У Мирослава в Праге

Великолепная Прага

Сокурсник Мирослав был любим многими. Не исключение составлял и я. Мирек, как мы его называли, учился согласно специальной программе: нельзя же было чеха учить тому же, чему русского, давшего подписку о неразглашении тайны. Специальные предметы начались с пятого курса, а до того Мирек мог посещать все те же лекции, что и мы. У Мирека была шикарная фамилия, состоящая из пяти букв, среди которых только одна – гласная. Мы привыкли, и нам не сложно было произносить его труднопроизносимую фамилию - Мрнка. Этот приятный парень был на десяток лет старше любого из нас, а главное серьезней. Он прошел войну. Не говорил, но мы знали, что Мирек прошел тяжелые годы в партизанском отряде, о чем мы говорили с гордостью за сокурсника. Владел русской речью прекрасно, но слова были какими-то округлыми и мягкими. Проседь отчетливо пробивалась уже в студенческие годы и, когда он женился на Верочке, живущей возле метро “Маяковская”, этот шаг Мирослава никого не удивил, а только обрадовал: уж больно подходящей была пара. Я пишу об этом, т.к. чувствую свою вину перед этим человеком. Слишком заносчив я был и считал, что весь мир принадлежит мне и не может обойтись без меня. Дорогой Мирек, мы оба были одинаково заносчивы, но я пока жив, а ты ушел в мир иной. Я бесконечно рад, что тогда, в столовой Менделеевки мы нашли мужество объясниться. Если бы этого не случилось, я весь остаток моих дней считал бы себя виноватым. Ты помнишь, Мирек, когда ты подошел ко мне, и мы, обнявшись, объяснились. Господи, как нужно людям такие мгновенья!

Прошло 20 лет после окончания института и только двенадцать лет с момента вторжения советских войск в Чехословакию к нашим друзьям. Еще не во всех местах сумели залепить следы от пуль. Пражский Политехнический институт, который принимал меня, даже не захотел замазывать “раны” на стенах и они останутся вечным напоминанием о варварстве русских. Всегда мы краснели при виде этих пулевых отметин. Это мы, но краснеют ли те, которые отдавали приказ о вторжении. Ведь все равно никого не удержали!
В 1982 году, перед тем, как уехать на Дон, я показывал сыну отчетливые следы войны, продержавшиеся с осени  1941 года. На стенах элеваторе во втором Волгограде были такие же пулевые отметины, как на стенах Пражской политехники. Нас чехи называли фашистами в 1968 голу. А совсем недавно “ограниченный контингент” наших войск был введен в Афганистан. Когда кончится бесконечное сумасшествие?
Мы постарались замазать свои грехи в Чехословакии, построив пражское метро, но разве это может искупить нашу вину. Я постоянно встречался с косыми взглядами, отчего много пил и постоянно ходил под мухой.
Однако наибольший удар меня ждал в Ржеше – центре ядерных исследований – где я, дурак, решился сделать доклад по теме моей докторской диссертации. Хотя я делал его на русском языке, и меня все понимали, но вопросы были заданы на английском языке, которым я в то время плохо владел.
С таким провалом я не сталкивался никогда. Я даже видел улыбки ученых рангом намного меньше меня. Всем оркестром заправлял Род, хорошо знакомый мне по статьям, написанным им совместно с англичанином Хьюзом. Этот ученый намног позже меня опубликовал статью о конденсированных межфазных пленках, возникающих при экстракции металлов. Кроме того, он стал монистом, т.е. человеком, придерживающимся монистических взглядов, в которых не было места поверхностным реакциям. Такой же точки зрения придерживался и Род. Он решил растереть меня в порошок. Лучшим путем для этого было мое плохое владение английским языком. Я вышел с семинара, сопровождаемый профессором Мишеком, то и дело повторяющим: “Все хорошо, очень хорошо!”. Но я то знал цену этим словам. С Мишеком мы удалились в ресторан, где он не уставал подбадривать меня. Видимо, вид у меня был действительно ужасный. Мишек пытался вспоминать общих знакомых, в частности, Адриана Михайловича Розена, который очень ценил меня.
Знали бы Род и Хьюз, что они разбудят нездоровые силы: с некоторых пор все работы по кинетике стали исповедовать точку зрения ученых, придерживающихся представлений о поверхностных реакциях. Это была крайняя точка зрения, не совпадающая с точкой зрения Рода и Хьюза. Я даже не успевал разъяснять, что такая точка зрения является узкой. Но специалисты отказались от правильной (в определенных случаях!) точки зрения Рода и Хьюза. Видимо, свою лепту внесла знаменитая книга Полянина и Дильмана – крупных теоретиков и практиков. В этой книге был целый параграф, посвященный поверхностным реакциям. Вопрос был закрыт, и монисты потерпели поражение. А как ехидничали!

В сентябре 1985 года мы вновь встретились с Родом, но я уже был в окружении Пьера Данези, Генри Фрайзера, говорившего о моих достижениях с трибуны, а также Хиточи Ватараи, который стал после наших дискуссий ведущим специалистом-лазерщиком. Род как-то присмирел, а Хьюз не приехал. Англичане вообще не любят русских, особенно, если последние рвутся вперед.
Но тогда, в декабре 1980 года я был раздавлен и в голову лезли самые дурные мысли. Действительно, с конца декабря 1980 года начались мои трудные дни: потеря уверенности в науке и, наоборот, обнаружение Василия в плачевном состоянии. Этот тяжелый период длился до отъезда на Кубу в сентябре 1984 года.
Иногда думаешь, что трудности обязательно надо пережить: каким радостным было начало 1980 года, и каким печальным оказалось его окончание! Первое, что я услышал, при входе в квартиру было рыдание Елены.

Новый 1981 год – самый горький год моей жизни. По дороге из Чехословакии домой (у меня уже были серьезные подозрения о тяжелой болезни Васи), я простудился. Все лежал на второй полке, не сходя с нее. Было так грустно, как грустно бывает только теперь после 18 мая 2004 года.