Смертный грех

СМЕРТНЫЙ ГРЕХ                Повесть
 
       Нашедшим смысл жизни посвящается             
                Автор

                Рационализм  и   доктринерство  –  это бо-
                лезни нашего времени, предполагается, что им
                известны ответы на все вопросы.  Но нам еще
                предстоит открыть все то, что нынешнее
                ограниченное знание пока исключает
                как невозможное.
                Карл Густав Юнг

       1
                Профессор

     Седовласый человек, примерно пятидесяти лет, в бледно-зеленом костюме хирурга привычным жестом развязал тесемки марлевой маски и, медленно пройдя через комнату, устало опустился в кресло, стоящее у стены напротив входа в операционную. Это – хирург, профессор, он только что закончил пятичасовую операцию и очень устал. Вместе с ним в комнате - мужчины и женщины в таком же одеянии. Это - врачи и медсестры; они вместе с профессором тоже только что вышли из операционной, где на столе осталось тело покушавшегося на самоубийство красивого сорокалетнего мужчины, великолепных физических данных и почти абсолютного здоровья...   
      Люди устали, они молчат. Слышно лишь, как шуршит их одежда и бахилы на ногах.
      Сквозь стекла дверей, ведущих  в операционную, видно, что в ней находятся врачи - мужчина и женщина,  – в такой же бледно-зеленой одежде. Они внимательно смотрят то на приборы, то на лежащего на столе;  иногда они переглядываются и что-то коротко говорят друг другу... 
     Люди в комнате неспокойны; они бросают взгляды на мужчину и женщину в операционной, словно ждут от них какого-то тревожного сигнала.  Только профессор, откинув голову и закрыв глаза, сидит  в кресле, не обнаруживая никаких признаков беспокойства.
     Но он чувствует молчаливое напряжение, царящее в комнате.   
        - Коллеги, - тихо раздается, наконец, усталый голос профессора. Он знает, что сейчас все присутствующие внимательно смотрят на него и стараются не проронить ни одного его слова. – Такое в моей практике первый раз. О подобных случаях  я читал у Попова Владимира Семеновича, еще - у Бурденко. Поверьте, это случай! Его величество случай! А в случае, как известно, Господь являет волю свою... Я много повидал на своем веку, но такого... Это немыслимо. Его рана  не совместима с жизнью, но ведь он жив... Уникальный случай…  Поразительно... Сережа, - обращается профессор к молодому человеку с узкими раскосыми глазами и черными, как смоль, волосами. – Скажите, Сережа, когда его только привезли сюда, вы что ему делали? Травма же изначально была несовместима с жизнью.    
     - Что делал? – озадаченно повторяет вопрос молодой врач и смотрит черными щелками глаз на профессора, пожимая плечами. Как и присутствующие здесь, он, видимо,  все еще находится под впечатлением проведенной профессором  операции, и потому не сразу собирается с мыслями; возможно, он все еще не может поверить, что лежащий на операционном столе до сих пор жив, ведь по всем биологическим законам живой природы он должен был умереть до операции. Наконец, после паузы, молодой врач говорит. – Да что делал? Интубацию сделал,  давление стабилизировал... Вводил штатные препараты, какие были под рукой. Потому что времени не было искать. Ну, еще ввел диоксидин и противосудорожные.  А что  я еще мог, Леонид Семенович? Зрачки у него, когда посмотрел, - то они, что удивительно, - были расширены и ассиметричны. Жутко даже стало. Я, вообще-то,  первый раз сталкиваюсь с самострелом...
        - Лиха беда начала, - говорит профессор. – Теперь будете сталкиваться. Не часто, но будете. По городу количество попыток суицида за последние три с половиной месяца возросло более чем в четыре раза. Соответственно, и смертей тоже... Такая вот… статистика… Слава Богу, огнестрельное  оружие применяется  редко.  Это не значит, что мы не должны быть готовы к случаям, подобным нынешнему. Сегодняшний случай - редкость. Но если что-то подобное повторится, то действуйте быстро, творчески, в зависимости от  ситуации – как Сережа. И думайте! Думайте! – Профессор делает паузу, потом говорит. - Извините, Сережа, я перебил, вас. Продолжайте.
        Сережа хмурится и продолжает.
     - Параллельно  я за неврологом послал, потому что тут уже кома была налицо.  А до прихода Виталия Борисовича попробовал, как больной реагирует на внешние раздражители.
     - И что дали пробы? – спросил профессор.
     - Ничего. Вообще ничего. Не было реакций. Я понял, что, больной, как бы, все... уходит... – Сережа умолкает.
     - А вот и не «всё», Сережа! Жив он!  Вопреки всему. А потом что вы ему делали?
     – Ну, а потом сразу к Николаю Федоровичу в реанимацию.  А что я еще мог? Потом и вы приехали...
     - Сереженька! Вы молодец! Вы просто умница! Сделали все правильно! А главное быстро и своевременно, - устало говорит профессор. После небольшой паузы добавляет. – Запомните, коллеги, что рассказал Сережа. Впрочем, если больной выживет, или проживет хотя бы несколько суток, то мы... -  профессор приподнимается из кресла, встает, проходит через комнату и смотрит в операционную, - то мы опубликуем отчет об этом случае. Обязательно. Думаю, наш опыт поможет многим врачам  и многих людей спасет.
    Профессор возвращается, садится, откидывает голову на спинку кресла и, закрыв глаза, медленно говорит:
     - А вы, Сережа, вы либо чародей, либо  вашими руками сегодня водил Бог... Н-да... Надежда Николаевна, вы там рядом с микрофоном. Пожалуйста, спросите, сколько уже бесперебойно работает сердце? -     обращается профессор к молодой женщине, сидящей за столиком, на котором стоит прибор, похожий на небольшой пульт управления, и микрофон на длинной ножке.
    Женщина щелкает тумблером на пульте и повторяет вопрос профессора в микрофон. Мужчина из  операционной отвечает по громкой связи:
    - Тридцать шесть…
    Профессор удовлетворенно вздыхает и говорит, оглядывая присутствующих: 
     - Я, конечно, коллеги, не дам обет уйти в монастырь, но в Бога поверю окончательно, если к нашему подопечному  вернется сознание, и он скажет хотя бы одно слово... Вы сами-то, что думаете - скажет?  Нет?
    Все молчат. Многие переглядываются. Кто же знает, о чем думает каждый, но, несомненно, у многих из присутствующих мелькает мысль, что Бог сегодня здесь был, иначе бы тот, лежащий живым на операционном столе, давно бы уже не был мыслящей частицей природы...
     - Мы надеемся, - говорит за всех молодая  женщина, сидящая на диване рядом с профессорским креслом. Следом за ней раздаются голоса других:
     - Да...
     - Конечно...
     - Верим...
     - И правильно, - говорит профессор. -  А еще - помолитесь за него. Да! Юрий Михайлович, - обращается профессор к невысокому крепышу, стоящему напротив. - О его состоянии докладывайте мне каждые полчаса. Случай особый, сами понимаете. И сегодня, коллеги, никто никуда не уходит. Все остаются в клинике. Мы должны быть рядом с ним. Будьте готовы в любой момент приступить к новой операции. Повторяю: случай совершенно особый. Мы обязаны сделать все, чтобы сохранить ему жизнь.  Машенька, - обращается профессор к молодой красивой женщине с крашеными каштановыми волосами. – Пойдемте сейчас со мной, я дам вам чай, и вы всех здесь присутствующих напоите моим чаем.  Он у меня волшебный…
    Профессор медленно поднимается с кресла, смотрит на коллег, а потом говорит:
    - Я – к себе. Пойдемте, Маша. А вы, Сережа, через пятнадцать минут, пожалуйста, зайдите ко мне.
    Профессор и Маша выходят.
    Врачи и медсестры идут  за профессором.
 
    Ровно через пятнадцать минут Сережа,  блестя черными глазами, вошел, постучавшись, в профессорский кабинет.
    - А, Сережа! – обрадовался профессор своему молодому коллеге. 
    Он уже пил чай за столиком у окна. На столе стоял большой ярко-синий заварной чайник с изображением золотого дракона и такого же цвета чашки – тоже с драконами.
     - Проходите, Сережа, присаживайтесь.
     Профессор налил гостю чай.
     - Пейте. Это особый чай. Энергетический. Мне из Китая присылают. Когда много работы и нужно быть бодрым, я всегда пью его. А сейчас как раз такое время. Пейте.
     - С удовольствием. Сегодня тяжелый день, - сказал     Сережа.
     Он сел напротив профессора, сделал глоток и вопросительно посмотрел на профессора.
     - На вкус – это обычный зеленый чай, - сказал профессор, с удовольствием отпив из своей чашки. Он сделал вид, что не заметил нетерпеливого взгляда коллеги. – А по свойствам, - продолжил рассказ профессор, – волшебный напиток. Через десять минут вы, Сережа, убедитесь в этом. Усталость, как рукой, снимет. Причем, и это самое удивительное, тонизация организма происходит без активного воздействия на сердечную мышцу. Представляете? Проверено. Ну и как? Почувствовали?
      - Пока нет, - смутившись, ответил Сережа.
      - Сейчас-сейчас, подождите еще несколько минут, - обнадеживающе сказал профессор и, посмотрев с прищуром на собеседника, спросил. – А знаете, Сережа, для чего я вас пригласил?
     - Нет. Что-нибудь относительно сегодняшнего больного? – предположил гость.
     - Совершенно верно – относительно больного! Впрочем, не только. Сережа, помните, однажды вы рассказали мне о своем хорошем знакомом, изобретшем  что-то вроде дешифратора человеческой памяти?
     - Да, Леонид Семенович, помню, рассказывал. Есть у меня такой... гений. В каком-то НИИ Минобороны раньше трудился. Теперь свободный хакер  без диплома.
     - То есть, насколько я тогда понял вас, он изобрел нечто такое, что способно извлечь информацию из нашего мозга, из нашей памяти и записать ее обычными знаками, то есть буквами? – уточнил профессор.
     -  Да. Но его… изобретение записывает не всю информацию, а лишь ту, которая переводима в человеческую речь. Иная информация тоже извлекается, но в разных видах – в виде картин, каких-то цветных полотен, разных там знаков, звуков…
     - Удивительно! В это трудно поверить, но я готов! Сережа, а поговорите-ка с ним о встрече со мной. Мне будет очень любопытно взглянуть на вашего приятеля, Сережа.
     - Знаете, профессор, я видел, как он это делает! - с плохо скрываемым восхищением сказал Сережа. - На фокус похоже. Только редко кто соглашается.
     - Ну, вот это-то, как раз, я понять могу. Так, Сережа, а если вы договоритесь с ним на завтра?
     - Я поговорю.
     - И дайте, непременно дайте ему номер моего сотового телефона, Сережа. Пусть он позвонит мне. Да, Сереженька, я прошу вас сохранить приватность нашего сегодняшнего разговора.
      - Леонид Семенович, могли бы и не предупреждать – я уже большой мальчик. Понимаю. Спасибо за чай. Кажется, подействовал,  - улыбнулся Сережа.
     - Я же говорил, что подействует.
     - Леонид Семенович, с вашего разрешения, я пойду в лабораторию, поработаю? – спросил Сережа.
     - Конечно, конечно. Идите.
     И Сережа, попрощавшись, вышел.
















2    
     Сообщники

     Ночь профессор провел в своем кабинете. Он долго читал, потом записал впечатления ушедшего дня, и только в половине второго лег спать.
    Кабинет в клинике был, собственно, его второй квартирой. Здесь было все, чтобы чувствовать себя, как дома. У него была здесь и комната отдыха, в которой стоял холодильник, диван, платяной шкаф с костюмами и выглаженными сорочками, и даже была душевая комната с туалетом.
      Утром следующего дня, когда профессор за рабочим столом уже читал новости в Интернете, раздался звонок его сотового телефона. Высветившийся на дисплее номер был ему незнаком.
    - Воронцов слушает... А-а-! Да-да-да! – обрадовано произнес профессор. - Здравствуйте, Александр, здравствуйте! Рад вас слышать. Да, очень, очень хочу! И даже немедленно, если вы располагаете временем. Так  прямо сейчас и приезжайте. Аппаратуру? А ее у вас много? Всего-то? Конечно,  берите! Как проехать знаете? Великолепно! Жду вас.
     Профессор улыбнулся, резко вышел из-за стола и, шумно потерев ладонями одна о другую,  прошелся по кабинету. Потом, облачившись  в белый халат, снова, опустился в кресло за своим столом, достал ночные записи и задумался.

     Информацию о состоянии «стрелка», как врачи называли между собой чудом оставшегося в живых мужчину, выстрелившего себе в висок, профессор получал теперь, на исходе первых суток, уже не каждые тридцать минут, как в первые шесть часов после операции, а каждый час. Состояние больного было крайне тяжелое, но стабильное. Профессор, оперируя «стрелка», уже во время самой операции был удивлен тем, что мужчина с таким ранением остался жив. Но еще больше его удивило, что к исходу первых суток «стрелок» пришел в сознание... С таким случаем профессор столкнулся впервые.
     Профессор искал ответ своему удивлению и – не находил.
      Кому, как не ему, профессору Воронцову, прошедшему молодым врачом Афганистан, оперировавшему в госпиталях во время чеченских войн, было известно, что при пенетрирующем  пулевом ранении головы, приводящем к моментальному повышению внутричерепного давления и быстрому развитию комы,  прогноз не может быть благоприятным. Человек умирает, не приходя в сознание.  Здесь же к концу первых суток после операции человек пришел в себя, и это -  несмотря на объем кровоизлияния и степень развившегося отека мозга! Непостижимо! Услышав вчера эту новость, Воронцов, железный профессор, как за глаза называли его врачи, заплакал. Ему не было бы стыдно своих слез, если бы их кто-нибудь увидел... Но эту новость Юрий Михайлович сообщил ему по телефону, когда он был в кабинете один...
      Конечно, он был доволен проведенной операцией. Пуля, застрявшая в лобной части черепа, оказалась полностью свинцовой... Видимо, это и стало причиной того, что «стрелок» не погиб сразу. Если бы это была твердая пуля, или пуля с «сердечником», то, обладая огромной кинетической энергией, она прошла бы череп и мозг «стрелка» насквозь… Профессор достал из ящика своего стола бесформенный кусок свинца, извлеченный из черепа «стрелка», и стал внимательно его рассматривать.  Сколько микроскопических кусочков свинца оставило в голове «стрелка», это бесформенное тело, в котором, даже обладая воображением Босха , сейчас невозможно увидеть смертоносную пулю? Много, конечно, много. Но он, имея в своем распоряжении великолепнейший томограф, подаренный профессором Францем, извлек во время операции из канала, проделанного в голове «стрелка» приплюснутой пулей, все обнаруженные томографом микроскопические кусочки свинца. Это уменьшало вероятность заражения, но он все равно назначил крайне большие дозы системных антибиотиков. «Стрелок» обладает отменным здоровьем, и даже такие дозы антибиотиков не могут нанести ему существенный вред, зато можно быть уверенным, что они воспрепятствуют возникновению менингита и заражению... 
      Из задумчивости профессора вывел стук в дверь кабинета.
     - Войдите.
     Дверь отворилась, и на пороге появился высокий молодой мужчина с совершенно голым черепом и прижатыми к нему небольшими ушами. Мужчина был в белой накидке, из-под под которой выглядывал край сумки средних размеров. Профессор отметил цепкий любопытствующий взгляд вошедшего.
    - Профессор Воронцов? Леонид Семенович? – как-то очень резко спросил гость. Впрочем, голос у мужчины был довольно низкий, с легкой металлической хрипотцой –  мужской голос, и это сгладило резкость, с какой прозвучал вопрос.
    - Да. А вы, простите, кто будете?
    - Александр. Я от Сережи к вам, - сказал гость.
    Профессор, улыбаясь, вышел из-за стола и направился навстречу гостю, протягивая руки для приветствия.
    - Здравствуйте, здравствуйте, Александр! Рад, что вы откликнулись на мою просьбу и приехали, - пожимая руку, улыбаясь, сказал профессор. – Накидку можете снять, сумку поставить. Располагайтесь.
     Профессор усадил его за чайный столик, включил электрический чайник и сел напротив.
     - Сейчас за чаем мы с вами и поговорим.
     - О чем?
     - О вашем изобретении, конечно же. Если вы не возражаете.
     - Что вы, профессор, как можно! Мы, изобретатели, о своих изобретениях можем говорить и рассказывать бесконечно -  как родители о детях… Да это и есть наши дети, иногда самые дорогие, но которые в этой стране никому не нужны.
     - Ну, так уж и никому? – возразил профессор. Судя по тому, с какой охотностью Александр откликнулся на предложение поговорить о его изобретении, профессор понял, что надавил на нужную клавишу в его сознании, и разговор состоится. Иногда всего лишь один короткий вопрос, одна короткая фраза создает благоприятную атмосферу для доверительного общения даже между незнакомыми людьми…
     - Откровенно говоря, я свое изобретение предлагал многим госструктурам. Впечатление такое, что здесь никому ничего не надо. Нет, были, конечно, некоторые чиновники, которые просили сделать их изобретателями моего изобретения. Предлагали деньги – для меня огромные. Но сами понимаете, профессор, я их не понял.
     - Я бы тоже не понял, - нахмурившись, сказал Воронцов. – Не угрожали?
     - Как же – не угрожали! Угрожали. Только я не из пугливых. У меня Герат за плечами.
     - Что вы говорите! Так мы с вами из одного котла горе хлебали. Я тоже был под Гератом. Вы в какие годы были?
     Александр с недоверием  посмотрел на профессора.
     - Я там был два года. Добровольцем. Уже отслужив в армии. Восемьдесят второй – восемьдесят третий.
     - Странно, что мы там не встретились. Я был там с восемьдесят первого до восемьдесят шестого…
     - А вы-то туда зачем, профессор, попали? - с запоздалым удивлением спросил Александр.
     - Ну, тогда я был не профессор, а молодой врач. Партия, комсомол, знаете ли, интернациональный долг… Приказали –  и я пошел. Хорошее было время. Ничуть не жалею, что пять лет спасал там наших ребят. Ничуть. Саша, а как же вы попали туда добровольцем?
     - Как?... Знаете, профессор, неожиданно и просто... Я только что окончил институт, молодой, горячий,  работал за копейки, а тут несчастная любовь. В общем, все бросил и зачем-то пошел работать в милицию, а там как раз набор добровольцев в Афган. Вот так и попал. И не жалею. В суровые девяностые у меня везде были друзья – и среди бандитов, и среди ментов. Я занимался мелким бизнесом, чтобы выжить, и изобретал. И меня не трогали. В общем, выжил, и изобрел. Теперь вот показываю фокусы, - вздохнул изобретатель.
     - И, как я понимаю,  - сказал утвердительно профессор, - у вас это получается.
     Изобретатель пожал плечами.
     - Получается… А чем же мое детище заинтересовало вас, профессор? Верите – мне интересно! Иначе бы не приехал.
     - Знаете, Саша… Мы с вами люди творческие, воевавшие, прямые, - профессор сделал паузу и испытующе посмотрел на изобретателя.
     Тот перехватил взгляд  и сказал:
     - Да… я вас умоляю, профессор, говорите, как есть. Я пойму.
     - Ну, хорошо, Александр. Вы, после Герата,  редко уже сталкивались со смертью. Там-то она всегда была рядом с нами. Я же и после Афганистана и Чечни – да-да и Чечни! – продолжаю сталкиваться с нею,  голубушкой, очень часто. Чаще, чем хотелось бы. Такова уж доля оперирующего нейрохирурга.
     - А вы нейрохирург? – удивился гость.
     - Да, Саша. Вы удивлены?
     - Я не знал… Ну вы это, как бы… знаете... вообще, - восхищенно сказал изобретатель. -  А Сережа мне ничего не сказал,  злодей…
     - Вот как? А вы Сережу не ругайте, он добрый парень, умница, хороший врач, у него доброе сердце и большое будущее… Парень талантливый.
     - Еще какой талантливый! – подхватил гость возбужденно. – Я с ним однажды в походе был. Один из наших упал на острый сук, спиной упал, и его, как шпагой проткнуло, а конец сучка в нем остался, внутри. Представляете? Мы подумали, что апгрейд для Семки уже невозможен… Всё, как бы… Финишировал Семка… А Серега его прямо там, в тайге, так прооперировал, что в больнице и делать ничего не стали, никакой операции… А мы, честно,  думали, что все, гейм овер.
     - Что простите? – спросил профессор.
     - А! Ну, что все, игра окончена. А Семка через две недели уже выписался.
     - Вот как? А я об этом подвиге нашего Сережи ничего не знал. Представляете? Надо же… А… оперировал он… без наркоза?
     - Нет… То есть, да… Стакан спирта…
     - Как иногда под Гератом…, - задумчиво произнес профессор, но, тут же оживившись, удивленно сказал. - Вот так Сережа!
     - Ну да, «тунгус» он такой...
     - Тунгус? Почему Сережа – «тунгус»?
     - Ну, как? – удивился гость. – Маленький, крепкий, узкоглазый, следы читает, как Дерсу Узала , вот мы и зовем его «Тунгус», а он и сам не отрицает.
     - Вообще-то, он не тунгус. Он орочон…
     - Кто он?
     - Есть такая малая народность в Восточной Сибири – орочоны. Восточные эвенки, иначе говоря.
     - Орочон? Ну и ну! Я сразу почувствовал, что он особенный. Орочон... Вот и меня направил к вам… Так вам, профессор, моя помощь требуется?
     - Да, Саша, требуется. Я начал говорить, а Сережа нас отвлек…
     - А что надо сделать, профессор?
     - Видите ли, Саша... К нам, в институтскую клинику, вчера поступил...ну, скажем так, молодой мужчина с огнестрельной раной правой лобно-височной доли...
     - Кто ж его так?
     - Сам.
     - Сам? Что, самоубийца, что ли?
     - Ну, пока-то он еще жив... Скажем так: он покушался на самоубийство, но Господь оставил его в живых...
     Изобретатель непонимающе покачал головой  и одновременно с недоверием, настороженно посмотрел на профессора.
     - Стрелял в висок – и остался жив?! Профессор, это просто мистика! А из чего же стрелял? Из рогатки, что ли?
     Профессор молча поднялся, подошел к своему столу и достал из ящика прозрачный полиэтиленовый пакетик, в котором лежал небольшой, может быть, размером всего в полфаланги мизинца, кусок из темного вещества.
    - Вот, посмотрите, Саша. Это, судя по всему, кусок свинца. Я извлек его из головы больного, - сказал профессор, подходя к чайному столику и протягивая пакетик изобретателю.
    Изобретатель покрутил в руке пакет, не открывая его, осмотрел кусок свинца со всех сторон.
     - Это такая пуля? – недоуменно спросил он профессора. – Странная какая-то.
     - Да, Саша, вот этот предмет раньше был пулей, но почему-то из очень мягкого свинца. Мне этот факт тоже не понятен. Но факты иногда не требуют объяснения, они – данность. И в этом случае именно так. Трудно сказать, благодаря чему пуля застряла в его голове. Может, заряд был слабый, может, пуля слишком мягкая, может, лобно-височная часть черепа оказалась слишком прочна для такого заряда и такой пули, - трудно сказать. Из чего пуля была выпущена, я не знаю. Да и не в том дело.
    - Как-то странно все, - озадаченно сказал изобретатель, протягивая профессору пакет с пулей. -  Пуля что, чисто свинцовая? Первый раз слышу. А может он из ружья стрелялся?
    - Знаете, Саша, нет, не похоже, что из ружья. Пораженный участок кожи вокруг входного отверстия пули и характер самого отверстия в черепе говорят о том, что это, возможно, была так называемая «авторучка» или все-таки какой-то пистолет, хотя, судя по куску свинца, - профессор достал его из пакета и взвесил на руке, - на «авторучку»  мало похоже. В практике мне приходилось сталкиваться с пулями  из «авторучек». Они меньше.
    Изобретатель  помолчав, сказал:
    - Странные люди. Стреляются, вешаются, травятся… Что не живется?.. А, Леонид Семенович, что людям не живется?
    - Знаете, Саша, исследователи говорят, что причины отказа от жизни бывают разные. Но у меня это утверждение вызывает большие сомнения.  Это поводы бывают разные… А причина всегда одна…
    Изобретатель с интересом и одновременно с нескрываемым сомнением посмотрел на профессора.
    - Одна? Всего одна? На всех?
     - Да. Одна. Для всех.
     - И что же это за причина?
     - Вам разве эта тема интересна?
     - Профессор, я – изобретатель, то есть человек, ищущий объяснения необъяснимому, а потом пытающийся воплотить в жизнь найденное. 
     - Вот как? Хорошо. Если так, я попытаюсь вам все объяснить. Слушать готовы?
     - Конечно. Мне было бы любопытно…
     - Хорошо. Я не займу много вашего времени.
     - А я не тороплюсь. Я свободный художник.  Занимайте, сколько хотите.
     - Понимаете, Саша, меня давно занимает проблема суицида. Один французский писатель сказал, что вопрос о самоубийстве – это основной  вопрос всей философии.
    - Знаю. Камю  так сказал. Я читал.
    - Замечательно, что читали. Сейчас уже мало осталось людей, знающих, кто такой Альбер Камю, а тем более читающих его произведения… Его и раньше, помнится, нередко с Камо путали, а теперь-то уж что и говорить…
     Изобретатель рассмеялся.
     - Это вы серьезно, профессор? С Камо ?
     - Абсолютно. Так вот, Саша. Понимаете, Камю сказал, что это основной вопрос! Нас-то учили, что основной вопрос философии – это вопрос о том, что первично: материя или сознание? Но это слишком высоко и непонятно для человека, да и не нужно. И я, человек, спасающий жизни, тоже считаю, что для каждого отдельно взятого индивида главный вопрос философии – стоит ли жить? Все остальные вопросы – только производное от этого главного. И этот вопрос с железной необходимостью однажды встает перед каждым человеком. Вы согласны со мной?
     - Ну...как бы... не уверен… Я не знаю...
     - Вот как? Не знаете? – удивился профессор. – А скажите мне, Саша, вы когда шли добровольцем в Афганистан, разве вы не решали для себя этот вопрос?
     Изобретатель нахмурился.
     - Вы знаете, профессор, мне кажется, я тогда об этом не думал.
     - О чем же вы думали? Об интернациональном долге?
     - Я вас умоляю, профессор, я уже тогда никому из братьев меньших не был должен.
     - Тем более, у вас не было в голове идеологии! И вы добровольно шли… на войну шли! А не в поход по местам боевой славы! И не родину защищать шли, когда о таких категориях, как жизнь и смерть, русский человек думает еще меньше, чем о том, где взять водки, чтоб с друзьями выпить напоследок. Вы на другую войну шли! Чужую, ненужную… Вы добровольно пошли туда, где люди дают представление, в котором только два действующих лица: жизнь и смерть. Да-да, Саша, да! Вы не могли не понимать, что война - это представление, в котором жизнь одних несет смерть другим. И вы не отдавали себе отчет в том, что можете погибнуть?! Позвольте вам не поверить!
     - Нет, ну как? Я понимал, что  могут убить. Но мне было все равно.
     - А! Вот видите, Саша, слово найдено, как сказал поэт. И вот оно, это слово: мне было все равно! А когда все равно, то это, Саша, - выбор, и выбор  в пользу смерти...
     Изобретатель с любопытством посмотрел на профессора. Потом мрачно сказал:
     - Вы… вы правы, профессор: все равно – это выбор в пользу смерти. Согласен.
     - А говорите, никогда не решали для себя этот вопрос... Оказывается, решали, Саша. И решили не в пользу жизни. Тогда не в пользу жизни. Но когда вы, доброволец, прибыли в Афганистан, то смерть посмотрела на вас отрезвляюще, и вам стало не все равно. И это нормально. Отрезвляющий взгляд смерти остужает самые горячие головы, меняет планы и взгляды на жизнь и вызывает нормальное человеческое желание показать ей, голубушке, кукиш. Умирать не хочется даже тогда, когда ты смирился с тем, что умрешь. У вас же были в Афганистане ситуации, когда, казалось, что уже… все?
     - Да. Конечно. Были, - с расстановкой сказал изобретатель.
     - Представьте, Саша, у меня тоже были. И больше всего в тех ситуациях хотелось жить... Выжить хотелось...  И потому мне непонятно, почему ко мне на операционный стол все чаще попадают люди, решившиеся на так называемую вольную смерть. На самоубийство. Я не понимаю! Да, я знаю, что люди кончали жизнь самоубийством во все времена. Знаю. Но это не значит, что не надо стараться понять, почему они это делают. Кто говорит, что здесь нет загадки, тот ошибается. Смерть, Саша, самый великий в мире лицедей. В какие только идеи, представления, желания и чувства она не рядится! Она может обрядиться в  безнадежную, безответную любовь, в жалость человека к себе, в разочарование, в равнодушие, в протест, в чувство долга и даже в веру в Бога... И перечень этот открыт!  Она, Саша, живет в каждом из нас. Знаете, Саша, почему люди изучают болезни? – неожиданно задал вопрос профессор и сам же на него ответил. - Правильно: чтобы знать, как  ними бороться. Болезни – это такая же часть жизни, как работа, отдых, любовь... Видимая часть жизни. Даже смертельная болезнь тела или души -  всегда болезнь видимая. И только самоубийство готовится человеком в тайне, в клокочущей страстями, несбывшимися надеждами и мечтаниями тишине сердца... Человека, заболевшего смертельной болезнью, жалеют. Сведшего счеты с жизнь осуждают. Как можно осуждать, если судьям неизвестна истина, послужившая причиной ухода?
     Изобретатель с прищуром посмотрел на профессора. И лукавая улыбка тронула его губы... 
     - Вы, профессор, покушаетесь на тайны мироздания, - усмехнувшись, сказал  изобретатель. – Арбитром хотите быть? Между человеческим и божественным? Да вправе ли вы судить? Разве вправе хоть кто-то судить личное?
     Воронцов настолько не ожидал подобной реакции и такого вопроса изобретателя, что явно растерялся. Он развел руки над столом и, выпятив нижнюю губу, озадаченно и отрицающе покачал головой...      
     - Я... не знаю... Но, как бы...  Александр, я не беру на себя роль арбитра, как вы изволили выразиться... Я просто хочу понять. Понимаете, просто хочу понять,  почему они так поступают...
     Профессор вдруг хитро посмотрел на изобретателя и спросил:
     - А вот вы... могли бы... уйти?
     - Я?! – удивился изобретатель. Примерно с полминуты он молчал, а потом сказал:  –  Профессор, вы же знаете, кто был в Афгане, тот много раз встречался  с ней – с этой бабой в саване. Много раз. Особенно, когда выполняли задания в горах.  И у меня с ней не возникло ни понимания, ни притяжения. Если б я захотел, то стал бы ее... любовником... Отдался бы ей, и мы сейчас с вами не разговаривали бы... Гейм овер... Но я не люблю, когда игра кончается... Я азартный человек... Как, впрочем, и вы, профессор. И потому, я думаю, что мы с вами, - во всяком случае, уж я-то точно, - даже проигрывая, никогда не уйду с подмостков по своей воле, - твердо сказал изобретатель.
    Воронцов, с интересом посмотрел на изобретателя.
     - Видите ли, Саша, я подхожу к проблеме суицида как исследователь, а не как... актер в спектакле с участием загадочной дамы… э-э... с косой...  И потому призываю вас в союзники, - страстно, с горячностью сказал профессор. -  Помогите мне понять, что движет людьми, и не только в последние часы и минуты перед...перед уходом, а с самого начала зарождения мысли...
     - Но как? – закрыв зачем-то глаза, сказал изобретатель. – Как я могу вам в этом помочь, профессор? Я что, волшебник?
     - А с помощью вашей программы... или, ну как там называется ваше устройство?
     - Это не устройство. Это, действительно,  программа.
     - Хорошо, пусть программа. Но вы мне поможете?
     Изобретатель внимательно посмотрел на профессора.
     - Скажите, профессор, что вами движет? Научный интерес? Тщеславие? Или что-то иное?
     Воронцов внимательно посмотрел в глаза изобретателю, потом обмерил его взглядом с головы до ног, и задумчиво сказал:
     - Homo sum,  humani nihi, a me alienum puto ... 
     - Да, я понимаю, профессор... «Я человек, ничто человеческое...» Но все же?...
     Воронцов встал и прошелся по кабинету. Остановился  у окна. Изобретатель, допивая чай, спокойно за ним  наблюдал.
     Неожиданно профессор резко, на одних каблуках, повернулся к изобретателю. Даже человеку, видевшему профессора первый раз, было понятно, что профессор крайне возбужден. Однако когда он заговорил, его голос был спокоен, ровен, сдержан. Это означало одно: профессор умел владеть собой даже тогда, когда чувства в нем клокотали...
     - Понимаете, Александр, я давно уже не разоблачаюсь перед людьми, давно не пускаю их в свою душу... Евгений Кащеев  – есть такой писатель-афорист – говорит, что чем меньше открываешь душу, тем реже в нее плюют... Поймите, я не о вас... Я вообще не знаю, что вы за человек. Но, мне кажется, что мы можем понять друг друга и сохранить наше понимание в тайне от других. И менее всего мне хочется, чтобы мне в душу проник кто-то с неблаговидными намерениями. 
     - Напрасно вы так, профессор. Я же не собираюсь проникать в вашу душу… Насколько я понимаю, вы пригласили меня, чтобы проникнуть в душу другого?
     - Но вы задали вопрос!..
     - А вы можете не отвечать. Это нормально, профессор нормально, - успокоил Воронцова изобретатель. – Вы видите меня в первый раз, у нас есть общие знакомые, поэтому, конечно, к чему откровения. Да я и не требую, и даже не прошу! Это – ваше личное... И потом, профессор, вы тоже видели эту бабу с косой, -  стало быть, понимаете, что к чему в этой жизни... Хотя другой жизни, говорят, не бывает... Что касается проникновения в душу другого, так я готов помочь вам, профессор. Если бы вы не были в Афгане, то я бы вам отказал...
      Воронцов удивленно посмотрел на изобретателя.
      - А почему?
      Изобретатель молча налил из чайника чай себе в чашку с драконами и, помолчав, ответил:
      - Потому что вы профессор, видели свою смерть. Как и я. И потому право имеете...проникнуть в ту душу, в которую эта баба пришла... Что знают о смерти люди, никогда не видевшие ее воочию? Да ничего они, профессор, не знают. А мы, видевшие ее очень близко, знаем многое. Мы - иные люди, профессор, другие. А вы -  еще и врач. Поэтому у вас есть право. И я готов вам помочь. 
      Профессор внимательно посмотрел на изобретателя.
      - Спасибо вам, Саша.
      Он сел в кресло и стал что-то искать на своем столе. Беседа прервалась…
      Молчание, после того, как люди сказали друг другу нечто важное,  всегда бывает неловким. Люди словно еще раз взвешивают только что сказанное друг другу, оценивают важность и необходимость произнесенного, его ценность и последствия взаимной откровенности и признаний... Только слова взаимной любви не терпят молчания. Все остальные признания людей пробуждают мысль...
     - Командуйте, профессор, - сказал изобретатель, нарушив, наконец, тишину.

     Еще несколько минут они обсуждали, как лучше воплотить их замысел, ведь больной все еще находится в операционной, служащей ему одновременно и реанимационной палатой. Профессор сказал, что так он делает всегда, если больной слишком тяжелый, и малейшее движение может ему навредить.  Изобретатель удивился, что в клинике есть возможность оставить больного в операционной, но профессор пояснил, что для случаев, подобных вчерашнему,  в клинике есть еще две операционных, готовых принять самых тяжелых больных.  А помимо них - еще две операционные, в которых только оперируют, а потом сразу отправляют в реанимационное отделение. Профессор решил не ждать, когда «стрелка» - по показаниям - можно будет переместить в реанимационное отделение. Он использует оборудование изобретателя прямо в операционной.
      Через десять минут в кабинете профессора появились его ближайшие помощники: «тунгус» Сережа, Юрий Михайлович, Маша и еще один высокий худосочный  молодой человек в элегантнейших очках в золотой оправе. Профессор объяснил, что им необходимо продезинфицировать оборудование, принесенное изобретателем, для перемещения его в операционную, в которой находится «стрелок», и занять место дежуривших в операционной на время обследования состояния головного мозга больного и «скачивания» информации. Профессор пояснил, что это обследование – часть его секретной работы по исследованию головного мозга, а потому попросил коллег не обсуждать с сотрудниками клиники, да и вообще, с кем бы то ни было, даже сам факт подобного исследования. Давая молодым людям понять, что они причастны к  некой тайне, профессор сознавал, что причастность к тайне делает одних людей ее приверженцами и последователями доверившегося им человека,  а других - тайна делает предателями. И потому он не объяснил главного: предполагаемый конечный результат «обследования» головного мозга «стрелка». Из присутствующих, естественно, только «тунгус» Сережа знал, с какой целью присутствует здесь его друг-изобретатель. Но он был предупрежден...
      Приготовления к проведению эксперимента у профессорской команды не заняли много времени. Всего через пятнадцать минут изобретатель, облаченный в костюм хирурга, уже находился в  операционной и прилаживал к голове «стрелка» свои датчики, которые должны были считать и передать в его компьютер гигантский объем информации, извлеченной из глубокой памяти «стрелка».
      Изобретатель работал молча. «Тунгус», профессор, Юрий Михайлович и молодой человек в очках внимательно наблюдали за его действиями.
      Наконец, изобретатель потрогал зачем-то на голове шапочку, поправил маску и, кивнув, сказал:
      - Я готов.
      - Хорошо, - произнес профессор. – Да поможет вам Бог.
     Изобретатель вышел из операционной в смежную  комнату, где стоял его мощнейший «ноутбук», от которого в операционную и далее – к голове «стрелка» - тянулись довольно толстые разноцветные провода.
     …Через один час двадцать три минуты сорок семь секунд изобретатель нажал на панели монитора кнопку «сохранить». Сохраненный в заархивированном виде файл «Для профессора», в котором лежала извлеченная из «стрелка» его память, «весил» девятьсот семьдесят целых семьсот тридцать шесть тысячных «терабайт».
       Изобретатель поднялся из-за ноутбука и, встретившись взглядом с профессором,  скрестил руки на уровне лица, давая понять профессору, что сеанс завершен.
     Профессор отсоединил датчики от головы «стрелка», как показывал ему изобретатель, и аккуратно смотал провода, тянувшиеся от операционного стола к выходу.
     - Как, Саша, полагаете, у вас получилось? – спросил профессор, выйдя из операционной.
     Изобретатель, принимая из рук профессора смотанные им провода, улыбнулся.
     - А как же профессор? Когда было иначе? Все получилось.
     - Вы знаете, я отчего-то волнуюсь. Как в молодости перед экзаменом…
     Изобретатель снова улыбнулся. Он отсоединял датчики, скручивал провода и укладывал их в разные пакеты. На столе загадочно светился монитор его ноутбука.
     - Не волнуйтесь, Леонид Семенович. Вся информацию вошла просто великолепно. Ни сбоев не было, ни остановок. Головка-то у вашего пациента работает, хотя она и с лишней дыркой. Ну, с этим вы тут разберетесь, а у меня, профессор, теперь много работы.
     - Да, Саша, я понимаю… А когда примерно, вы…м-м-м… дешифруете записанное,  и переведете память нашего пациента в слова? – волнуясь, спросил профессор.
     Изобретатель задумался на несколько секунд, словно что-то подсчитывал, и ответил:
     - Машина, - кивнул он на ноутбук, - и мой главный «комп» сделают это за трое суток непрерывной работы.  И потом я буду готов передать вам весь материал в электронном виде. Потребуется, конечно, много флеш-дисков… Но я что-нибудь придумаю, - задумчиво сказал изобретатель. - А может, профессор, вам не нужен весь материал сразу? А только за последние несколько лет? Там ведь будет очень много текстов, в основном диалоги, разные картины, всякие  абстракции… Там будет очень много материала.
     Профессор с прищуром посмотрел на изобретателя. 
     - Саша, разве сейчас есть какая-то техническая причина, которая может помешать вам в передаче сразу всей информации?
     - Да, в общем-то, нет. Хорошо, я сделаю, как вы хотите. Через четыре дня информация полностью будет у вас, - уверенно сказал изобретатель и, улыбнувшись, продолжил. – Не забудете, профессор, поделиться… нет-нет, не славой… слава мне не нужна, а…результатами своих исследований?
     Профессор с улыбкой ответил:
     - У меня, Саша, хорошая память на добрые дела.
     Изобретатель подошел к ноутбуку и, отсоединяя выносной диск, не глядя на профессора, спросил:
     - А вы полагаете, профессор, что я сегодня сделал  доброе дело?
     Профессор взглянул на изобретателя и после небольшой паузы произнес:
     - Александр, я понимаю, что вы хотите сказать. За вашим вопросом кроется еще один вопрос - о том, имели ли мы право сделать в отношении «стрелка» то, что сделали?
     - Да, профессор, вроде того. Обычно такие вещи я делаю с согласия, как бы это сказать… в общем, с согласия подопытного… А тут… Хотя… что ему, вашему больному? Он все равно хотел рассчитаться с этим светом…
     - Александр, мы же с вами решили для себя этот вопрос.  Не так ли? Зачем же к нему возвращаться?
     Изобретатель положил выносной диск в чехол и застегнул на нем «молнию».
     - Не знаю, профессор. Возможно, решили, а может, и нет. Но теперь это уже не имеет значения. Информация будет у вас, как договорились: ровно через четыре дня, - сказал изобретатель, давая понять, что разговор окончен.
     Профессор пристально оглядел изобретателя с головы до ног. Лицо его не выражало никаких эмоций.
     - Хорошо, Александр. Но я думаю, что этот диалог между нами не закончен, - сказал профессор.
    - Вы думаете, его можно закончить?
    - Думаю, да.
    Изобретатель пожал плечами и с сомнением сказал:
    - Не знаю. Впрочем, профессор, мне, пожалуй, пора. Мне уже почему-то не терпится приступить к расшифровке. Может, я смогу выделить из всего массива памяти ту часть, которая интересует вас. Я имею в виду его мысли о самоубийстве и то, как и когда они появлялись. Во всяком случае, я попробую. Я передам вам весь объем и ту часть, которую сумею выделить… Если сумею, конечно.
     - Я буду вам весьма признателен.
    
        ***
      Профессор Воронцов, как ученый, умел  терпеливо дожидаться результата проведенного эксперимента. Ожидание – необходимая составляющая  любой научной, исследовательской работы, в какой бы области ни трудился ученый, и, видимо, поэтому сложилось твердое убеждение, что настоящая наука не терпит суеты. Алхимики, признанные  ныне современным невежественным рационализмом  шарлатанами, лжеучеными и чуть ли не врагами истинной науки, могли годами ждать, когда свинец превратится в золото, а вино, подвергнутое многократной перегонке и воздействию реальных объектов и мистических сил, станет эликсиром долголетия и даст человеку возможность приблизиться к Богу… Возможно, они  и «научили» науку ожиданию и умению терпеть… И даже если бы они, алхимики, не дали миру множество великих открытий, а  всего лишь «научили»   науку не торопиться, то и тогда их вклад в развитие науки и торжество человеческой мысли трудно было бы переоценить. Поспешность – не только вор времени, но и враг опыта… Профессор Воронцов в душе считал себя алхимиком. Нет, он не ставил перед собой задачу отыскать «философский камень» или найти в человеке нечто такое, что сделает человека действительно свободным и одновременно сохранит ему образ и подобие Божье, устранив при этом в нем, в Человеке Свободном, возможность греха и преступления… Нет! Он был не настолько наивен, этот профессор! Но он, люто, с нечеловеческой страстью ненавидел Смерть и был готов в противоборстве с нею пойти даже на преступление… 
      Примерно через сутки после того, как изобретатель закрыл за собой дверь клиники, унося в  ноутбуке скопированную память «стрелка», способность к ожиданию едва не покинула профессора... Не выдержав, он  несколько раз сам звонил изобретателю, спрашивал, как идет процесс расшифровки, и, получив положительный ответ, успокаивался. И все-таки едва ли не каждый час он возвращался мыслями к проведенному Александром сеансу копирования памяти…
      За дни, проведенные в ожидании, Воронцов сделал несколько замеров состояния «стрелка», дважды сканировал головной мозг.  Ощущение чуда не отпускало профессора: все функции организма мозг поддерживал… Помощники регулярно докладывали профессору о малейших отклонениях в состоянии больного. Профессор приходил, смотрел, давал указания… Приборы показывали, что «стрелок» редко и  кратковременно, но все-таки приходил в сознание. Приборы фиксировали, что он слышал звуки, но ни одним видимым движением  ни разу на них не отреагировал. Однако, уже можно было уверенно предполагать, что менингита и  пневмоцефалии  избежать удалось… И если не случится абсцесс, то, скорее всего, «стрелок» останется жить… 
    Наконец, четыре дня прошли…   
    Утром пятого дня профессор был задумчив и рассеян. Сотовый телефон он не оставлял ни на минуту, все время носил его с собой и даже во время лекции, которую он после двенадцати дня читал студентам, вопреки обыкновению его не выключил, а поставил на «вибровызов».
     Изобретатель, словно выдерживая «молотовскую» паузу, позвонил только к вечеру и сказал, что готов передать материал и показать, как надо с ним работать на имеющихся у профессора компьютерах. У Воронцова отлегло от сердца! Видно, не зря он сделал ставку на этого неизвестного гения, втянул его в эксперимент, заинтересовав своим вниманием к его изобретению. У Воронцова не было сомнений в том, что с помощью изобретателя он сумеет разобраться в полученном материале. Профессор мысленно заглядывал за горизонт и уже видел, что сотрудничество с гением-программистом будет продолжено, и оно обещает быть весьма и весьма плодотворным...
      Примерно через час после звонка изобретатель постучался в кабинет Воронцова. Профессор, несмотря на вечернее время (было уже около семи вечера), пил свой энергетический чай, просматривая новостные сайты.
      Воронцов поднялся навстречу Александру, крепко пожал  руку.
      - Рад вас видеть, Леонид Семенович, - сказал Александр, опуская в кресло, стоявшее рядом с журнальным столиком, свою небольшую кожаную сумку с виду совсем пустую.
     Профессор ощупал сумку взглядом и вопросительно посмотрел на изобретателя, но тот то ли не заметил, то ли сделал вид, что не заметил этого взгляда, чем явно озадачил профессора.
      - Привезли? – настороженно, с надеждой спросил Воронцов.
      - Конечно. Я всегда держу слово, - с достоинством ответил изобретатель. – А как там ваш подопечный? Ну, этот, самоубивец? Жив, курилка?
      - Жив. Иногда даже, судя по приборам, к нему возвращается сознание. Но не двигаться, ни говорить он не может. Возможно, только пока.
      - Вот как? Поразительно! Вы, профессор, если не маг, то уж точно Бог нейрохирургии… С того света, поди,  человека вернули? Говорят, если бы не ваши руки, он давно бы был в гостях у Господа!
      - Это вам Сережа  про меня нарассказывал?
      - Что вы, профессор! Да весь Интернет забит рассказами о вас и  о том, что вы можете… Причем тут Тунгус?
      - А, Интернет… Я там тоже кое-что читал. Не надо верить всему, что там пишут. Мои успехи в нейрохирургии гораздо скромнее. Это всё журналисты! Что с них возьмешь? Им нужен человек-сенсация! Вот и избрали меня в этом качестве… А вот вы, Александр, действительно, маг!  И странно, что вами и вашим изобретением не заинтересовались никакие силовые структуры.
     - Вот чего я не хочу, так это одного: чтобы моя программа попала в руки силовиков, милиционеров и бандитов.
     - Я понимаю. Но ведь все равно попадет.
     - Давайте не будем о грустном, профессор. Как говорится, поживем – увидим. Я… я еще не решил окончательно: нужна ли нынешним людям моя программа?  Вот только, профессор, пожалуйста, не надо меня ни в чем убеждать! Пожалуйста,  Леонид Семенович, не надо. Лучше покажите ваш рабочий компьютер. 
      - Вот, пожалуйста. Хотя, Саша, напрасно вы так. Конечно, ваша программа нужна!
      - Леонид Семенович! Ну, зачем вы? Я же просил…
      - Хорошо, хорошо, я не буду об этом.  Передаю свой компьютер  в ваше полное распоряжение. Садитесь в мое кресло, - с досадой сказал профессор.
     - Спасибо.
     Профессор был явно огорчен вопросом изобретателя о том, нужна ли людям его программа… «Видимо, - подумал профессор, - этот вопрос он для себя еще не решил… Неужели посмеет уничтожить? Так ведь это же не средство массового уничтожения людей... Должен же он понимать это! Хотя, безусловно, как всякое серьезное изобретение, его программа несет в себе и серьезную опасность… Лучи Рентгена просвечивают тело, а его программа – душу... Что может быть страшнее для человека, чем знание другими тайн его души?..»
     - О! А у вас неплохая машина, профессор! – сказал изобретатель, щелкая кнопкой «мыши». – Я посмотрел… Впечатляет. Вы, я вижу, любите хорошую технику. И правильно. Ну что ж, Леонид Семенович, приступим? Садитесь рядом. Я буду показывать и рассказывать, а вы запоминайте.
     - А сам я не разберусь?
     - Что вы, профессор! Конечно, разберетесь. Только для этого вам потребуется время. А с моими пояснениями вам будет легче и проще разобраться. Я не буду показывать вам содержание файлов, - с этим вы уж сами как-нибудь… Я  покажу вам, как работать с моей программой. 
     Около трех часов изобретатель инструктировал Воронцова. Он показывал, как осуществлять поиск состояния человека в определенный период времени, как классифицировать эти состояния и как выводить, выстраивать  доминанту – главную мысль или основное чувство, определяющие состояние и поведение человека на определенном этапе жизни.
     Слушая пояснения изобретателя, Воронцов все больше убеждался в том, что он не только справится с поставленной самому себе задачей, но и обязательно откроет какие-то новые знания о человеке. Не может быть, чтобы  ключ к памяти человека был отмычкой к сараю, в котором хранится старый, никому не нужный хлам. Не может быть, чтобы там, в потаенных глубинах памяти нельзя было найти всеобщего знания – знания, присущего многим людям…
      Конечно, памяти одного человека слишком мало, чтобы, изучив её, вывести какое-либо всеобщее знание – для этого нужны годы исследований и много материала. Но ясно одно: память хранит не только сами поступки, но и мотивы, которыми человек руководствовался, поступая так, и а не иначе. В памяти хранятся чувства, желания, мнения, и тайны… В памяти хранится главное – механизм трансформации желаний и чувств в мысли, а мыслей – в чувства и желания, хранится механизм, формирующий решения и определяющий поступки… Нет!  Тайны конкретного человека его, Воронцова, не интересуют, - за исключением одной: тайны вольной смерти…
     Чем дольше Воронцов слушал изобретателя, тем больше проникался почтением к этому гению – обычному русскому парню, сумевшему опередить время и, кажется, опередить на много… Знаменитый «детектор лжи», до сих пор используемый спецслужбами, в сравнении с представляемой ему программой,  казался профессору таким же примитивным старьем, как механический арифмометр по  сравнению с современным компьютером или как русская повозка с лошадкой  в сравнении с космическим кораблем…
      Воронцову не терпелось сесть за свой компьютер на место изобретателя и задать расшифрованной человеческой памяти вопросы, которые уже давно  не давали ему покоя.
      Наконец, изобретатель закрыл программу и сказал:
     - Вот тут, в «корне», я положил для вас инструкцию по пользованию программой. Пользуйтесь.  Если что-то не будет получаться и потребуется помощь, звоните, буду рад помочь. 

      …Уже через неделю, потраченную на освоение программы и одновременно на изучение памяти «стрелка», Воронцов свободно ориентировался в программе и оперировал ее  символами – различными значками и «иконками», придуманными изобретателем и заимствованными им из известных операционных систем для управления его программой. Овладев этим инструментом, Воронцов полностью переключился на изучение памяти «стрелка» и очень скоро понял: чтобы проанализировать всю информацию,  скопированную  изобретателем, ему потребуется несколько недель непрерывной работы… Нет, понимание этого не остановило Воронцова. Наоборот! Он с жаром взялся за изучение скопированной памяти,   ее систематизацию и анализ. Его интересовала только одна проблема – вольная смерть, условия появления влечения к ней и механизм убеждения человеком самого себя в необходимости ухода из мира людей, именно - в необходимости ухода. Вольная смерть, вызванная нарушением психики, местью близким людям, утраченной любовью, серьезной болезнью или сиюминутными капризами, которые, по его мнению, были ни чем иным как  простым проявлением все той же нарушенной психики, профессор не воспринимал, как необходимость… По его мнению, это были частные проявления крайней душевной неуравновешенности, неспособности адекватно воспринимать действительность, а следовательно, и причины таких смертей должны изучать психиатры, чтобы научиться бороться с душевными болезнями… Вольная смерть, имеющая понятные, видимые причины, абсолютно не интересовала профессора…
      Тот, кого он недавно переместил из операционной в отдельную палату, оборудованную системой жизнеобеспечения для пребывающих в коме, был абсолютно здоров физически. Со здоровьем, какое имел стрелок,  можно было покорять космическое пространство. Воронцов, благо его статус позволял легко это сделать, навел об этом человеке справки во всех лечебных учреждениях города и области, включая центры психологического консультирования, коих, впрочем, в городе с семисот тысячным населением было всего лишь три… Нигде  этого человека не знали как пациента…
     Через своих хороших знакомых в милиции он довольно быстро навел справки о близких людях «стрелка». Оказалось, что их было немного,  жили они далеко, за последнее десятилетие никто из родственников  не умирал, не разбогател, и вообще, их «клан» был недружный, и встречались они очень и очень редко. Эти сведения позволили Воронцову сделать вывод, что причиной попытки «ухода» «стрелка» не могли быть родственники и его отношения с ними.
     Чтобы исключить из причин покушения несчастную любовь, Воронцов, словно частный детектив, разыскал его близких знакомых, коллег по работе, и выяснил, что «стрелок» совсем не чуждался женщин. Он нравился женщинам, и они любили его. Из всех женщин «стрелок» выделял одну и не скрывал этого. Впрочем, она тоже не скрывала, да и не старалась скрыть свои отношения со «стрелком». Скорее, напротив – она первая давала понять окружающим, что «стрелок» -  ее мужчина. Один из приятелей «стрелка» сказал Воронцову, что «стрелок» часто говорил, что с этой женщиной хорошо дружить телами, но влюбляться в нее – это выше его сил… Значит, безответная любовь, как причина выстрела, исключается…
       После общения с приятелями «стрелка», Воронцов сделал вывод, что они знают «стрелка»  веселым, остроумным, настроенным на жизнь мужчиной, и что для них его самострел был страшной, поразившей всех, неожиданностью.   На вопрос: «Может, он был вспыльчивым, неуравновешенным человеком?», Воронцову все, с кем он  ни разговаривал, ответили, что более спокойного, рассудительного, умного и удачливого человека они  не встречали…
    Полученные таким образом сведения о пациенте вместе со знаниями, почерпнутыми из его памяти, убедили Воронцова  в том, что «стрелок» - мужчина правильной сексуальной ориентации и что с женщинами у него не было проблем. С одной из них у «стрелка» имелась длительная связь,  привязанность была взаимная, но, судя по всему, они понимали, что жить вместе у них не получится. Была ли эта связь любовью? Если и была, то уж никак не безответной и несчастной. И при той уравновешенности и рассудительности, которая свойственна «стрелку», у него не было видимых, ясных и понимаемых окружающими причин для сведения счетов с жизнью. Это-то и было самым важным знанием для Воронцова. И потому он с утроенной силой взялся за изучение главного документа – памяти стрелка…


                3
                Господин с тростью


    Профессор Воронцов отодвинул от себя ноутбук и задумался. Вот уже несколько месяцев, вместо предполагаемых нескольких недель, он изучает скопированную изобретателем память Стрелка, и конца этому процессу он пока не видит…  Память Стрелка оказалась многослойной, причем настолько, что Воронцов скоро понял: нужны новые способы и средства, чтобы проникнуть в самую глубину, к ядру, к самому началу памяти… Но главное, в чем убедился профессор – это возможно! Надо лишь к каждому слою, или, как принято говорить сейчас, уровню, подобрать свой ключ, свой код… Александр – хакер, взломавший защиту человеческой памяти, - проник только в  ее первый слой. Иногда профессору казалось, что уже в этом слое ему удалось отыскать суждения и представления, мысли и чувства, сомнения и надежды Стрелка,   по которым тот, словно по ступеням, поднимался в своем сознании к убеждению в необходимости ухода… Однако чем глубже проникал профессор в переживания и мысли Стрелка, тем чаще казалось, что ему так и не удалось найти в извлеченной памяти Стрелка какие-то очень важные, возможно, самые главные вопросы и ответы на них, которые и позволили Стрелку постулировать необходимость приближения неизбежного. Лестница оставалась незавершенной…

****
     Профессор закрыл файл, в котором хранил собранную по крупицам,  сведенную воедино и систематизированную им информацию о сознании  «стрелка»  непосредственно перед выстрелом и после его выстрела,  и задумался. То, что он отыскал в памяти покушавшегося на самоубийство, просто не умещалось в его профессорской голове.
    Он уже много раз читал содержимое этого файла… И с каждым прочтением все больше убеждался в том, что сведения, извлеченные из памяти стрелка, говорят о невозможном:  о том, что человеческий разум, сознание отдельного человека является частью какого-то непостижимого всеобъемлющего мирового разума, и, одновременно, его  хранилищем. Он, как уважающий себя ученый, читал об опытах Алана Аспекта , этого странного француза едва не взорвавшего своими открытиями современные представления  мирового научного сообщества о мироустройстве, о времени и пространстве, о материи и сознании, о вечности и человеческой жизни… Неужели действительно во Вселенной не существует ни прошлого, ни настоящего, ни будущего? Неужели все эти категории есть  составляющие человеческого сознания? И стоит человеку, человеческому телу умереть, как сознание человека сливается с вселенским сознанием и становится частью мирового разума?  Но если вот это мировое сознание присутствует в человеке, то, стало быть, и сознание человека, как невидимая материя, присутствует в мировом сознании уже при жизни человека, а значит, правы тогда Дэвид Бом и Карл Прибрам, что Вселенная суть Голограмма, а человек – это прежде всего часть вселенского сознания,  временно воплощенного, втиснутого непостижимой силой в биологический объект, а именно: в человеческое тело - этот временный носитель сознания как части вселенского разума… Господи! Но тогда надо признать, что Бог есть!? И этот Бог – самовоспроизводящаяся голограмма? И  человек – это часть Голограммы, в которой постоянно присутствует вся Голограмма Вселенной?! И тогда Христос – такой же Сын Божий, как и Стрелок?! И Воскресение  Христа – это не воскресение плоти, а его возвращение в Праматеринское вечное сознание, его слияние с мировой Голограммой после того, как умерло его тело?  И тогда не люди равны во Христе, а Иисус равен всем и каждому? Иисус Христос -  такой же сын божий, как и любой другой человек – всего лишь часть Праматеринского сознания и мировой Голограммы? А его культ – это следствие провозглашенного им Культа Любви? Да и был ли галилеянский мальчик Иисус? Может, мальчика-то и не было?
     От этих мыслей, в очередной раз нахлынувших на профессора, ему стало не по себе. Воронцов поднялся и принялся ходить по кабинету. «Крамола!» – звучало у него в голове. «А как же быть с тем, что изобретатель извлек из памяти Стрелка? Тогда, значит, те мысли, которые извлечены из памяти Стрелка, это не мысли Стрелка, а реальные события, произошедшие с ним во время клинической смерти? А была ли она – клиническая смерть?... Слишком много вопросов и ответить на них сразу я вряд ли смогу», - подвел итог профессор и решил последовать старому, даже древнему способу осмысления непонятных вещей и проникновению в их суть: он решил записать с небольшой обработкой, для легкости восприятия, некоторые отрывки из памяти Стрелка. Несомненно, наибольший интерес представляли несколько из них, а именно те, которые он обнаружил во временном отрезке, начинавшемся после выстрела. Профессор решил не переписывать всё, а взять наиболее любопытные места из памяти несостоявшегося самоубийцы.
        Воронцов снова сел в кресло, скопировал тот самый файл, открыл правой кнопкой «мыши» «окошко», нажал на кнопку «Переименовать», написал новое название файла «Евангелие от самоубийцы» и  нахмурился… Откинувшись в кресле, пробормотал себе под нос несколько раз: «Благая весть… благая весть, самоубийца…». Потом сказал решительное: «Нет», - и написал название файла: «Приключения мысли вольного Стрелка».   
      Несколько секунд Воронцов сосредоточенно смотрел куда-то в сторону, потом начал быстро стучать по клавишам, и на мониторе появились строки… 



       «Он достал револьвер из ящика стола и положил на столешницу перед собой. Какое-то время, не мигая, смотрел на лежащее перед ним совершенное орудие убийства, изобретенное Лео Наганом. Со стороны казалось, что он о чем-то думает... Но нет, он просто созерцал и наслаждался видом смертельной машинки... Вдруг лицо его изменилось: во взгляде появилось напряжение, оно нарастало, губы плотно сжались, вокруг глаз проступила сеточка морщин... Взгляд его, всего лишь секунду назад такой напряженный, стал рассеянным и словно обратился вовнутрь...  невидящие глаза застыли на револьвере...
       Процесс, начавшийся в сидящем за столом, до сих пор не могут ни понять, ни объяснить величайшие умы человечества: человек думал... В нем рождались и умирали мысли, так и не обретя законченной формы, умирали, едва коснувшись внешнего мира... Он смотрел на револьвер и спрашивал себя, почему вот этот, в сущности, кусок железа всегда так сильно притягивает внимание человека, словно это и не набор железных деталей, согласованно действующих после нажатия спускового крючка, а что-то более удивительное... Почему оружие кажется таким совершенным, законченным творением, словно... словно это вовсе не творение рук человеческих, а творение Божье? Почему в представлении мужчины оружие столь же великолепно, как и красивое женское тело? Оружие, дающее смерть или возможность смерти, и женское тело, способное подарить неслыханное наслаждение и произвести новую жизнь... Одно дает смерть, другое – жизнь... И то, и другое кажется человеческому взгляду одинаково совершенным... В чем же секрет? Может, в предчувствии наслаждения?..  Он протянул руку к револьверу, но брать его не стал. Он даже не прикоснулся к нему. Передумал...
      Сейчас этот человек  уже не мог вспомнить, сколько раз он доставал из ящика револьвер, клал его перед собой и, глядя на него, перебирал доводы «за» и «против»... И каждый раз обнаруживая, что доводов за то, чтобы уйти – больше,  чем за то, чтобы остаться, он, тем не менее, откладывал решение и... удивлялся... Удивлялся тому, что, сам не зная почему, поддавался безотчетному, необъяснимому желанию остаться... «Неужели, - думал он, -  все мои доводы  за уход есть ничто в сравнении с необъяснимой и  невыразимой словами бессознательной волей к жизни? И неужели вот это молчаливое «за», вызывающее удивление даже у меня – человека давно решившегося, отвергшего все сомнения - неужели оно сильнее всех моих доводов – «против»?..» 
       Скрестив руки на груди, он внимательно разглядывал револьвер... Рукоятка, за которую он брался много-много раз, барабан, послушно крутящийся под касательным движением ладони, ствол с маленьким шомполом... Что же тут такого? Ничего! И в то же время – это прекрасное, совершенное изобретение человеческого разума, способное лишить того, чем Господь призвал дорожить каждого смертного...
        Наконец, он осторожно прикоснулся к рукоятке и взял револьвер в правую руку. Тяжесть, приятная тяжесть холодной рукояти... Эта тяжесть имеет иную силу, иное значение, иной вес,  иной смысл... Взвесив в руке револьвер, он усмехнулся. «Смерть имеет вес. Жизнь – тяжесть», - подумал он. Резким прикосновением левой ладони крутанул барабан... Славная мелодия, таящая в себе смертельные бездны мироздания, огласила комнату... Он становил вращение барабана, и откинул его: шесть отверстий были пусты, и лишь в одном светился желтый патрон с капсюлем посередине... Вот  это и есть Смерть? Да? Но это же не глупая баба в белом  с косой на плече! Смерть - это то, что он держит в своей руке? Он – Человек, и он держит в руке Смерть? Страшно? Нет! Забавно... Он, жалкое творение Бога, существо, неизвестно зачем пришедшее в мир, держит в своей руке Смерть... Вот Она, приятно холодит ладонь правой руки... Разве сейчас он не так же могуч, как и тот, кто вдохнул в него сорок лет назад нечто именуемое Жизнью? Нет? Ошибаетесь, господа! Сейчас, всего лишь  одним движением указательного пальца, он сможет превратить мир в Ничто... Что может удержать его от этого легкого движения? Страх? Нет, страха он не чувствует... Сожаление? Да о чем же? О недожитой жизни?... Но разве может разумный человек сожалеть о бесконечном, жалком барахтании в проблемах и заботах, тяжком старческом одиночестве и, возможно, естественной смерти в мучениях? А любовь?.. Ах, это... Последний аргумент жалких существ, называющих себя людьми... Любовь... Да разве чувство власти над Смертью, над этим жалким ничтожным миром и понимание равенства с Богом может сравниться с тем, что называют Любовью с ее  краткой сладкой дрожью в позвоночнике и бесконечными мучениями неразделенного чувства?
     Он повернул к себе стол револьвера и посмотрел в него. Черное круглое отверстие, часть  пространства, заключенного в железную оболочку. Отверстие для выхода пули. Оно же – вход в Вечность... или в Небытие? Вечность, Небытие... Разве это не одно и то же? Нет, нет, все не так! Не так! Слишком высоко и недоступно преходящему человеческому уму... Нет! Из стволового отверстия на человека смотрит не Вечность и Небытие! На человека смотрит Его Величество Избавление! Избавление не от жизни – от проблем, ставших его жизнью... Потому что избавиться можно от всего, кроме жизни, потому что Жизнь вечна...
     Он поднял револьвер к виску... Где ты, сожаление? Где ты -  ком слез в горле? Ну и где же ты, страх перед вечностью? Или небытием? Нету...
       «Э-э, нет, негоже так – без записки-то, не по-христиански это, - мысленно произнес он и положил револьвер на стол. - Будут ведь потом думать всякие глупости, сплетничать... Зачем же вводить людей в заблуждение, когда сам уходишь от них, и заставлять их лгать самим себе... Грех это... Негоже так – без записки.... Самое поганое – это когда делают такое и не объясняют почему. Смерть не должна оставлять неразрешенные вопросы. Она должна вносить ясность в жизнь человека. Да… Ну что? Не сволочь же я, в самом деле! Напишу. И не трудно же мне...написать...»
     Он достал из другого ящика стола белый нелинованный лист бумаги, ручку «паркер», прослужившую ему без малого одиннадцать лет, и задумался.
     Прищурившись, он смотрел вокруг, переводил взгляд с одного предмета на другой, а потом начал писать, медленно и старательно выводя каждую букву...
       «Евген! – написал он. - Все! Уезжаю в Америку! Сначала хотел было в Швейцарию, в кантон Ури, да вовремя вспомнил, что там у меня ни  одного знакомого нет... А как без знакомых-то? Ну, и по традиции решил - в Америку! Визу от Лео Нагана мне тут один знакомый мент помог достать – классная штука. Ну, ты понял, о чем я. Жаль менты заберут…
     Почему уезжаю? Да просто надоело ходить по кругу. Все подошвы уже стер – до крови. Больно стало. А на обувку тратиться – значит, снова ходить и ходить... А я устал.  Ну,  это так, к слову. Теперь о главном.  Оставляю для тебя свое рыбацкое снаряжение: спиннинги, блёсны. Рыбачь!
      А всем нашим скажи,  чтоб не сплетничали и глупости про меня не болтали! Я не болен, не сумасшедший.  Еду здоровым. Ты же знаешь, что в Америке больным делать нечего! И еще передай: зла ни на кого не держу. И меня пусть простят, если что... Все. Еду. Прощай! Твой до гроба, который мне скоро и понадобится. Георгич».
     Перечитывать написанное он не стал. Усмехнувшись, медленно произнес: «Надо же – целое письмо навалял…». Он отодвинул лист на середину стола и, откинувшись в кресле, несколько секунд отрешенно рассматривал такой знакомый, но уже почти чужой для него почерк. Потом, из ящика, в котором лежала бумага, достал конверт, вложил в него записку, заклеил и, вместо адреса, размашисто написал: «Анатольчу лично в руки. Отдайте, как просит покойный».
      Прислонил конверт к письменному прибору на столе,  прикинул: не попадут ли брызги крови на конверт, и, решив, что не попадут, взял со стола револьвер. Почесал правую бровь дулом револьвера, и усмехнувшись, произнес:
    - Как это там у Рыжего? «Не прохладно проститься с собой чтоб — в слезах, а не без...», - прочитал он строку из стихотворения Бориса Рыжего и, помолчав, добавил:  - Н-да... Не получилось слез... А жаль…
     Указательный палец его правой руки, державшей револьвер, двинулся навстречу рукояти…
     Последнее, что он слышал – это был щелчок спускового крючка, потом сверкнула молния, раздался гром,  и - мир опустел…

    

       …Через некоторое время – какое, он так и не понял, - человек увидел себя стоящим на незнакомой улице, по ней, вперемежку с современными автомобилями, ехали экипажи с впряженными в них лошадьми, шли люди самых разных национальностей и в самых разных одеждах: здесь были древние тоги греческих и римских граждан, камзолы, ливреи,  жакеты, таперты, крылатки, блио, шубы, палантины, русские длинные рубахи, подпоясанные длинными поясами,  на некоторых людях были шейные платки, - словом, такая странная смесь одежд и лиц!
      Неожиданно улица кончилась, и он оказался в небольшой комнате, напоминавшей гостиничный номер. В центре стоял круглый стол, накрытый светлой скатертью с узорами, вкруг стола стояли венские стулья с наброшенными на сиденья обработанными кусками ткани, похожими на маленькие коврики. В углу комнаты он увидел сидевшего на стуле человека. На нем были узкие в светлую полоску брюки со штрипками, длинные, остроносые туфли и темный сюртук со светлым жилетом… На голове у человека был цилиндр, а его руки покоились на трости, поблескивавшей  свежим лаком. На пальце правой руки был огромный перстень с каким-то камнем. Ему показалось, что он знает этого странно одетого господина… Особенно, ему показались знакомыми светлая борода и голубые глаза с тяжелым, остановившимся взглядом. Он вопросительно посмотрел на сидящего. Человек неожиданно улыбнулся доброй, располагающей улыбкой, показав крепкие белые зубы.
      - Ну, здравствуйте, голубчик, а я давненько вас поджидаю. Наслышан, наслышан… Что ж вы, все тянули-то? Вы же давно к нам собирались... А, понимаю! Ваш приятель долго не мог выправить вам визу… Ай-яй-яй! Ну да ничего! Теперь вы с нами!
     Голос у сидевшего был скорее баритон, нежели бас, но очень приятный, и чем-то отдаленно напоминал голос советского актера Копеляна, - располагающий голос…
     - Ну что же, голубчик? Добро пожаловать в Америку! У нас тут, знаете, замечательнейшая компания подобралась. Да!... Я вас непременно со всеми нашими познакомлю... Достойные, весьма достойные люди. И очень интересные! Многие из них там, откуда вы только что прибыли, до сих пор очень, очень почитаемы. Ну, впрочем, вы это и без меня знаете! Да… А мы тут, голубчик, в курсе всех событий, что у вас происходят. Удивлены? Да помилуйте – чему же? Верите,  когда этот француз, - как бишь его… ну, этот... Алан Аспект, - опубликовал результаты своих опытов с элементарными частицами, мы были уверены, что  у вас там разберутся что к чему... Ан нет, не разобрались... Только  попытку сделали... Сформулировали, а дальше – никак...  Хотя что с них возьмешь? Англичане-то эти – ну, что Бом, что Прибрам, - они и есть англичане...  Да, Боже ж мой, вы стульчик-то возьмите, возьмите да присядьте... По себе знаю: дорога сюда мучительна, но на последнем отрезке пути отдыхаешь сразу, будто заново рождаешься. Ну, теперь все уже в прошлом,  теперь вы дома... Присядьте, все удобнее будет разговаривать. А у нас с вами долгий разговор будет. Ничего не поделаешь, такая традиция: встречающий, то есть я, обязан принять, рассказать, объяснить, показать, познакомить...
      Человек (назовем его гостем), к которому обращался господин с тростью, слушал очень внимательно, пытаясь одновременно вспомнить или понять, откуда он может знать говорящего. Одежда господина, его обращение к собеседнику, интонации, сама манера общения, и, наконец, просто образ господина, говорили о том, что перед ним представитель отнюдь не двадцать первого века и даже не второй половины двадцатого…  Чистая русская речь, перемежаемая восклицаниями и риторическими вопросами, плавная и мелодичная... Память не выхватила из темноты годов ни одной догадки, ни одного имени... Странно... На политика не похож... Политики в России так не говорят - не могут, просто не умеют... Трость... Во второй половине прошлого века не принято было ходить с тростью... Так может, это из более раннего времени персонаж?
     Гость взял венский стул и присел на краешек, что и было подмечено господином с тростью с неким одобрением.
     - Вы, я вижу, пытаетесь вспомнить меня? Так сказать, где и при каких? Хе-хе... Поди, и имя захотите вспомнить, когда поймете, с кем дело имеете? Да вы уж... спросите, что ли? Впрочем, понимаю: вы, верно, все сами хотите - понять, осознать...
     Господин с тростью неожиданно умолк. Было похоже, что он вдруг что-то вспомнил и задумался. И, судя по его искаженному гримасой недовольства лицу, предмет его неожиданной задумчивости был ему неприятен.  Так бывает, когда  какая-то навязчивая картина, образ или суждение,  непременно возникает даже при случайном употреблении определенных слов. Господин нахмурился. Потом вдруг раскатисто рассмеялся и покачал головой, словно удивляясь самому себе.
     «Какой странный! - подумал гость. – То хмурится, то тут же смеется... Неуравновешенный...»
     Однако господин с тростью смеяться уже прекратил и виновато   поглядел на собеседника.
     - Простите, голубчик, воспоминания о днях прожитых еще тревожат порой. Отсюда и – то смех, то слезы... хе-хе... Поверьте мне, голубчик, неблагодарное это занятие – понимать и осознавать... Мне это хорошо известно. У меня эта проблемка... еще в юности началась... А вообще, лучше не надо – ни понимать, ни осознавать... Жить надо... Просто жить, - задумчиво сказал господин с тростью, и гостю показалось, что глаза господина увлажнились. – Да... Тут ведь стоит только начать – осознавать да понимать, как сразу же и пойдет, и потянется одно за другим… Сначала это, знаете ли, ничем, кроме угрызений совести, не заканчивается. А вот потом... потом становится все хуже и хуже, все отчетливей и отчетливей… Угрызения-то… они ведь сами по себе не так уж и плохи, если уж на то пошло... даже необходимы порой. Угрызения, голубчик, залог страдания… А без него, без страдания-то, и ведь жизнь - не жизнь, а одна грязь да удовольствие вперемешку с грехом да преступлением…  Так что человеку без угрызений нельзя…  А вот ежели их много, да еще если сразу налетят, как мухи… Вот тогда…
     Господин задумался и, нахмурившись, с минуту смотрел рассеянным взглядом перед собой…
    - Тогда знаете, что бывает? Да знаете, конечно, это ж вы так – из вежливости молчите, - господин с тростью усмехнулся. - Тогда до того доходишь порой, что уже смысл, смысл всему искать начинаешь! И становится важно не просто жить, а чтоб - со смыслом! И начинаешь осознанно стремиться к добру, людям помогать, служить вере, справедливости, любить начинаешь… Но однажды вдруг чувствуешь, - нет, все не то! Чтоб со смыслом-то, не выходит никак, не получается! А коли уж на той почве - никак, то тут уж всенепременно  в другую сторону качнешься: в разврат, да в подлость, да в преступление… Ан глядишь – а ведь и там тоже ничего нет, кроме тех же угрызений да раскаяния! А раскаяние, голубчик, – это не смысл! Нет! И преступление – тоже не смысл! Они и  вместе смысла не дают, и порознь к нему не приводят. Что ж остается? Терпение? Да чего ж ради терпеть-то? Ради царствия небесного? Э-э нет, думаешь, шалишь, брат! Ведь ежели так, то тогда совсем уж скверно выходит… Тогда что ж – смысл в терпении? А это ведь нелепость, голубчик, глупость, согласитесь? Нелепость - дотерпеться до царствия небесного… Не надо мне терпения – мне смысл дайте. Я понять хочу, осознать, зачем, чего ради? А мне – терпение! – человек с тростью горько усмехнулся и, помолчав, продолжил. -  Вот они - эти вопросы, проклятые вопросы!  И так порой захочется получить на них ответы, что приходит лишь одно понимание: понимание невозможности получить ответ хоть когда-нибудь!  А тут уже и до Америки рукой подать... Благо, что это не всегда и не со всеми людьми случается – имею в виду попытку понять и осознать. Но, может, оно и хорошо! А то бы, голубчик, на земле не было бы проблемы перенаселения... Хе-хе...
     Господин помолчал, словно обдумывая только что сказанное им гостю, или нацеливая себя на продолжение  своей странной речи.
     - Молчите... А что, голубчик? Разве ж не так? Угрызения-то -  они ведь, если уж пошли, то тут же - и борьба с ними пошла, а значит, и с собой борьба, и с прежними представлениями своими... Тяжко становится! Ох, как тяжко!... Ну, оно и понятно - конфликт! Внутренний разлад, потом трактир, водка, а там – и пистолет Макарова - или что там у вас сейчас в моде? Какой-нибудь Стечкин? Впрочем, все равно... И что в  итоге-то? А в итоге... Отъезд в Америку без покаяния и церковного причастия, безутешная вдова, дети сироты... Вот надо оно вам? А? Нет, не надо. Вот и живите просто – без осознания, сообразуясь с внутренними побуждениями и преставлениями о целесообразности... Хотя, что ж это я? – господин, отняв правую руку от трости, легонько хлопнул себя кончиками пальцев по высокому лбу и захохотал. -  Это ж ведь там, откуда вы прибыли, голубчик, справедливо все только что сказанное мною, а не здесь... Вам-то поздно уж такое понимать, вы испили чашу свою... Да...  А у нас ведь, - вы не поверите! - с угрызениями покончено раз и навсегда. Давно, основательно и навсегда. Да и виз тут на отъезд опять же взять негде, а поэтому – какие уж тут угрызения и внутренние конфликты? А самое-то главное, ну, для меня главное, да, впрочем, и не только для меня, это... - господин подался корпусом вперед, одновременно с опаской оглядывая углы комнаты, - это то, что тут привидений нет.
      Еще раз оглядев углы комнаты и даже оглянувшись назад, господин вернулся в прежнее положение и уверенно и нарочито громко продолжил:
    - Да и то ведь верно – какие ж привидения, если с угрызениями покончено! Тут внутренняя гармония, тишь душевная да разумность поведения! Ни греха, ни раскаяния – одна добродетель, а не жизнь, - с грустью сказал господин и вздохнул. – Но, как говорится, выбор был сделан ранее, когда сердце было свободно! – господин снова вздохнул. – Да... Вот видите, голубчик, сколько уж лет прошло, а все никак не привыкну – все про угрызения, про конфликты да про покаяние тщусь рассуждать, да визы вспоминаю...
    - А сами-то вы тут как оказались? Видно, тоже без покаяния? По такой же визе, как и я?
    Господин сначала грустно улыбнулся, а потом неожиданно расхохотался.
    - Да как же без такой же визы сюда попадешь? Без нее сюда не пускают. Америка же! Визы, впрочем, как вы знаете, разные бывают... Хе-хе... У вас там один писатель с очень известной грузинской фамилией, пожалуй, про все визы недавно книжонку опубликовал... Любопытная книжка получилась... Но очень многие были ею недовольны! Особенно один философ! Ох, как был недоволен... Даже посоветовал тому писателю к нам переехать – мол, последовательным надо быть... Ну, да Бог им судья... А вы не читали? Напрасно! Очень любопытно... А мы тут за новинками вашей литературы и философии следим. Да... Ну, о них мы с вами в другой раз поговорим. Не будем отвлекаться, - господин с тростью очень внимательно оглядел гостя, словно прокурор подследственного, и, немного помедлив, сказал: -  Да, голубчик, а вы молодец! Вы нас очень удивили!   Ах, как удивили!.. Когда мне сообщили, что вы собираетесь ко мне сюда, в Америку, я ведь не поверил! Ей-богу, не поверил! Я быстро навел о вас справки – уж простите старика за подобный шаг, не стерпел, уж очень любопытно стало, а я, знаете ли, любопытен... Да... Господи, как сейчас помню...одна  благородная молодая особа однажды даже замечание сделала - ну, насчет моего любопытства, что, мол, подслушивать-то нехорошо-с... Это она после того, как я ей про один разговор ее братца с особой легкого поведения рассказал... Н-да, было такое... Да вы, поди, об этом читали-с... Впрочем, чего уж теперь... Так вот, голубчик, когда я познакомился с вами – заочно, конечно, - то так стало мне интересно – исполните или нет обещание? Ведь дел-то за вами, собственно, никаких, - ну, чтоб серьезные угрызения были... Не то, что за мной... За вами же так себе, мелочёвка: женские слезы, мелкие нравственные  проступки, невыполненные обещания, в том числе, конечно, и самому себе, ну, еще всякие там благие намерения... Даже нравственного мошенничества не было, не говоря уж о чем-то серьезном, - ну, там о нарушении десяти заповедей. Хотя, как же-с, как же-с, голубчик, припоминаю, адюльтер-то с вами случался... Прелюбодеяние!...  Хотя, что сейчас  адюльтер! Так, тьфу! Да и не считается  у вас  прелюбодеяние теперь чем-то достойным угрызений совести... Наоборот, предмет гордости, как среди мужчин, - ну это, скажу я вам, всегда было, - так и предмет зависти среди женщин... Впрочем, и это тоже было в наше время. Хотя у вас, конечно, размах, масштабы! Да! Tempora mutantur, et nos mutamur in illis. Словом, так себе за вами проступочки-то... «Мелочишка суффиксов и флексий»... Нет, я, конечно, понимаю, что главное-то для человека – это отношение ... хе-хе... к содеянному, а не само,  как говорит тут у нас один прокурор, деяние. И все-таки, хотя мы и рады здесь, в нашей Америке, каждому новому лицу, но вас мне, голубчик, отчего-то жалко...
      – Жалко? Вам меня жалко? – удивился вновь прибывший. – Меня там никто не пожалел...
     - Любопытно-с... Насколько мне известно, вы, нормальный человек, вы не скрывали своих намерений... Многие знали... И никто так и не пожалел?
     -  Никто.
     - Вот оно что... Но зато ведь, наверное, - ах, как  уговаривали, да? С напором? – с какой-то непонятно почему явившейся озлобленностью спросил господин в цилиндре. – Угадал?
     - Угадали. Еще как уговаривали! Только человек, который визу сюда доставал с пониманием отнесся, и сказал, что жалеет...  А так больше никто. Никто, ни разу.
     - И даже любимая женщина и та не пожалела? – снова зло поинтересовался господин.
     - Даже она, - горестно, как ребенок, вздохнул вновь прибывший.
     - Да! Значит, любили только вы... Вот он – Белый Свет! Свет скупых! Даже жалости там жалко для человека... Меня, впрочем, тоже никто тогда не пожалел. А ведь случись такое, глядишь, с покаянием да причастием отошел бы. Да!  В который раз убеждаюсь: у нас тут все по-другому, у нас всех жалеют, выслушивают и утешают... А там... там нет, - вздохнул господин. – Там и выслушивают без жалости, и утешают без печали в сердце. Утешить-то, голубчик, может тот, кто вашу печаль способен в сердце своем снести... А там ведь, случись что с вами, сначала о себе думают, себя жалеют, и в итоге думают: как  хорошо, мол, что все это не со мной произошло... Нет, у нас все искренние люди, даже судьи и прокуроры со священниками... Ах, голубчик, вам, конечно, надо бы пообвыкнуться здесь, и вы многое, многое станете лучше понимать! А вы не удивлены, что вы тут меня первого встретили? Вижу-вижу – не удивлены. Ну, может отчасти потому, что не вспомнили меня, а может, удивление вам пока еще не свойственно. А у нас все удивляются! Научаются, даже те, кто такое видел, что Боже упаси! Вы знаете, удивление-то – оно все-таки человечнее многих иных чувств...
     - А вы что же, делите чувства на человечные и бесчеловечные? – с удивлением спросил гость, тут же впрочем, смутившись своему вопросу.   Он вдруг почему-то почувствовал, что бестактно задавать подобные вопросы старожилу Америки. Мгновенно представив, как в его дом (тут он грустно и тяжело вздохнул) приходит незнакомец и говорит, что все в его доме устроено как-то не по-людски и даже бесчеловечно, он смутился еще больше... Пока что он здесь гость, а гость не может забывать об оказанном гостеприимстве...
     - Ничего, ничего, - улыбнулся господин с тростью, заметив смущение собеседника, - такие вопросы у  вновь прибывших частенько случается, несмотря на то, что к нам прибывают, как правило, люди с довольно тонкой душевной организацией и с чувством такта! Ничего, ничего голубчик...Так что вы хотели узнать? Делим ли мы чувства или не делим? Делим! Без этого нельзя! Ведь  там, откуда вы прибыли, тоже делят! Да! Высокие, низменные, добрые, злые... Мы ведь все выходцы с того Белого Света, а потому имеем склонности ко всяким классификациям, хотя в последнее время новые течения появились, особенно после того, как один австрийский психиатр к нам прибыл. Занятный такой господин и очень, очень у вас там известный! Тут про него, как, впрочем, и у вас там, легенды ходят... Бог даст – познакомитесь! Он нам помог тут во многом разобраться. Вот у вас там сейчас какие самые важные и почитаемые чувства?
      - Любовь! – не задумываясь, ответил гость.
      - А еще?
      - Ну... еще...
      - Да! Еще?
      - Любовь...
      - Странно... Так уж и ничего важнее любви и нет? – спросил господин, глядя на гостя голубыми глазами, полными внезапной печали.
      - Простите, но, наверное... наверное, все-таки нет...
      Господин с тростью выпрямился, откинулся на спинку стула, не выпуская, впрочем, из рук трости. Он долго задумчиво смотрел куда-то вдаль и ввысь, словно старался проникнуть взглядом непреодолимые времена и расстояния, отделяющие его сегодняшнюю беседу с очередным гостем от того, что происходило с ним незадолго до его самовольного отъезда с того Белого Света... Господин тряхнул головой, словно отгоняя видения и мысли, и вздохнул.
     - Нет! Ничего там у вас не поменялось с тех далеких времен. Ничего! Любовь по-прежнему правит людьми! Любовь да жажда любви! А знаете ли вы, голубчик, что есть такое любовь?
     - Любопытно было бы услышать это именно от вас...
     Господин с тростью пристально посмотрел на гостя и недоуменно хмыкнул.
     - Может быть, может быть, именно от меня... Только любовь, гость мой дорогой, любовь к женщине – это украшенная вашими фантазиями,  запахами женщины, ее видами и формами тень банального полового влечения или, как еще говорят, инстинкта продолжения рода...
     - Как это - тень?   Нет, любовь... любовь – это озарение, это свет, это горение... это...
     - А-а! В общем, что-то светлое... Я вас понял! Однако, я не собираюсь обсуждать с вами этот предмет, вступать в дискуссию – не время сейчас... Да и что со мной – вам лучше с кем-нибудь из наших психиатров потолковать, если уж интересуетесь… Скажу лишь, что мы у себя это чувство упразднили!
     - Как упразднили? А...
     - Да так и упразднили. Нет здесь любви... Зачем любовь тем, кто уже вечен?
     - А вы – вечен?
     - Да, ей-богу, вы меня смешите! И вы тоже теперь вечен! Никак не можете поверить своему счастью?
     - Да я не о том... Как-то неожиданно... Значит, что все, кто здесь, любви лишены?
     - Конечно! Вот если бы вы остались бы там, то и любовь бы у вас была. Но вы же сделали свой выбор в пользу свободы! А любовь и свобода, выходит, вещи несовместимые. Правда, вы не надеялись, что, выбрав свободу, попадете к нам, где вечность...  Но ожидания вас приятно обманули! И вас это не радует? Напрасно! А любовь… Да оставьте ее тем, кого вы добровольно покинули. Любовь – для временных…
      Господин с тростью умолк. Казалось, он чем-то огорчен. Гость тоже молчал.
      - Странно! Даже попав в вечность, человек хочет, чтобы была любовь! Вот он человек! Даже став вечным, он хочет, чтобы ему ничто человеческое  было не чуждо! Нет уж, голубчик, как хотите, но это уже слишком! – упершись взглядом в гостя, воскликнул господин. – Вынужден вас огорчить! Вечность и   «ничто человеческое» - несовместимы... Вы выбрали вечность... И не надо расстраиваться! В жизни все – проявление вечности. И поверьте мне, любовь – это слишком краткое проявление вечности, что стоило о ней сожалеть, выбрав вечность! Вы обладаете целым, а сожалеете о каком-то миге! Человек, может, потому и чувствует себя по-настоящему счастливым, только когда любит, что любовь на миг делает его вечным! И вы не можете поверить своему счастью? – усмехнулся господин с тростью. – По-прежнему не верите, что счастье возможно без любви к женщине? Счастье – это лишь тень удовольствия, получаемого человеком! А вообще, поверьте, хотя бы в то, что человеческое счастье - это худой сосуд, из него за очень короткое время вытекает все то, чем вы наполнили его и потом назвали счастьем... Нет! Наивысшее счастье – оно не в любви, счастье – оно мгновенно, и оно – в свободе выбора! Вот истинное счастье! И никогда не стоит жалеть о счастье, человеческое счастье не просто кратко, но еще и всегда с привкусом вины... Так что вы - свободны, и пребываете в вечности, - это ли не есть счастье? Непривычно? Ничего, привыкнете.
      - А тоска не заедает от такого счастья? – спросил озадаченный гость.
       - Тоска... Тоска это, голубчик, душевное томление по неопределившемуся идеалу... Или вы имеете в виду русскую тоску? Когда все хорошо: и сыт, и пьян и нос в табаке, а жить не хочется? Этакую тоску? Тогда я не знаю, что вам ответить... Одно знаю: русская тоска – это, голубчик, еще хуже, чем кантовская вещь в себе… Когда она приходит,  то от нее ничего, кроме водки да преступления, не помогает… Ну, можно еще… в порядке избавления… вольную визу – и к нам… Но это последнее, крайнее средство… зато самое верное… А отсюда-то – куда?  Некуда… Вечность кругом… Н-да, голубчик, задали вы мне вопрос… Даже и не знаю, что вам ответить… Заедает тоска или не заедает?  Я-то тут, можно сказать, новичок – всего-то сто пятьдесят три  года... Старожилы говорят, первые полторы-две тысячи лет тут комфортно, а потом, говорят, и скука случается... Особенно, если личности перестают прибывать!  Кстати,  с личностями у вас там, на вашем Белом Свете, последнее время совсем туго. Мелкие людишки у вас пошли... Даже злодеи и преступники – и те просты до пошлости... Не то, что в наше время - что не преступник из благородных, то истинный злодей и с философией... А философия-то в преступлении – это ведь самое интересное было! Да, голубчик, было времечко, было, - мечтательно произнес господин с тростью. – Впрочем, насчет прибывающих – это не только и не столько даже мое мнение. Так наши старейшины считают.  А сейчас к нам все больше из обывательских слоев народ прибывает. Скука! И по каким только причинам не прибывают! Иногда вместо жалости смех разбирает – до того глупо человек поступил! Главное дело, и объяснить-то ничего не может. Повесился,  а объяснить не может почему, - чудак, право слово... Ему самое место именно там, а он сюда прикатил! Да зачем они нам тут нужны!  Это ж, как у вас говорят... хе-хе... электорат, то есть востребованные по случаю... Балласт!
      - А разве здесь не всех принимают? – удивился гость.
      - В том-то и беда, что всех!
      - А почему же – беда? – снова с удивлением спросил гость.
      - Да потому, что это у вас там электорат и численность населения значение имеет, а у нас – нет! Какой же смысл нам перенаселение терпеть? Этак ведь и талантливый человек может мимо нашего внимания проскочить одинокой звездой... А этого допустить нельзя!
      - Почему? Талант – он всегда проявит себя, рано или поздно, и будет замечен. Ну, тогда и призовете, - возразил гость.
      Господин с тростью отрицательно покачал головой.
      - Нет, мы не можем позволить себе не заметить талант, приехавший к нам по вольной визе. По двум причинам. Первая: только общаясь с талантливым человеком, обогащаешься. Вторая причина может показаться вам невероятной, но примите хотя бы на веру, без доказательств. Недалеко то время, когда начнется обратное переселение: из Вечности в Белый Свет. И мы хотели бы, чтобы первыми туда отправились самые талантливые из нас, ибо только таланты – истинное богатство вашего Белого Света!
     - Странно как-то, - недоуменно произнес гость. – Вы хотите, чтобы Белый Свет был населен вольно ушедшими талантами?
      - А почему бы и нет? Но это, голубчик, только проект... Несколько претенциозный, но вполне осуществимый, при определенных условиях... Впрочем, надо же чем-то и здесь заниматься! Хотя мне, к примеру,  доставляет истинное удовольствие учиться у наших старейшин, беседовать с интересными людьми, думать, встречать гостей,  объяснять, узнавать, рассказывать...  Вот  я вам рассказываю, а вы не верите – забавно же! Так ведь, голубчик, у нас и ненависти нет! Вот! Снова не верите… Почему же? Это-то как раз очень просто объяснить: раз любви нет, то и ненависти быть не может! Ведь любовь – это то, что дает жизнь, а ненависть все-таки – это тень смерти! А зачем же нам, вечным,  даже ее тень? Какой нам от нее толк? Никакого! Но, знаете, самое-то любопытное не в этом и не здесь! Ну, признали мы, что любовь - человеческое, но не-человечное чувство, а стало быть, нам без надобности! Самое-то любопытное то, что у вас там, на том Белом Свете,  происходит...
     Гость с удивлением посмотрел на собеседника.
     - А что там удивительного? Все как всегда…
     - Хе-хе! Нет! Совсем нет! Самое любопытнейшее из всего, с чем я вообще когда-либо сталкивался, происходит сейчас там, откуда вы только что прибыли...
      Тут господин с тростью наклонился вперед и заговорщически прошептал:
    - Знаете, что вы - там - решили стать бессмертными. Вечными. Представляете? Там – бес-смерт-ны-ми! Глупость! Несусветная глупость. Хуже коммунизма. Я вас уверяю: бессмертие там у вас, хуже коммунизма будет. У вас там одни с голоду мрут, а другие рвутся в бессмертие – физическое бессмертие! Ваша тупость и глупость приведет к революции. К мировой мусульманской революции! И эта революция будет страшнее всех революций – и французской, и русской... Они ведь, ваши мыслители, даже не ведают, к чему  может привести ваше стремление к бессмертию на земле... У нас тут дискуссии по этому вопросу идут. Ей-богу! Да такие жаркие дискуссии: надо ли, не надо ли! Все сошлись на том, что не надо! Некоторые из наших, самые отчаянные, настаивают даже на вмешательстве в ваши дела... Да...  Ну, я об этом говорить с вами не уполномочен, об этом с другими будете разговаривать...
     Господин сделал паузу. При этом он так выразительно смотрел на гостя, что тому стало жутко от внезапно похолодевшего взгляда голубых глаз господина с тростью.
     - Нет, не поумнели люди с того времени, когда я ухаживал за девушками. Ничуть. А ведь сто пятьдесят лет прошло! -  сокрушенно сказал он.
     И снова надолго задумался. Он сидел неподвижно, положив голову на руки, покоившиеся на его трости.  Если бы не вертикальное положение головы и взгляд, иногда скользивший по окружающим предметам, можно было подумать, что господин задремал.
      Гостю было, что называется, не по себе, как-то неуютно от задумчивости господина. И он стал думать, что  теперь он и господин с тростью - фигуры равные, а потому у него есть право напомнить о себе. Однако какая-то не осознанная еще им мысль останавливала его. Пытаясь ее уловить, он сосредоточился  и понял, почему он все-таки не равен ему: трудно быть с человеком на равных, если у него за спиной сто пятьдесят лет вечности!  А потому он будет ждать, когда с ним продолжат разговор...
       Неожиданно господин с тростью поднял глаза на Гостя и устало произнес:
     - Всем, кто к нам пребывает, я еще уполномочен торжественно объявить, что у нас нет чувства справедливости. Оно тоже упразднено.  Следовательно, у нас нет и ее дочерей: зависти, мести - человеческих, но не-человечных, по-нашему мнению, чувств, перерастающих в страсти.  Итак, у нас нет любви и ненависти – этого тандема страстей, приводящих с самым страшным преступлениям на том Белом Свете! У нас нет чувства справедливости, разрушающего человека и порождающего преступления не менее страшные, чем те, что порождают ненависть и любовь!  Вам еще надо все это обдумать, понять... Могу вам подсказать, почему мы упразднили справедливость. Не знаю, кому первому пришла в голову мысль об упразднении этого чувства, но человек, видно, многое испытал в той жизни. Теперь это стало у нас общеизвестной формулой: «Чувство справедливости неизбежно рождает зависть, зависть – требование равенства. Равенство возможно только в нищете. Все это вместе рождает революции. Революции рождают смерть». Мы против насильственных смертей! Мы все, здесь пребывающие, за вольную смерть. Поскольку насилие в отношении себя насилием не является. Оно есть всего лишь отрицание общепринятого представления о ценностях и отказ от насильственно навязываемого Дара. Мне еще не встречался ни один человек, пожелавший быть насильственно осчастливленным. Вам, думаю, тоже. С вами еще будут говорить на эту и похожие темы. Просто у нас порядок такой:  каждый встречающий обязан довести до прибывших некоторую обязательную информацию – о чувствах в том числе.
      - Но вы думаете, я смогу запомнить все, что вы мне здесь рассказали?
      - Что вы, голубчик, вовсе нет! Да и зачем же запоминать? В вас эти знания есть давно... Их надо лишь вызвать из  недр вашего сознания...  А дальше вы сами все расставите по своим местам...
      Гость с удивлением посмотрел на господина.
      - Если захотите, конечно, - поспешно добавил господин.
      - А если не захочу?
      - Вряд ли не захотите... Человек, решившийся уехать в Америку по вольной визе, не может этого не захотеть... Нет, конечно, у нас бывают и ошибочно прибывшие... Но вы не из тех... Вы сознательный... хе-хе... американец... А для ошибочно прибывших у нас есть свой «Кодекс чувств». Да! Правда, он пока еще не писаный, но это, скажу я вам, бывает посильнее всяких там ваших придуманных, подписанных и утвержденных – и думами, и советами и президентами! А первая статья в нем говорит о том, что у нас удивление – означает жизнь, как бы странно это не было... Удивление – вот главное наше чувство!  Кстати! У нас заведено, что тот, кто удивляется больше всех, получает кратковременный отпуск на тот Белый свет, откуда мы все прибыли сюда... Наши тур оплачивают туда... Ненадолго, правда, дней на десять. А самое любопытное... многие оттуда раньше возвращаются – так там у вас им становится нехорошо…
      - Неужели там неуютно даже тому, кто бессмертен, и находится там всего лишь временно? – удивился Гость. – А хоть чем-то они объясняют это?
      Господин с тростью усмехнулся.
     - Вы правильно заметили: неуютно там у вас... А объяснение... Объяснение очень простое.  У нас тут все чувства – чистые! У вас - все с примесью! Мы же привыкли к чистоте в чувствах. Вам, может быть, тоже предстоит привыкать...
     Гость, как ни странно, пропустил мимо своего внимания последнюю фразу господина с тростью, чем тот, могло показаться, был чрезвычайно доволен. Он сразу же заговорил.
      - Не извольте углубляться в размышления о чистоте, - я поясню. У нас удивление – только удивление...  Вы же, удивляясь хорошему,  -  завидуете, плохому – жаждете наказания. У нас жалость – только жалость. Вы, жалея, думаете о том,  хорошо, что со мной, мол, такое не случилось. Вы  печалитесь – с надеждой,  страдаете – с элементом публичности; верите – в надежде на награду... И так далее. Не хочу продолжать! Сами додумаете, если будете честны с собой... Второе наше чувство это – жалость. Мы, попавшие  сюда, в вечность, жалеем, искренне жалеем всех прибывающих. И не потому, что человек не дожил, и не потому, что не дотерпел, а потому, что не нашел смысла ни в доживании, ни в терпении, ни еще в чем-то ином... И жалость эта искренна! Она чиста, как слеза ребенка!
     Господин с тростью снова умолк. Задумался...
     Однако гость, потерпев из вежливости несколько, робко спросил:
     - Простите, но я что-то все-таки не совсем понимаю... Ведь это  никакая не Америка, а просто какое-то другое измерение, что ли?
     Господин, вернувшись из задумчивости, попытался понять, о чем его спросили, по его лицу мелькнула тень беспокойства. Но он быстро справился с некоторой растерянностью и сказал:
     - Что вы, что вы! Это самая настоящая Америка, только условная! Потом поймете, всенепременно поймете! Так вот, голубчик, а что касается чувств, то эти два чувства – удивление и жалость -  самые почитаемые у нас потому, что они самые человечные!
   Гость с сомнением посмотрел на господина с тростью, с хитрым прищуром рассматривавшим  озадаченного собеседника.
     - Да я вас очень, очень хорошо понимаю! Сомнение – мать истины! А ведь над тем, какие чувства сделать главными здесь, у нас, думали очень многие выдающиеся умы, здесь пребывающие! Да, голубчик, да! Мне, знаете, не терпится вас с нашими людьми познакомить! Ах, голубчик, тут у нас золото, а не люди! Можно сказать – брильянты в короне человечества! Ну, конечно же, не все. Такого, сами понимаете, не было и никогда не будет. Но у нас значительно больше, чем у вас на том Белом Свете, людей развитых, с большими знаниями, с умом. Чего только одни древние греки стоят! У вас-то одного из них до сих пор  чтят, равно как святого! Он и здесь очень, очень почитаем. С него, считай, официально-то и началась наша Америка. Вот ведь судьба у человека: сам всю свою жизнь спорил, а после его добровольного, ну, скажем, почти добровольного,  переселения  в Америку, о нем самом уже два с лишним тысячелетия спорят: о том, правильно ли сделал, что в Америку сам переселился, да и сам ли, по своей ли воле, переселился. Мы-то знаем, как было на самом деле... Да и вы скоро сможете его расспросить. Он у нас тут риторику на курсах преподает, и вы обязательно, обязательно с ним встретитесь и все узнаете... А там, откуда вы прибыли, так и будут спорить о нем. Долго будут спорить, пока думать не разучатся.
     Прибывший внимательно посмотрел на господина с тростью и, прищурившись, сказал:
     - Если вы тот, кого я имею в виду, то о вас тоже много спорят. В основном, литераторы, психологи и философы.
     Господин с тростью с интересом оглядел гостя.
     - Да, я это знаю. Мне об этом один психолог как-то рассказывал. Странный, прости меня Господи, человек!  Удачливый, образованный, умница, ученый психолог, и жил... хе-хе... в настоящей Америке, куда с нашей с вами родины переехал, был хозяином какой-то прибыльной компании, а такого натворил... Наши тут сами едва его в темную комнату с пауками не отправили, да вступился за него один весьма авторитетный иудей, - вы его, кстати, хорошо знаете, - так убедительно выступил в защиту, что ведь и простили...
     Гость удивленно хмыкнул и откинулся на спинку стула.
     - Странно! Вас послушать – так я все население Америки знаю! – сказал он с некоторым раздражением. – А я даже вас до конца... идентифицировать не могу. Так и не знаю, с кем беседую.
     - Ну, меня-то вы уж точно знаете. Давеча вон даже предполагать изволили. Что ж теперь? Снова в сомнениях? А по поводу населения нашего вы правильно заметили: вы многих, очень многих знаете! Они же все сюда по своей воле переехали с того Белого Света. Так как же вы их не знаете? Конечно, знаете. Нет, ну, основное население вам, как, впрочем, и мне, в массе своей неведомо. Но основное – на то оно и основное, чтобы быть неведомым... Все они просто несчастные, попавшие к нам либо по собственной глупости, либо по малодушию, или по отчаянию... Они, сами понимаете, мало нас интересуют.
     Гость удивленно вскинул брови.
     - А что вы так на меня смотрите? Удивляетесь? Удивление у нас поощряется. Ах, вот оно что! Вы удивлены тому, что они нас не интересуют?.. Так ведь голубчик, кого ж здесь у нас может заинтересовать человек, даже не попытавшийся за всю свою земную жизнь хоть однажды поискать, чего ради он небо-то коптит?.. Трава-то, голубчик, она интересна только этим, как... бишь, их по вашему-то... в общем, травникам... Человек! Звучит гордо... Слышал, знаю...
     - Вы отказываете большинству людей в праве жить, не думая о вечном и не пытаясь найти понимание с мирозданием? И называете их травой? А как же жалость? Она ведь предполагает понимание! – с явным возмущением сказал гость.
     - Нет, она предполагает не понимание, а сострадание к этим людям  и печаль по ним! А отказать им я ни в чем не могу! Право – думать или не думать, искать или не искать смысл пребывания – оно всегда с человеком, и только Бог может отказать человеку в этом праве, лишив его и разума, и совести... Впрочем, голубчик, уж больно тонка материя для меня... Вот у нас тут есть одна такая теория, что смысл лучше всего не искать, а верить в то, что он существует... Я-то с ней не согласен... Но вам лучше о сострадании, о праве жить, не думая о смысле, а только веря в него, ну и о прочих тонких вещах, -  лучше не со мной поговорить... У нас тут есть очень известные люди и хорошо вам знакомые. Вот с ними и потолкуете...
   -  Вы все как-то загадками говорите. Все удивляете!
   -  Да, голубчик, вы мой! – развел руками господин с тростью. - Какие ж загадки и удивление! Главное удивление вас впереди ожидает! – господин с тростью настолько оживился, что переменил местами руки на трости и зачем-то потрогал цилиндр. - Я вас должен познакомить еще с одним... очень, очень, ну, просто очень интересным человеком! Это очень известный человек. Нет, наверное, ни в Новом, ни в Старом Свете ни одного шестилетнего ребенка, который бы его не знал. Может, только в какой-нибудь Индии есть люди о нем не знающие... Его портреты, наряду с портретами его последователей, украшают храмы и церкви, квартиры и дома, даже, я слыхал, и  в ваших современных самодвижущихся кибитках, именуемых автомобилями, тоже есть его портреты.
     Гость развел руками и недоуменно покачал головой.
     - И снова загадками говорите! Снова удивляете своей загадочностью!
     - Что ж поделать, голубчик, так уж меня создал...хе-хе... мой создатель – нет, не Господь, - а литератор, что я и тогда всех удивил, когда меня... хе-хе... в романе пропечатали, и потом продолжал еще удивлять, да вот и вы говорите, что и сейчас еще спорят обо мне...
      - Да...но позвольте! Вы что же – не существуете, что ли?
      - Да как же это я не существую, если вы со мной уже битый час толкуете? Ей-богу, обидно даже! Не существую! – вот тебе на! Это что ж я – призрак, что ли? Как же тогда призраку привидения являлись? Я ж вам говорил, помните? Ежели бы я призрак был, я бы с вами так долго сейчас не разговаривал. Призраки, они ведь долго в материальном-то мире не живут. А сознание человеческое, по нынешним установлениям, материально, да и мысли тоже. Ведь на том Белом Свете только черт мог с Иваном подолгу философию обсуждать да всякую канитель разводить. Так то ж – черт! А я нет, я, голубчик, как говорит, один литературный критик, живее настоящего в мир явился!  Потрогать не хотите ли мою... хе-хе... материальность?
     - Нет, не хочу. Верю, - гость на мгновение задумался, в глазах – это было отчетливо видно! – мелькнул огонек удивления, а по губам пробежала улыбка. -  Вы... вы не просто живой. Вы сгусток материи. Я читал. Я, кажется, понял, наконец,  кто вы.   
     - Так ведь все читали, да мало поняли...
     - Так зачем же понимать? Вы же сами говорите – без понимания проще жить! Вот и не понимают... Впрочем, это все коммунистическая пропаганда! Это она вас представила... как...как...
     - Как последнего негодяя и подлеца? Да? – господин с тростью от души захохотал. – А  ведь, представляете, я тогда действительно сильно и искренне расстроился, - ну, когда гадости про меня начали сочинять те пропагандисты. Думал, что все – запретят навечно... а для нас запреты, да всякие фигуры умолчания – хуже, чем отказ в признании бессмертия души... Само-то бессмертие-то можно как-то пережить, а вот запрет на бессмертие – это уж никак! – господин с тростью снова рассмеялся. – Запрет! Это ж такое страшное наказание! О-о! Поверьте, поверьте мне! Нет ничего хуже запрета! Это самое страшное наказание... Хотя, впрочем... черт его знает... Тут один господин – мы с ним в некотором роде родственники, - утверждал, что есть более страшное наказание, чем запрет, это – вседозволенность... Ну, то есть… в том смысле, что запрет-то и существует на то, чтоб преступить, да и всякие там разные установления тоже… А главное… главное, чтоб при этом еще не смотреть, кто  установил да запретил – Бог или люди… Хотите что-то спросить? Ну, так спрашивайте! А то, - господин посмотрел на брегет, - а то нам скоро пора на прогулку по Америке. Мне должно вас познакомить с нашими  экспертами.
    - Какими экспертами?
    - Да у нас тут, голубчик, только в одной области эксперты – в нравственной...
    - А что они тут, как бы, делают? Тут же ведь...
    Гость запнулся и, похоже, что задумался,  а господин с тростью, лукаво прищурившись, продолжил:
    -  Уж не хотите ли вы сказать, что у нас тут не может быть никаких экспертов по такой тонкой материи как нравственность? Ай, как интересно! Мол, и самой-то нравственности тут у нас быть не может, не то, что экспертов по ней, ежели сюда все по таким визам прибыли... Это, голубчик, заблуждение! Тут же у нас гармония! Вы всё еще категориями того Белого Света мыслите, то есть упрощенно. Там ведь как бывает? Нравственности нет, а специалистов по ней – хоть пруд пруди! Или же вот опять же взять Ничто – есть оно или нет? Кто ж знает! А специалистов у вас по Ничто, да экспертов всяких – не пересчитать!
     - Что-то я не пойму, к чему вы клоните?
     - Как не поймете? Вспомните, сколько вы думали, рассуждали над тем, надо ли ехать к нам в Америку, или, может, пустить все на самотек? Мол, там, - господин с тростью посмотрел на потолок комнаты, - разберутся, когда пора... И все думали – есть ли что-то после? Ведь если после – ничего нет, значит, ваш отъезд в Америку  нравственен, поскольку вы сами признали его таковым! Да и судить вас некому, ежели  после - ничего... А ежели есть и суда не миновать?! Тогда отъезд в Америку – очень серьезный нравственный проступок... Даже, говорят, нравственное преступление... А как же! Вы же преступили запреты, и этим отвергли того, кто их установил... А ведь их установили вовсе не люди – так нам всем твердили... А высший суд, как, опять же, нам внушали,  в таком случае только один вердикт выносит – виновен, а значит, отвержен от вечности! А стало быть, возврата к новой жизни, не говоря уж о жизни вечной, не будет!  А потом вы решили, что ежели на том Белом Свете, для вас ничего не нашлось, смысла не нашлось, то какая ж разница – есть  ли что-то после или нет ничего! Ну что, теперь убедились, что есть?
     - Даже не знаю, - растерянно сказал гость. – А вдруг это только сон?
     - Сон? Нет, голубчик, тут сна нет! Так, позвольте – вы что же, не верите, что вы... того... вчистую там рассчитались? Сомневаетесь?.. И зря! Насколько мне известно, система Лео Нагана осечек не дает! Хорошая система! Так что, не извольте сомневаться – вы в Америке! И мы с вами здесь толкуем о нравственных основах бытия... А то, что не «чернеет на виске кровавое пятно», так это оно там чернеет, а тут нет! Нравитесь вы мне, голубчик, чем-то, только вот понять не могу чем. Я вам вот что скажу, - господин с тростью понизил голос и огляделся по сторонам, - по секрету... Смысла нет в вечной жизни... В Вечности только гармония. А когда гармония во всем, то какой же смысл? И еще: если на том Белом Свете тоже смысла нет, то зачем же мучиться вопросом: сможешь ли туда вернуться, если по своей воле в Америку отбудешь? Так что вы уж слишком-то не переживайте... Что так, что эдак, все одно...
   - Простите, но я в конец запутался! Ничего не понимаю! Меня же вообще быть не должно, если сам... ну, в общем, сам ушел...
     - Это кто ж вам такое сказал? Видите ли, голубчик, пред Вечностью все равны, она всех приемлет одинаково. Экий вы, право, хе-хе, неверующий! Вы видите меня, можете даже потрогать, и сомневаетесь, бессмертна ли душа, есть ли вечность, есть нравственность там, где мы сейчас пребываем?
    - Да... Но...
    Господин с тростью упреждающе поднял левую руку  и сказал:
    - Никаких – да, никаких – но! Знаю, что скажете! Скажете, что я, мол, всего лишь персонаж из бессмертного произведения, потому и, - как там у вас сейчас говорят? – потому и не парюсь! Нам пора идти. Экспертов нельзя заставлять ожидать гостя... Они все и решат!
    Господин с тростью поднялся и шагнул назад, в глубь комнаты, где перед ним неожиданно разъехались в стороны створки раздвижной двери, неизвестно откуда вдруг взявшейся. Росту он оказался довольно высокого, широк в плечах. Гостя почему-то удивило, что из-под цилиндра выходили наружу и падали по плечам к воротнику сюртука красивые светлые волосы...
    

                4
                Человек с кротким взглядом


       Гость вошел в дом, указанный ему господином с тростью, и, едва перешагнул порог, как тут же остановился пораженный увиденным. За дверью, вместо прихожей, коридора и комнат, было бескрайнее пространство, залитое матовым, непонятно откуда льющимся светом... Оно, это внутреннее светящееся пространство, было безгранично! Налево, направо и прямо простирался залитый светом простор... И было удивительно то, что свет исходил отовсюду: справа, слева, сверху, из-под ног... Он был совсем не похож на привычный, солнечный…  Гость огляделся, в надежде увидеть его источник… Но источника было... Казалось, воздух вокруг светился сам... В замешательстве гость оглянулся – может, источник там, за его спиной?  Нет! Пред ним была стена! И дверь, через которую он вошел, была закрыта! Он потрогал стену рядом с дверью: она была прочна, толкнул дверь – она приоткрылась... Он обернулся: перед ним было все то же ничем не ограниченное пространство, даже горизонт исчезал в какой-то легкой призрачной дымке... И самые разные предположения о причине такого странного явления  пронеслись в его  голове... Однако, объяснить наблюдаемое он  не смог, да и пришел он сюда с иной целью… Решив, что будет вернее и проще спросить о том, что же все это значит, у господина с тростью или, может, кого еще, с кем доведется встретиться здесь,  он огляделся. Никого... «Может, человек с тростью пошутил, указав путь сюда, в это светящееся пространство?», - отрешенно, словно не о себе, подумал человек. «Нет, ну, какие же могут быть шутки здесь, в вечности? Никаких», - отверг человек свое же предположение... Прищурившись, он всмотрелся вперед, вдаль... И через несколько секунд, когда его глаза привыкли к странному белому свету, напоминавшему многократно усиленный отраженный свет Луны,  заметил довольно далеко от себя фигуру одиноко сидящего человека. Он еще раз огляделся: вокруг больше никого не было видно. «Если меня направили к иудею, а здесь никого, кроме вот этого сидящего человека, нет, то может, это и есть тот, к которому мне надо?» - подумал он. Ему казалось странным, что здесь, на этом огромном пространстве, залитом странным светом, никого, кроме одного сидящего человека, нет, и даже нет каких-либо признаков присутствия здесь других людей...  Еще раз оглядевшись и никого больше так и не обнаружив, он шагнул вперед и был поражен тем, что под ногами оказался песок – белый песок пустыни... Песок был сыпуч и легок, и идти по нему было трудно. Шагая, он смотрел под ноги и вспоминал, что когда-то, очень давно, он несколько раз видел нечто подобное происходящему с ним сейчас в своих снах, и даже запомнил  чувство, владевшее им тогда, -  чувство благостного подчинения избранному пути... Он прошел  несколько десятков метров, когда заметил, что расстояние между ним и сидящим сокращается значительно быстрее, чем он движется по пустыне. Удивившись в очередной раз и снова не найдя объяснения происходящему, он пошел вперед, видя перед собой только сидящего человека. И с каждым шагом идти становилось все труднее и труднее, ноги вязли в песке, проваливались во чрево пустыни, и казалось, что он идет не по ровной поверхности, а с трудом поднимается на вершину песчаной горы по крутому, почти отвесному склону... В своих снах он так и не доходил до конца пути... Просыпался. Да и был конец этому пути?
     Сделав еще несколько шагов последними усилиями воли, он остановился, чтобы перевести дух, поднял глаза, и – о, чудо! – сидящий на камне человек оказался прямо напротив него... Гость всмотрелся в лицо этого человека и вздрогнул... «Нет, нет! Не может быть! Как же так, - забормотал пораженный гость после нескольких секунд оцепенения. – Это же... это... Нет, нет...такого не может быть...»
    - Садись, добрый человек, - сказал сидящий на камне и указал рукой на другой камень, который почему-то не был замечен гостем.
    «Камни... Откуда в пустыне камни?» - мимолетом подумал гость.
    - Мир тебе. Надеюсь, и ты с миром пришел сюда? -  сказал сидящий на камне.
    А гость поразился голосу человека.
    Голос был удивителен... В нем была твердость, сила и нежность, уверенность и печаль, знание и мудрость, доброта и величие... Голос вызывал безграничное доверие и располагал к его обладателю... Никогда раньше он не мог слышать голос этого человека, но ему казалось, что он слышал его всегда, с самого раннего детства, и что с этим голосом связаны самые желанные, самые сладкие детские грезы...
    Гость зажмурился и потряс головой. «Наваждение какое-то, - сказал он про себя. – Этот человек не может быть здесь... Он может быть где угодно, но только не здесь. Но вот же он. А что же он тут делает? И господин с тростью говорил про иудея, который здесь всегда...»
    - И тебе мир... Я узнал тебя... Это ты? Ты это? Ты тот, к кому все люди, независимо от возраста и положения, всегда обращаются только на «ты»? – гость говорил, словно в бреду, и неотрывно смотрел на сидящего перед ним на камне человека. - Подожди, не говори ничего, я знаю, я вижу, что это ты.... Но как...как могло, как случилось, что ты... здесь, среди... среди...нас... Это твоя шутка? Я не понимаю... Что ты делаешь здесь? Ты пришел, чтобы их спасти?
    - Да, ты не ошибся, добрый человек, это я, - склонив в почтительном поклоне красивую голову, сказал человек с кротким взглядом. -  Но ты задал слишком много вопросов... И я не знаю, что ответить тебе...
     - Что-нибудь...
     - Что-нибудь... Как это сложно – ответить что-нибудь... - задумчиво проговорил человек с кротким взглядом. - Да, я среди вас, и это не шутка... Что я делаю здесь? Я здесь пребываю... В Вечности, как уже известно тебе, не живут, в ней – пребывают...
     - Значит, ты пришел не... спасать их, то есть нас? Тогда зачем ты здесь?
     - Я же ответил тебе: пребываю здесь. Вечность – моя обитель, как, впрочем, и твоя теперь...
     - Но... ты здесь затем, чтобы спасать? – настаивал гость.
     - Тебе так хочется, чтобы я был здесь для вашего спасения, что не можешь поверить в мое простое пребывание здесь? Не можешь поверить, что я здесь с самого начала? Нет, я здесь не затем, чтобы спасать... Кого спасать? Здесь уже все спасшиеся... А может и спасенные...,– словно разговаривая вслух сам с собой, говорил человек. - Однажды, уверовав, что могу спасать, я уже совершил подобную глупость и заставил поверить в нее других... Они поверили, привлекли сторонников и... и ты знаешь, что из этого вышло...  Я, как и другие люди, мог, конечно, спасти чью-то жизнь, и я сделал это. Но я думал и веровал, что могу спасать и души... И ошибся...
      - Но я не понимаю... Ты тут же, где и я... А ведь я... я самовольно оставил тот Белый Свет, где твои последователи и служители считают это грехом, преступлением, бунтом против Бога и тебя, ну и так далее... И если ты не пришел сюда, чтобы судить или спасать, то - как ты здесь оказался? Зачем?
    - Ты хочешь знания?
    - Да. Тот, кто встречал меня, о тебе, наверное, говорил. Кто же еще здесь может быть авторитетнее, чем ты? Но здесь, как я понял со слов господина с тростью, встретившего меня, - здесь находятся только вольно ушедшие?.. Или я не понимаю чего-то...
    Гость говорил быстро, срывающимся голосом.
    Человек с кротким взглядом поднял на него глаза. В его взгляде проявилась не кротость, а удивление неразумности человеческой и  жалость...
     - Истинно говорю тебе: ничто не обременяет душу так, как знание и преступление. Но если преступник, - наказанный, пострадавший и покаявшийся, - еще сможет избавить душу от бремени  страха перед людьми и ответственности перед Богом, то владеющий знанием никогда не сможет избавиться ни от знания, ни от последствий, им порождаемых, а они не предсказуемы... Истинное знание умирает вместе с человеком... Подумай еще раз: хочешь ли ты знать правду о моем уходе?
     - Да, хочу. Но не ту правду – правду событий: про наместника, суд священников, распятие на кресте, - нет. Это всем известно. Я хочу знать, не внешнюю сторону жизни твоей души, а правду внутреннюю, ту правду, о которой ты свидетельствовал, а наместник желал узнать от тебя... Только не говори мне, что ты и есть  истина... С такой версией я тоже знаком...
     - Вот как? Ну, хорошо, я не буду...  Но, повторяю,  зачем   ты хочешь знать это? Разве недостаточно тебе того, что написано обо мне моими последователями и толкователями их писаний? Там есть разные мнения – выбирай любое и довольствуйся... Неужели вы, просвещенные, проникшие в недра земные и пространства надземные, не смогли ответить на такой простой вопрос, заданный мне наместником?
      Гость, прищурившись, вгляделся в глаза великого узника Вечности. Это были живые глаза, и вовсе не такие, которые он привык видеть на его изображениях, растиражированных и размещенных в мире, называемом его именем. В них не было кротости, не таилось терпение и страдание... Они казались гостю полными целеустремленности, граничащей с одержимостью; в них жила и блистала гордость, светилось достоинство, - и не видеть этого мог только слепой сердцем... В его взгляде не было одного – сомнения...
      - Мне с детства известен только вопрос об истине, но  не ответ... Тогда ты так и не ответил наместнику, промолчал и - поверг людей в смятение... С тех пор каждый знает только свою истину, всяк по-своему оправдывает  свою жизнь, и по-своему объясняет вольную смерть, если задумывается о ней как о возможности. И вот теперь, когда прошло столько времени, я, - будучи одним из тех, кто не просто слепо верил в твое учение, а пытался понять его и тебя тоже, - хочу, наконец, знать правду о твоем уходе. Официальная версия известна всем, но мне, как и немногим прочим, она не представляется истинной... 
      - Ты прав: официальная версия не более чем легенда, устраивающая всех, но в первую очередь, служащих мне... Я отвечу на твой вопрос, но скажи сначала мне ты: почему ты оставил тот Белый свет и пришел к нам? Ведь для этого нужны существенные причины...
     Гость посмотрел в глаза человеку с кротким взглядом и сказал, словно размышляя:
     - Мне странно, что ты задаешь такой вопрос. По официальной версии ты все знаешь о каждом из нас. И вдруг ты спрашиваешь меня, словно ты - просто человек...
     - Ничего странного в моем вопросе нет. Ты же сам и объяснил эту странность, сказав, что это версия официальная... Много ли ты знаешь официальных версий, соответствующих – даже не истине, а просто – действительности? И разве не самое красноречивое подтверждение моих слов – мое пребывание здесь? Разве мы – ты и я – могли бы оказаться в одном месте постоянного пребывания, если бы официальная версия моего ухода была истинной? Ты же, если называть вещи своими именами, не прибегая к эвфемизмам, - самоубийца, то есть человек вольно, без соизволения высших сил, определяющих естественный срок твоей жизни, оставил мир. Но сейчас мы с тобой вместе... Теперь прими на веру мои слова: я не знаю истинной причины твоей вольности... А сам-то ты -  знаешь ли ее?
     - Знаю. Кажется, что знаю. По крайней мере, у меня есть  свое объяснение моего вольного ухода.
     Гость сказал и задумался. Человек с кротким взглядом с интересом ждал, когда собеседник заговорит. Молчание затянулось, и тогда человек с кротким взглядом серьезно, без малейшего намека на иронию, спросил:
    - Очевидно, причина была банальной: ты не нашел смысла жизни или утратил его?  Но разве отсутствие смысла в жизни может являться причиной вольной смерти? Ответь мне, человек...
    Гость, возвращенный из задумчивости этими словами, бросил взгляд на человека с кротким взглядом.
     - А в том мире ничего небанального, кроме человеческой глупости, уже не осталось. Примерно к сорока годам начинаешь вдруг ощущать, что все вокруг тебя знают все, и только ты по каким-то причинам еще не познал истину... Впрочем, там иногда, очень редко, появляются личности, ставящие вечные вопросы иначе или иначе отвечающие них.  Я это говорю к тому, что однажды я встретился со стариком, утверждавшим, что ставить вопрос о смысле жизни вообще, в целом, нельзя, как нельзя отрицать его в том, что имеет начало и конец, - в конкретной человеческой жизни... О! Старик был умен и велик, он испытал нечеловеческие страдания, перенести которые в состоянии только редкий человек... И старик знал, что говорил... Он, прошедший ад Аушвица, не мог ошибаться... Ты не мог не слышать о нем, - обращаясь к человеку с кротким взглядом, утвердительно сказал гость.
     - Да, я знаю этого старика. Я был рядом с ним, когда он был в Аушвице... Но продолжай...
     Гость так удивился словам человека с кротким взглядом, что, нахмурившись, вскочил с камня, на котором сидел и развел руками.
     - Ты был рядом с ним? Но как?! Разве такое возможно, если ты здесь?
     - Ты хочешь это знать? Да в тебе просто неистребимая жажда знаний! Почему же ты при такой любознательности не нашел смысла на том Белом Свете?
     - Не знаю. Может, потому,  что не было рядом тебя, – усмехнувшись, ответил гость. – Так ты не ответил: каким же образом ты оказался с ним в Аушвице? Я не понимаю...
     - Самым обычным. Я был среди них, среди заколюченных... тех, кто был за колючей проволокой под током... Так иногда называли себя заключенные... Но мы отвлеклись от твоего рассказа. Продолжай...
      - Слушай, я ничего не понимаю! Если ты был там, среди заключенных, то почему ты спасал только одного, а не всех? И почему ты не смягчил нравы лагерной охраны, чтобы заключенным было легче?
     - Ты снова задаешь много вопросов. Видишь ли, сын мой, на мне лежит обязанность поддерживать и оберегать великих на том Белом свете, до тех пор, пока они не выполнят предназначенное им. А старик, - тогда он не был еще стариком, - был действительно велик! Но еще почти ничего  не успел сделать в жизни. Поэтому я был рядом с ним и оберегал его. Я внушал ему, что у него есть то, ради чего он должен выжить. Я был ему опорой. Он выжил. Он еще раз подтвердил слова моего оппонента о том, что человек снесет все, если у него есть то, ради чего стоит выживать... Назови это верой, смыслом, целью – не важно! Если есть, ради чего, то человек все вынесет и выживет... Вижу, ты удивлен... И уже думаешь обвинить меня в аристократизме... Хочешь спросить – а как же, мол, те, которые не были великими, а были просто страдающими людьми? Почему они остались без моей помощи? Ошибаешься, без моей помощи не остался никто. Ее получил каждый, кто желал. Но выжили только те, у кого было ради чего выживать. А от обязанности поддерживать великих, возложенной на меня, я  освобожусь, только когда сумею сохранить жизнь человеку, равному мне по значению. Так начертано мне... Что  же касается лагерной охраны... Охрану в ее бесчинствах поддерживал мой последователь, некогда предавший меня властям... Кстати, он тоже здесь, недалеко от нас... Он попал сюда через несколько дней после меня... Память о нем будет жить, пока будут помнить меня.  Он учит людей оправдывать задуманное предательство... Со дня его вольного ухода это стало его обязанностью. А поскольку в каждом человеке есть часть меня, то он и учит каждого человека предавать в себе то, что принадлежит мне... Так будет всегда... Я удовлетворил твое любопытство?
     - Это не любопытство. Я понять хочу.
     - Понял?
     - Да. Но позволь уж последний вопрос...
     - Слушаю тебя.
     - А русского писателя, написавшего пророческий роман о революционерах и русской революции «дрожащими от гнева руками», тоже ты спас от смерти?
     - О, Писатель... Я знаю, о ком ты говоришь.  Конечно же, я.
     - А как?
     - Это долгая история... А я хотел бы послушать тебя, сын мой.
     - Меня! Разве я могу рассказать тебе что-то новое?
     - Не надо рассказывать новое. Нового нет. Объясни что-нибудь старое по-новому. Что было с тобой после знакомства с тем стариком?
    Гость задумался, словно действительно хотел что-то объяснить человеку с кротким взглядом...
     - После знакомства со стариком, с его учением, я  бросил искать общий смысл. Я уверовал в то, что только индивидуальное существование имеет смысл. Старик сумел меня в этом убедить.
     - Странно! А разве до того, как ты начал поиски смысла, ты жил бессмысленно?
     - Нет. Думаю, что нет. Наверное, был какой-то смысл... Я не думал о нем. Тот смысл, о котором не думаешь, исчезает сразу же – стоит только задуматься о нем. Это я уже здесь понял.
      - Ну, здесь многие обретают истину. Только мы говорим о том, что было с тобой на том Белом свете, - не забывай... Итак, ты задумался? И не нашел смысл своего индивидуального существования?  Все, тебя окружающие, нашли, а ты, единственный, не нашел?
     - Я не единственный... Нас много... Мы просто терпим эту жизнь, терпим себя, родных и близких, коллег по работе, жен и любовниц, терпим эту жизнь вокруг... Кто-то пытается найти и – о, счастливчик! – находит эрзац-смысл своего существования... Понимая, что это не смысл, а эрзац... Такой человек, тем не менее, остается там – на том Белом Свете... Кто-то, не выдержав такой умышленной трансференции, но, будучи не в силах преодолеть страх перед неведомыми  последствиями вольной смерти, внушенный твоими же слугами, усиленно ищет почетную смерть... Ему все равно, как умереть, лишь бы не уходить самому... Из таких людей, случается, выходят герои... А кто-то из них просто растрачивает себя на пьянство, на преступления...   Но такие люди к вам, то есть, к нам сюда, наверное, не попадают?
     - Такие люди сюда просто не могут попасть. Ведь они ушли естественно либо в результате воздействия внешних причин... По представлению окружающих они искали не смерти. Кто-то самоутверждался, кто-то испытывал себя, кто-то искал и находил удовольствие... Есть много чего, что ведет к смерти...  И мне известно, что многие понимают это. Но либо их слабость, либо, напротив, их сила не позволяют отказаться от избранного ими поведения, влекущего к смерти. А многие, по словам вашего великого поэта, находят в этом упоение...
     - Это означает, что им предначертано так жить?..
     - Нет. Это означает лишь одно - их преднамеренность... О предначертанности можно говорить лишь в том случае, если человек не провоцирует Бога и не испытывает свою природу... Не дерзи Богу своими поступками. Не преступай черту. Беги излишеств. Только в этом случае можно будет говорить о предначертанности. Но ты снова ушел от своего рассказа. Так я слушаю тебя... Или ты, как и большинство тех, кто постоянно прибывает сюда, не могут связно объяснить, зачем они ушли из мира, использовав запасной выход? Мне же известно, что ты из тех, кто знает наше правило: никогда не уподобляться большинству. Большинству надо либо противостоять, либо вести его за собой... Ты из меньшинства. Иначе с тобой никто бы не вел таких разговоров. Итак, я слушаю тебя...
     - Хорошо. Я понял. Но мне очень трудно выразить словами состояние,  предшествующее моменту, мгновению, когда хочется только одного – отдать смерти приказ на уничтожение... Это состояние не возникает одномоментно, внезапно, случайно... Внезапность и случайность тут исключаются... Этот момент готовится месяцами, годами... А со мной...со мной было, на мой взгляд, банально... и в то же  время, как мне кажется, необъяснимо... Ко мне вдруг, ни с чего, неизвестно откуда и почему, приходило нежелание вставать с постели,  умываться, чистить зубы, бриться, съедать завтрак, одеваться, ехать на работу, делать какие-то дела на работе, с кем-то общаться... ну и так далее... Каждое простое действие мне почему-то начинало казаться проблемой – трудной, никчемной, бессмысленной... И впереди ее всегда вставал вопрос: а зачем? Зачем мне  вставать, умываться, чистить зубы, бриться, съедать завтрак, одеваться... Зачем мне ехать на работу, зачем мне, собственно, работать, зачем возвращаться с работы... Все эти действия представали в моем сознании только в виде проблем – и никак иначе... Я понимал умом, что это – не проблемы... Но мое внутреннее чувство испытывало к ним, этим мелким проблемкам, такое непреодолимое отвращение, что становилась отвратительна сама жизнь... ведь жизнь не что иное, как постоянное решение разных проблем... Истинная проблема вызывает желание найти ее решение, превозмочь ее... Мнимые проблемы – в виде утреннего подъема, необходимости умываться, чистить зубы, бриться, съедать завтрак, одеваться и т.д. и т.п., вызывающие в тебе только отвращение и ничего более, неизбежно рождают вопрос о смысле твоего существования... И поскольку я, человек, как временное существо, подсознательно полагающее, что жизнь вечна, и обладающее физическим здоровьем и силой, никогда не может поверить в конечность своего существования, то он, то есть я, прихожу к пониманию бессмысленности своего существования... Наверное, это трудно понять...
     - Нет, отчего же! Очень хорошее, занятное даже, объяснение состояния, предшествующего решению о вольном уходе... А само решение – оно принимается исходя из чего?
     - Из чего? – повторил гость и несколько секунд задумался. - Из совокупного представления о жизни как о мелких бесконечных проблемах и сознания вечности жизни...
     - ... и сознания вечности жизни, -  вдумываясь в сказанное, повторил человек с кротким взглядом, а потом неожиданно, с жаром, воскликнул. - Нет-нет, я не о том! Я - о другом! О том, как принимается решение о приведении в исполнение приговора самому себе... Это как происходит?
     Гость внимательно посмотрел на человека с кротким взглядом, столь явно проявившим нетерпение, что в представлении и понимании гостя было несовместимо с его статусом в Вечности, званием, положением и могуществом... И снова в госте зародилось сомнение в том, кто перед ним: тот ли это, чьим именем называют часть подлунного мира, утешают страждущих и дают веру, или же это просто его двойник? Но, вспомнив, что человек с кротким взглядом некогда изгонял из храма торгующих, проявив при этом не только неистовство и нетерпение, но и насилие, гость отринул сомнения.
     - Я бы не ставил так вопрос: приговор саму себе... Нет! Я не выносил приговора самому себе, ибо не совершал преступлений, за которые мне следовало бы покарать себя  смертью... Нет! Я вынес приговор бессмысленному существованию. А поскольку именно я являюсь носителем бессмысленности существования, но я и должен в своем лице приговорить его к смерти... Ведь нельзя же, не убив самого себя, убить то, что ты носишь в себе... Я говорю о бессмысленности существования...
     - Так я же не о том! Я о том, страшно ли пустить в себя смерть? Говорят, что из-за этого страха многие находят вдруг смысл существования...
     - Ах, вот оно что! Смерть... Разве может быть страшным то, над чем я властен?  Ни смерть, ни жизнь не могут страшить человека, ибо они в равной степени зависимы от человека и подвластны ему...
     - Говоря это, ты утверждаешь, что временное, преходящее, властно над вечным... Но теперь мне понятно: страшно тебе не было…
     - Решившийся страха не знает. Страх – союзник сомневающегося.
     - Ты прав. И чуть позже я объясню, почему я разделяю твое мнение.
     - Так тебя устроило мое объяснение причин моего вольного ухода?
     - В целом. Однако так и осталось неясным, откуда в тебя приходило то самое состояние, порождавшее восприятие жизни как совокупности мелких никчемных проблем, без решения которых невозможно жить, и куда потом оно, это состояние, уходило... А ведь оно приходило неоднократно?
     - Оно приходило. Потом уходило. Каждый новый приход длился дольше предыдущего… Но откуда оно бралось, куда уходило - я на этот вопрос ответа не знаю. В конце концов, положение требовало разрешения… И я его разрешил…
     - Знаешь ли ты, что на том Белом Свете теперь говорят о причинах твоего поступка, сын мой?
     - Да что бы ни говорили, все равно никто не узнает истинных причин… Никогда… И мне – все равно! Поговорят – и забудут. Меня забудут. Я ведь не ты… Это тобой, твоей личностью заняты ученые, философы, литераторы, теологи… Самые пытливые до сих пор не прекращают следствия по твоему делу. И их по-прежнему интересует субъект, заложивший начала разрушительной работы по разрушению храма старой веры, осуществленной его последователями, то есть ты... И слишком многие хотят знать правду о твоем уходе…
     - Вот как? Странно! А тебя по-прежнему интересует этот вопрос?
     - Я тебе уже говорил: да. И мне кажется, что этот вопрос интересует каждого, кто думает о своем вольном уходе. Опора нужна даже тому, кто все отрицает, если он, конечно, не полный идиот… Не каждый в состоянии найти такую опору в самом себе. А о твоей смерти разные мнения есть. Меня же интересовало только одно…
     - Вольно ли я ушел?
     - Да, была твоя смерть вольной?
     - Ах, вот оно что! Нет, я не самоубийца в прямом смысле: не я лишил себя жизни. Меня казнили…
    - Ты полагаешь, что таким утверждением можно...можно ввести в заблуждение того, кто сам вольно оставил мир? Я не могу поверить тебе... Если бы про тебя не говорили, что ты здесь вечно, я мог бы еще поверить тебе...
    Человек с кротким взглядом грустно улыбнулся.
    - Раньше ты не мог поверить в меня, а теперь, когда ты получил право говорить со мной, ты не веришь мне... Последовательность замечательное качество, особенно в вопросах веры, жизни и смерти... Что я могу сказать тебе? В некоторых своих догадках ты, конечно, прав: если бы все было так, как пишут мои последователи и толкователи, то мы не могли бы встретиться с тобой здесь. Будь у тебя иное отношение ко мне, то вряд ли бы такие сомнения посетили бы твою несчастную голову. Верующие в меня не вправе ставить под сомнение официальную причину моей смерти: для них на это сомнение давно наложен запрет, - человек с кротким взглядом задумался на мгновение,  потом сказал.  – Но тебе я скажу  правду, и ты узнаешь ответ на волновавший и волнующий тебя вопрос... Но ответь мне: где здесь ты можешь применить это знание? Вечность – могила всех знаний. Знание, здесь полученное, бессмысленно, как и  сама вечность... Зачем тебе это знание?  Ведь оно так и останется здесь, с тобой...
       - Пусть так. Но я буду знать, что я из тех немногих людей, обладающих знанием, которого нет на том Белом свете ни у кого...
       - О, да ты имеешь склонность к высокомерию... Желание обладать таким знанием там я назвал бы честолюбием, но здесь... здесь это бессмысленно и высокомерно! Но и высокомерие здесь тоже бессмысленно   по той же самой причине, что и получаемое здесь знание о том, что произошло когда-то на том Белом Свете! Что ж, я отказывал многим, когда был там. Многих не удостаивал ответов. Но это было там... Здесь я обязан отвечать человеку, желающему услышать мою правду, не сказанную тогда наместнику... Слушай, сын мой!
     Каких только небылиц про мой уход не сочинили люди, исповедующие мое учение и несущие его другим людям!... Однако каждому важно знать не только то, как человек поступил, а почему так поступил... Важно знать, что двигало  человеком, решившимся на свой поступок...  Я признаю, что внешние обстоятельства, внешние причины моего вольного ухода все излагают сходно, со знанием... Но что есть знание? Наш древний грек утверждает, что это всего лишь припоминание того, что есть в каждой душе, а, стало быть, самое лучшее знание у того, кто чаще всех способен вспоминать о своей душе и о том, что в ней... Мы с ним неоднократно беседовали на эту тему – так и не сошлись... Несмотря на веру в свой Аид, этот грек иногда бывает подобен атеисту... В одном мы с ним сходимся: только подсудимые знают истину. Судьям она неведома. Судьи – слуги неведения. Истина доступна посвященным... 
  Он кротко улыбнулся своей доброй грустной улыбкой.
       - Знание людей о произошедшем со мной, - продолжил он далее, -  напоминает мне... некую договоренность толкователей моего учения и событий моей жизни о том, как следует толковать то, что является, по их мнению, важным, и главным, и тем, что остальным людям знать обо мне достаточно... Но ведь договоренность – это, сам понимаешь, даже не тень истины, а банальная совокупность мнений многих людей о чем бы то ни было... Мнение же большинства, как ты знаешь, порой может основываться на мнении, то есть на желании или лжи всего лишь одного человека...  Так вот про меня говорят, что я был предан смерти по приговору, вынесенному по доносу, а точнее сказать, по навету, по ложному свидетельству против меня моего же ученика. Да, это было предательство! Верно говорят. Ведь его ложное свидетельство не могло быть основано на добросовестном заблуждении и непонимании моих проповедей, притч и дел... И потому это было предательство... Но объясняет ли все это истинную причину моего ухода из жизни телесной? Нет! Истина никогда не лежит на поверхности, она всегда кроется внутри события или целого ряда взаимосвязанных событий... На поверхности всегда лежит либо ложь, либо заблуждение.
      Почему они это утверждают? Сначала мне казалось, что так говорят несведущие люди либо умышленно скрывающие истину от других... Но потом я понял: им так проще, легче и даже удобнее сделать из меня героя и Бога, и убедить людей в том, что им следует поклоняться мне, - поклоняться, как герою и Богу,  пострадавшему за всех остающихся жить на Земле и искупившему своею смертью не только прошлые, но и будущие грехи человечества, а, стало быть и каждого человека... Я – искупительная жертва... Это выгодно всем... И стоит только поверить в меня, как становится возможным прощение за грехи, за преступления... Надо лишь покаяться в содеянном. Но покаяние доступно только верующему в меня! Видишь, как все устроено? Веруй. Греши. Кайся. И, возможно, и после  смерти у тебя все будет хорошо: может, даже в рай попадешь...
     - Зачем ты говоришь это мне? Меня мало, - нет, меня теперь уже вовсе не интересует формула, положенная твоими последователями и слугами  в основу твоих взаимоотношений с людьми... Я за пределами твоей триады: веруй, греши, кайся... Зачем мне это знание? Меня интересует другое:  была ли твоя смерть следствием твоей воли и мог ли ты избегнуть ее? Если по каким-то причинам не можешь сказать, или, ну, скажем, просто не хочешь говорить, то я вправе предположить, что уж твои-то последователи и слуги, точно знают, что твой уход был вольным, свободным и ты мог его избежать...
      - Ты говоришь...
      Гость с улыбкой, прищурившись, посмотрел на человека с кротким взглядом и сказал:
      - Знакомая фраза... Когда-то очень давно ты ее уже произносил... Фраза, означающая ни да, ни нет... 
      - Ты знаешь мою фразу?!.. Удивительно! Но это не правильное понимание... Этой фразой я подтвердил свой выбор... Я не мог поступить иначе, хотя выбор у меня был!
      Гость задумался. Человек с кротким взглядом молчал. Казалось, он был погружен в воспоминания... Возможно, вспоминал, как стоя перед наместником на Гаввафе, он сделал окончательный выбор, когда на вопрос: «Ты царь Иудейский?», произнес разбитыми в кровь губами: «Ты говоришь...»
     - В том, что ты дашь мне утвердительный ответ, - заговорил гость, даже не глядя на человека с кротким взглядом, а словно говоря кому-то третьему, невидимому  среди них, -  я нисколько не сомневался.  И я ни разу не усомнился в том, что ты сам выбрал вольный уход, даже когда впервые прочитал историю твоей жизни в четырех частях...  Но ты произнес, что ты не мог поступить иначе, хотя выбор у тебя был... Формула героического поступка. Однако, мне не совсем понятно это твое утверждение. Как оно применимо к той твоей ситуации? Я много размышлял над твоей жизнью и смертью, но так и не продвинулся дальше официальных версий твоего выбора. Проще всего объяснить твою смерть предначертанием. «Так предначертал Господь, затем и послал тебя, чтобы ты дал миру новое учение, новый закон и смертью своею искупил бы грехи человеческие, утвердил бы его в сознании учеников своих, а те понесли бы его дальше и, наконец, построили бы на нем, как на самом прочном фундаменте, Царство Божие». Так объясняют нам твою смерть люди: одни - называющие себя твоими слугами, другие – специалистами по твоему учению. Это действительно так?
    Человек с кротким взглядом с интересом выслушал гостя.
     - Нельзя все объяснять предначертанностью. Это признак ограниченности и неверия в собственные силы... Если все предначертано, какой же смысл в моем учении?
     - А... И здесь опять – смысл... Как видно, эта проблема значительно шире и глубже...
     - К чему твоя ирония? Неужели тебе была бы безразлична судьба детища твоего, за которое пролита кровь твоя?
     - Конечно же, нет. Но я не понимаю: о чем тебе размышлять и беспокоиться? Миллионы людей приняли твое учение и даже зовутся по твоему имени.  Ты достиг цели! Чего ж тебе еще?
     - Вот! Вот в чем главный вопрос всякого учения! Достигло ли оно цели своей или так и осталось не воплощенным? – человек с кротким взглядом при этих словах даже поднялся с камня, на котором сидел, и возвел глаза к тому, что не было Небом...
     Гость удивился такой неожиданно бурной его реакции на свое утверждение.
     - За две тысячи лет столько... освящено твоим именем, столько построено... и вообще, две тысячи лет твоим именем, твоими словами, словно хлебом духовным, жили миллионы людей... Принимавшие твое учение становились счастливыми, к ним приходила, наверное, благая весть, и они узревали Бога... Разве это нельзя считать достигнутой целью твоего учения? Твои последователи и слуги именем твоим спасают души других и приближают Царство Божие...
    - Они... спасают... души? – с расстановкой спросил человек с кротким взглядом, и с непередаваемой иронией посмотрел на гостя. – Да разве требует спасения то, что и так вечно? 
     - Я не понимаю тебя... -  глядя на человека с кротким взглядом, то ли ответил, то ли спросил гость...
     - Что ты не понимаешь, сын мой?
     - Я не понимаю: зачем же тогда ты приходил, если душа вечна и не требует спасения?
     - Зачем... – человек с кротким взглядом усмехнулся. –  Отсюда, из вечности, без малого уже две тысячи лет я наблюдаю за тем, как объясняют, зачем я приходил... Многие на своих объяснениях нажили авторитет в научном мире, нажили состояния... Главную версию ты знаешь... Эта версия дала веру людям, создала государства, государства в государствах, породила войны, инквизицию, иллюзии и душевные болезни, великих преступников и великих подвижников... И, казалось бы, мне не о чем сожалеть...
     - Вот как? Так разве ты не затем приходил, чтобы дать людям веру? Неужели так никто из них и понял, не угадал, зачем ты приходил в тот мир?
     - Сын мой, зачем угадывать то, что абсолютно явно... Если  идущий на свет, утверждает, что видит тьму, он лжет... Я приходил дать им, ничтожным, себя не понимающим, Царствие Божие на Земле... А вера... вера – это всего лишь средство достижения Царства Божия... Вопреки моему учению мои последователи средство сделали целью...  Как ты думаешь, две тысячи лет достаточно, чтобы человек смог  усвоить всего десять заповедей, воздвигающих в душе Царствие Божие?
     - Запомнить – достаточно и двух часов, даже двух минут достаточно, - растерянно сказал гость. -  А...
     - А  достаточно ли у человека духа, чтобы следовать им, хотел ты спросить? – с грустной улыбкой спросил человек с кротким взглядом.
     Гость задумался. Человек с кротким взглядом с любопытством наблюдал за игрой эмоций, отражавшейся в глазах и на лице гостя.
    - Что же смутило тебя? Ты ведь знаешь ответ на мой вопрос. Что же молчишь ты? – спросил человек с кротким взглядом.
    - Я... я хотел пример привести, но вспоминались только святые...
     - Так как же можешь ты говорить, что они, мои последователи,  приближают Царствие Божие, если из сорока лет жизни своей ты не смог вспомнить рядом с собой человека, следовавшего всем моим заповедям?!   
     - Не смог... Следовавшего всем заповедям – не смог, - беспомощно проговорил гость.
     - Нет, никогда, никогда не наступит Царствие Божие  на земле! Я был наивен, веруя, что смогу чудесами своими, своей непреклонностью и своими страданиями подвигнуть это жалкое, ничтожное племя людское возлюбить ближнего и добро... Мне жаль их!.. Они  почитают себя достойными Царствия Божия, не трудясь ежечасно совершать главного - любить и творить добро... «Человек – это звучит гордо» было написано на знамени устроителей светлого будущего в твоей бывшей стране. Но гордые не смогли любить и творить добро... И где теперь твоя великая страна? Но хуже всего, сын мой, что на том Белом свете уже появились люди, не знающие, что такое есть Царствие Божие... Такие и сами себя не спасут, и других спасти не решатся... И с некоторых пор во мне живет сомнение: свободным ли сердцем последователи поверили в мой путь к Царствию Божию? Не заложена ли какая-то ошибка в само основание учения моего и веры моей? Ошибка, ведущая к разрушению их? Почему сомневаюсь? Потому что только теперь понимаю:  лишь свободно поверивший в Царствие Божие может достичь его! Свободно уверовавший! Так нет же его на Земле – Царствия Божия! Все есть! А Царствия Божия нет...  Может, за мной пошли не потому вовсе, что стали свободными, а потому что поверили в Чудеса, сотворенные мною? А знаешь ли ты, что выберет человек, если перед ним поставить Свободу и Чудеса? 
      -  Знаю... Конечно же, чудеса...
      - Ты прав. Что есть Свобода на весах человеческого разума против Воскрешения из мертвых или даже просто - прощения грехов? Ничего. Пустота. Я давно осознал это... 
     - Только чудо-то не в твоих чудесах!
     - Ты так считаешь? – спросил человек с кротким взглядом,  задумчиво глядя на гостя. – А в чем же тогда чудо мира сего?
     - Чудо в том, как объяснили и как представили людям твое явление! Чудо не в том, что ты воскрешал мертвых. Чудо всегда в объяснении...  Разве твои соплеменники до тебя не знали, что есть Царствие Божие? Конечно, знали, что оно есть! Но ты пришел и по-своему объяснил, что оно такое,  рассказал им, как ты его понимаешь, указал им путь в него. Ты им объ-яс-нил!!! И тебе поверили! Разве тебе этого мало?
     - Поверили... Но ведь ты знаешь, чего мне это стоило?
     - Знаю. Читал.
     - Ты читал... и ты  поверил, что, идя моим путем, можно достичь Царствия Божия  на Земле?
        -  Ну... поверил...
        - В словах твоих слышится сомнение неподдельное...
- Сомнение? Но оно не в том, что, идя твоим путем, невозможно построить Царствие Божие. Мое сомнение в том, что нельзя, наверное,  достичь человеку главного условия, чтобы идти твоим путем, - сказал гость.
        - Ты имеешь в виду свободу?
        - Да, свободу. Свободу быть собой... Все, кто знаком с твоим учением, знают, что только ты смог достичь такой внутренней свободы, чтобы указать людям путь в Царствие Божие. И указал. И в тебе было Царствие Божие. И мне не удивительно, что ты оказался здесь среди тех, кто вольно ушел из мира людей... Видимо, все-таки есть во Вселенной неподкупное  правосудие, если ты среди нас, а не тех, кто ушел по воле Божьей... Вот только причина твоего вольного ухода какая-то надуманная. Но ведь твои последователи не могли не знать истинной причины твоего ухода?
     - Не могли, - согласился человек с кротким взглядом. – Они знали ее.
     - Почему же они скрыли ее от большинства – от тех, кто пошел за тобой, а потом и за ними?  Если бы они признали твою смерть вольным уходом и открыто заявили бы об этом, разве от этого признания уменьшилось бы значение совершенного тобой?  Разве можно не почитать давшего свободу и новую веру!? Что изменилось бы, признай они тебя самоубийцей?  Но они замолчали правду и твоим именем установили запрет на вольную смерть... Странно... Ведь не мог же ты, сын Божий, сделать неблагое, злое дело – я говорю о твоем самоубийстве... Святым зло недоступно, ибо они противостоят ему. И если мои рассуждения верны, то выходит, что тебе было можно вольно оставить мир, а людям, живущим на земле во имя твое, - нельзя?! В этом есть какая-то нечеловеческая несправедливость! Нечеловеческая ложь! Я не понимаю этого: именем твоим установлен запрет на то, что сам ты счел благом! Это что? Какое-то интеллектуальное мошенничество или лицемерие? Объясни мне этот парадокс...
     - Я бы не был столь нетерпим к подобному интеллектуальному трюку моих последователей и не называл бы подобное... лицемерием. Да и нет тут ничего парадоксального. Я никогда не утверждал и даже не говорил, что вольный уход есть зло, грех. Никогда. Возможно, тот, кто ходил за мной с пергаментом и записывал слова мои, что-то неправильно понял или неправильно записал, а может, и умышленно исказил мои слова, обдуманно исказил, и тем самым дал повод думать, что я так говорил. Но попробуй мыслить шире. Вот это, как ты говоришь, интеллектуальное мошенничество, - разве оно не направлено на благо? Подумай сам... Если бы не был установлен запрет моим именем и признано, что я, несмотря на вольный уход, воскрес для жизни вечной и Господь взял меня на небеса, то представляешь, что могло бы наступить на Земле? Разве это не ложь во спасение существ, считающихся себя разумными, и при  этом слепо ищущих забвения и  счастья?
      Гость отрицательно покачал головой.
     - Я бы не хотел, чтобы это было так. Ложь во спасение – все равно ложь,  - сказал, нахмурившись, гость.
      Человек с кротким взглядом, пронзительно взглянув на него, продолжил:
      - Истинно, истинно говорю тебе: люди тогда стали бы уходить в вечность легко и весело, безрассудно, в надежде найти там, в вечности, лучшую долю, лучшую жизнь... И опустели бы в итоге пределы земные, а значит, исчезли бы на земле и Бог, и Дьявол... А этого мои последователи допустить не могли! Нельзя допустить, чтобы в человеке восторжествовало безрассудство, ибо оно от Дьявола, а человек - и так звучит страшно...   Нет, такого мои последователи допустить не могли...
     Человек с кротким взглядом умолк, погрустнел, задумался...
     Глядя на него, гость неожиданно подумал о том, что единственное, чего люди  с удовольствием лишают себя – это желания и способности думать! Наверное, потому, что это лишение воспринимается ими как благо, как условие для наступления счастья и душевного равновесия... Как часто там, на том Белом Свете, он сталкивался с людьми, не отличавшимися по насыщенности их внутренней жизни от герани, которую их бабушки с величайшей заботой, выращивали на подоконнике своего жилища! Это были счастливые люди! А вот этот человек, сидящий против него на камне в холодном белом свете вечности, никогда не мог и уже никогда не сможет почувствовать себя счастливым. Его удел, его прибежище, его вечная забота и стремление – это мысль... Но даже здесь, в Вечности, где все мысли - всего лишь бесплодное энергетическое отражение в бесконечном пространстве неких реалий прошлого, - даже здесь он не может не мыслить... Вечность – это освобождение от необходимости мыслить о чем бы то ни было вообще... Но, видимо, и здесь существуют люди, которых ничто, даже вечность, не освобождает от необходимости мыслить, а значит, они даже на мгновение не могут окунуться в сладкое забытье и неведение, что, собственно, и есть истинное человеческое счастье.
    Так может, и не надо человеку смысла жизни, а достаточно счастья? 
     - Жизнь – дар Божий, а даром каждый волен распорядиться так, как сочтет необходимым, - нарушив тишину Вечности, задумчиво сказал человек с кротким взглядом. – Я объясню тебе, почему так случилось, что у человека отняли право распоряжаться этим даром и внушили, что человек – всего лишь сторож дара сего ... Многие мои последователи во времена Римской Империи сочли необходимым принести  свою жизнь в жертву моему учению и своей вере... И никто из них не воспринимался как оставивший мир вольно... Добровольное принесение человеком своей жизни в жертву никогда не воспринимается как самоубийство, хотя это и есть не что иное, как вольная смерть с приставкой «во имя»... Память человеческая коротка; когда вера в меня и учение мое окрепли, надобность в такой жертве отпала... Этим воспользовались... А по-другому и быть не могло... Объединение людей, названное ими  Домом Господним, стало могущественным... И служившие мне поспешили признать право на вольный уход деянием, противным человеческому естеству, не угодным Богу, Церкви и мне... И вот именно тогда, в  далекие времена всесилия церкви и всевластия ее над умами и душами людскими, все и случилось... Некий ученый схоласт и мистик, обладавший, впрочем, непререкаемым авторитетом и в своем времени,  и после смерти своей, основываясь, якобы, на моем учении,  высказался однажды против вольного ухода... Ему поверили! Это трудно себе представить, но это так...  В результате – человечество лишилось этой ипостаси свободы духа. Разве затем приходил я в мир, чтобы учением своим ограничить свободу выбора? Ограничение свободы выбора и свободы совести, отказ от свободы духа есть отрицание Бога. Ибо истинно говорю: благо не может служить злу, а свобода есть благо. И человек свободен в себе. Никто не вправе навязать свою свободу другому, поскольку свобода в таком случае превратится в насилие. Насилие – меч, используемый только в схватке со злом...  Свобода духа есть мое главное завещание людям. Жаль мне, что чем дольше люди чтут завещание мое, тем  хуже понимают его... И страшно мне порой становится за судьбу учения моего и судьбу Царствия Божия...
      - Если я правильно понял тебя, то ты признаешь, что свобода человеческого духа, то есть моя внутренняя свобода – абсолютна, и, следовательно, любое ее ограничение противоречит твоему учению? – спросил гость.
     - Ты правильно понял. Любое ограничение свободы духа противоречит моему учению. Но твоя свобода, человек, не может быть абсолютной. Мое учение всегда противостояло абсолютной свободе. Они исключают друг друга. Человек стремится к абсолютной свободе как сущности своей природы, а потому мое учение призвано ограничить это стремление и не допустить тождества свободы и сущности человеческой.
     - Но почему?
     - Потому что тогда в человеке исчезнет божественное начало, исчезнет Бог...
    - Я всегда знал, что ты никогда не доверял людям, - усмехнулся гость. – И поэтому – из-за недоверия  и опасаясь за судьбу рода человеческого, - ты дал людям свои заповеди? А чтобы они стремились к исполнению их, ты освятил заповеди своим воскресением и обещанием страшного суда по твоему возвращению...  И это ты называешь свободой? Ты, которого все считают Освободителем человечества?   
     Человек с кротким взглядом улыбнулся.
     - Но разве это мои заповеди? Они не мои. Они были и прежде, если помнишь. Сначала они были для одного народа, потом – для многих… Они общие. И в этом их сила. Я всего лишь немного подправил их… Но они, и подправленные,   ни в чем не ограничивают свободу человека! Напротив! Человек свободен следовать им и получить желаемое; но он же свободен отвергнуть их, не следовать им и - получить воздаяние... Каждому воздастся и по делам, и даже по неисполненным желаниям его...
    Гость долгим взглядом пристально посмотрел на собеседника. Потом глаза гостя едва уловимо дрогнули, словно тронутые неожиданной мыслью.
    - Ты говоришь, что всего лишь подправил заповеди? Да… Не зря про тебя говорят, что ты не только врач и проповедник, но еще и великий философ… Ты всегда мог найти нужное слово для слушающих тебя… Подправил! Да ты не подправил их – ты их ужесточил! Ты видел, что народ Моисея не справляется с данными ему заповедями, но, несмотря на это, делая других людей свободными, ты эти заповеди ужесточил, и сделал их еще более невыполнимыми… Раньше человек должен был отвечать перед Богом и людьми только за поступки. Ты же, подправив заповеди, сделал так, что после тебя человек стал ответственен перед Богом и за мысли свои и за желания… Не ты ли сказал, что тот, кто смотрит на женщину с вожделением, уже прелюбодействовал с нею в сердце своем? А раньше заповедь была так проста: не прелюбодействуй… То есть -  не совершай неблаговидного! Но люди все равно нарушали ее и в таком виде! А что сделал ты? Ты сделал нас, простых смертных, ответственными еще и за желания… По силам ли человеку не желать? Но и этого тебе показалось мало. Ты потребовал от нас, слабых в большинстве своем, возлюбить и врагов наших… Человек еще может простить… даже и своих врагов, но возлюбить их… Да исполнимо ли такое?  Да еще при той свободе, которую дал человеку? Дав такую свободу и ужесточив заповеди, ты всех нас сделал зависимыми от друг от друга, а значит, и от совместного знания  о том, что есть добро и что зло…  И теперь мы мучаемся угрызениями совести, стоит лишь нам подумать или пожелать того, что нарушает подправленные тобой заповеди. Странную свободу ты принес людям!
    Человек с кротким взглядом внимательно слушавший речь своего собеседника, пришедшего, видимо, от произносимого им  в крайнее возбуждение, поднял руку, желая прервать его. Гость остановился и вопросительно посмотрел на сидящего напротив.
    - Да веришь ли ты тому, что говоришь, человек? -  сказал человек с кротким взглядом, выставив перед  собою раскрытую ладонь правой руки. - Если бы было так, как только что ты сказал, то Царство Божие было бы так же неизбежно, как смена времен года, и оно давно бы установилось на том Белом Свете… И оно было Царством Свободы и Любви, в котором люди не задумываются над исполнением заповедей – они просто следуют им всегда и везде…   
    - Но... но чтобы следовать твоим заповедям, - возбужденно заговорил гость, -  надо верить в тебя, да и получить желаемое, но труднодостижимое, без тебя тоже, как убеждали меня, невозможно. Тот же, кто понял, какую свободу ты принес людям, тот вряд ли поверит в тебя, а без этой веры, как нас убеждают твои иерархи, невозможно ни исполнение твоих заповедей, ни Царствие Божие...
     - А не заблуждение ли это?  Вдумайся:  неужели   чтобы не только не убивать, но и даже никогда не думать об убийстве другого, надо обязательно верить в меня? Неужели ты полагаешь, что все не верящие в меня способны на убийство? Или на прелюбодеяние? Или на месть, то есть на непрощение? Разве ни один из верующих в меня не посягал на жизнь другого и даже многих других? Разве вера в меня и запрет на убийство не могут существовать друг без друга? Разве «не убий» не действует в мире без меня? Разве это действительно так? Если бы это было так,  то мир перестал бы существовать, потому что люди давно истребили бы друг друга... И много ли среди людей истинно  верующих? Мало... Но мир существует... И я – всего лишь опора и утешение слабым... Сильные обходятся без опор, но они и больше страдают. И потому для сильных придуманы запреты, чтобы облегчить участь их... Запрет на вольный уход – тоже придуман и провозглашен моими последователями для сильных. Когда-то давно они  обманули доверчивых, провозгласив этот запрет.  А ум человеческий слишком ленив, чтобы думать о вещах не относящихся к сиюминутному. Вот и получилось, что моим именем - именем того, кто ушел сам, ушел вольно, без принуждения – и я заявлял об этом! – они ввели запрет для всех остальных!
      - Значит, твои заповеди – для всех, а запреты - только для сильных, в том числе, и запрет на вольную смерть?
     - Именно так! Тебя что-то смутило? У тебя сомнения?
     - Да, теперь у меня есть сомнения...
     - Говори же, человек, в чем твое сомнение?
     - Ты говоришь, что запрет на вольный уход придуман для облегчения участи сильных людей? Я не ослышался?
     - Нет, ты не ослышался. Это действительно так.
     - Прости меня, но не хочешь ли ты сказать, что все, оставившие мир вольно, -  сильные люди?! За двадцать веков, что ты здесь, ты вынес такое убеждение? Да верно ли оно?
     - А ты, вольно оставивший мир, считаешь себя сильным или слабым? – спросил человек с кротким взглядом.
     Гость удивленно посмотрел на собеседника. По блеску в глазах и улыбке, тронувшей губы, было понятно, что этот неожиданный вопрос его не смутил и тем более – не поставил в тупик.
     - А я не тот, и не  другой – ни сильный, ни слабый. Я человек – как бы это ни звучало. И потому сам определяю – когда мне быть сильным, а когда слабым.
     - Утверждая это, ты оказываешь себе честь... Но разве ты, уйдя в вечность,  не избежал трудностей, вставших на твоем пути? Избежал! А сильный преодолел бы их.
     Гость хотел что-то сказать, но человек с кротким взглядом предупредительно поднял руку, давая понять, что он собирается говорить дальше и просит не перебивать его.
     - Но и слабым тебя не назовешь. За тысячелетия пребывания здесь мы, вольно ушедшие, много раз собирались и пытались выработать некий критерий для оценки силы духа прибывающих сюда.
     - Любопытно было бы узнать, к чему же вы пришли?
     - К сожалению, единства мнений нет до сих пор. Но в основном мы все-таки сошлись.
     - Надеюсь, это не секрет старейшин, и ты поделишься со мной тем, что вы признали основным?
     Человек с кротким взглядом с любопытством взглянул на гостя.
     - И это ты тоже хочешь знать... Боюсь, я разочарую тебя. Здесь хоть и собрались мудрецы, но все они – люди, пусть и ставшие бессмертными еще при жизни... Они свободны, а свободным людям невозможно  достигнуть единства. Даже единства мнений...  Единство – это идеал для свободных людей и естественное состояние людей зависимых. И потому единства у нас нет. И думаю, никогда не будет... Не будет его и в том мире, откуда мы пришли сюда... Но у тебя же должно быть свое мнение! Ибо истинно говорю тебе: каждый, кто решается на вольный уход, непременно  составляет себе представление о силе и слабости человеческого духа. Тот, кто никогда не задумывается о смерти, никогда и не пытается понять, что есть сила духа, а что есть слабость его. Большинство из нас склоняется к мнению, что главный критерий – это убежденность, а она, как известно, признак силы духа…
     - Убежденность?
     - Да, убежденность, - мягко сказал человек с кротким взглядом. – Почему это тебя это удивляет?
     - А... убежденность в чем?
     - В правильности решения.
     - Так трусы и предатели тоже убеждены, что делают правильно!
     - Нет, это неверно! Поверь мне они, знают, что идут против заповедей. Сила духа не в том, чтобы нарушить заповеди, а в том, чтобы следовать им. Я не говорю о вольно ушедших. Они никаких заповедей не нарушают. «Не убий»  никогда не относилось  человеком к самому себе. Ушедшие по своей воле верны своей вере в свободу человеческого духа, они убеждены в том, что в отношении себя вольны поступить так, так считают нужным!    И потому большинство из них считают себя сильными  духом. Но ты не думал об этом... И мне это странно...
   - Да, я не думал,  но, возможно, ты прав... Хотя мне действительно  все равно -  силен ли я духом, или слаб... Зачем мне было об этом думать, если мне все равно?   
     - Зачем? А как ты хотел оправдать свою смерть в своих собственных глазах? Разве может человек умереть до срока, не оправдав перед собой свой вольный уход? Не может! А самое лучшее оправдание всегда состоит в том, что ты считаешь себя сильнее других, считаешь, что лишь немногие, в том числе и ты, имеют такую силу духа, что способны на подобное, способны пойти и против  Бога, и против себя самого...
     Гость усмехнулся. Смерил взглядом собеседника. В прищуре его глаз дрожала улыбка.
     - Про себя говоришь? – сказал с расстановкой гость.
     Человек с кротким взглядом резко вскинул голову, словно вздрогнул. Какое-то время он с удивлением смотрел на гостя, потом, и это было видно по отсутствующему взгляду, удивление сменилось размышлением. Вдруг он неожиданно улыбнулся и сказал:
    - Почему же? Если верить официальной версии, то разве я шел против Бога? Я лишь исполнил волю его. Или ты, сын мой, забыл, что внушают людям мои иерархи?
    - Ах, вот ты о чем... Нет, не забыл. Но тогда... тогда весьма странным получается Бог в понимании твоих иерархов, - задумчиво сказал гость.
    - Да? И что же видится тебе странным в понимании Бога моими иерархами? – спросил человек с кротким взглядом.
    - Он посылает своего сына на смерть, чтобы его кровью искупить грехи человечества. Обмен!  Бог платит жизнью  сына  за людские грехи, за грехи тех, кого сам же и создал своему образу и подобию... И у кого же, выходит, он тогда выкупает эти грехи? У самого себя?! Я нахожу это жестоким и неразумным – и по отношению к сыну, и по отношению к людям... Если уж создает по образу и подобию, то либо плохо это делает – с отступлением от оригинала – и потому они выходят грешными, а если хорошо и в соответствии с образцом, то, значит, грешен сам. Что-то, видно, напутали твои иерархи или слукавили... Как и в случае с твоей смертью. 
      Человек с кротким взглядом улыбнулся.
      - Понимай, как считаешь нужным. Истинно говорю тебе: невозможно опровергнуть официальную версию моих иерархов о том, что моя смерть есть искупление и плата за грехи.
      - Почему?
      - Потому что люди хотят грешить, а значит, всегда будут верить этой версии, и она всегда будет существовать. Невольных грехов не бывает. Грех – это единственное, что человек всегда делает умышленно, и уж если не со страстью, но всегда с желанием, и желание это – вечно.
      - Вот как? – удивился гость.
      - Именно так.
      - И это твое убеждение?
      - Да, это мое убеждение. Почему ты об этом спрашиваешь?
      - И тогда, две тысячи лет назад, когда ты держал ответ перед наместником, а потом восходил на Голгофу, неся свой крест, ты и тогда был в этом убежден?
      - Я и тогда был в этом убежден, - повторил слова гостя человек с кротким взглядом.
      - Но тогда твоя смерть была напрасной, - растерянно сказал гость.
      Человек с кротким взглядом молчал и пристально смотрел гостю в глаза.
      - Зачем же ты тогда пошел на смерть, если был убежден, что умираешь напрасно? Ведь если еще можно жить без смысла, то умереть без смысла, напрасно, нельзя! В этом и состоит главное убеждение вольно идущих на смерть... Как же понять тебя? Ведь вольная смерть, как ты сам и говорил, быть беспричинной не должна. Как разрешить такое противоречие?
      - Наконец-то мы подошли с тобой к главному вопросу нашей беседы, - сказал человек с кротким взглядом и задумался.
      Он уперся локтями в колени, и охватил голову руками. Глаза его были закрыты. Он долго молчал. Наконец, выпрямившись и скрестив руки на груди, он заговорил.
      - Никакого противоречия здесь нет, и никогда не было. Смысл моего учения, главный, но не единственный, состоит в том, чтобы делать добро другим и избегать зла.  Это – цель, - сказал с расстановкой человек с кротким взглядом. Голос его звучал торжественно и печально. -  Но можно ли делать добро, не любя людей? Невозможно. Ибо даже доброе дело, совершенное без любви, в конце своем обернется злом. Любовь – это средство. Итак, любой твой поступок не должен нести зло другим. Верно, человек?
     - Да, конечно, - поспешно согласился гость, завороженно слушавший голос великого узника вечности.
     - Ответь тогда мне: кому мой вольный уход причинил зло? Я отвечу за тебя, человек: никому!
     - И каждый вправе тоже уйти вольно, если его уход не причиняет зло другим? – поспешно спросил гость.
     - И каждый вправе уйти вольно, если его смерть не причиняет зла другим, - торжественно повторил человек с кротким взглядом. – Но это условие ухода, а не причина. Тот, кто, решая этот вопрос, путает условие причину, тот чинит и умножает зло.
     - Так скажи мне, наконец, в чем причина твоего вольного ухода, если ты был убежден, что твоя смерть не искупит человеческие грехи  и не освободит человека от желания грешить? В предательстве ученика?
     Человек с кротким взглядом поднял на гостя бесконечно добрый взгляд, полный любви и надежды, и легкая улыбка тронула его губы.
     - Да, сын мой, люди посчитали, что причина моего ухода – предательство ученика. Они, как всегда, напутали. Причина в моем учении.
     - Но в твоем учении я не нашел ничего, что оправдало бы твою вольную смерть...
     - А ты и не мог найти. Ведь ты искал оправдание, не освободившись от тех представлений обо мне, которые исповедуют мои иерархи. Разве можно найти истину, используя средства, предназначенные для ее сокрытия?  Конечно же, нет! Итак, причина в моем учении. Слушай же меня, человек, и не перебивай, ибо истинно, истинно говорю тебе: не было Сына Божия – Богочеловека - такого, о котором вам постоянно твердят...  Был увлеченный философией врачеватель, получивший от Бога способность воспринимать истину непосредственно и узревать ее сквозь нагромождение слов, проповедей, представлений, сквозь плоть человеческую,  наделенный  способностью видеть причины и следствия и проникать мыслью в глубину времен. Был врачеватель, получивший от Бога знание о сущности человеческой и умевший применить это знание к делам царей, учениям проповедников, поступкам людей... Он, владевший знанием о сущности, живя среди подобных себе, увидел, как тяжко человеку сносить бремя единства закона Божия и Человеческого. И, увидев это, на примере книжников и фарисеев, он понял, что недалек тот час, когда человек обратит цепи законов в ничто, и станет свободным – свободным от гнетущего единого Закона! Можешь ли ты представить себе, хотя бы на мгновение, общество, в котором нет законов, нет властного начала, нет общей идеи, а есть только свобода? Bellum omnium contra omnes –  вот естественное состояние общества, лишенного и законов веры, законов Божиих, и законов человеческих. Иудеи первосвященники, управляя народом, полагали, что спасение – в лицемерии... А врачеватель понимал, что лицемерие, двойная мораль – всего лишь отсрочка. Оно, лицемерие – всегда, всему и везде - отсрочка. Лицемерие разрушает не только души, но и великие империи. И тогда он призвал разделить единый Закон – на Божественный и Человеческий, - давая, тем самым, право каждому человеку самому следовать закону Божественному и обязывая почитать закон Человеческий... «...Отдавайте  кесарево кесарю, Божие Богу...». Своим учением он дал человеку право быть свободным в духе своем, но указал, что свобода без любви к людям ведет к смерти свободного духа, а значит, и его носителя – той бренной оболочки, которую  вы привычно называете человеком...
     - Но ты говоришь о себе? – несколько сбитый с толку началом речи человека с кротким взглядом, спросил гость.
     - Не перебивай меня, человек! И вот вы, привычно повторяющие: «Бог есть любовь, Бог есть свобода», - задумались ли вы над тем, что именно любовь есть свобода? И что любя человека, я остаюсь свободным и в вольной смерти своей, а дух мой, осененный любовью, умножает в мире добро?  Вспомни, вспомни еще раз, в чем обвиняли меня саддукеи, фарисеи и книжники? Вспомни главное обвинение их – то, о котором спрашивал меня на Гаввафе наместник? «Ты Царь Иудейский?» - вопрошал он. И верно ты помнишь, что я ответил ему? «Ты говоришь...» Я не отверг обвинение, я оставил наместника в сомнении... Скажи ему, что я не Царь Иудейский и...чтобы было? И я остался бы жить... Ибо он, как умный человек, не мог поверить в то, что я –  ты посмотри на меня! – могу разрушить Храм... А потому и не спрашивал меня: «Могу ли я, хочу ли я...» И еще вспомни: что должно было произойти по законам Иудеи, убеди я наместника в своей невиновности? Я мог это сделать легко. Неужели мне, воскресавшему мертвых, было трудно убедить его? Мне достаточно было сказать всего одно слово, как он отпустил бы меня, несмотря на возражения толпы. Наместник мог быть непреклонным, и не раз, восстанавливая справедливость и отстаивая свои интересы и власть кесаря, доказал это. И, справедливости ради, он легко проливал кровь. Я мог убедить его стать непреклонным.  Но  не стал.
    - Но почему? – удивился гость.   
    - Потому что последствия этого были бы вопреки моему учению. Рассуди сам. Я говорю, что я не Царь Иудейский и убеждаю наместника, что мой арест – происки моих врагов, что я всего лишь рядовой проповедник, каких в каждой земле было не по одному – и меня отпускают с миром. Я остаюсь жить! Но вместо меня тогда был бы казнен Иисус Варавва. А теперь реши: мог ли я, пришедший к людям с учением о добре и учивший, что любовь к ближнему равноценна любви к Богу  позволить, чтобы вместо меня казнили  другого? Нет, не мог!  Ибо тогда я уподобился бы тем, кто желал моей смерти. И чем бы я тогда отличался от своих палачей?  От  ученика, предавшего меня? Ничем! Мне говорили, что тот, кто мог быть лишен жизни вместо меня, был преступник и убийца. Но если бы я убедил наместника меня отпустить, то я бы стал преступником – убийцей, предателем и лицемером. Я предал бы свое учение, своих учеников и стал таким же лицемером, как и те, кто допустил разрушение храма римлянами... Что же это было бы за учение о любви и добре, если бы я убедил наместника в своей невиновности? И кем бы был я – проповедовавший любовь к ближнему, но спасший свою жизнь ценой смерти ближнего своего?
    Гость нервно перебирал пальцы на руках; он то сжимал, то разжимал руки, трогал свое лицо. Было видно, что он возбужден и хочет о чем-то спросить. Наконец, он не выдержал и  перебил своим вопросом речь человека с кротким взглядом.
     - Так, выходит, у тебя не было выбора? Или жизнь, или учение?
     Человек с кротким взглядом улыбнулся.
     - Разве? Да ты же сам говоришь: или жизнь, причем жизнь другого, или мое учение... Значит, выбор все-таки был...
     - Да, выходит, был, - согласился гость. - И ты выбрал учение?
    - Я выбрал свою вольную смерть при жизни и вечную жизнь в своем учении. Мое учение выбрали другие. И я остался жить в других.  О, сколько бы людей не нашли бы себе утешения, не обрели надежду и прежде назначенного покинули мир, если бы я убедил наместника отпустить меня и предотвратил свой вольный уход!  Но я пришел в мир творить добро не только при жизни своей, но оставить его после себя. И мне это удалось.
    - Наконец-то, я понял! Чтобы уйти вольно, нужна очень веская причина. Но ведь такой веской и основательной причины, как  у тебя, у людей не бывает. Твоя причина – исключительна!  Но... если так... то, выходит, что твой уход надо расценивать не как великий грех, а как добродетель, как...
    - А никак не надо расценивать! - перебил гостя человек с кротким взглядом. – Не надо продолжать. Оставь право другим делать выводы.
    - Но почему? – удивился гость. – Ведь ты уже все сказал сам. Я всего лишь хотел сделать вывод, подвести черту...
    - Не надо выводов. Не надо потому, что у каждого есть своя исключительная причина.
    - А убежденность в отсутствии смысла в продолжении канители, именуемой жизнью, - это ты можешь расценить как причину?
    - Убежденность, сын мой, это мотив твоих поступков, определяющих тебя как человека, и твое место в мире.  И если ты веришь в свои убеждения так же, как я верил в свои, то твоя вера и будет причиной любого твоего поступка – главное, чтобы он не причинял зла другим людям и делу любви. Ты удовлетворен?
     - Да.
     - А я нет!.. Я не удовлетворен твоим поступком. Ты не должен был покидать тот Белый свет, ибо у тебя не было истинных причин. А потому я возвращаю тебя назад…
     - Не-е-е-т! – закричал гость.
     Неземной свет покачнулся и неожиданно погас, словно свеча от сильного крика, и гость расслышал, как рядом с ним кто-то громко и удивленно зашептал: «Смотри, смотри! Да на экран смотри! Видишь, он пришел в себя!…»
      
      
       Конец.