Я - Сыр 13

   Я выхожу из аптеки, иду к паркометру и не вижу байк. Пять часов. Толпа переходит дорогу. Все спешат домой с заводов и фабрик, из офисов и контор. Тысячи ног шаркают по асфальту. Остановившийся на остановке автобус шипя раскрывает двери и выплевывает на тротуар людей. Светофор моргает то красным, то зеленым. Машины сигналят. А я стою, словно отрезанный от всего мира на маленьком невидимом островке, и смотрю на пятно, где раньше был мой байк. Не стоило оставлять его без присмотра. В крепко сжатой руке отцовский портфель. Я прижал его к себе, опасаясь, что кто-нибудь нападет на меня и вырвет его из рук. Ощущение тревоги, и снова начинает болеть голова, наверное, мигрень – маленькое пятно боли, пульсирующее вместе с венами и артериями у меня во лбу, над глазами. Я трогаю его пальцем, словно оно осязаемо. Но мои глаза застряли на том пятне, где был мой байк.
  Оглядываюсь вокруг, может быть, кто-то сыграл со мной злую шутку, сотворил пакость, спрятав байк где-нибудь рядом. За двумя маленькими магазинами разинута пасть переулка, и я в него ныряю. Ничего, лишь парящие в воздухе газетные листы, мусорные баки, и кот с драным боком прыгает с одного бака на другой. Он смотрит на меня и шипит. Я выхожу прочь, глядя по сторонам. Вижу только прохожих, а байка нет.
  Но переулок снова манит меня. Когда я найду байк, то быстро уеду отсюда. Скорее всего, надо искать его в переулках, так как тому, кто его угнал, не стоит долго оставаться на просторной улице, чтобы не быть вскоре обнаруженным и не услышать вслед: «Стой, вор!»
  Я возвращаюсь в переулок – в узкий, шириной с небольшую комнату, просто находка для мальчишки с велосипедом, чтобы скрыться с глаз. Вбегаю в узкий коридор и ударяюсь плечом о шершавую кирпичную стену. Переулок настолько узок, что меня охватывает клаустрофобия, и боли возвращаются. Я вспотеваю, пот собирается липкими каплями подмышками и капает под одеждой. Я прохожу весь переулок, наконец, вырываюсь наружу из этой преисподние и оказываюсь на заброшенной площади за домами главной улицы. Мусорные баки, брошенная машина без колес, лужа на песке, оконная рама без стекол и сумрак, прячущийся по всем углам.
   «Ты что-нибудь потерял, Мёд?»
   Оглядываюсь вокруг, но никого не вижу. Меня это удивляет.
   «Наверху», - говорит голос робким южным акцентом смягчая слова.
  Он стоит на пожарной лестнице, прямо надо мной, на уровне второго этажа. Сощурив глаза, вижу огромного деревенского увальня в белой рубашке, распахнутой на груди, не смотря на то, что в Новой Англии в это время года весьма прохладные сумерки. Но мои глаза привыкли к полумраку. Я постепенно начинаю видеть его сырое лицо, пухлые и мокрые щеки, влажный лоб. Он бес толку прикладывает ко лбу носовой платок. Он стоит, прислонившись к железным перилам, и лестница скрипит. Инстинктивно, я отхожу в сторону на шаг или на два, опасаясь, что наверху вдруг что-нибудь отломается и рухнет на меня вниз. Он назвал меня «Медом»?
  - Кто-то увел мой байк, - говорю я. - Я оставил его возле магазина всего лишь на минуту или на две, а когда вернулся – его уже не было.
  - Это правильно, Мёд… каждый день тут что-нибудь крадут… как бы это сказать… что-нибудь такое… что не трудно утащить… но в последнее время тащат и… то, что потяжелее… - он много говорит, постоянно повторяясь и спотыкаясь на словах, выпячивая свой акцент.
  Удивлюсь, если он увидит мой хмурый взгляд с высоты, когда я разглядываю его монструозное тело, сильно вспотевшее в этот холодный вечер, и все время его губы произносят слово «Мёд». Он отвратителен, но почему-то я уверен в том, что он знает, где мой байк. Почему-то он спросил меня, не потерял ли я что-нибудь, когда увидел меня сверху, стоящего здесь.
  - Ты не видел, кто-нибудь не проезжал здесь на велосипеде? - спросил я.
  - Ты слишком долго стоишь на одном месте и видишь множество вещей, - говорит он, теперь в его голосе проступила насмешка, словно он собрался играть со мной в какую-то игру. - Знаешь, что трудно? Будучи в таком положении застрять в этой дыре и ожидать того, что все вернется к тебе, и при этом ничего не предпринимать… Видишь, что я имею в виду?
    Я вижу, что он имеет в виду. Металл перегородок, перил и ступенек пожарной лестницы – словно клетка, заключающая его вес и габариты.
   - Ты живешь наверху? - спрашиваю я, не ожидая игры, а также и всплеска его ярости. Он ничего не скажет, если я быстро повернусь и уйду.
   - Здесь квартира. Четыре комнаты. Из передних окон видна Майн Стрит, а стоя здесь, я могу видеть задние закоулки, - он поднимает руку на открытую дверь, похожую на те, что где-нибудь в родильном отделении. - Наконец, неплохое место, откуда я могу наблюдать за всем происходящим вокруг. Рано или поздно можно что-нибудь интересное увидеть.
  - Я надеюсь, ты видел мой байк, - говорю я. - И того, кто взял его.
  - Люди теряют вещи, а затем они иногда расклеивают бумажные объявления… Знаешь ли, если написать: «Потеря, велосипед, на Майн Стрит в Хоуксете. Вознаграждение». Вознаграждение, Мёд! Это ключ. Что-нибудь до тебя доходит? Ты должен обещать вознаграждение, - в его голосе гремит тяжелый южный акцент, и он выговаривает «вознаграждение» как во-озна-аграждение. К его южному акценту добавляется еще что-то – то, что я не хочу признать.
  - Я даю тебе вознаграждение, - говорю я, почти подражая его акценту. - Я даю тебе вознаграждение двадцать пять долларов.
  - И это все вознаграждение, Мёд? - говорит он. - Вознаграждение вознаграждений? - теперь в сумраке он начинает чесаться. Он чешет грудь, где его рубашка расстегнута, и под ней блестят кучерявые волосы. Он чешется обеими руками, все ниже и ниже, на уровне живота и уже под ним, где-то в штанах. - И это все… - говорит он. Его голос разносится в сумраке.
  У меня снова мигрень, пульсирующая во лбу. Тошнотная волна качнулась в желудке. Во рту вкус кислоты и желчи.
  - Все, что я хочу, это только мой байк, -  говорю я. Мои губы дрожат. Я расстроен и зол одновременно, наверное, потому что я снова ощущаю себя маленьким ребенком и, как и всегда, трушу. У меня в голосе хныкающие нотки, и я ненавижу себя за это, и ненавижу этого жирного увальня, стоящего там наверху, издевающегося надо мной. И еще я ненавижу того, кто украл мой байк. Теперь и я стал пульсировать, как мигреневая боль, что у меня во лбу, но с ненавистью и злостью. Я стою и ничего не могу с собой поделать, трясусь и дрожу в приближении вечера, и чувствую, как к глазам подкатываются слезы беспомощности, и холодный гнев мурашками щекочет мои щёки. Его огромная фигура волнуется во влаге, словно он где-нибудь под водой.
  - Ну, скажи ему, кто увел его байк, - подключается другой, звонкий голос с новоанглийским ударением в словах.
  Я смахиваю слезы.
  Увалень выдыхает огромную порцию воздуха, которой, наверное, можно бы расшевелить ветки на деревьях.
  - Давай, говори ему, - доносится голос из квартиры, из-за спины увальня.
  Огромные складки подкожного жира пухнут на его лице.
  - Никогда не удается делать то, что хочешь, - говорит он себе, и теперь это слова маленького ребенка.
  - Скажи ему, Артур, - говорит голос.
  - Варней-Бой Джуниор - он взял твой байк, - говорит увалень.- Проходил через этот переулок минут пятнадцать тому назад. Он всегда что-нибудь крадет, иногда к нему приходят и забирают свои вещи обратно.
  - Где он живет? - спрашиваю я, сморкаясь, меня удивляет то, как он может стоять на холоде.
  - Вверх по Майн Стрит за Первой Баптистской церковью. Это шутник Джуниор Варней, знаменитый вор нашего городка, живет сразу за той церковью.
  - Заходи, Артур, ты запускаешь холод в квартиру, - голос невидимки зовет изнутри вежливо и нежно.
  Увалень смотрит вниз на меня с тоской в глазах. Он говорит, со скорбью: «Я никогда так не делаю».
  - Спасибо, - я смотрю вверх, просто из любопытства, кто же там внутри, и вижу, как его массивное тело с трудом протискивается в дверь. Я ловлю себя на том, что шепчу про себя: «Извини…». Желудок болит, и мигрень пульсирует в голове. Собираюсь идти дальше по переулку, чтобы выйти наружу, по следам Джуниора Варней. Меня воротит от жирного и потного тела того огромного увальня. Он действительно выглядит, как заключенный в клетку, когда стоит на площадке пожарной лестницы. Когда за ним закрывается дверь, я еще раз шепчу: «Извини», и выхожу прочь из этого ада.

                -------------------------------------

TAPE OZK013       0800      date deleted T-A

Т:            Этим утром ты в хорошей форме.
А:            Спасибо.
Т:            Ты встревожен.
А:            Меня что-то тревожит.
Т:            У нас потрясающий прогресс, не так ли?
А:            Многое уже прояснилось, но еще не все – недостаточно. Мне дали что-то прохладное, и это лучше, чем пустота.
Т:            Хорошо. Я припомню некоторые важные особенности.
А:            Вы всегда говорите об особенностях – о каких?
Т:            Я имею в виду, специфические детали, противоречащие основной информации.
А:            Вы имеете в виду, детали нашей жизни в Монументе, и как мы к этому пришли?
Т:            Да, конечно, именно об этом. Также о причине вашего выбора места жительства в Монументе.
А:            Но я уже рассказывал об этом. Отец давал показания. И это было опасно.
Т:            Он рассказывал тебе о тех показаниях, естественно?
А:            Нет. У нас на это не было времени.
Т:            Что ты подразумеваешь под «Не было времени»?
                (пауза 9 секунд)
А:            Не знаю, не уверен.
Т:            Ты говоришь, а на лице твоем ужас. Ты хмуришься. Что-то случилось?

   Что-то мрачное таилось, нависая облаками над его сознанием. И снова все стало на грань паники: озноб в костях, мрачная пучина а его мозгу…

Т:              Возможно, этот вопрос беспокоит тебя. Почему бы не дать течь мыслям свободно?
А:             Все правильно. Это только на минуту, я снова провалился в пустоту. Вы знаете, она осталась.
Т:             Мы будем иногда чувствовать, как рано или поздно пустота будет к нам возвращаться. Думай о том, как далеко уже от той начальной точки.
А:            Нам еще многое осталось пройти?
Т:            Посмотрим.
А:            Вы полагаете, посмотрим на меня?
Т:            В определённой степени, да. Посмотрим, как дальше будут протекать наши беседы, и что покажут медицинские анализы. Скажи мне, ты перестал скрываться от отца, после того, как ты узнал всю правду о вашей ситуации?
А:            Да. Мы провели много времени вместе. Он приносил все свои извинения за ту трудную ситуацию, в которой также оказалась и мать. Но на самом деле я им гордился, он сумел вселить в меня веру в то, что он был прав. Он делал карьеру…

   Он вспоминал все, о чем спрашивал отца, при этом, все-таки боясь сильно углубиться в его личные тайны. Рухнуло все. Надо было начинать жизнь сначала, бросить карьеру, друзей. Адам с ужасом подумал, что, если вдруг теперь, ему пришлось бы покинуть Монумент, бросить Эмми и все начать заново, в новом городе, на другом конце света.
   - Конечно, все поломано, Адам, - говорил отец. - Особенно у твоей матери. Я не собирался покидать Блаунт и всегда считал, что моя карьера продолжится где-нибудь еще. Я мечтал об этом с детства, мечтал о дальних поездках, о славе. Я хотел успеть везде, где что-нибудь происходит. И твоя мать – она родом из Блаунта, там необычные, особенные люди. Самым тяжелым для меня было оставить все это. Я бросил работу в газете в надежде на то, что ситуация все-таки переменится, и я, возможно, когда-нибудь вернусь к этому делу. Грей считал, что для меня было бы слишком рискованно продолжить заниматься журналистикой. Страховое дело меня не привлекало. Но отдел всегда контролировал обстановку в легитимном бизнесе. Они могли купить или арендовать что-либо подходящее с их точки зрения, не спрашивая тебя, и ты никак не мог на это повлиять. В то время для меня было в наличии только страховое агентство. Мы построили новую жизнь, Адам. И было действительно тяжело. Но приходилось думать и об альтернативах. Мы были рады иметь шанс. Хотя это всегда страшно. Даже сегодня. Грей сказал, что наши следы заметены. Три тела кремированы десять лет тому назад в Блаунте, штат Нью-Йорк. Но кто знает? Кто действительно знает?
  - Почему мистер Грей приезжает в Монумент так часто?
  - Быть с нами в постоянном контакте. Он приносит специальную денежную премию два раза в год. Он также проверяет, насколько я помню, все даты, что в конвертах. Он также приносит подтверждения того, что мы остаемся под защитой. Иногда он проверяет мою память на некоторые упущенные факты, наблюдения, детали, сообщает, что в следующих конвертах может быть что-либо важное. Есть и другие причины. Он никогда не упоминает, какие – я только догадываюсь. Думаю, он наблюдает за мной.
  - Но зачем?
  - Я, действительно, не знаю. Может быть, чтобы убедиться в том, что я не досягаем для других сторон.
  На протяжении всего их разговора они были в движении, говорили негромко, побывали на базаре у церкви Святого Иуда, сменили тему, когда Адам угодил мячом в три деревянные бутылки, составленные в пирамиду. Затем они зашли в кинотеатр и купили билеты на фильм с Джоном Уэйном. Адам не запомнил его название. Они говорили, отворачиваясь от громкоговорителей. Но он запомнил вопросы, задаваемые отцу обо всех предостережениях мистера Грея уже спустя десять лет после всех тех официальных показаний и последовавших за ними угроз.
  Наблюдая за походкой Джона Уэйна, перешедшего улицу, за его низко свисающим на бедре пистолетом во время верховой езды, отец сказал:
  - Потому что никто не знает, как сильны эти организации – возможно, сегодня еще больше, чем тогда. Никто не знает, как далеко может зайти власть.
   Адаму не очень хотелось использовать это подходящее слово, но он, все-таки забегая вперед, отводя глаза в сторону от Джона Уэйна, спросил: 
  - Это не связано с мафией, Па? 
  Это прозвучало смешно и мелодраматично, словно продолжением событий фильма на экране, а не их жизни.
  - Я не могу сказать, кто это или что, Адам, для нашей же собственной безопасности. В любом случае мафия – это только лишь слово, используемое людьми. Есть много разных слов, пригодных для описания одной и той же вещи. Много воды утекло. Очевидно, меня также использовали, и не раз. Это была ловушка. Никто не знает, где я выложил все сведения – все, что я знал. Есть и другие причины держать нас под контролем, для регулярных поездок Грея сюда. Он взялся за проверку некоторых сведений. Я ему объяснил, что больше ничем не располагаю, и со стороны ко мне ничего не поступает. А он только смотрит на меня с холодком. Иногда мне кажется, что я даже раздражаю его в своем замешательстве. А иногда, когда мы встречаемся, мы сидим как враги, словно играем в сумасшедшую игру, когда ни один и ни другой из нас не верит во что-либо, и эта бесконечная игра продолжается…

Т:              Те сведенья, о которых говорил отец, он не рассказывал тебе об их происхождении?
А:              Нет.
Т:              Когда тебе это стало интересно, после всего, когда эти сведенья изменили всю вашу жизнь?
А:            Он сказал, что не может рассказать мне это, для моей же безопасности, и я не настаивал.
Т:             Он сказал Грею, что никаких сведений он со стороны он не получал? Он как-то объяснял тебе это?
А:            Я не знаю, что вы имеете в виду.
Т:            Я имею в виду, спрашивал ли ты его, когда он рассказывал Грею правду, а когда, например, он уходил от разговора?
                (пауза 9 секунд)
Т:             Почему такая внезапная тишина? Ты на меня очень странно смотришь.
А:             Я думаю, что это взаимно. Это вы смотрите на меня странно. Это напоминает мне то, как, из рассказов отца, они в разговоре холодно смотрели друг на друга, словно были врагами. И вы также смотрели на меня минуту тому назад. Наверное, я смотрю на вас так, когда вы спрашиваете о сведеньях. 
Т:           Жаль, что ты так расстроен выражением моего лица. Я тоже человек. У меня тоже болит голова, и иногда бывает расстроен желудок. Я плохо спал последней ночью. Может быть, отражение того ты видишь на моем лице.
А:             Неплохо иногда обнаружить в вас человека, в чем я иногда сомневаюсь.
Т:            Я понял. Полагаю, будет неплохо, если ты больше не будешь на меня сердиться.
А:            Не знаю, что вы хотите этим сказать.
Т:            Что когда мы касаемся правды, основополагающей правды, той, которую ты пытаешься отрицать или утаить, ты как-то изворачиваешься. Но я понимаю. Я всего лишь другая цель из досягаемых.
А:            Что вы имеете в виду – лишь другая цель? Кто же первая?
Т:             Ты не знаешь?
А:            Вы имеете в виду меня? Я устал от всего этого. Вы все время жонглируете мыслями.
Т:            Ты видишь? Снова злость. Только стоит нам коснуться важной территории.
А:            Какой еще территории?
Т:            Сведенья, которые были у твоего отца – сведенья, которые, ты говоришь, он тебе не давал.
                (пауза 15 секунд)

   Образно выражаясь, Адам чувствовал себя тряпкой, скомканной в кресле. Конечно же, он знал, что на поверхности он был всего лишь сидящим здесь, как обычно, смотрящим на Брайнта, который уже не был каким-то там доктором. Но тогда кем же он был? Адам исходил из возможного. Если врагом, то, наверное, одним из врагов его отца. Он чувствовал, как в нем снова начинала пробуждаться паника, и остатки пустоты снова стали напоминать о себе. Он старался уйти прочь от паники, как всегда рекомендовал ему Брайнт. И он осознавал свою зависимость от него. Был ли он врагом или нет, Брайнт помог ему открыться – вспомнить, кто он, и откуда он пришел. Он должен был помочь ему и делал это. На этом месте. Он знал, что он мог положиться на Брайнта, но должен был беспокоиться о тех сведеньях, которые так хотел от него получить Брайнт. И ему не было известно, что же на самом деле знал Брайнт, а что не знал. Был ли он честен, в конце концов? Он думал снова и снова. Это было похоже на ловлю крыс в лабиринте.

Т:            Ты болен?
А:            Нет. Я в полном порядке. Все открыто. Я вышел из равновесия.
Т:            Это понятно.
А:            Все худшее, что приходит мне в память, появляется не целиком, а обрывками, кусками. Полная картина не ясна.
Т:            Надо постараться взять все одним прыжком во времени.
А:            Да.
Т:            Мы говорили о твоем отце – о том, как он рассказывал тебе о прошлом. Твой ум должен идти в одном направлении – ты и твой отец…

  В течение недели отец объяснял все Адаму. Его вопросы были бесконечны, и то, что он слышал в ответ, иногда вводило его в шок. Он в удивлении тряс головой, не понимая, как можно скрываться, находясь среди людей и жить с этим двадцать четыре часа в сутки, непонятно зачем. Его изумляли заботы его родителей все эти годы. Очки его отца блестели так же, как и оконные стекла окружающих зданий Монумента. Отец рассказывал, как каждые два-три года менялось поведение мистера Грея.
  - Это почему я избегаю Доктора Хантли, окулиста, чей кабинет находится в следующем здании рядом с моим офисом. Однажды я сказал ему, что мой ближайший друг – окулист в Нью-Йорк-Сити, и очки я заказываю только у него, - сказал отец.
   Отцовские усы также были частью маскарада. Они не были усами того репортера из Блаунта. Он также бросил курить: «Это была пытка, Адам. Но Грей настаивал, и мать была рада видеть, что я больше не курю. Она сказала, что это одна из хороших сторон нашей новой жизни. По сей день мне так плохо без сигарет…»
    Вопросы Адама продолжались.
   - Вы с Мом на самом деле жили в Ревлингсе-Пенсильвания? - спросил Адам, рассказав о посетителе редактора. Эмми расспрашивала его об этом тогда по телефону.
  - Нет. Но мы туда ездили на неделю, чтобы как следует познакомиться с этим городком, изучить расположение улиц, домов, чтобы знать ландшафт. По нашей легенде мы встретились и познакомились в Ревлингсе. Я помню, как стою в стороне от офиса газетной редакции, и ловлю себя на мысли, что хочу познакомиться с редактором, побеседовать с ним. Но нет. Это факт, что я всегда избегаю разговоров с газетчиками, а также и с отцом Эмми, боюсь того, что могу раскрыться, - в его голосе была тоска.
  - Что же о матери и о тех ее звонках женщине, коей была тетя Марта?
  Отец объяснил, что Марта жила в монастыре недалеко от Портленда, штат Мен. Она приходилась его матери сестрой и единственной оставшейся в живых ее родственницей. Грей сумел сделать так, что один раз в неделю они могли разговаривать по телефону.   
  - Единственная поблажка, связанная с риском, которую позволил нам Грей, хотя риск минимален, -  говорил он. - Твоя тетя никогда не жила в Блаунте, и она постриглась в монахини еще подростком. Монахи скрыты от светской жизни, Адам, и никогда не встречаются с теми, кто в миру. Грей смог оформить специальное исключение, позволившее делать один звонок в неделю – для твоей матери это единственная связь с миром, и только одна Марта знает правду…

А:            Мне любопытно вот что…
Т:            Что?
А:            Вы никогда не спрашивали о матери, только об отце, словно вас она ничем не интересует.
Т:            Ты ошибаешься. Это ты ничего о ней не рассказываешь. Я говорил тебе раньше – я всего лишь проводник. Я не веду тебя, а всего лишь сопровождаю.
                (пауза 15 секунд)
А:            Я хочу рассказать о матери. Я полагаю, что хочу найти ее во всем, что я открыл.
Т:            Во всех смыслах. Вперед.
                (пауза 10 секунд)
Т:            Что случилось? Почему задержка? Расслабься, возьми себя в руки.
                (пауза 5 секунд)
А:             Ничего – просто в данный момент я не могу вспомнить ее лицо.
Т:             Используй свое время. Она есть, она часть твоей жизни. Она придёт…

  И она, конечно же, была.

                ---------------------------------------

А:              О моей матери. Всю свою жизнь, с самого младенчества она мне казалась очень печальной. Мне казалось, что иногда попадаются люди худые или толстые, или с отвислой кожей. Отец всегда выглядел одним из сильных, словно он был окрашен в яркие краски, а она – в блеклые. Бред, конечно.
Т:             Не совсем.
А:             Но позже, когда я узнал правду о нашей жизни, то нашел, что печальной она была всегда. Но к тому времени как-то странно. Не тускло, как раньше. Не было той глубокой печали, как когда-то – это можно было объяснить такими словами, как «Никогда не знаешь…»
Т:             Что это значит: «Никогда не знаешь?»
А:             Что-то она говорила мне одажды, когда я пришел домой из школы…

  В тот день он оказался дома наедине с матерью. Она сидела у окна, смотрела наружу, как-то отрешенно, с тоской в глазах. Он не рисовался перед ней с того времени, как открыл для себя правду о прошлом. Она будто бы сторонилась его, отказываясь смотреть ему в глаза, и делая вид, что очень занята, если он приближался. Но тогда он вошел в обеденную и стал нежно и пристально наблюдать за вниманием матери к нему. В нем поселилась какая-то новая нежность, которую ранее он не знал. Он хотел подойти и обнять ее, и он не уточнил для себя желания признаться ей или себе в этой нежности.
  Она отвлеклась от наблюдения в тот момент, когда Адам вошел в дом. Она отвернулась от окна, взглянула на него и начала:
  - Ты рано.
  - Встреча в литературном клубе не состоялась… - доложил Адам. Вранье – он не заметил, как с языка соскочило про несуществующую встречу.
  - Я приготовлю что-нибудь поесть, - сказала она, вскочив со стула. Она двигалась быстро, словно не хотела оставаться в этой комнате с ним наедине.
  - Подожди, Мом, - сказал он, коснувшись ее руки.
  Она смотрела на него, невинно и вопросительно.
  - Надо поговорить, Мом, - сказал он. - Мы очень давно не говорили.
  - О, Адам, - сказала она, слезы собирались в ее глазах, на ее лице проступила печаль.
  И он не сразу заметил, как обнял мать, пытаясь взять ее как можно удобней. В его руках она внезапно стала ребенком. В ее рассказе какой-то необыкновенный ужас звучал в словах: «Никогда не знаешь…»
   - Смотри, Адам, никогда не знаешь, что может случиться, и это худшее. Я всегда гордилась твоим отцом, и его решительностью держаться в стороне от всего. В любом случае хуже всего то, что он так любил работу журналиста, а мистер Грей сказал, что ему опасно оставаться в газете даже с новыми личными данными, с новым именем. Тогда мы приехали сюда – оба, и пытались создать лучшее. Мы даже следили за собой. Были в постоянной заботе, чтобы, например, никогда не пользоваться нашими настоящими именами и быть уверенными в том, что нас никто не подозревает. Мне не понятны все эти уловки. Главное, все, что действительно важно для нас, было сохранено. Я всегда была католичкой, ходила в церковь и соблюдала обряды, и хотела остаться в Католицизме. Мистер Грей оформил для нас бумаги, в которых сказано, что мы совершили переход из другой веры. И мы согласились с ним. Ведь суть осталась. Мы не меняли своих религиозных убеждений и остались единой семьей.
  Мать продолжала смотреть в окно, словно наблюдая за чем-то.
  - И так, мы с отцом знали и знаем, что у нас нет гарантий. Я сижу здесь у окна и вижу машину, остановившуюся внизу на улице, и я догадываюсь, кто в ней, и что они хотят? И позже эта машина уедет, и я вздохну. Даже когда машина уехала, я догадываюсь, что они изучают соседей, следят за их планами…
  - Но кто это может быть, Мом? - спросил Адам. - Не сидящие же в тюрьме, против кого отец давал показания? И как они могли выследить его?
  - Это страшно, Адам. Может быть, ты сойдешь с ума, подозревая всех и вся, без причин. Но причины есть, Адам. Люди, против которых свидетельствовал твой отец – члены преступной организации, которая может быть связана с другой такой же организацией и даже не одной. Зло растет и размножается: отрезаешь одну часть, а другая отрастает. Показания отца уничтожили одну часть, но кто знает про другую? И мистер Грей или Томпсон, или как еще там он будет себя называть, у себя в органах, оказывается, обозначен Личным Номером 2222. Он сказал, что если нам будет угрожать опасность, то нужно будет к нему обратиться официально в Вашингтон на этот номер. Вся наша жизнь находится в его руках, Адам. Мы вынуждены доверять ему. По сути, он наш создатель. Он создал нашу жизнь, которой мы сегодня живем. Он дал нам имена, решил, чем твой отец должен заниматься. Он также решил, должны ли мы остаться католиками или нет. Я часто поражаюсь, на сколько велико его милосердие, у этого Номера 2222? Ведь в нашей жизни он в роли Бога, Адам. И это меня вгоняет в дрожь.
  Она отвернулась от окна.
  - Именно теперь, мы не должны сидеть здесь и разговаривать обо всем этом. Хотя только здесь безопасно о чем-либо говорить. Грей говорит внизу, в панелированной комнате, или снаружи, подальше от мест, прослушиваемых «жучками». И здесь снова, Адам, мы делаем все, что нам велел Грей. Иногда я ненавижу его лютой ненавистью. Хотя это грех. И я думаю, мы верим ему сполна. Если однажды что-либо случится, то мы его позовем, - она удрученно встряхнула головой. - И уже приходилось, раз или два…
  - Расскажи об этом, Мом.
  - Однажды летом, мы решили взять отпуск. Втроем. Без тебя мы, конечно же, никогда и никуда не ездили. Я всегда хотела съездить в Нью-Орлеан – Мерди-Грес, родина джаза, который так любит твой отец – колоритный старинный город. Но Грей запретил. Он сказал, что в тот год для нас Нью-Орлеан был закрыт.
  - Но почему?
  - Потому что люди, против которых твой отец давал показания, имеют крепкие связи в Нью-Орлеане. Мы доверяли Грею и, конечно же, не поехали, потому что многое пришлось бы поставить на карту. В другой раз мы собрались поехать в Европу. Но Грей сказал, что может возникнуть много проблем с оформлением паспортов. Он считал, что это опасно. У нас опустились руки, Адам. Что я думаю о Грее – он вертит нашей жизнью во все стороны. По мелочам я ему бросаю вызов, хоть в чем-нибудь, ведя разговор не в панелированной комнате, а здесь. Потом переживаю, потому что думаю, что подвергаю опасности тебя и отца. О себе я как-то не волнуюсь…
   Адам внезапно почувствовал, что его засасывает в глубокую тоску.
  - И всегда, Адам, висит эта нескончаемая неизвестность. Никогда не известно, кому можно верить. Никогда неизвестно, кто чужой может оказаться в городе. Телефон звонит, а я думаю: вдруг это тот звонок, я всегда боюсь этого? Обнаружили ли нас? Женщина, которую я видела впервые, пристала ко мне в супермаркете. А я переживаю. Потому что никто никогда не знает – даже Грей. Иногда я боюсь смотреть на него. Факт, что обхожу его двадцатой дорогой. Потому что мы зависим от его милости. Он щелкнет завтра пальцами, и наша жизнь снова может перевернуться с ног на голову.
  Адам был поражен собственным «Никогда не знаешь». Он был в безопасности дома или в школе, но почувствовал себя неловко, когда оказался в центре города или просто гулял по соседней улице. Он стал остерегаться людей, которых он не видел раньше. Внезапно он стал ощущать остроту их взглядов, ранивших его изнутри. Кто был тот идущий впереди него? Может, он скрыто следил за Адамом? Стоял ли он перед ним в очереди у газетного киоска на Беккер-Дрегстор, или появился, чтобы наблюдать за ним? «Сумасбродство», - сказал себе Адам. – «Я тот же, что и все пятнадцать лет». Разница была лишь в том, что Адам никогда не замечал его раньше. В Монументе живет 33000 человек, говорил он себе, он хорошо знал социум города на уровне сверстников его класса в школе, а знать в лицо каждого он и не мог. Какие-то лица всегда были ему незнакомы.
  Внезапно, жизнь стала для него невыносимо сладкой. Было забавно, когда он счел свою жизнь подарком на длительный срок. Рутина дней и ночей, повторяющаяся, как заевшая пластинка, с осознанием угрозы его жизни внезапно стала сиюминутной, и каждый час приобрел особую ценность. Еда никогда раньше не казалась ему такой вкусной. После школы он зашел в кондитерскую купить «Мистера Гудбера» или «Трех Мушкетеров». Леденцы показались ему вкуснее, чем когда-либо были. Он также сильнее полюбил отца и мать, и старался быть с ними. Когда они обедали все вместе, он ощущал близость с ними, словно он был не просто сын, за кем нужно было убирать постель или выбрасывать мусор, он был их частью. Опасность укрепила его любовь к ним.

Т:            Ну не все же было таким кошмаром?
А:            Нет. Были не худшие времена, когда наша семья была вместе. Но иногда я смотрелся в зеркало, изучая себя, пытался найти в себе что-нибудь итальянское. «Сумасшествие», - смеялся я над этим. – «Никакого сходства со спагетти». Я смотрелся в зеркало и произносил свое имя, то с которым родился – Пол Делмонт. Только шепотом. Вообще, я не изменил своего отношения к роли отца или мистера Грея. Иногда мне казалось, что я стою на крыше и кричу всему окружающему миру: «Я – Пол Делмонт. Я не умер в той аварии в Нью-Йорке… - Бедный Пол», - думал я. Словно он был не мной, а кем-то другим. Отец говорил, что мы получили жизнь в подарок – свыше. И мать – она держала меня в стороне от всего этого.
Т:            Расскажи о том времени.
А:            Был лишь один такой момент, только проблеск…

  В то время, когда для него открылись тайны прошлого, Адам обнаружил, что вопреки ее деликатности и мечтательности, его мать, в отличие от отца, могла бросить вызов их ситуации. Отец окончательно вошел в роль страхового агента, члена «Ротари-Клуба», члена комитета Преуспевающих Коммерсантов. Адам удивлялся спектаклю, зная, что это был всего лишь спектакль. Отец всегда был в характере; трудно было поверить, что он когда-то был газетчиком, борющимся за правду. («Хорошо, не совсем борьба – журналистское расследование, слишком скучная, монотонная работа, нужно было выкопать из тысячи слов одно – то, которое несет в себе правду»).
  Его мать на самом деле была мятежницей. Позже она возмущенно говорила с презрением к мистеру Грею: «Я иногда думаю, что мы так легко повиновались, Адам, и были так наивны. Действительно ли твой отец бросил работу в газете? И так уж и не было никаких альтернатив?» Ее вызов восхищал Адама. Он понял, что она уже не была той гибкой и деликатной женщиной, которую он знал раньше. Даже когда она просто улыбалась, горчинка грусти никогда не сходила с ее лица, при этом она была способна на гнев и хитрость. Однажды, она долго наблюдала за тем, как Адам пытался очередной раз вникнуть в ее душу, стараясь докопаться до чего-либо еще. В конце концов, она махнула рукой и сказала: «Иди за мной, Адам».
   Она повела его вниз, но не в панелированную комнату, а в другой конец подвала, заваленный старой мебелью и прочим хламом. Адам узнавал старые плетеные кресла, которыми они пользовались давным-давно – летом, во дворе. Мать пробиралась через все эти дебри прошлых лет, очищая площадь около ящика, замотанного старой веревкой, и табуретки, стоящей в углу. Она аккуратно развязала веревку и открыла ящик, внутри которого были плотно уложены одеяла – голубые и белые, сшитые из лоскутков. Мать доставала одеяла, словно переворачивая страницы книги.
  - Смотри, - сказала она, развернув военную куртку камуфляжной окраски. - Твой отец носил ее в армии.
   Потом в ее руках оказался мягкий и легкий зеленый шарф, из невесомого и прозрачного материала, напоминающего туман. 
  - Твой отец подарил мне его на День Святого Валентина – он всегда был очень сентиментальным, - она держала шарф около щеки, закрыв глаза. - У нас была удивительная жизнь, Адам, и когда ты появился на свет, то это выглядело чудом, божьим даром. В то время мы имели слишком много, и затем заплатили за это сполна.
   Мать незаметно вздрогнула от подвальной сырости. Она вернула в ящик зеленый шарф и сложила поверх все одеяла.
  - Я, наверное, давно могла выбросить все эти вещи. Они – отмерший реликт той другой жизни. Твой отец говорил, что ради безопасности мы должны были забыть о ней. И он, конечно же, был прав. Но я его обманула, что-то ухватив с собой в ту ночь, когда мы спешно покидали ту жизнь. Ничтожно мало вещей – какая-то твоя детская одежда, старая заношенная шапка отца…
  - Ты все также сентиментальна, Мом, - сказал Адам, заглядывая в ящик, догадываясь о тех его детских вещах. Главное, не его, а Пола Делмонта.
  Наверху позвонили в дверь. Мать вздрогнула. Адам тоже. Звонок повторился.
  - Вот, что я ненавижу, - прошептала мать, укладывая одеяла и закрывая крышку. - Никогда не знаешь. Дверной звонок – как будильник.
  - Я поднимусь и посмотрю, кто там, - засуетился Адам - А в это время ты завяжи ящик.
   И поначалу, Адам ощутил то же, что и его мать: беспокойство, которое было неизменной составляющей ее жизни, и ожидание постоянной угрозы и опасности. Даже если в этот раз опасность миновала, то в следующий раз может произойти все, что угодно. Адам поднял заслонку глазка. За дверью стояла Эмми.
  - Это всего лишь Эмми, - крикнул Адам матери, стараясь успокоить ее, что было правильно.
  - Что это значит - всего лишь Эмми? - возмутилась Эмми, когда он открыл дверь. - Что это за приветствие?
   В последнее время Эмми находила его странным. Он встречал ее после школы и шел домой вместе с ней, но потом извинялся за то, что не может оставаться с ней. И его не беспокоил очередной «Номер». Она удивленно смотрела на него, но ничего не говорила. Он извинялся за то, что не был с ней в предыдущем «Номере» на стоянке возле церкви. Главное, он находил причину не быть с ней.
  - Ладно, - сказала она. - Я даю тебе отсрочку - мы можем отложить это до следующей свадьбы.
  Однажды он оставил ее на углу возле дома, а она ему крикнула: «Ты в себе, Адам? На тебе нет лица. Тебя что-то беспокоит?»
  «Беспокоит», - подумал он о панелированной комнате внизу.
  – Нет, Эмми, - сказал он. - Это моя мать. Она не в себе, и я пытаюсь проводить с ней как можно больше времени дома.
   Главное, его терзали мучения, и он отчаянно хотел разделить их с Эмми, как и всю свою жизнь. Но отец по секрету сказал ему: «Жизнь или смерть, Адам».
   Жизнь или смерть…

Т:            В твоих глазах снова паника. Эти слова – «жизнь или смерть» тревожат тебя?
А:            Я не знаю. Все время одна и та же темная туча или что-то похожее на нее, накрывает меня.
Т:            Какое-то слово или какая-то мысль пригоняет эту тучу?
А:            Иногда… Пустота – причина этой тучи. Не всегда, конечно. Какое-то время я могу терпеть пустоту. Но иногда, этот ужас в пустоте.
Т:           На короткий момент, на мгновенье?
А:           Да. Я догадываюсь, что еще может случиться. Или, вернее случилось кроме всего. И я не знаю… не знаю… в этом весь ужас… да… и этот ужас возвращается.
                (пауза 10 секунд)
Т:           Ты должен расслабиться. Волноваться не нужно. Пожалуй, стоит принять пилюли. Успокоиться. Это просто тревожная атака. Учащенное дыхание - это всего лишь волнение. Попытайся расслабиться.
                (пауза 5 секунд)
А:           Что случилось еще? Что случилось?
                (пауза 10 секунд)
А:            Где мой отец? Где мать?
Т:            Ты должен успокоиться.
А:            Что с ними? Где они?
Т:             Пожалуйста, контролируй себя.
А:            Что случилось? Что со мной теперь? Что будет? Я чувствую…
Т:            Я думаю, что необходимо медикаментозное вмешательство. Я дам команду, и они придут. Лекарства успокоят тебя. Прогони ужас.
А:             Что произошло? Что случилось?
Т:             Нам надо остановиться, это лучшее.
Он идут…
А:             Пожалуйста…
Т:             Хватит.

END TAPE OZK013

                ----------------------------------------------