Чужие похороны

                Чужие похороны

                «...никогда не спрашивай      меня, по  ком   
                звонит колокол. Он звонит и по тебе.»

      -    Мам, зачем ты ходишь на чужие похороны? – спросил утром Димка, заталкивая в
 рюкзак спортивную форму и помогая себе  коленом.
      -  А что, прикажешь на свои ходить? – почти огрызнулась я в ответ. И правда, мог бы в
 двенадцать лет  не задавать подобных вопросов.
          Сын фыркнул – оценил двусмысленность фразы, - но хватки не ослабил:
-  Нет, правда, ты же эту тетю совсем не знала.
-  Ты не в курсе, мы были знакомы. Не очень близко, но... - и, чтобы прекратить
дискуссию, я резко сменила тему, - иди, ты в школу опоздаешь.
        Димка взглянул на часы, ахнул и в следующее мгновение вылетел за дверь, на бегу подтягивая
лямки рюкзака.
   
     В моём распоряжении был остаток утра, этакий лакомый довесок, вполне достаточный, чтобы не спеша выпить кофе с кроссвордом под рукой, привести себя в порядок... Правда, надо ещё цветы купить.
        Настроение было, в общем-то, не «похоронное». Димка в чём-то прав – с этой Альбиной, которую сегодня предстояло проводить в её последнюю эмиграцию, меня связывало то, что принято называть «шапочным знакомством». Когда-то разговорились в ожидании перед  приёмной очередного чиновника, где каждый норовит передать соседу свой, как он полагает, бесценный опыт «вживания» и «выживания» и выпытать у того маленькие хитрости, способные облегчить и скрасить первые шаги на «новой родине». Чем скуднее опыт, тем охотнее им делятся. Я была к тому времени почти старожилом, и с готовностью стала диктовать новой знакомой адреса, цены и фамилии. И даже вызвалась проводить её на следующий день по адресу, каллиграфически записанному ею на клочке бумаги, чтобы посмотреть предлагаемую квартиру. Район был мне знаком и соблазнял к тому же  фантастическим торговым центром, по которому можно было слоняться целый день и где  всегда что-то распродавалось «почти даром». 
      
        Альбина оказалась своеобразной собеседницей: когда мы расстались, я вдруг спохватилась, что  бойко общалась с ней около часа, и за это время  эскизно, пунктиром, но всё же обрисовала ей своё житьё-бытьё, о ней же не узнала абсолютно ничего. Хмыкнула про себя и перестала думать о временной попутчице, нырнув в вороха курток, трикотажа и прочих дамских радостей. Заготовленная заранее полоска бумаги с номером моего телефона осталась забытой в кармане. Своего же, как и своей квартиры, у Альбины пока не было.
       Больше никогда я  не вспоминала о мимолетном знакомстве. Впрочем, нет - один раз все-таки было. Я брела тогда не спеша по осеннему бульвару, вспахивая носами туфель вороха сухой листвы, и вдруг в такт шагам, на звуковом фоне тихого шороха сами собой возникли строчки: «Как обычно, над Бременом ветер отрывает плакаты от стен.» Это было впервые здесь, в Германии, когда казалось, что - всё, что уже никогда не сочинится ни строки, и на устах лежит большая и жирная сургучная печать. Я повторила эти слова вслух, чтобы убедиться в их реальности, а в ушах уже отчетливо зазвучало продолжение, словно побежала дорожка уличной рекламы. И я шевелила губами, не обращая внимания на редких встречных. Так и надиктовалось мне целое стихотворение, готовое, отшлифованное, словно нежданный подарок в целлофане. Теперь его требовалось срочно кому-то прочесть. Но кому? И так же внезапно, как минутами раньше стихи, вдруг всплыло в памяти лицо Альбины. Почему именно она – это я не понимала тогда, не понимаю и теперь. Во время нашего общения мы даже косвенно не задевали высоких материй, а вот поди ж ты – захотелось поделиться именно с ней. Только где же её найдешь, если я  и фамилии  не спросила; правда, можно было узнать у Ирины, которая могла сообщить всё и обо всех.
       Придя домой, я начала набирать Иркин номер, но ответа не было. Впрочем, будь она даже дома, дозвониться было бы проблематично: просто длинные гудки сменились бы короткими. Благие намерения иногда подобны спичкам: однажды вспыхнув, больше не зажигаются. Наутро мой порыв найти Альбину как-то сам собой погас.
    
        Никогда бы мне и в голову не пришло ехать на кладбище, даже если б я знала о печальном событии, но накануне позвонила та самая Ирина. Особая вибрация её голоса должна была меня насторожить, но я уже свыклась с тем, что Ира всегда кипела от общественных дел и любви к ближнему, чего, естественно, ожидала от всех остальных. Отсутствие подобного альтруизма у большей части своих соплеменников её не обескураживало, и каждый раз она наивно пыталась втянуть в свою орбиту новых единомышленников.
    -  Привет, подруга! – бодро выкрикнула Ирка. Таким тоном когда-то возвещали о предстоящем субботнике.
    -    Как жизнь, здоровье?  Завтра что делаешь?
        Легкомысленно объединив оба, как мне показалось, формальных вопроса, я ответила честно и кратко:
      -  Ничего.
           После этого последовал шквал, остановить который не было никакой возможности, пока он не выдохся сам собой.
           -   Ты Альбину знала? Высокая такая, рыжая, лохматая... Умерла позавчера. Завтра похороны, а она нелюдимая была, всё сама по себе, как та кошка – ну там в библиотеку, на концерт – это бывало,  а  близкой дружбы ни с кем из наших не водила, и её мало кто знает. Ты вообрази, как неладно получится, если на кладбище народу почти никого не будет – надо бы хоть из уважения проводить по-человечески. Конечно, две-три тётки придут, которым все равно, где языки чесать, но этого маловато. Вот обзваниваю всех хороших людей, чтобы «кворум» был. Так сможешь?      
         -   Постой, постой... – Я лихорадочно перелистывала память, даже пропустив комплимент насчет «хороших людей». – Кажется, я знаю, кто это – имя все же не на каждом шагу встречается. Да мы едва знакомы были. А отчего она...того...скончалась? Нестарая, вроде, женщина была?
         -    Сорок восемь неполных, да безносая в паспорт не смотрит – облюбовала жертву и в одночасье – хвать! Скоропостижно, в общем. Соседка утром обнаружила, у неё запасной ключ был. Ну, договорились?
         -     Бог с тобой, золотая рыбка, - согласилась я. – Да и повидаемся заодно.
         -   Вот этого не получится, - отвергла Ирина мои планы. – У меня деловая встреча в десять, давно  назначена, отменить не могу.  Мы с тобой уж как-нибудь  в другой раз.
          В этом вся Ирка. Но она добрая и весёлая, и я люблю её. А на похороны съезжу – пожертвую час-другой на святое дело.



            Возле дома я купила четыре осенних астры – две желтые и две лиловые - и вскоре уже входила в кладбищенские ворота. Нагретые в кулаке стебли стали влажными и скользкими.               
            Народу было и в самом деле немного: три старушки, двое мужчин за пятьдесят и еще две типичные кумушки неопределенного возраста – одна в спортивной вязаной шапочке с детским помпоном, другая – с полукруглым валиком на волосах. Концы валика венчали похожие на пуховки для пудры наушники. Обе были погружены в беседу и почти перебивали друг друга, взмахивая ручками. Обособленно сидела грустная девушка с черным шарфиком на коротких светлых волосах.  Рядом с ней я и примостилась.
       
            Внезапно заиграла музыка. Несколько минут тянулась и дрожала одна щемящая нота, и оборвалась она так резко, словно лопнула струна. Я успела заметить, как моя соседка передала служителю в черной ритуальной одежде какой-то листок, а в ответ на его замечание истово затрясла головой: «Нет, нет, пожалуйста, я не смогу! А там все ясно написано, прочитайте с листочка – и все.»
            Хроника жизни бедной Альбины заняла около странички. Служитель читал хорошо поставленным голосом, окрашивая скупую черно-белую графику фактов пастелью интонации.
            Незаметно для себя я отвлеклась, вспомнив почему-то, как много лет назад мы всей лабораторией хоронили Глеба, молодого обаятельного парня из группы механиков. Он погиб,  заступаясь за девчонку, которую в соседней квартире не поделили двое ухажеров. Глеб – рыцарь,  вот и полез на тех буянов, чтоб их урезонить. Но один из подонков, не разбираясь, всадил ему нож – да так, что попал в бедренную артерию. При таком ранении счет на минуты идет, а дружки его то ли в подпитии не сразу «Скорую» вызвали, то ли та приехала с опозданием, - только спасти уже не смогли: умер от потери крови. Девка та здоровехонька, одним фингалом отделалась, а парень ни за что пропал.            
             На похоронах  говорилось много разного, нужного и нет,  но не это запомнилось, а худенькая женщина, почти девочка, обессиленная, задыхающаяся от слез, которых уже почти не было, и двое цепляющихся за нее пацанов – не плачущих, а как-то не по-детски воющих.  И я – я ревела неудержимо и безостановочно, словно потеряла самого близкого человека, - так больно, так глубоко обожгло чужое горе. Но именно потому, что горе было чужое, слезы текли легко и освобожденно и давали в конце концов облегчение.
            (Когда спустя много лет я хоронила маму, горло было словно перехвачено петлей, и боль выжигала слезы прежде, чем они подступали к глазам.)
            Почему это вспомнилось сейчас? Я не оплакивала почти незнакомую Альбину, но печаль обволокла меня, как паутиной. И пощипывало глаза...
            Опомнилась я с досадой на себя, когда все потянулись на улицу.
            Потом все пошло быстро – два-три прощальных слова, исчезающий в глубине гроб и глухие удары комьев земли. Меня придвинуло к двум кумушкам, и я понадеялась услышать от них что-нибудь о бедной Альбине: о чем ещё могли они так искренне и горячо  говорить в этом месте скорби?  «Шапочка»  энергично затрясла помпоном и взяла  «пуховки» за руку.
          - Ну что вы, дорогая! Не убивайтесь так – добавьте желатин, и холодец застынет. Я вас уверяю, никто ничего не заметит.
           Положив свои астры, я резко повернулась и пошла к выходу. Больше мне у могилы делать было нечего.
           У самых ворот меня нагнала и удержала за локоть та самая печальная девушка. Она заметно смущалась, но  голос её  звучал довольно решительно.
           - Вы извините... Меня Оля зовут, я была соседкой Али и близкой подругой. У неё здесь больше  никого нет, вот я и решила после похорон помянуть её, ну как принято... Небольшим кругом, только те, кто и вправду о ней жалеют... Думала - человек десять, не больше. А тут посмотрела – вижу, что никому до неё и живой-то дела не было, а теперь – и подавно. Одна вы искренне огорченной выглядели, вот я и хочу вас позвать к себе, ненадолго. Помянем Алю вдвоем..., если вы, конечно, можете.
            Последнее она проговорила, заглядывая мне в глаза.
            Я колебалась. Ехать куда-то не входило в мои планы, но обижать симпатичную собеседницу не хотелось.
           -  Это далеко отсюда? – поинтересовалась я, вспомнив нашу с Альбиной совместную поездку. Отправляться в те края – значило  потратить целый день.
          -   Нет, что вы, - обрадовалась Оля, - совсем близко, за мостом. Три остановки на автобусе.
            Последниу слова отмели мои сомнения, и я согласилась. По дороге мы почти не разговаривали, но искоса разглядывали друг друга. Оля казалась слишком молодой для Алиной подруги, но здесь, на чужбине, бывали свои причины для завязывания дружеских уз. Возраст был как бы и ни при чем.
            Ехать было и в самом деле недалеко, и через десять минут Оля уже открывала дверь на третьем этаже аккуратного четырехэтажного дома, кивнув мне на соседнюю квартиру:
         -  Здесь Аля жила.
           Кадки с цветами и картины на  лестничной площадке настраивали на умиротворенный лад – здесь не  хотелось думать о смерти. Но что все-таки случилось с Альбиной?
           Оля сразу завела меня в гостиную, велев ни в коем случае не снимать обувь и вообще чувствовать себя свободно. Сама она метнулась на кухню, и, пока я осматривалась, выкатила тележку с приготовленными на скорую руку, но аппетитными на вид закусками, поставила на стол запотевшую бутылку, а еще через пару минут запахло свежим кофе. Шустрая девушка была эта Оля.
            Мы расположились у небольшого стола, выпили, как положено, не чокаясь,  сжевали по пирожку и я, наконец, решилась спросить:
           -  Как это все произошло? Я имею в виду Альбину – её смерть была, говорят, скоропостижной. Это что, инфаркт?
            Я не знала, готова ли Оля к разговору с незнакомым человеком, но ей, видимо, надо было выговориться, потому что она резко отодвинула тарелку, наклонилась ко мне так, что её зеленые глаза оказались на уровне моих, и начала тихим, чуть вздрагивающим голосом.
             - Аля – она такая своеобразная была, я её даже не всегда понимала. Называла себя фаталисткой: что, мол, предназначено тебе – то и будет. У неё уже здесь  аневризму обнаружили – она мне объясняла, да я не очень поняла, что это такое, но что серьезно – это точно. Словно бомбу в себе носишь с часовым механизмом, только час этот никому не известен. Ей советовали оперироваться, но Аля, когда узнала, что эта зараза у нее с рождения гнездится, только отмахнулась: «Сорок шесть лет с этим прожила, - так и ещё столько же протяну. А больше мне и не надо». Смеялась даже. Я её, конечно, понимала – ничего не болит, не мешает – чего же под нож ложиться? Хотя тревожно бывало временами...
         -  Мы с ней сразу как-то сблизились, хотя она мне в матери годилась. А, может быть, именно поэтому. Я, когда приехала, тыкалась, как слепой котенок – ничего и никого не знала. Так по маме тосковала, да и по всем своим – даже плакала по ночам.  И Аля одна, ни о ней кто-то печется, ни она о ком. Да еще, видно, невостребованный материнский инстинкт выхода искал – она ведь совсем одинока была. Вот мы и дополняли друг друга, как две половинки. Она меня морально очень поддерживала, очень. Даже потом, когда у меня все налаживаться начало, друзья появились, я только с ней обо всем говорить могла.
             Оля вздохнула, крутя в пальцах пустой фужер, потом снова налила себе и мне:
-   Помянем её – хороший она была человек.
            Оля замолчала надолго, и я тихо попросила:
        -  Расскажи мне об Але. Я там, на кладбище, как-то отвлеклась, о своем задумалась. Прослушала многое... Ты извини. .. 
         -  Разве ты её не знала? – Олины брови удивленно поднялись домиком. – Я думала, вы хорошо знакомы. ... Хотя правда, она о тебе не рассказывала...
         -   Мы познакомились давно, да мало общались,- быстро заговорила я, словно оправдываясь. Очень не хотелось мне вызвать Олино подозрение и вместе с ним новые вопросы. Но той, видно, важней было говорить самой; она согласно кивнула и предложила пересесть на диван. Мы удобно устроились рядышком; я прикрыла глаза и приготовилась слушать.
           Рассказ Оля начала с себя, но я не перебивала – чувствовала, что это - мостик, который должен привести меня в заповедную область – Альбинину жизнь. Рассеянно кивала в ожидании   главного для меня повествования.
               Довольно банальную историю Олиной прошлой жизни, вплоть до того момента, когда она,
пережившая первую в своей молодой жизни любовную драму вкупе с трагедией разлуки,
 нагруженная двумя чемоданами, рюкзаком, страхом и любопытством сошла на платформу немецкого вокзала, я прослушала вполуха. Потом – всё с большим сочувствием и пониманием. Как- никак,  сама бывала в похожем положении.
                Первые недели и даже месяцы прожила Ольга, как в угаре.  Ходила по учреждениям, хлопотала о курсах, потом ездила на занятия, подыскивала жилье. Многолюдье и суета общежития не заменяли домашнего тепла, но давали иллюзию защищенности и общности проблем. Тоска наваливалась только по ночам, когда предаваться ей уже не было сил.
            Получив, наконец, вожделенную собственную квартиру, Оля не обрадовалась, а сникла. Приходилось возвращаться в пустое жильё, для себя одной греть ужин. Поговорить было не с кем. Она включала телевизор, но пятерка по немецкому оказалась явно завышенной: из быстрого потока чужой речи ей с трудом удавалось вычленять отдельные слова. Смысл терялся или размывался. В разговоре же слова то выпрыгивали, словно чертики из табакерки, то уходили глубоко на дно и выудить их оттуда не было никакой возможности. Веселье стало сходить с неё, как сусальное золото с ёлочного ореха. Вечерами она звонила маме, получала порцию бодрящих сентенций, а потом долго всхлипывала, пока не засыпала.          
                В это самое время и познакомилась Ольга со своей соседкой. Сначала только представились друг другу, здоровались - общения не было. Но у Альбины глаз, видно, был наметан. Заметила она, что гложет  что-то  девчонку, и глаза у неё иногда красные.  Зашла раз под вечер, усадила на диван, обняла за плечи:
            -   Выкладывай, девушка, как на духу – что с тобой творится? Глядишь, в две головы что-нибудь и придумаем. Только вглубь горе не загоняй – это душу разрушает. Люди не зря исповеди придумали, и религия здесь ни при чем, так - символ, ритуал.  Оболочка, в которой всегда ядро отыщется. В общем, хоть из меня духовник никакой, но слушать я умею. Говори...   
            Тут Оля разревелась у неё на плече, да и выговорилась всласть. Так что сразу полегчало, да и беды вроде никакой не было. С тех пор стали они что ни день, то вместе чаевничать, а то и гулять по вечернему городу. Но прошло немало времени, пока однажды Аля вот так просто, даже без вопросов, сама взяла да и рассказала о себе, словно долг отдала.

               
             На этом месте Оля поднялась, взяла начатую пачку сигарет, пепельницу и вопросительно  посмотрела на меня. Я разрешающе кивнула – ради такого дела перетерплю дымовую завесу.

             Через несколько минут я поняла, как нужна была эта сигаретная пауза, настолько отлична была  Альбинина жизнь от услышанной только что истории.
             Ещё в начале их знакомства на невинный  вопрос, остались ли её родители в Москве, Аля коротко отрубила:
           -   Я детдомовская. – И, чтобы смягчить резкость, насмешливо продекламировала:
           -   Спасибо товарищу Сталину за наше счастливое детство, - после чего перевела разговор  на другие рельсы.
            Теперь же в безыскусном Олином пересказе проходила передо мной Судьба, и даже в таком двойном отражении рождала она уважение, сострадание, боль.
            Трехлетняя Аля попала в детдом после ареста родителей и долго ничего не знала об их судьбе.
            Через некоторое время, решив, как видно, что девочка «созрела» до такого рода осмысления, строгая тетя сообщила ей, что мама и папа были плохими, врагами народа, советской власти и самого товарища Сталина. И что она, Аля, должна о них забыть как можно скорее.
            Алечка насупилась. Большие портреты Сталина она видела везде, привыкла к ним и вместе с другими детьми читала на утреннике стихи о родном вожде. Что такое «народ» и «советская власть» она не знала, но хорошо запомнила, как мама читала ей совсем другие стихи, такие красивые и певучие, как они вместе в два голоса декламировали сказки Пушкина, а ещё как папа держал её в море на руках и весело кричал: «Плыви же, цыплёнок! Ну, смелее». Вода щекотала девочке живот, она хохотала и вовсю молотила руками и ногами, поднимая соленые брызги.
            И ещё она точно знала, что не «власть», а мама с папой сидели возле нее целую ночь, когда малышка металась в жару, подцепив непонятную болезнь, а потом температура спала, стало очень легко и приятно, и мама почему-то заплакала.
           Словом, если её любимые родители были против этой власти, то так ей, власти, и надо. К счастью, от робости не выпалила она всего этого строгой тёте в очках и тяжелом пиджаке, но
      уже в первом классе на какое-то обидное замечание девочка исступленно выкрикнула:
           -  Не врите, мама хорошая и папа тоже! Вы врёте, все врут!
            Неизвестно почему, но от нее отстали. 
            В остальном же воспитанница Альбина Серебрякова не доставляла хлопот воспитателям. Она была смышлённой, дисциплинированной, почти не болела, лишь не принимала участия ни в каких общих делах.  Дело у Али было только одно, главное дело её жизни: она ждала.
           Когда ей было десять, начали возвращаться  уцелевшие. Ей уже не терпелось повиснуть на шее у отца, зарыться лицом в мамины волосы, густые и пепельные, которые она не забыла за всю разлуку, но никто за ней не приезжал.
            А еще через два года детдомовке Але вручили справку о реабилитации ее родителей. Посмертно. Причина смерти называлась лаконично и туманно: «Несчастный случай». 
            Оказывается, с этой самой властью родители вовсе не враждовали. За что же она их так? И её..?  Уж лучше бы они боролись с ней, такой несправедливой, и погибли, как герои. Или не герои?.. Как в этом разобраться?
            Двое суток после получения известия девочка пролежала в постели, вытянувшись, как стрела. На оклики не реагировала, укрытая с головой. Её подергали и оставили в покое: пусть выплачется. Но Альбина не плакала. Через два дня она встала, с виду лишь чуть побледневшая и осунувшаяся, но это была уже совсем другая Аля. Стрела выбрала цель и  готовилась к полёту.
            Девочка отрезала косы, и, почуяв свободу, её, цвета темной меди волосы рванулись вверх тугими непослушными кольцами. По утрам она расчесывала их железным гребнем, морщась и закусывая губу, в течение дня же обходилась десятью пальцами. Она дорожила временем.
            Утратив свою главную мечту и заботу, Аля приняла какое-то недетское решение и начала конструировать свою жизнь по известному только ей плану. И чего ей это стоило, тоже знала только она.
            Обычная судьба детдомовцев – после семилетки одолеть ПТУ, (но только тех, кого не поглотила колония), редким, наиболее удачливым случалось поступить в техникум.  Альбине же разрешили окончить десятилетку, продолжая жить в доме. ( За это она должна была возиться с малышами – воспитательниц не хватало, что вовсе не было ей в тягость.) Но аттестата ей  было мало. Единственной воспитаннице за многие годы, Але удалось поступить в институт. Она поставила себя на одну доску с заласканными, сытыми «домашними» детьми, и многих даже смогла обойти, так как конкурс в тот год был немалый.
            Окрылённая удачей, Аля уже готовилась сменить койку в детдомовской спальне на  место в студенческом общежитии, но тут вмешалась директор дома Тамара Георгиевна Гулиева. Она всегда симпатизировала этой непохожей на других девочке,  даже собралась было удочерить её, но потом не смогла перешагнуть в себе невидимый барьер: память об умершей в эвакуации от пневмонии пятилетней дочери. Как будто ищет замену тому, что заменить невозможно... Однако, с чисто материнской заботой опекала она повзрослевшую Альбину, готовила исподволь к самостоятельной жизни,  а сейчас, протаранив не один кабинет  начальства,  добилась для бывшей воспитанницы комнаты в коммуналке, да еще по тем временам малонаселённой. И не где-то в Чертаново, а в самом центре Москвы.
           -  Хватит тебе по общагам мотаться, - сказала она, обняв смущенную Алю, - строй своё гнездо. А стипендии не хватит – устроишься по вечерам тут недалеко на курсах убирать, я уже договорилась.
            Она предусмотрела даже это.
      В новую жизнь Аля бросилась со всем жаром. Её рукам подавалось всё, за что она бралась, и скоро небольшая светлая комнатка расцвела уютом. И всё же главным было не это. Ещё в школе Альбина Серебрякова была самым частым посетителем соседней библиотеки. Она читала взахлёб, по ночам укрываясь с фонариком под одеялом, за что могло и влететь, но что это за огорчение! Зато  общение с героями  книг заменяло ей несуществующих близких людей. У нее была отменная память, и девочка запоминала огромное количество стихов, и не только на русском языке. Однажды она, протирая в коридоре полы, с упоением декламировала вполголоса на немецком ту самую балладу, которую слышала от мамы по-русски в то ранне, счастливое и украденное у неё время.
       „Wer reitet so sp;t durch Nacht und Wind“.
       Маруся Ушкова, старше на год и потому считавшая себя взрослой и мудрой, презрительно заметила:
     -  Как ты можешь учить этот язык, после всего, что они с нами сделали!
      Аля помолчала, шевельнула бровями. Потом ответила тихо и непривычно для нее размеренно:
    -  Моих родителей убили не немцы. Что ж теперь, и русский не учить?
     Маруся отшатнулась в таком ужасе, что даже рассказать об этом эпизоде никому не решилась. Снова судьба простерла над Алей свое крыло.


      Менялись времена. Тонкий ручеек доступного самиздата, к которому в последние годы жадно приникала Аля, постепенно превращался в широкую реку незнакомой прежде литературы. Она читала жадно еще и потому, что считала и себя  причастной к той людоедской эпохе; в книгах она искала разгадку своей судьбы. Катастрофически не хватало времени: приходилось опять прихватывать на чтение ночь. Только теперь не было нужды прятаться под одеялом.
            Альбина продолжала сноровко мастерить свою жизнь, лишь в сердечных делах ей всё не везло. Привыкшая жить в молодой дикой стае, Аля без труда сходилась с людьми, обрастала приятелями, но выбирать из всех одну близкую душу она не научилась. И любить одного - безоглядно, с сумасшедшинкой – тоже не могла. Не было у нее опыта семейного тихого счастья, с материнской, дочерней и просто женской любовью. Отнято это было без всякой вины, и хоть кому предъявляй иск, а – не вернешь.


             Годы мелькали, как дома за окном её утреннего трамвая. Уже позади был институт, и первая самостоятельная работа давала чувство самодостаточности. Что ж с того, что у неё нет семьи – зато Аля урывала от еды, чтобы сходить лишний раз в театр. Она не простаивала в очередях за колбасой, без которой могла обойтись, но бегала на все вечера «шестидесятников» в знаменитый Политехнический. И друзья-приятели любили собираться в её комнатушке за чаем с баранками, попеть да поговорить до сипоты в голосе. Те самые друзья, для которых она была своя в доску, сестра-подружка-подушка, но не более того.
            И снова Альбина чего-то ждала. Каких-то главных перемен, которые словно носились в воздухе и возвещались всеми её кумирами. Однако менялось мало и не туда. Явственно веяло холодком, и две соседки на коммунальной кухне шептались, подозрительно поглядывая в её сторону.
            Когда государственная машина, скрежеща всеми своими частями, развернулась, как стволы танков у Белого дома, Аля поверила в чудо. Ею овладела эйфория от предчувствия совершенно новой жизни.   Казалось, что это уже не оттепель, не задушенная пражская весна, которую она пережила как смерть близкого человека – нет, ширилось настоящее половодье. И все вокруг должны были испытывать то же самое, общая волна радости должна была равно накрыть их с головой. Но когда рассеялся дым демонстраций и митингов, стало ясно, что она ошибалась. Во всём. Напрасно она убеждала соседок на кухне, что надо потерпеть,  что дешёвая колбаса доставалась слишком дорогой ценой – её не понимали. Потом она сама перестала понимать и себя, и всё происходящее. Она не понимала, почему её продолжают обманывать безо всякой нужды, не понимала, почему двое ублюдков, приблизившись к ней на улице, грязно выругались и посоветовали убираться из их русского города. Это был её город! Ошарашивали толпы митингующих с портретами из давних лет рядом с разложенными открыто изданиями со свастикой на обложке. То ли она не поспевала за временем, то ли жизнь сползала куда-то вниз, словно ледник с вершины.
           В начале ноября Аля варила на кухне свой нехитрый обед, когда к стоящей рядом Нине Степановне обратилась другая соседка, тетя Шура.
        -  Ты, мать, не забыла, что завтра праздник? На митинг идтить надо. Я уж портреты в домкоме взяла. 
         -  А как же, пойдем, святое дело. Да мне уж свояк говорил, что скоро прижмут этих... дерьмократов ... и всё опять по-старому пойдет. Сильная личность придет, и жизнь наша наладится. Без разных сахаровых она слаще будет, -  тетка захихикала.
           Альбине захотелось закричать, налететь на этих двух дур, выплеснуть на них всю свою прошлую обиду и боль, но в следующее мгновение желание погасло, как гаснет лесной пожар, наткнувшись на стену встречного огня. Ей стало просто невыносимо скучно, и ещё она явственно поняла, что не хочет более находиться с этими женщинами вместе. В одной квартире. В одном городе. В одной стране. В этот миг родилось и созрело желание эмигрировать, которое прежде никогда не приходило в голову.

                Оля прервала свой рассказ, снова потянулась за сигаретой.
                -   Я вообще-то не много курю, - смущенно сказала она, - но сейчас разволновалась. Ты знаешь,    
                она   ведь рисовала очень здорово и стихи писала. Я, когда в последний раз у неё была,  картинку
 на   стене долго разглядывала. Так оказалось, что Аля сама перед отъездом её нарисовала. Так и     называется:  «Прощание». Там женская фигура в черном на берегу стоит, а в море корабль, полускрыт за волнами. То ли корабль с землей прощается, то ли человек с ним. Но здорово нарисовано, никогда б не подумала, что она сама написала.  И ещё картинки мне  показала, целую папку, самые разные: там и карандашные, такие, словно одними штрихами начерчено, и акварель, и гуашь. А потом сказала, что и стихи пишет. Надо же, какой талант! Я спрашиваю, печаталась ли она, а Алька даже рассердилась.
      -   Нет, - говорит, - незачем это. Столько великолепных стихов есть, зачем штамповать кустарщину! Хватит и без меня графоманов бумагу переводить. Но своим я почитать даю, мне не жалко. Хочешь, возьми, полистай. – И дает мне тетрадку, толстую, растрепанную такую. Я обидеть её побоялась и не сказала, что стихи с детства не люблю и не понимаю. По мне, так это выпендреж какой-то – мысли в рифму выражать. Взяла я тетрадь. А когда уже уходить собиралась, Аля меня задержала  и говорит:
      -  А хочешь, я тебе на стихах погадаю? Это без обмана, по себе знаю. – И книжку с полки берет.
      -   Вот я открою наугад, а ты скажи, какую строчку читать. Ну, давай попробуем.
         Я хоть и не верю в эти гадания, а все ж любопытно стало . Давай, - говорю, - справа такую-то строку. И Аля читает – я даже запомнила: « А в библии красный кленовый лист заложен на Песни Песней». Она подскочила:
      -  Это же Любовь, Олька! Такое неспроста. Гадаем дальше!.
        Во второй раз я слева в середке выбрала и снова слышу: «Я на пороге встретила его». Мне просто поплохело – надо же, одно к одному. Словно подслушали.  Альбинка  снова книжку открывает, а я уже не глядя сама пальцем ткнула: читай, мол. И что ты думаешь, выпадают мне такие слова: « А! Это снова ты. Не отроком влюбленным, но мужем...» У меня даже голова закружилась. Я ведь рассказала тебе, что мы с Игорем, парнем моим, расстались из-за того, что он за границу уехал, когда я об этом и не помышляла.  А Аля с лукавинкой такой говорит:
        -  Видишь, я всегда знала, что сладится у тебя с твоим Игорем. Ахматова не обманывает. Но теперь   все, больше трех раз нельзя. Ты завтра зайди, я тебе  что-то важное сообщить должна.
        -  Зачем же до завтра ждать, - загорелась я, - когда вот она я, тут. Скажи сейчас. – Но Аля только головой мотнула, мол, не сейчас. Сюрприз будет.

        Моя собеседница помолчала, а затем началась новая история, в которой уже не было места трауру по умершей подруге. Потому что назавтра Оля встретила Игоря.    На осенней ярмарке, где было  шумно и пестро,  все вокруг искрилось, вращалось и сладострастно жевало. Люльки каруселей проносились прямо над головой, и оглушительный визг подтверждал силу восторга. Крутились подбитые мишени в тире, и удачливые стрелки принимали заслуженные призы в виде огромных плюшевых зверей неизвестной породы.
         Почти оглохшая от гомона, Ольга притулилась к одному из ларьков и рассеянно читала надписи на развешанных в неисчислимом количестве пряничных сердечках. Впрочем, называть эти произведения кондитерского мастерства «сердечками» было бы преуменьшением – многие достигали  величины крупного блюда. Надписи были в основном любовными, такими же сладкими, как и выводившая их сахарная глазурь, и у нее снова защемило внутри. Оля резко отвернулась, собираясь покинуть это чужое веселье, и почти уткнулась лицом в чью-то куртку.
   - Ты?! Это ты?..
   Она подняла голову и окаменела. Игорь стоял перед ней так, словно они и не распрощались на том злощастном продрогшем углу возле ее дома. Даже куртка была та же самая.
   Оба были почти одинаково ошарашены встречей, хотя Оля и могла бы ожидать подобное – она, как никак, знала, в какой стране живет Игорь. Тот же, похоже, вообще усомнился в своем рассудке.
           -  Ты что, живешь в этом городе? – она не могла представить, что за столько времени встретила его впервые.
         -   Нет, - как-то заторможенно мотнул парень головой, - я в Гамбурге живу, сюда как бы на
  экскурсию приехал, погулять. А ты что же, в турпоездке?
           -   Никак нет, я-то как раз тут живу. – И она расхохоталась, глядя в его милое и такое глупое в этот момент лицо.
          -  Какой же я был идиот! Идиот и подлец – почему я боялся все тебе рассказать? Но я же и подумать не мог, что ты тоже... что уедешь... что своих бросишь... Ляленька – он назвал ее таким уютным домашним именем, - ты мне так часто снишься. Я так и не свыкся с мыслью, что тебя потерял. А ты... одна здесь?
         -  Ну да, я же сказала, все мои остались дома.
         -  Я не о том...  Ты... у тебя кто-то появился... в смысле, друг?
         Оля повела головой едва заметно и вымолвила просто, даже слишком просто для такого случая:
        -  Я тебя люблю.
      
             Бурные и сумбурные первые минуты встречи постепенно перетекли в спокойный и рассудительный разговор, так, словно и не было долгого расставания. Они договорились пожениться в ближайшее время, после чего Ольга должна была переехать к мужу в Гамбург, где он обещал ей помочь с поступлением на хорошие курсы, а то и в университет.
             Проводив Игоря на поздний автобус, Ольга неслась на всех парах домой, распираемая фантастической новостью о сбывшемся гадании. Не заходя к себе, она яростно надавила на кнопку звонка подруги. За дверью было тихо. Удивленная и разочарованная, Оля пошла к себе и рухнула в постель, но спать не могла и уже в полночь набрала знакомый номер телефона. Послышались частые гудки. И еще раз. И еще...  В конце концов, она уснула.
             Наутро, чуть открыв глаза, она потянулась к телефону. И снова эти гудки. – Неправильно трубка лежит, - догадалась, наконец, Оля, и в одном халатике выскочила на лестничную площадку. На звонок никто не вышел. Только тогда вспомнила она о запасном ключе, данном ей когда-то «на всякий случай». Вдруг свой потеряется или забудется дома.
            Со страхом, уже предчувствуя беду, открыла Оля дверь соседней квартиры. Альбина лежала на полу, рядом с ней на витом шнуре болталась трубка оглохшего телефона. В ужасе, задыхаясь от рыданий,  девушка ринулась к соседям снизу, те вызвали неотложку, хотя смерть была очевидна, полицию. Альбину увезли. Покидая в последний раз квартиру, уже ставшую ей родной, Оля почти машинально взяла папку с Алиными рисунками – ей было жутко от мысли, что какие-то чужие люди просто выкинут ее, как ворох грязной бумаги.
   
             Мне хотелось рассмотреть картинки, но в этот момент зазвонил телефон.
       -   Игорь, - выдохнула Оля и схватила трубку. Ни о чем другом она уже думать не могла. Но звонил кто-то другой. Сияние погасло на ее лице и голос зазвучал растерянно и с запинками:
       -   Ja, das stimmt. Aber wer sind sie? Ich habe von ihnen nie geh;rt. (Да, но кто вы? Я никогда о вас не слышала.)  Ja, klar... Aber... wissen sie ... Frau Serebrjakova... Frau Albina...sie ist gestorben und wurde heute beerdigt. (Да, понятно...Но, знаете, фрау Серебрякова...фрау Альбина...она умерла, сегодня ее похоронили). Дальше Оля не произносила ни слова, но машинально кивала головой, словно ее могли увидеть. Потом коротко сказала:
        -  Bitte, kommen sie. Ich warte. (Пожалуйста, приходите. Я жду.)
           Повернувшись ко мне,  моя новая знакомая взглянула с очень грустной улыбкой:
         -  По-видимому, звонил Алин «сюрприз». Вот она скрытная какая, столько времени молчала, а у нее, оказывается, роман с местным немцем, и серьезный. Они даже съезжаться собирались, он пришел к ней в условленное время, чтоб кой-какие вещи забрать, а дома никого. И дозвониться никак не мог. А ему Аля обо мне упоминала, что мол подруга в соседней квартире живет, он фамилию и запомнил. Потом по телефонной книге мой номер нашел. Хочет сейчас подойти, чтоб все подробно узнать. Расстроился – жуть, чуть не рыдал в трубку. Ну, что я ему скажу?.. Я и по-немецки ещё не очень.
         Мне пора было уходить, и я засобиралась. Уже стоя перед дверью, неуверенно попросила:
        -  А можно мне Альбинины стихи почитать? Я быстро верну.
        Оля метнулась в комнату и, вернувшись, протянула мне разбухшую общую тетрадь в синей клеенчатой обложке :
       -  Возьмите. А, если понравится, можете себе оставить на память. Я ведь уже сказала, что стихи не очень...  У меня от Али ее рисунки остались.

         Вечером, когда все улеглись, я устроилась на кухне с синей тетрадкой. Похоже, что Альбина писала не очень много, в тетради собралось написанное за долгие годы. Иногда между стихами мелькали короткие записи вроде дневниковых. Да это и был скорее дневник. Отдельные цельные стихотворения  перемежались отрывочными четверостишиями, иногда, впрочем, вполне  законченными. Я читала, вскакивала с места, возбужденно ходила по кухне, снова садилась к столу. Нет, не высокое литературное мастерство привело меня в такое волнение – на него я скоро перестала обращать внимание, рядом с удачными строчками попадались и совсем беспомощные – но Альбинины стихи непостижимо, прости мистически напоминали мои. Интонацией, тканью, своим дыханием, даже звукописью. Мы, наблюдая жизнь с таких разных ракурсов, воспринимали ее почти одинаково и реагировали в унисон. Словно в книге плакали и смеялись на тех же самых местах.
                Там, где остро белеет надрез на стволе,
                Где костер догоревший дымится,
                Я губами прильну к золотистой струе
                Горьковатой и клейкой живицы.
Это из ранних. И чуть дальше:
                Пока долготерпенья
                Еще не пробил час,
                Рябиновым вареньем
                Октябрь врачует нас.
      
           Такое ведь и у меня было: о горькой сладости рябины, обожженной морозом. Я обязательно расскажу ей... О боже, кому? – спохватывалась я в следующий момент.  Как же так, Аля-Альбина, как получилось, что ты говорила моими словами, или это я словно повторяла тебя? И это было так синхронно, словно мы  заглядывали в тетрадь друг другу через плечо. Где ты была раньше, почему нас, едва соприкоснув, снова развело в разные стороны? Как не хватало мне здесь такой близкой, такой родной души, а она ходила по тем же улицам, заходила в те же магазины. Почему, Аля?! Почему я потеряла тебя, даже не успев найти, или наоборот, нашла, уже потеряв?
               
                Ты думаешь горько, что хвастаться нечем,
                Что ты не избег суеты,
                Что путь твой негромкий ничем не увенчан,
                И грустно карманы пусты.
                Лишь позже постигнешь, что ныне и присно
                Твой жребий не слишком суров,
                Коль нет у тебя неоплаченных истин
                И невозвращенных долгов.
         
         Наверно, я бы что-то исправила в этих строчках, но – все-таки жаль, что их написала не я.
    И о своем детдомовском детстве – так коротко и емко.
               

                Появившись на свет, я уже рисковала,
                Не настроившись с жизнью играть в поддавки.
                Я училась не слышать, как злость окликала
                И у самого горла не видеть клыки.
       
      И вдруг – так щемяще:
               
                Девочка с куклой. Кудрявая стружка
                Легких волос отливает, как медь.
                Дай подержать твою дочку, девчушка -
                Я ей хочу колыбельную спеть.
          
     Что это было: тоска по своему, украденному у нее детству или по так и не дарованному ей  материнству?     Теперь я уже этого не узнаю.
               В самом конце шли неоконченные, с пробелами стихи, и я почти бессознательно, интуитивно    вписала    отсутствующие слова.
               
                Разве  я в жизни теряла не много,
                Птицей подбитой не падала вниз,
                Если и вправду стоит у порога
                Новая неотвратимая жизнь.
                Будет оправдано долготерпенье,
                Неутолённые ночи в золе.
                Обетованно твоё появленье
                С первого дня моего на земле.
          
     Видно, это о том самом немце, который звонил Оле. Пережив столько горя, Аля не вынесла счастья. В этом тоже был какой-то неясный мне смысл.
     Высланные на кухню за громкость часы стали отсчитывать двенадцать, и бой их падал в  плотной тишине тяжело и гулко. Как удары колокола.