Я не решался тебе сказать

                Я не решался тебе сказать

       
             Веселая и ласковая девочка, Аня была любимицей в семье. Старшие сёстры баловали, о родителях и говорить нечего. Благодаря отцу, даже в годы сплошного дефицита на столе была не только колбаса, ставшая в то время символом сытости и благополучия.
           Аня была смышлённой, но с ленцой, звезд с неба не хватала, зато по земле  ступала уверенно. Может быть, именно лень мешала ей задумываться над тем, что творилось вокруг. Зачем ломать голову, если жизнь и так ей благоволит: с учебой худо-бедно ладится, к праздникам всегда обновы есть, да и мальчики вниманием не обделяют.
           Поступать в институт Ане не захотелось, школьная зубрежка навязла в зубах. Она окончила техникум, устроилась на непыльную и симпатичную работу и стала всерьёз подумывать об устройстве личного счастья.
           Старшая сестра Надя уже выскочила замуж и успела разродиться двойней. Они с мужем работали в небольшой фирме, а мать с отцом, они же по совместительству - дед с бабкой - теперь разрывались между своей работой и пестованием близнецов, которых молодые родители охотно и безбоязненно им подкидывали. Аню пока к воспитанию  привлекали не часто, и она, хотя и обожала тетешкаться с малышами, в обиде не была.
           Средняя, Вика, отбыла учиться в «ближнее зарубежье», и ей периодически приходилось посылать деньги. Считалось, что это достойное вложение капитала, которого, к слову сказать, почитай что уже и не было. Анюта захандрила. На работе всех отправили в продолжительный отпуск, естественно, за свой счет. Свободное время, которого когда-то так не хватало, оказалось вдруг лишним: в самом деле, что толку бродить по магазинам и разглядывать модные новинки, если купить их все равно не на что?  Мазохизм какой-то...
            Крах поджидал ее и на личном фронте. Её Женя, такой свой, такой близкий, вдруг резко изменился: стал рассеянным, неохотно отвечал на ласки, звонил все реже.  Анна терялась в догадках. Что соперницей здесь не пахло, она чувствовала своей женской интуицией, но причины постичь не могла. И это в то время, когда она уже втайне придумывала фасон свадебного платья, когда желание свить свое собственное гнездо стало почти навязчивой идеей. Внезапно ей показалось, что она беременна. Аня ходила, как сомнабула, почти не реагируя на окружающих, но никому ничего не говорила. Не звонила и Жене – взыграла гордость. Мать, обеспокоенная бледностью любимицы, советовала витамины. Когда тревога оказалась  ложной, облегчение даже смягчило боль, ибо менее всего видела себя Анюта в роли матери-одиночки, или «одноночки», как острили тогда.  И тут Женя внезапно позвонил и даже пригласил ее в ресторан, в ее любимый «Пекин».
      Он снова был так же нежен, как и прежде, и Аня даже пожалела, что не может поразить его известием о предстоящем отцовстве. Отцовства не предвиделось – пока. Они пили сладкое шампанское, и огонек свечки вздрагивал от дыхания. Анюта, размягченная, уже готова была сказать другу, что мечтает об их общем малыше, и как можно скорее, но Женя вдруг взял её руки в свои, с тонкими, почти женскими пальцами, тихо сдавил, заглянул в глаза виновато и сочувственно, и без всякого предисловия сообщил, что уезжает в длительную командировку в Америку. И что-то там о блестящих перспектиавх, которые его ожидают. Ане показалось, что она слишком много выпила: стало жарко и зал ресторана начал медленно поворачиваться перед глазами. Наверно, она побледнела, и Женя обеспокоенно смотрел на неё и гладил по щеке, на которой уже блестел мокрый след с черным потеком от туши.
     - А как же я? – еле вымолвила Аня, всё еще надеясь, что она чего-то недопоняла.
           Он отвел глаза, чуть заметно повел плечом.
           - Я буду тебя ждать, сказала она наконец, пересилив замешательство. Не волнуйся, я буду ждать.
               Но Женя почему-то отрицательно мотнул головой: «Не надо. Считай себя свободной».
      Потом довольно скоро увел её из ресторана и отвез домой. Зайти отказался, сославшись на занятость, несмотря на робкие просьбы,  но обнял и поцеловал так, что у Ани защекотало в животе, как это бывало когда-то, в самом начале.
             Ехать в аэропорт он тоже запретил ей, и довольно жестко – незачем. Писать, правда,  обещал. Аня приготовилась ждать.

            Прошла неделя, другая, месяц. Писем не было, не было и звонков, Аня же не знала ни адреса своего возлюбленного, ни его номера телефона. Ей известно было только, что он живет в Сан-Франциско, чего, разумеется, недостаточно, чтоб найти человека.
            Идти к Жениным родителям за информацией Анюте очень не хотелось, хоть и была она вхожа в дом, и были там с ней приветливы, но мнительной девочке казалось, что не совсем она желанна, не такой видели в семье избранницу единственного сына. Но не лучшим решением был и звонок: ей могли ответить вежливо-неопределенно и повесить трубку, а тогда все пути будут отрезаны.
            Выхода не было, и, когда почтовый ящик в очередной раз оказался наполнен только бесплатной рекламой, она купила очень красивый букет для его матери и пошла по знакомому адресу. Аню встретили даже приветливей, чем раньше, горячо поблагодарили за цветы, хоть и не без упрека: «Зачем тратилась?», но во взглядах мелькало удивление. Отказаться от чая Анюте не удалось, и только сидя за накрытым столом и ковыряя ложечкой в домашнем пироге, она отважилась спросить:
            -  А когда Женя приедет? Он мне совсем не пишет и не звонит. Как его командировка?
            Ответом было быстрое переглядывание. И длительное молчание, от которого у Ани заныло внутри и съеденный пирог словно поднялся к самому горлу.
            Наконец, отец нарушил тишину.
            - Мы и не знали, что Жека тебе ничего не рассказал. Видимо, он трусом оказался, жаль. Не по-мужски повел себя наш сын.  Какая такая командировка? Женя насовсем эмигрировал, у нас в Америке родня, очень обеспеченная, ему там хорошо соломки подстелили. Он уже и работает, и жильем обеспечен, а здесь что ему светило? Шиш! А что не пишет, засранец, то и времени, видно, нет лишнего, да ты не расстраивайся, напишет еще. Может, и сам все объяснит. Только ты зря не надейся, назад он уже не вернется. Разве что в качестве гостя, семью навестить.
            Альберт Михайлович говорил осуждающие слова, но интонация его голоса совсем не соответствовала смыслу. Зато Мария Юльевна молчала и отводила глаза. Узнав об Анином вынужденном бездельи, она поскучнела еще больше.
            Когда Аня встала из-за стола, её не удерживали. Торопливо, чтобы избежать вежливой помощи, она натянула пальто,  простилась и выскочила из дома, застегиваясь на ходу и тихо поскуливая по-щенячьи, что всегда было у нее признаком сильной обиды и жалости к себе.
      Только на улице девочка почувствовала что-то в кулаке и разжала ладонь. Это сунула ей в дверях Женина мама, но она в запале и не среагировала. Боже, неужели деньги? Но нет, то была записка с адресом, быстро накарябаным карандашом.
      Смяв бумажку в комок, Анюта резко отбросила его, шагнула вперед, но потом, почти бессознательно, вернулась, подняла записку, разгладила и сунула в карман.
            Именно этим вечером мама вдруг поинтересовалась, куда подевался Женёк,  которому она явно симпатизировала. И тут Аня впервые разрыдалась и, между всхлипами, рассказала о событиях последнего времени, не утаив и услышанную сегодня новость.
  -   Почему в Америку?- давилась она рыданиями, кто его там ждет? Какая-то незнакомая родня, а тут я, я...,-  она всхлипывала все горше.
-   Что ж, туда уже довольно много знакомых уехало – неожиданно спокойно ответила мать. – Широкая  еврейская эмиграция .         
     Аня опешила.
         -    Ну, а Женя тут при чем? Они же русские, как и мы.
          Мама усмехнулась.
                -   Как фамилия твоего Евгения?
- Заславский, - почти возмущенно ответила девочка. – Нормальная русская фамилия.
     ( Анечке очень нравилась Женина фамилия, что-то вроде «славный» или «за славой», и она втайне примеряла ее на себя, разрабатывая свою, возможно, новую подпись: сначала строчная буква «а», но крупно, двойная завитушка «з», и асл с убегающим вниз и влево росчерком, словно собачка поджала хвостик. Этот поджатый хвостик нравился ей больше всего.)
   Мама уже открыто рассмеялась.
         -  Вот тут ты здорово заблуждаешься.
              Это был нокаут. Анна сидела совершенно потерянная – слишком много свалилось на неё за один день. При этом предполагающееся еврейство Жени словно замутнило что-то в его образе. Совсем чуть-чуть. Вспыхнув, Аня стала лихорадочно припоминать, не говорила ли она в разговорах с ним чего-нибудь обидного на эту тему. Ну, не со зла, конечно, а ненароком. Вроде бы, нет,  да и он бы среагировал, оскорбился. Хотя, сам виноват – нечего было скрывать. Аня искала себе оправдание     « на всякий случай». Говорила – не говорила?
- Как же я сама не поняла, - заговорила она, слегка оправившись от потрясения, - он же
всегда какой-то не наш был, все недоволен, свободы какой-то хотел. Мне, то есть нам, -поправилась она, - свободы всегда хватало. С кашей ее, что ли, есть?
Она не могла и помыслить, что ещё ждало её.
         
           Женщины  довольно долго сидели молча, каждая со своими мыслями. Потом старшая подняла на  дочь глаза, серьезные, но и чуть с лукавинкой и задумчиво произнесла:
          - А не поехать ли и тебе, доченька,  на поиски счастья?  Мы уж как-то прокантуемся, а тебе жизнь устраивать надо. Америка-то нам не светит, для этого нужно там родных иметь, а у нас, как говорят, «вашему забору троюродный плетень», и тот не отыщется. А поезжай-ка ты в Германию, тоже дело неплохое и вполне реальное. Говорят, кто поехал – не  жалеют. Переезжай в Европу, устроишься там. Глядишь, и в личном плане наладится - ты у нас девочка видная, бойкая. Другой отыщется.
           Аня считала, что больше сразить её уже нечем, но маму свою, видимо, недооценивала.
         -   А я-то тут при чем? Меня кто пустит в эту ихнюю Германию? – только этот вопрос озадачил её.  Сама мысль отправиться в центр Европы казалась хоть и пугающей,  но  забавной.
               В мамином взгляде снова загорелась хитринка.
       - А ты вспомни-ка, как зовут твою черниговскую бабушку.
             - Ну, баба Люся. И что?
             - Так это «домашнее» имя. А полностью она Елизавета Марковна, урожденная Баумштамм. В переводе - «ствол дерева». То есть, основательница рода. Чистокровная еврейка, между прочим. А по еврейским законам и мы с тобой к ним же относимся. Это она по мужу Коваленко – знакомая тебе фамилия.
         К бабе Люсе Аню с сестрами когда-то отправляли на все лето «на фрукты», потом они стали скучать в маленьком городе, поменяли маршрут на Сочи или турпоходы с друзьями. Общение с бабушкой ограничивалось звонками и перепиской, которую вела, в основном, мама.      
    -  Ты шутишь, - обалдело пролепетала Аня. – Я, Анна Николаевна Журавлева – еврейка? Нонсенс какой-то. Так не бывает.
            Мамино лицо стало серьезным и даже строгим.
     -      Ну, папа-то у тебя – русский, да и я, – тут она совсем слегка, на секунду запнулась, - и я по своему отцу – русская, так что с этой стороны все верно. К тому же, раньше такое время было –  всех, кого могли, русскими записывали. Для их блага.
- Но почему? – пробормотала Аня, хотя все уже прекрасно понимала.
         -  А чтоб ты могла такие детские вопросы задавать, - с иронией ответила мама, но продолжила :
- Хотели, чтоб дети в институты поступили, работу нашли хорошую. Вот тебе, кстати, кое-что о свободе. А теперь всё по-иному повернулось. Отрекаться же от своих корней  вовсе негоже. Да разве ты, - она вдруг пристально посмотрела на девочку, - ты у бабушки не замечала ни особого выговора, ни ее характерной внешности?
- Н-не знаю, - протянула Аня, может, и замечала, да я никогда не задумывалась...
- Ну, конечно, - мама выпрямилась так резко, что соскользнул наброшенный на спинку стула халат. – Конечно, задумываться мы вообще не привыкли. Мыслительный процесс не входил в разряд необходимых. Шагали на митинги – работали ноги, голосовали на собраниях –  шли в ход руки, лозунги выкрикивали – трудилась  глотка, а выше, то есть до мозга дело не доходило. Даже песни горланили, не задумываясь – было б громко да весело...
Она говорила с таким непривычным напором, с такой глубинной горечью, что дочь опешила – она не узнавала свою спокойную, «домашнюю» маму, хлопочущую у плиты или сидящую в кресле с вязанием в этой посуровевшей, почти гневной женщине.
- Впрочем, - в голосе словно звякнула льдинка еле приметного сарказма, - с песнями это бывало и прежде. Я сама только недавно осознала – и содрогнулась, что все залихватски, да с каким еще пафосом воспевали коварное бандитское убийство, подлое убийство беззащитного невинного существа. Пели во всю мощь голоса и – не задумывались.
- Ты о чем, – чуть растерялась Аня, - о революционных, что ли? Так их уже не поют.
- Ну, это особая статья, а я сейчас о другом – про Стеньку с княжной знаешь песню? Конечно, знаешь, сама ее поешь. Что это, не про убийство? А уж восторг...
- Да, наверно, - растерянно проговорила Анюта, но ведь это такая песня – всю душу выворачивает. Сколько лет ее поют – и не приедается.
-  Выворачивает, да не на ту сторону, - устало как-то ответила мать, словно истратив все силы на внезапную вспышку, - да бог с ней, с песней, просто вспомнилось почему-то.
Ты подумай лучше над моими словами, а я для верности бабушкину метрику затребую.
  Полночи проворочалась Аня без сна. И всплыла вдруг картинка из, казалось, начисто забытого. Она, румяная семиклассница, похваляется перед родителями после школьного вечера:
- Меня наперебой Вовка с Игорехой приглашали. На все танцы. И еще один жид из старшего класса!
- Что? Что такое?! – Отец, побагровев, приподнялся со стула? – Какие слова ты себе
позволяешь?
Девочка испуганно отшатнулась – ей показалось, что он хочет ее ударить.
        -     Да я же ничего плохого... Просто не знаю его имени... Евреем называть, что ли? Слово какое-то... И у нас все ребята так говорят...
 -    Кто так говорит, такие тебе не друзья, а от тебя чтоб я этой гнусности не слышал!
Уже засыпая в тот день, услышала Аня шепот родителей за стеной:
-     Расскажи ты ей, наконец, – это отец. И неразборчивый ответ мамы.
     Решив  выпытать, что же такое от нее скрывают, девочка наутро начисто забыла подслушанный разговор и вспомнила о нем только сегодня, столько лет спустя.

 Назавтра мама приветствовала ее словами:
      -   Ты пока свободна, времени зря не теряй – съезди в посольство за анкетами.
       Однако дочь отрицательно мотнула головой. У нее созрел другой план.
          
   
     Очередь в кассу была небольшой, и довольно скоро Аня отошла от окошка, сжимая в руке полоску билета. Дома она быстро побросала в чемодан  вещи, потом,  спохватившись, снова выскочила на улицу. Магазины располагались в соседнем квартале, и, после долгих раздумий, она выбрала тонкий, но теплый шарф из козьей шерсти и очень красивый комплект для кухни: яркий передник и такие же прихватки для кастрюль. Большая коробка конфет казалась тоже не лишней.
      Вернувшись с работы, мама едва не споткнулась о стоящий посреди комнаты чемодан и вопросительно поглядела на дочь.
    - Ты что же, уже в Германию собралась? Но это не так скоро делается, еще побегать придётся. Так что рано пакуешься.
     - Нет, конечно, - рассмеялась Аня, - я не в Германию, я к бабушке хочу съездить.
     Непонятно, было ли сообщение дочери полной неожиданностью, или она чего-то подобного могла ожидать – ведь знала свою девочку не первый год, но мама, помолчав какое-то время, согласно кивнула головой:
    - А что ж, поезжай. Вон её сколько не видала, пусть бабушка порадуется на свою любимицу. А я ей заодно продуктов передам – на пенсию её не разгуляешься, я с оказией всегда посылаю. Так что не обессудь, придется тебе потаскать.
     Анины подарки мама одобрила, но добавила, кроме продуктов, темно-синюю шерстяную кофту и симпатичный халатик – такой и как летнее платье сойдет. Чемодан оказался набит до отказа, и Ане пришлось придавить крышку коленом, чтоб его закрыть. Но зато всё туда уместилось, и кроме чемодана, была у нее только маленькая черная сумочка, её любимая.
   
     Желая сделать сюрприз, Аня не предупредила о своем приезде, и теперь шла, сгибаясь от тяжести, и мечтала, чтобы бабушка оказалась дома. В это время дня – слегка за полдень – она могла уйти на рынок или куда-нибудь ещё. Тогда придется сидеть у подъезда, а того и гляди пойдет дождь. Но ей повезло.
     Дверь открылась так быстро, словно за ней только и поджидали звонка, и бабушка, уже слегка позабытая, но все такая же своя, родная шагнула навстречу. Мгновение она растерянно глядела на гостью, потом тихо охнув, как всхлипнув, притянула Аню к себе.
    - Боже мой, Анюточка! Ты приехала! Что-то случилось? Что с мамой? – она сыпала вопросами и умоляюще глядела на девочку, словно прося не сообщать ничего дурного.
   -  Нет же, бабуль, - рассмеялась Аня, обнимая старушку свободной рукой, - у нас всё в порядке; я просто соскучилась и решила тебя навестить. Ты что, не рада? ... Ну, а если рада, то дай войти, мне чемодан держать тяжело.
       Слегка отстранив бабушку, она прошла через маленькую прихожую в комнату, прислонила к стене чемодан и стала растирать онемевшие пальцы, одновременно оглядываясь по сторонам. Всё было таким же, каким осталось в картанках ее детской памяти: широкая тахта, только чуть более вытертая, стол под тяжелой скатертью, старый буфет. И, как прежде, на всём ни пылинки: мебель, полы, лампа в виде матового шара – всё сверкало чистотой. Бабушка всегда ревниво следила за порядком, но как же она со всем справляется, бедная, в её возрасте. Двадцатилетней Ане семь десятков  казались уже глубокой дряхлостью, хотя бабушка выглядела довольно бодро и не давала для сочувствия ровно никакого повода.
      Дождавшись, когда обессилевшая от нахлынувшего счастья старушка опустилась, наконец, на стул, Аня стала распаковывать чемодан. Продукты она выкладывала на стол, и они мгновенно исчезали в буфете, кладовой или маленьком старом холодильнике «Саратов». Вещи же бабушка подолгу держала в руках, разглядывала, терлась щекой о мягкую шерсть, примеряла и выказывала не меньшую радость, чем сама Аня при получении очередной обновы. Это всё не помешало ей ворчливо и любовно упрекать Аню за лишние расходы и тяжелый чемодан, а также за приезд без предупреждения, из-за чего встреча состоится без праздничного обеда.
    - Вам самим сейчас непросто, я от мамы знаю, хоть она и бодрится, а ты ещё и на билеты потратилась. Я уж как-то обхожусь, вот маленькую комнату, где вы раньше жили, студенту сдаю. Правда, с него много не возьмешь, а я его ещё обедом подкармливаю, но кое-что остается, чтоб на рынок сходить. Да мне и самой веселее, - добавила она, заметив не слишком восторженный взгляд внучки. – А мы с тобой тут на диване разместимся, он в ширину ого-го какой!
    - А что за студент? - поинтересовалась Аня с любопытством, которое всеми силами старалась скрыть. Откуда, сколько лет?
    - Он из Киева, приблизительно твой ровесник, да погоди: придет – сама увидишь, познакомишься.
   
       Потом обе сидели на диване, тесно обнявшись, и Аня рассказывала подробности своей незаладившейся было жизни, не утаивая и любовного крушения, а бабушка понимающе кивала, поглаживала её плечо и ободряюще повторяла:
   - Ничего, не горюй, Анютик, всё у тебя устроится. Как в библии сказано: «Всё проходит – пройдет и это».
    И тут Аня задала вопрос, который мучил её, и, собственно, толкнул на эту поездку:
     -  Бабушка, почему ты нам никогда не говорила, что ты еврейка?
     Вопрос, кажется, озадачил женщину не меньше, чем внезапное появление внучки. Она убрала руку с Аниного плеча, потерла подбородок, потом сцепила пальцы на коленях. Обдумывала ответ долго и трудно, а прозвучал он совсем просто, как нечто само собой разумеющееся.
    - Так хотела ваша мама, и я ей не противилась. В конце концов, каждый решает этот вопрос сам для себя, а делалось все ради вас, детей.  К тому же, - она резко повернулась,- твой папа - русский, а в нашей стране национальность определяют по отцу. Так что мама записала вас на полном основании; это по нашим религиозным законам строго по материнской линии считают, ну а мы – люди светские. Зачем вам проблем добавлять, когда их и без того хватает? Правда, теперь, когда люди уезжать стали, всё с ног на голову перевернулось, и они докапываются до своих пра-прадедов, лишь бы «правильный» документ получить. А на этом фоне и молодежь вдруг заинтересовалась, кто она да откуда, и к какому берегу пристать. Вечно-то посередке не удержишься.
       Аня потерлась щекой о рукав домашней бабушкиной кофты, такой уютной, фланелевой, и тихо попросила:
    - Бабуль, расскажи мне о себе, о своей семье. Я почему-то раньше никогда не спрашивала, а теперь мне это стало интересно. Ну все, что до меня было. Фотографии у тебя хоть какие-нибудь есть?
    Бабушка сидела, чуть заметно покачивая головой, губы шевелились почти беззвучно.
   -    Что-что? – переспросила Аня, - я не расслышала.
        Не отвечая на вопрос, Елизавета Марковна встала, подошла к буфету и выдвинула один из ящиков. Недолго покопавшись в нем, она вынула маленький, но пузатый альбомчик в простом коленкоре непонятного цвета и, возвратилась на  место.
- Ну что ж, послушай, коли охота есть. Мне порассказать есть что, да и сам этот альбом чудом ко мне вернулся. Но сначала скажи, мама тебе, кроме как про меня, больше ничего не говорила?
- Нет, - удивилась Аня. – Что же еще?
- Ну ладно, слушай тогда уж все, как на духу. Ты уже выросла, имеешь право все знать.
Смотри,- она раскрыла альбом на первой странице, и Аня увидела старую, совсем не похожую на нынешние, фотографию на твердом картоне с виньеткой фотографа внизу. Человек десять - одиннадцать самого разного возраста напряженно и серьезно смотрели в объектив. Даже на детских лицах не было и следа улыбки.
   -  Да, семьи тогда большие были, - бабушка предупредила ее вопрос, - не то, что нынче. Впрочем, ваша семья - приятное исключение, в других и вовсе по одному чаду. Но я не о том. Вот, гляди, в середине – это мои дед с бабкой.
       Черноволосый мужчина, выглядевший пожилым из-за сурового взгляда и густой бороды, хозяйски положил руку на плечо худенькой, тоже очень сосредоточенной женщине в платье с буфами, по моде того времени, с медальоном в открытом вырезе и маленькой вуалеткой на голове. Вокруг них расположились дети: сверху стояли старшие – трое парней и две девушки, двое помладше сидели внизу, тесно прижавшись друг к другу и держа на коленях девчушку в чепчике и пышном светлом платьице.
     -   Это – моя мама, - улыбнулась бабушка, указывая на малышку. – А держат ее Веня с Левушкой, дяди мои, им тогда семь и восемь было. Они, кстати, девочкой больше всего и занимались, у старших других дел хватало.
     -  А вот тебе следующее поколение, - она бережно перевернула пожелтевший картон, и Аниному взору предстала фотография, уже больше напоминающая современные, только бледная и с вытертыми краями. – Это мы летом на даче. Тут уже я миру явлена, у своей мама на руках, рядом папа, видишь, высокий, худой такой, а справа и слева - Сеня с Асей, они уже в школу ходили, Илья и Артур, двойняшки, им по пять лет... Кроме меня, никого уже в живых не осталось, -  бабушка вздохнула и снова взялась за уголок альбомного листа.
    -   Ну что ж ты о них ничего не рассказываешь, нетерпеливо и даже недовольно проговорила Аня, удерживая страницу. – Что с ними стало дальше – что, всех на войне убили?
    -     Почти что так, кроме дяди Сени, который, как боковой побег на дереве, свой путь выбрал. Он один из семьи увлекся вдруг сионистскими идеями и уехал в семнадцать лет в Палестину. Тогда проводить  было - все равно, что  похоронить – больше мы о нем ничего не знали. Лет пять назад запоздалая весть пришла, - внучка его мой адрес разыскала, - что он восьмидесяти  четырех лет от болезни помер. Один из всех...
      -  Остальные же... Но ты слушай по порядку. Я, надо тебе сказать, была в молодости прехорошенькая, хоть сейчас и трудно тому поверить. - Она предупредила жестом готовящиеся Анины возражения и продолжала каким-то помолодевшим голосом, - и внимание на меня рано обращать начали.  Когда же мне двадцать исполнилось, стал за мной усиленно ухаживать один серьезный человек, директор завода, меня на девятнадцать лет старше. Красиво ухаживал, теперь так  не умеют. Цветы, духи, билеты на все гастроли... Отец  в ужасе был: старик, ему почти ровесник, да еще русский. Маму, конечно, разница в возрасте тоже пугала, но при этом она говорила, что за таким человеком я, как за каменной стеной, буду да и материально обеспечена. Я же только смеялась: мне с Владимиром всегда интересно было, приятно, да и лестно внимание такого человека, но чтоб в качестве потенциального мужа его рассматривать – боже упаси! Да и глупая я тогда была, не чета нынешним, скороспелым – бывало, прощаясь, чмокну его в щеку – и все. Не думала, чего ему мои щенячьи нежности стоили – он-то мужик был настоящий, уже вдовец, жена родами умерла. И ребенок тоже... А я с ним, как с отцом, не боле того. Но симпатия и у меня была – Шурка Левин, бывший одноклассник, без роду, без племени, студент на стипендии с моего же курса.  Да в общем, взаимно у нас это было. И уже сговорились мы с ним пожениться, а перед тем решил он меня на Кавказ, к морю свозить, тайно, никому не сообщая. Романтики захотелось... Ну, записку-то я оставила, кое-какие вещички в чемодан побросала –  и поехали мы. Только ничего из этой затеи не вышло.
 Она замолчала.
   -   А почему? – торопила Аня, - что случилось-то?
   -   Что? Да война случилась. Так мы до места даже и не доехали. Тут Шурик мой на высоте оказался, таким зрелым себя показал, что я и не ожидала. Домой возвращаться мне запретил, сказал, чтоб телеграмму своим послала, а сама в эвакуацию ехала, вглубь страны. За два дня все разузнал, посадил меня в какой-то эшелон, выспросил о направлении, а сам рванул в военкомат. Обещал меня найти во что бы то ни стало.
       И оказалась я в итоге на окраине Свердловска, с полотенцем,  купальником и парой летних платьишек в чемодане и практически без денег. Хозяйка квартиры, где мне комнатушку снять удалось, очень сердечной оказалась: по сундукам да по соседям теплых вещей мне насобирала, бельишко. Это еще не самый худший был вариант: и работа хозяйственная мне там нашлась, и огород выделили – с голоду не пропала, хотя отощала так, что нынешние фотомодели обзавидовались бы. Ну а мои все так дома и остались: то ли весть моя до них не дошла, то ли просто дом бросать не захотели. То есть, Илью-то с Артуром сразу призвали, они в первый же месяц и погибли, а родители с Асей заартачились – не поедем, и все тут. Мы, мол, слышали, что немцы в первую мировую себя очень культурно вели, ничего они нам не сделают. Это мне уже потом рассказали, когда я себя казнила, что из-за меня родные погибли – ждали, вот и упустили время. А мне внушали, что, вернись я тогда, погибла бы тоже, только и всего. Что ж, может и так.
       Короче, прожила я так почти всю войну, ничего не зная ни о семье, ни о Шурке. И вдруг однажды вечером, я уже ложиться собралась, зовет меня хозяйка: к тебе, мол, пришли. Выхожу я – батюшки светы! – Шурка мой в дверях стоит. А я, надо тебе сказать, только во время разлуки и поняла, как мне его не хватало. Обхватила его руками, стою, плачу от радости, а хозяйка глянула с пониманием и говорит: «Я туточки к соседке ночевать пойду, а вы одни в доме оставайтесь. Мешать не буду!». И ушла.
      Вот так мы с Шуриком и поженились, и прожили целую жизнь за одну ночь, и прошла она в один миг. Он после ранения отпуск получил, нашел меня, а потом снова должен был в свою часть вернуться. Говорил мне, что самое страшное – позади, что его скоро демобилизуют, и тогда он за мной приедет. Тогда же он мне и про Бабий Яр рассказал, уже известно было, но его родители успели эвакуироваться в Ашхабад, а про моих он ничего не знал.
      Рано утром я его провожать пошла: ему отметиться надо было в комендатуре, а потом разными путями к своим добираться. Еще едва светало, улицы пусты были, и мы шли, тесно обнявшись и не отрывая глаз друг от друга. Довглядывались... Даже не помню, что сначала было: то ли фигура перед нами выросла, то ли крик раздался. Мы оба вздрогнули. Вижу: военный какой-то, пьяный вдрызг – на ногах едва держится – на нас надвигается и орет с дикой злобой:
   - Ах ты щенок, почему не приветствуешь старшего по званию? ... Да я тебя в штрафбат, да я тебе...
     Шурик мой отскочил, руку к виску, по стойке смирно встал:
   -  Здравия желаю, товарищ полковник! Простите, не видел вас в темноте.
     Куда там! Тот и слушать не хочет. Приблизился вплотную, Шурке в лицо глянул и совсем озверел:
   -  Все вы так, паразиты,  пока мы кровь проливали, по тылам с бабами обжимались. Мы – в окопах, а вы – писарями в штабах, с пепеженками под бочком, да еще в тылу наших баб лапали да брюхатели. Что, вцепился в свою подстилку и глаза не глядят?
     Тут мы с Шуриком хором закричали: я  (мне-то на  чин плевать): «Да вы просто пьяны, а Шура воевал, ранен был, не смейте так говорить!», а Шурик ( я даже в темноте увидела, как он побелел): «Не оскорбляйте мою жену, полковник!»
    - Ха-ха, жену, - полковник выматерился так, что я заревела от обиды, а тот совсем рассудок, видно, потерял и пистолет выхватил: «Убью гаденыша!». А сам качается и рука с пистолетом туда-сюда ходит: то против меня, то против Шурки. Шурик за меня перепугался, шагнул, чтоб руку того урода отвести – неровен час, выстрелит, а тот и вправду курок нажал. Думаю, не умышленно, а собой не владел уже. Я увидала только, как Шурка оседает, и закричала, а полковник - тот даже протрезвел, когда увидел, что натворил. На мой крик да на выстрел как раз патруль подоспел, меня с полковником – в комендатуру, а Шурика увезли. Я, словно в трансе, на все их вопросы отвечала, а когда отпустили меня, встала да и потеряла сознание. Меня оттуда прямо в больницу свезли: для истощенной девчонки  такой шок не под силу оказался. Недели две я там пролежала, а, когда поправляться начала, ко мне вдруг девушка приходит, на вид лет шестнадцати, и приносит передачу с продуктами, да какую – я такого и в мирное время не ела. И начинает рассказывать какую-то историю про свою мать, которая в госпитале сестрой работает, « а там главный хирург – Михаил Натанович – золотые руки, и человек необыкновенный. О себе вообще не заботится, живет в госпитале, вот мама его и пожалела, стала еду приносить, горячего и домашнего, что достать могла. В общем, у хирургов со своими сестрами часто романы случаются. Я не оправдываю, но и не осуждаю, она себе выгоды никакой не искала, его отогреть хотела. Но и она ведь – живой человек, тоже тепла хочется. Короче, папа когда приехал, их вдвоем  застал, а мама уже на восьмом месяце. Он-то вообще непьющий, вот и развезло его, а тут твой парень по дороге попался,  и внешность его ...соответствующая...так все одно к одному и сошлось. А он и не антисемит вовсе, это с горя вырвалось.»
    Я слушаю и никак в толк не возьму, при чем тут я и что ей от меня надо. Хотя могла бы и догадаться. В общем, дочь это была того полковника, за отца просила. « Я понимаю, - говорит, - как тебе тяжело, но ведь твоего мужа все равно не вернешь, а отцу всю оставшуюся жизнь загубят. Скажи, что Александр твой первым напал, а папа защищался. Мы для тебя все, что захочешь, сделаем».
    А я ей тихо так, даже безучастно:
   - У твоего отца жена была...да и осталась, ... и дочь заботливая. У Шурика этого уже никогда не будет. За что? И как я посмела бы его память  чернить?
    Наверно, эта тихость ее сильнее убедила, чем если б я орала. Встала, ничего больше не говоря, прощаться стала. Я ей передачу в руки сую, а она оттолкнула пакет: «Это не взятка, я от души», и – выскочила вон.
     Только я все равно есть её даров не могла, соседке в палате отдала. Смотрела искоса, как она икру на хлеб намазывает, а та мне кусок ко рту подносит: «Ешь, это от чистого сердца дано, я чувствую», но я себя не смогла пересилить.
      После больницы начала я свои дела сворачивать и домой собираться. Тогда уже многие уезжали, хоть и не просто это было. Но, опуская детали, добралась я в конце концов до Чернигова. Все с тем же чемоданчиком, с каким уехала когда-то. Иду по разбитым улицам, вытираю слезы. Дошла до нашего дома – он цел оказался, поднялась в квартиру. Там уже другие люди живут, нашу комнату заняли. Рассказали мне о гибели наших, потом  чуланчик показали, где кое-что из вещей наших лежало. Ничего, конечно, ценного, барахло. Ценное-то всё растаскали. Я лишь альбомчик из-под завала вытащила и ушла оттуда. А куда идти? Бреду потерянно по улице, а навстречу мне – знаешь кто? – Володя! Он уже раньше вернулся со своим заводом. Обрадовался, обнял меня, а я-то как рада была – единственный близкий человек в городе остался. Повез он меня к себе, в отдельной комнате поселил, накормил, отоспаться дал, тогда лишь осторожно выспросил обо всем. Его старики с младшей сестрой в Полтаве жили, и мы вдвоем были в его директорской квартире, да еще Маша убираться приходила и готовить. Я первые дни бревном лежала, ни на что не реагировала, только плакала. Потом оживать стала, пыль вытирать, стряпать кое-что. На улицу выходила. Володя же за всё это время  не то что не полез, но даже намеков таких не делал. Вот что меня подкупило. Поэтому, когда однажды он вот так просто, без предисловий, предложил выйти за него, я сразу и согласилась. По сути, был он единственной близкой душой для меня на всем свете. Да и разница в возрасте уже  не много значила: я за одну ту ночь столько пережила, что по  душевной зрелости с ним вровень стала. Но тут я впервые обратила внимание на некоторые недомогания и решила пойти к врачу: не хотела, чтоб Володя потом сетовал, что на больной женился. Такая дура была! Володя меня до кабинета проводил – не удалось незаметно сбежать – и ждать остался. А врач пожилая была, ласковая, осторожно так осмотрела меня и говорит:
   - Все в порядке с тобой, милая. Срок еще небольшой, но патологии нет. Иди, обрадуй будущего папашу.
    Я обомлела. Вышла в полуобмороке к Володе и говорю, что ничего у нас с ним не получится – я беременна. Осталась память о той единственной нашей брачной ночи с Шуриком. Но он меня к себе прижал, сильно так, словно от всего мира защитить хотел, и говорит, что сам еще раньше об этом догадался, и своего намерения не изменит. Так мы и поженились, и родила я девочку, которую он сразу признал своей дочерью. И до самой смерти Володи не решалась я ей – твоей маме – правду сказать, боялась, что она отчима не так сильно любить будет. Только после похорон открыла  истину – в этом я видела свой долг перед Шуриком, перед его памятью. А Володя всегда прекрасным отцом был и мужем, жаль только, общих детей у нас не случилось.
    - Значит, мама знала, - ахнула про себя Аня. – Вот почему она словно запнулась, говоря об отце. Совсем чуть-чуть, но все же...  Вот она какая, - с обидой подумала девочка, - уж решилась правду сказать, а все равно что-то утаила. Зачем?
     Аня молчала, потрясенная услышанным, жалась к бабушке, поглаживая ее по влажной, мягкой щеке. Она даже вздрогнула, когда хлопнула входная дверь, а бабушка уже вернулась к реальности и весело провозгласила: «А вот и Сашок пришел!»
   - Здрасьте, Елизавета Марковна, - раздался бодрый басок, и в комнату заглянул вихрастый юноша. – Ой, у вас гости, - он смутился. – Здравствуйте.
  -  И еще какие гости! – счастливо подтвердила бабушка, - внученька моя приехала, Анютка. Представь, ни звонка, ни телеграммы, нате вам – сюрприз. Ну ладно, - тон ее сразу стал деловым, - помогайте мне, молодежь, на стол накрывать – давно обедать пора.
     Несмотря на бабушкины сетования по поводу неподготовленности к встрече, обед оказался на высоте. Её борщ всегда мог украсить любой столичный ресторан, а голубцы были выше всяких похвал. Проголодавшиеся Аня и Саша наворачивали за обе щеки, а баба Люся вдруг отложила ложку, посмотрела на Сашу и с легкой иронией произнесла:
   -  У Анюты моей недавно шок был: узнала на двадцать первом году, что она наполовину еврейка.
   Аня смутилась так, что слезы выступили, но запротестовала очень энергично:
  -  Ну что ты, бабуль, какой там шок! Просто удивилась очень. Я ведь никогда не думала...
  -  Как, - поразился Саша,- в семье ни разу не говорили? О предках, о погибших, о традициях, наконец? Мы об этом всегда помним.
     Это беглое «мы» почему-то больше всего пристыдило Аню, хотя ее вина была невелика: ну, ненаблюдательна оказалась, ну, нелюбопытна. Что ж теперь делать?
  - Ты не нападай на нее, - вступилась бабушка, - она-то тут ни при чем. Я сама виновата, не настаивала, чтоб мать детям правду сказала. Да ты не хуже моего знаешь, в какое время жили. Так что строго не суди ее, поешьте да идите-ка лучше в город, погуляйте, пока не очень поздно. Она давно тут не была, забыла, чай, все.
     Дважды предлагать не пришлось – Ане самой не терпелось выйти на улицу, да и убирать со стола не хотелось.
     Они поднялись вверх по улице, искоса разглядывая друг друга. Саша был на голову выше Ани, с непослушными темно-каштановыми волосами и ртом, резко очерченным в виде лука. Серые, очень светлые глаза... Она очень боялась продолжения неприятного застольного разговора, но Саша больше на эту тему не заговаривал. Он рассказывал, и очень интересно, об университете, о спектаклях в местных театрах, заметив мимоходом: «Вы там в столице, небось, все премьеры видите». И тут Аня спросила о том, что сильно удивило ее с самого начала: зачем он приехал учиться в Чернигов? Из столицы – да в провинцию? Вот если б наоборот, понятное дело, а так... 
    - Ты прям детские вопросы задаешь, - усмехнулся Сашка. – Разве мне в Киеве в университет бы попасть – с « пятой группой крови»?
    -    А здесь?
- Здесь легче все-таки пробиться, иногда сквозь пальцы смотрят.
- Теперь многие заграницу уезжают, - сказала Аня, приобретшая некоторые познания в 
этой области. – А ты уехать не думал?
    -    Сейчас? Уползать, поджав хвост, как побитая собака? Не дождутся они от меня такого подарка. Если уезжать – это должно быть мое решение, выношенное, созревшее, а не вынужденное бегство в поисках защиты и приюта. – Юноша говорил так страстно, что понятно было: он обдумывал эту мысль долго и серьезно.
    -    Вот получу диплом, встану на ноги, и, заметь, никому за это не кланяясь, тогда и решать буду – махну отсюда или здесь сгожусь ...мужчиной, а не щенком.

     Домой вернулись затемно, когда бабушка уже тревожно выглядывала в окно. Но, поглядев на них, она ничего не сказала, только посоветовала не полуночничать, все-таки Саше рано на занятия, да и Нюша устала с дороги.
      Аня долго не могла уснуть, ворочаясь на действительно необозримой бабушкиной тахте. Места хватало, но непривычным было посапывание и похрапыване рядом, а к тому же навязчиво-непрошенно клубились мысли о Жене. Он, конечно, поступил непорядочно, и все же безоговорочному осуждению мешало  непонятное чувство вины перед ним. И досада на себя за это чувство.
      Наконец, она уснула, привалившись к теплому бабушкиному боку.
      Неделя промелькнула в прогулках по знакомым и почти забытым местам, походом с бабушкой на рынок и болтовней с Сашкой. Хороший он был, интересный, заботливый. Если б не Женька...
      В конце недели позвонила мама. Заходили с Аниной работы, сказали, что с понедельника она может выходить, дела налаживаются.
  -  Ты приезжай в выходной, - посоветовала она, - папа тебя встретит.
     Последнее было нелишним, так как бабушка надавала внучке в дорогу столько солений, варений и маринадов, что пришлось соорудить целый ящик. В чемодан пошли пироги, упакованные в несколько слоев пергамента.
      Конечно, все приглашались приехать на лето.
      На вокзал Аню провожал Саша, тащивший неподъемный ящик с банками. Полегчавший чемодан несла Аня сама, а бабушке доверили маленькую сумочку с билетом, книжкой на дорогу и косметикой.
     У вагонной ступеньки остановились. Бабушка долго целовала своего «Анютика», вытирая слезы, потом отошла и понимающе отвернулась, а Саша обнял Аню.
 -  Я позвоню, можно?
 -  Конечно, вежливо кивнула Аня. Запиши номер... Хотя, у бабушки есть. Я к вечеру приезжаю.

       Как мама и обещала, отец встречал Аню на вокзале. Домой ехали почти не разговаривая: дочь так вяло отвечала на все расспросы, что он решил не торопить события: захочет – сама расскажет.
       Дома лежало письмо от Жени.
   « Дорогая Анечка! Узнал от мамы, что тебе уже все известно – это сильно облегчает мою задачу. Да, я трус, прости, но я не мог решиться тебе во всем признаться. Мне даже казалось, что ты не в курсе моего происхождения, что еще больше все усложняло. Ну как я мог объяснить свою американскую родню и свою эмиграцию? Очень надеюсь, что ты меня простишь, и мы останемся друзьями. Я очень много работаю, но так здесь живут все. Приняли меня хорошо, всячески помогают, но главное зависит только от меня, и игра здесь стоит свеч. Поэтому не обижайся, если буду писать нерегулярно. От тебя я жду ответа и слов прощения – мне это необходимо.  Твой Женя.»
     Аня задумчиво отложила письмо. Достала блокнот, ручку. И медленно, почти каллиграфически стала выводить, обдумывая каждое слово: «Женя! Жизнь преподносит разные сюрпризы, и вольно или невольно, но мы оба что-то скрывали  друг от друга, а значит, лгали.  Я тоже умолчала кое о чем, и пусть моя ложь была невольной – я многого  не знала, но не от того ли, что не хотела знать? ...»
       Анюта писала все быстрее, обличая себя с максимализмом и жесткостью юности, но этим она словно выбивала возможное оружие из Жениных рук. Она сама, но и только она имела право  суда  над собой. Для Жени она бессознательно отводила роль адвоката. 
                Письмо получилось длинным.