизнь с одной стороны тоннеля и с другой отличалась. С одной стороны стройка, хлам и весна - с другой сидели над лунками январские рыбаки. И наоборот.

Мы проходили к пляжу через сырые с капающими потолками тоннели, в зной там был приятный холодок. Из приемника Юрия Фитермана наяривала японская «Koi no Bakansu», известная как «у моря у синего моря» и «последняя электричка».
Я плохо плавал, не любил купаться, сгорать на солнце, мазаться кефиром, приносить домой с пляжа в мокрых купальных трусах береговой песок. Эти дачные тоннели были обычные, а тот с весной и рыбаками был, без всяких шуток, волшебный.


КРЫШИ.
Из нашего школьного двора можно было легко попасть на многокилометровые крыши. Если конечно ты не хиляк. Надо физкультурой заниматься.
На крышах собственно ничего интересного нет, кроме самих крыш, особой обстановки и атмосферы. Еще там печные трубы, в которые можно что-нибудь бросить, если есть что. К трубам прислонялись и непринужденно на них облокачивались.  Через крыши можно было проникнуть туда, куда запрещено: на стрельбище где гильзы, на склад оптического завода, где линзы. Особенно нравилось туда, где карбид, но туда лучше вечером.
Страшно прыгать с крыши на крышу, даже если расстояние полметра, страшно. Это нам, а как же тогда если нашим мамам увидеть это небольшое расстояние! Девчонки с нами не ходили, мы им, дурам, и не предлагали.
- Ну что, струсил?
- Прыгай давай! Трус!
Громыхает под ногами серая кровля.


СТОРОЖЕВЫЕ ВЫШКИ.
С моим другом О-вым мы ходим за грибам, кстати давно что-то не ходили, в лес на Ржевский полигон. Этому полигону нет конца, но он и не нужен: мы идем по бетонке, сколько хватает сил и углубляемся в лес. Над лесом высятся ржавые сторожевые вышки. Никто на них больше не поднимается, кроме нас. Лезем и боимся и лезем. Ветер задувает снизу в штанины, с сапог, на папоротник и Иван-Чай, сыпется суглинок. С верхней, качающейся на ветру площадки прекрасный вид на голубые леса и наши вещи, оставшиеся внизу. Мы, как Герцен и Огарев, клянемся друг другу отныне всегда залезать на эти ржавые вышки. Как не полезем - значит настигла старость. Спускаться, кто знает, ещё страшнее. 
Только давно уже не ходили, все некогда.
Ступеньки ещё больше, небось, проржавели. Ещё, небось, упадем в папоротники.