Часть 1, ласковые жернова-1

ЕСЛИ ЭТО ЖИЗНЬ….

Жизнь ... Да разве это жизнь... И если это жизнь, то что же после нее...

Вот таким размышлениям предался Петр Васильич Пеньтюхов, оглядываясь на года свои истлевшие, изгоревшие, когда впереди, как он сам выражается, «мурдыхается», нечто на осколок мечты похожее. То ли поздно, когда не исправить многого, то ли не очень.
Потекли мысли азбукой Морзе - то длинными штрихами, то краткими точками. Засвербило от них в мозгу, заныло в сердце. Зароились воспоминания - то о раннем детстве светлыми всполохами, то чернотой пьяного затмения наплывающими, то запахом сена и трав луговых, то перегаром одеколонным, жутким, как преисподняя.

То лица людей дивных, встречавшихся и встреченных, привидятся - полузабытых и вечно помнимых. Рожи бичевские вырисовываются, образинами своими содрогая память, и собственная - в их числе. Как с фотографии глядят из опойного прошлого и виновато, и в то же время с достоинством то ли ухарей, то ли юродивых. Хари, дескать, у нас эдакие не от расхристанности, а от того, что души от Христа и просим прощения за вины от вина происходящие не у властей и властителей, а у него, Спасителя, не явно, но душевно. И, презрев устои неустойные, ищем опору жизненную и потаенный смысл самого существования земного.

То река детства с балаболками да лилиями взыграет; сверкнет на солнце струями да омутами темными посередь лугов заливных; то река северная, шугой шелестящая в полуденных сумерках, ожжет, будто мерзостью стоградусной до самого нутра. То редкие веселья школьных вечеров вскружатся корявым танцем, то развеселье студенческих гулянок хмельем давно выветрившимся взвихрит ровное течение дум ...

Еще сравнением думы ошарашило: прошлое у всякого человека есть, если он простой жизнью жил, а не упал по молодости, головой ударившись о пень бамбука, и перезабыл всех родных и близких. Радостным светом озарено былое, хотя было в нем много тяжкого, начиная с рождения, и неладного: корь-свинка, первая любовь, запои долгие да тяжкие. И будущее в лучах дивного свечения представляется - хотя и там не легче: те же запои, если душа еще не устала от них; болезни – посерьезнее детских; старость и, наконец (не миновать никому) захлопнулась крышка гроба над головой жильца навечно. Но человек (кол на голове теши) все свое долдонит, что и в прошлом жил-был в благе, и в будущем столько всего хорошего – не счесть. Будто меж двух жерновов находится человече. Истирают-иссекают они плоть живую, потому и немощна она к дням оконечным. Но не страшно все это – почему? Наверное, потому, что душа свойства материальности не имеет. И все ей нипочем. Не терзают ее заусеницы жерновов, оттого и нежными да ласковыми жернова человеку чувствуются. Ласковые – но ведь жернова…

Не жизнь, а перекати-поле. Смешна и грустна, а оттого и дивна. Всего в ней навалом; и новогодняя ночь в отрезвителе, и любовь сна лишающая, и работа до одури, и хандра до изнеможения, и в лоб в ней и по лбу, и коньяк под соленый огурец, и «бормотень» под красную икру, и «деньги есть – гуляем, денег нет - тайга сидим»…

После такого бестолкового и бессмысленного предисловья пора и о деле вспомнить. Самое трудное в жизнеописании - начать. Потому и несуразны первые строки повествования. Но дальше (даст Бог) все чинно пойдет, как по маслу сыр покатится. Итак ...

Часть 1.
Пеньтюхов Петр Васильевич родился в 195... году в семье рабочей и беглого (из колхоза) крестьянина в далекой и холодной сибирской стороне, где (говорят) медведи ходят по улицам и грызутся с бродячими псами из-за помоешных сладостей. Люди там едят сырыми мясо да рыбу и моются от случая к случаю, поговваривая: «Как хорошо после бани первые четыре месяца». На самом деле жили Пеньтюховы не в чуме, как про них говорили в родных Василию Ершах, а в бараке, который по своим удобствам был на порядок цивилизованнее шкурного жилища. В баню ходили, как и все ершовское население, раз в неделю - по субботам. Маленького же Петеньку купали и вовсе почти каждый день.

Прирожденному сельчанину Василию Пеньтюхову не очень нравилось житье в холодных сибирских краях , тянуло домой. И совсем невмоготу стало ему после отпуска, проведенного в родных Ершах, где о трудоднях к тому времени лишь вспоминали, а зарплату получали, пусть и невеликую, в рублях. Друг Василия Ефим обзавелся мотоциклом, с которым возился сутками, чтоб завести колымагу своенравную. На какие только не шел ухищрения, чтоб в некий звездный час взревела она на всю округу, возвещая о своем пробуждении и пугая всё живое и сущее. Василий частенько присоединялся к другу в его технических изысках. В награду за помощь и участие Ефим предложил прокатиться Василию по деревне. К этому моменты друзья приголубили литровку самогонного зелья. Кто же после стольких мук и выпитого не вспомнит, что только басурманин не любит быстрой езды, а русскому человеку с ветерком прокатиться (пусть на погибель свою) милое дело. Взревело чудище двухколесное; рвануло вперед, норовя скинуть "ковбоя", как и положено доброму мустангу; отскочили две кумушки, праздно калякающие посередь улицы, в стороны, чтоб не придавило чудище оглашенное, и полетел Василий, как и положено, «тройкой-птицей» по улице Ершей.
Все бы ладно, но не сладил на повороте и на кучу щебня наехал. «Удила» из рук его вырвались, мотоцикл крутануло вокруг неожиданной преграды, взлетел Василий птицей-жабой и, выписав немыслимый крендель в воздухе, плавно приземлился на злосчастную кучу, пропахав носом невидимую колею. На что стало похоже его лицо после такого полета на «птице» - лучше, чем Петя не скажешь - на кочемыгу! .Что такое «кочемыга» - теперь и Вы знаете. Что удивительно, страсть к езде у Василия после кочемыжья кучи щебня не пропала, а наоборот, усилилось. Он даже возжелал иметь такой же мотоцикл, а для этого, не ожидая конца отпуска и заживления окочемыженного лица, быстренько отбыл в сибирскую сторону - «за длинным рублем», чтоб заработать денег и уже на следующий год рассекать по Ершам на собственном мотоцикле…

Через год Василий и в самом деле вернулся в Ерши насовсем и при деньгах. Петя уже год, как проживал там, у деда и бабушки. Оцинкованное же его корыто-ванна перешло «по наследству» младшему брату, народившемуся в канун Нового года. Родители Петьки знали, что к зиме их семейство увеличится, и, чтоб слегка разгрузить семейную свою «арбу», пристроили малого к своим старикам. Потому, когда в разгар весны заявились в Ерши «сибиряки», Петька уже был прирожденным ершовцем. Так же «окал» и коверкал слова на манер деда и бабушки, знал все деревенские новости и обо все имел свое суждение - что за ершовец, если не знает, что собаки Белка и Стрелка, запущенные в космос, куплены академиком Королевым в соседней деревне по тыще за голову - как корова. Насчет приезжих «сибиряков» тоже мог бы сказать: «нашатались, да еще и дите малое нагуляли». Младшего братишку и вовсе повелел поселить в хлевушок с поросенком; пускай (раз такой горластый уродился) и орет с ним на пару ...

С того первого своего распоряжения, бестолкового, но по детски «мудрого», что-то сдвинулось в мозгу его, включился в голове некий записывающий аппарат, на безмерную бобину которого стали накладываться разные события: были-небыли; мысли-помыслы; виденья-виденное. Память долгую обрел мальчуган. Она и подскажет в дальнейшем - что, где и когда …

Начинается Пеньтюховское летосчисление со сказки про медведя, которому старик лапу отрубил топором – так крепко тот спал, что и не расчухал, что лишился важной части тела. Голодно было деду. Примерно, как в перестройку допившемуся мужичонке-алкашу, забравшемуся ночью в свинарник и начавшему срезать с живой свиньи мясо. Принес обрубленную лапу старик домой, шкуру то ли содрал, то ли нет с конечности - о том в сказке сказано не было, в котел с водой опустил, чтоб сварить. Медведь, когда срок пришел, проснулся. Глядь, а лапы одной нет. Давай он орать сначала, как та свинья не сказочная из перестроечных времен. Но одумался - ором лапу не вернешь. Приладил вместо лапы корягу липовую и в деревню к дедушке пошкандыбал - вершить суд над дедом с бабкой за нанесенный ему ущерб. Идет мишка по лесу и напевает себе под нос: «Скрипи, нога, скрипи, липовая…. Все по селам спят, по деревням спят. Одна баба не спит, мою ногу варит...» И так вдохновенно баушка Петина произносила сей медвежий монолог, что казалось мальцу, будто это его баушка ту ногу варила. Так его поразила сказка, что и по сию пору забыть не может (уже давно Петр Васильич, а не Петька) интонации той сказки. Чувства помнятся, которые навеяла на него такая по сути простенькая небылица, но сдобренная словами таинственными и обстановкой деревенской.

Тогда же виделось это по-иному. И берлога представлялась в виде громадного ларя, стоящего в темных сенях. Старик сказочный обличье имел дедово, а баушка, соответственно, бабкино. Так и подмывало спросить их, как же они живы остались, когда их медведь в берлогу-ларь уволок и там сожрал. Но потом сообразил: крышку ларя баушка и одна подымает, а уж с дедом то и подавно осилят. Значит убежали от медведя, надули косолапого.

«А смогу ли я выбраться из берлоги, если медведь меня утащит?» - подумал и ответил себе: - «Наверное, нет. Я еще маленький».

Запретное всегда притягательно, и только великая сила может удержать не отведать его. За день до десятка раз подбирался Петька к ларю, пытаясь найти хоть какую-нибудь щелку, чтоб заглянуть в жуткое нутро его. Но щелей не было в том громоздком ящике. А крышку, если и удавалось чуть приподнять, то в темном чреве ларя разглядеть что-либо из-за кромешной темеси не удавалось.

Тогда, видимо, и зародилось в Петре Васильиче его незаурядное упрямство. Попал-таки малец в ларь. Табуретку приволок, лопатой крышку подпер и бухнулся в неизведанные потемки. А когда падал в свою первую в жизни преисподнюю, за лопату ногой зацепился. Выскользнула она из-под тяжести крышки, и оказался парнишка в самой что ни на есть берлоге. Без медведя, слава Богу. Темнота жутчайшая, пыль в рот-нос лезет. Хотел закричать, когда немного в себя пришел, но от страха да от пыли дыхание перехватило. Лишь дыхалка заработала вновь, не до крику стало. Чих напал до слез. Когда сил не осталось на чиханье, на хрюканье перешел, как если б не брат, а сам с поросенком прожил год целый.
Наконец все поуспокоилось. Мука, поднявшись невидимым смогом, осела. Петька привстал, в крышку ларя уперся. Та приподнялась, но зафиксировать её в этом положении, удержать малец не смог. Пыжился, пыхтел, кряхтел, даже дух несколько раз пустил - все бесполезно. И, то ль на беду, то ль во спасение, баушка мимо проходила. Хотел позвать ее Петрунька, но лишь звук какой-то поросячий издал: «…ушк-ка...» Обессилев вконец, осел, вздыбив задом мучное нутро склепа. Крышка хлопнула. Думал, выручит баушка, но та в иные чудеса да бредни верит. Ей лешак пригрезился. В избу кинулась.

- Дед, - орет - в ларь то лешак забрался и поросят туда стаскал...

Баушка с ухватом, дедко с поленом на борьбу с супостатом двинулись. Петька же, услыхав вопли баушкины, сперепугу поднялся во весь рост псевдолешачиный, крышку двинул с маху, башку в образовавшуюся щель сунул. Подвернуло тут ручонки крышкой тяжеленной, да и придавило лешачонка. Благо, успел протиснуть грудь в образовавшуюся щель, а то перешибло бы шею.

Дед с бабкой несмотря на обличье лешачье все-таки разглядели кровинушку, не успели потому применить орудья борьбы с поганым отродьем. Выволокли блудного внука из вражьего застенка. А тот и впрямь на домового похож: маленький, седой до белизны с головы до ног. Бороды только не хватает.

Баушка, раздев внучонка, палкой выбивала на улице муку из Петькииой одежды да приговаривала.

-От... Этой бы палкой да по хребту, чтоб не повадно... От... Это в кого такой уродился? Наверно, в деда. Сейчас по ларям лазит. А вырастет - по чужим домам пойдет шаромыжничать... Наказал Бог. За все грехи наши наказал...

Дед не ругался. Только посмеивался:.

-Ничо... Ничо... Внучок... Чужие сундуки нам - Пеньтюховым пошто? У нас и своих хватает…

Тут и «сибиряки» - родители с маленьким Васькой - приехали.

-Вот, братика тебе привезли из Сибири. Погляди какой. Нянькаться с ним будешь? - хвалилась мать сразу по приезду, показывая Петьке маленького брата.

- Лучше б девку привезли...

-А зачем девка то?

-На ней бы и женился, когда вырасту...

Потом сидели взрослые и пили вино: мужики - белое, бабы – красное. На улицу, когда стемнело, всем гамузом выползли, несмотря на весеннюю слякоть. Компанией к реке на зазеленевшие после схлынувшего половодья луга подались.

Тогда-то и определил место в свинарнике Васятке старший брат. И побежали денечки: лето весну торопя; зима, будто осени мстя за то, что дружна она с отголосками лета, называемого почему-то «бабьим», все отчетливее и ярче впечатываясь в память.

Первые дружки детства навечно вписались в ее уголки - не столько образами и виденьями, столько какими-то бестолковыми и кажущимися с высоты лет несуразными действиями. Разве можно как-нибудь объяснить драки с другом первейшим Коляном Лозовским, жившим в доме напротив. Гуляли Петя и Коля под пристальным надзором бабушек. Но настал день, когда старушкам стало недосуг, и представлена была мальчуганам полнейшая свобода. Они, хоть и малые, но русская душа в них, забубённая вольница которую разъедает от самого рождения и до последнего вздоха, вырвалась, взбрыкнула задними ногами, подобно сивому мерину, ужаленному шлеёй под хвост в самое расчувственное место, и начали малыши мутузить друг друга - по-мужицки, до кровавой сопли. Растащили их бабки по домам отмывать носы расквашенные да успокаивать.

На следующий день все повторилось. У Кольки под окном куча песка была. В ней и начали строить мальцы под приглядом болтающих бабок домики песчаные. Прямо бригада коммунистического труда. Целый Спитак построили из песка – без цемента и без головы. Бабки, видя такое увлеченье внучонков, про дела домашние вспомнили и «на минутку» поразбежались. Тут и случилось в отдельно взятой куче песка землетрясение, переросшее в междупацаний конфликт с элементами кулачного боя. Вновь разбитое носы, поцарапанные физиономии, причитанье бабок и «брэк» по домам.

Дома сидеть ни тому, ни другому не хотелось, и со следующего дня воцарился мир между мальцами. Не особо прочный, но до мордобоя дело больше не доходило. Со временем круг друзей расширился, и уже целой компанией шлялась мелкая шатья-братья по окрестным лесочкам, полям-лугам, речке и прудам.

Уже тогда зарождалась в Пете нечто, выделяющее его среди пацанвы. Несмотря на то, что чуть ли не раньше своих одногодков читать-писать выучился, в остальном такой «пенек» был – диво да и только. Его не били, не колотили - не заведено было такое в их «братве». Но постоянно такие каверзы ему подстраивали, что, наверное, стыдновато перед Петькой некоторым его дружкам ныне. Но кто же их осудит теперь, да и надо ли? То заставят кому-нибудь по подоконнику палкой постучать и убежать потом - если не трус, дескать, то давай... А он и рад. То подсунули стакан мочи - мол, со стола праздничного стащили пиво. Откуда ему знать, что не бывает оно соленым. Не умер. Да и с чего умереть, если по нынешним меркам целую «медицину» изобрели. Уринотерапия называется – «пей мочу и все пройдет». Тогда и слышать про то не слыхивали. Так что могут уринотерапевты ссылаться на Петькин опыт в потреблении урины - знатный хлопец вымахал. Только к питию слабоват оказался. Но медицина без побочных эффектов не бывает.

А то еще каверзу подстроили. Приноровились пацаны, что с девками уже по вечерам шлялись и «твисты-свисты» под гармошку да радиолу выписывали, забавляться по вечерам - кирпичом срез бревна у изб тереть. На улице скрябанье легкое. В избе же из-за резонанса такой звук, будто пилой двуручной угол подпиливают. Хозяева средь ночи вскакивают, мечутся из угла в угол, не понимая ничего. Под пол лезут сперва, потом уж на улицу идут. Охальники, к тому времени разбегаются или издали наблюдают за незадачливыми людьми, не понимающими ничего, в исподнем белье обшаривающими углы сначала в подполье, а после на улице в поисках надпила.

На следующий день, когда мелкота возле них вертится, о своих похождениях рассказывают-похваляются. И ладно бы только похвалялись. Так они среди бела дня Петьку послали угол потереть у одного мужика. Дочь у того раскрасавица, а с ними, пацанами, знаться не хочет. Училась на «отлично» Над уроками просиживала все дни и вечера, да еще и книг читала много. Но очень хотелось завлечь ее входящим в пору ухажерства ершовским кавалерам. Вот и стали охальничать по вечерам. Мужик разобрался в чем дело. Сам в молодости такими делами баловался. Подкараулил очередного «пильщика». И вдоль хребта одному из них поленом, говоря нынешним языком, «наехал».

«Пострадавший», конечно, обиделся шибко и сообразил Петьку подослать с кирпичом в отместку за ночной «отлуп». Инструмент подлый всучил мальцу, проинструктировал, что к чему. Да еще напутственное слово сказал: "Героем Советского Союза" будешь, мол, когда с «задания» вернешься. Кто откажется геройское звание заполучить. Только пристроился Петька к углу, а его будто с вечера еще там поджидали все с тем же поленом. Не шибко больно огрел мужичок Петьку - так пригладил малость, чтоб охотку хулиганничать отшибить. Но обидно – «геройское» звание кто же даст за такой «позор». Заревел бедолага от обиды. Домой побежал. А его отец мотоцикл чинил под окном и все видел. И то, что от полена недополучил Петька, то от родителя довеском ладным на задницу его легло....

Поближе к осени, когда дожди часто по целым дням не прекращались, когда лужи атласными заплатами легли на улицу деревенскую, новое приключение ожидало Петьку. Но тут ему только на свою простоту, что хуже многих из пороков, пенять следовало. Опять мальцам старшие собратья испытанье измыслили - кто дальше в лужу забредет. Лужа большая, грязная. Полезли в нее, конечно, все - кому не хочется отличиться и получить одобрение за геройство от «тятьков». Зашли в лужицу все, но одному лишь Петьке мысль пришла смелая и дерзкая.

- А я даже сесть могу... - И бух! задницей в мутельгу.
- Ну, ты, Петька, моряк...

Кому же не хочется такого геройского звания удостоиться, кто не мечтал о таком с самого раннего беспортошества. И пускай после целую неделю не выпускали на улицу «моремана», но «подвиг» сей навечно был занесен в историю ершовских «мореплаванй». До сих пор некоторым свидетелям того действа со смехом вспоминается Петькино ухарство. А сколько смелых идей зарождалось в неуемной уже тогда голове Пеньтюхова. Хорошо, что легко мог он от них отказаться.

Так и не построил Петька воздушный шар, чтоб однажды вознестись над Ершами и оглядеть дали речные-луговые, самобеглую коляску не смастерил - такую, какую местный умелец еще во времена Елизаветы сладил и которая поныне украшает местный музей в виде чертежей и рисунков. Еще многое не создано, не воплощено в жизнь, не обрело материального из того, что когда - либо мечтал сотворить Пеньтюхов. Одна странность во всех этих мечтах есть: летчиком и космонавтом в грезах своих Петька себя не видел, хотя именно в годы его детства совершил свой известный полет Гагарин, когда только безрукий-безногий да безголовый не мечтал глянуть на Землю из космических далей-высей или походить по кукурузным полям на Марсе. А вот ведь был, оказывается, такой - Пеньтюхов его фамилия. Земля она и есть Земля. Что на нее со стороны пялиться, когда ее под ногами ощущаешь, прилив сил ее чувствуешь. А что, не так разве? Не от картофельной же жрачки да прочей пайковости сила и свет в душах наших.