Моя по четвергам

                Роберт Кормер
                (перевод с английского)

  Потребовалось не меньше двух часов, чтобы проехать от Бостона до Монумента – вдвое больше обычного из-за аварии на подъезде к Конкорду, когда движение в три полосы превратилось в однополосное, образовав очередь из машин длиною в три мили, что напоминало гигантскую металлическую гусеницу, еле продвигающуюся фут за футом. Тем временем, голова начала раскалываться, глаза уподобились сырым луковицам, а в желудке закачалось озеро рвоты, в чем виноват был я сам. Меня ожидал обычный день вместе с Холли. Как и в любой другой четверг, старался быть осторожным, ни в чем не принимать участия и за день до того пораньше лечь спать. Но именно перед этим состоялась не нужная мне встреча с Маклафлиным. Спорить было бесполезно, как и о чем-либо просить. Зная о моей личной жизни, он лишь кисло улыбнулся, что привело меня к уединению и жалости к себе, приведшей к нескольким рюмкам крепкого напитка в баре через дорогу напротив нашего офиса. Ко всему как никогда насолила необходимость поехать на встречу в Кембридж, превратившуюся для меня в не более чем псевдо-интеллектуальный разговор. И ликер – результат этого «псевдо», много обещаний и ненужный шум, сожаления об ошибках прошлого и отчаяния. Так или иначе, я справился с утренним похмельем, осознавая, что Маклафлин видел, как я вяло и болезненно передвигался по офису. И подумал: «Черт с тобой, Мак. Думаешь, она меня сегодня не увидит. Вот, приму холодный душ, и сон долой. Холли меня дождется. Я обязательно приеду».
  Вероятно, я приехал позже, чем обычно, но постарался сделать вид, что ничего не произошло. Она аж запрыгала от восхищения, когда увидела меня в машине. Я сделал резкий разворот, зная, что, неодобрительно нахмурившись, Элисон наблюдает из окна с налитыми кровью глазами. Краснота белков сама по себе достаточно оскорбительна для ее прохладных серых новоанглийских глаз, а мое опоздание - оскорбление ее приверженности к точности и пунктуальности (еще до нашей свадьбы она работала школьным учителем и любила расписывать все по минутам на каждый следующий час). Как бы то ни было, я остановил машину у ее дома с визгом тормозов, и в порыве эмоций издал длинный громкий гудок. Как и всегда, чтобы это походило на вызов, убивая на нет все, что нас с нею связывало, будто умирающий, прячущий в ладони спасительную пилюлю, способную хотя бы еще на час продлить его жизнь.
  Дочь соскочила с крыльца, одевшись в ослепляющее розовое платье с веселыми кружевами. Холли – моя истинная любовь, единственный человек, который может меня утешить и простить, успокоить боль всего, что накопилось в нарывах моих грехов.
  «О, папа, я знала, что ты приедешь. Я не сомневалась», - завопила она, бросаясь мне в объятия.
  Мое лицо закопалось в ее пахнущих шампунем волосах, вжавшись в рельеф знакомой географии ее костей и плоти.
  - Разве можно тебя остановить? – и затем смех: - Не отвечай.
  Ведь иногда, бывало, что у меня не было возможности приехать.
  - Сегодня в луна-парк, Папа? – спросила она.
  Выстрел солнечными лучами по моим распухшим глазным яблокам. Даже темные очки не спасали воспаленные глаза. К тому же передо мной предстала перспектива кружения на карусели со всеми болезненными ощущениями во всем теле. Но, зная, что бывшая жена стоит за белыми занавесками, я уверил дочку:
  - Все, что не пожелаешь, бэби, все, что не пожелаешь, - мне хотелось, чтобы Элисон знала, что кто-то меня все-таки любит. – Все, что не выше неба.
  Холли – моя по четвергам, и на протяжении двух лет наших совместных дней, мы уже сделали не один круг по магазинам, продающим всякие смешные вещи и дневным киносеансам, не раз бывали на Муссокских пикниках, в кегельбане, луна-парке – везде, куда взрослый может придти с ребенком. Балуя ее, я был достаточно осторожен. Мы делились знаниями, играли в необычный хоккей и оба изо всех сил игнорировали мир, выстроенный за спиной у каждого из нас: она – правильно организованный и стерильный мир ее матери, а я – мир много выпитого «Мартини», тесного окружения женщин и никогда не сбывающихся планов.
  Почему-то подумал об отце. Как-то мы заехали на кладбище, где я стоял у его могилы, пытаясь вспомнить его лицо. Чаще всего вспоминаю время, когда несколькими неделями до его смерти мы сидели вдвоем в доме ухода за престарелыми. После долгих минут молчания, он сказал: «Главное, Хови, всегда оставаться мужчиной».
  Он заплакал. Слезы покатились из глаз с покрасневшими белками. Я стал его жалеть, как и остальных стариков, которым только и осталось, как оглядываться назад. Спустя какое-то время я спросил: «Что значит оставаться мужчиной, папа?» Мне не настолько было это интересно, сколько поддержать разговор.
  Бедный отец. В его жизни было слишком много виски, слишком мало любви и вообще никакой удачи – в картах, в костях и на работе, где бы он не работал. Ни одно его дело не клеилось.
  «Оставаться мужчиной», - начал отец, вытирая щеки. – «Состоит в том, чтобы наблюдать крушение собственной жизни и не испытывать к себе жалости, при этом ни перед кем не оправдываться, идти дальше, терпеть…»
  Тот день был длинным, и мне не терпелось уйти, оставить в одиночестве старика, называющего себя моим отцом. Вскоре я уехал, думая по дороге: «В словах он преуспевал всегда, не так ли? И что же получилось? Жена, чья ранняя смерть дала ему повод для того, чтобы тонуть в бутылке за бутылкой; сын, чье рождение стало причиной ее смерти, которого передавали от дяди к тете, а затем кузену. И, все же, он старался быть отцом, по-своему, всегда появляясь по праздникам, увешанным подарками и с дюжиной рассказов о больших приключениях в городах, куда он ездил по торговым делам…»
  Теперь, мы ехали по Спрус-Стрит, затененной высокими деревьями. Я был свободен. Посещение кладбища на повестке этого дня не стояло. Холли весело болтала о всяких глупостях. Она рассказывала о карнавале, устроенном ею с друзьями, и о том, что об этом писали в газете, потому что вырученные деньги пошли на благотворительные цели. Она перечислила все, что они с Элисон купили из школьной одежды – сентябрь не за горами. Она перебирала названия всего, что важно для десятилетней девочки, из чего состоит ее жизнь, а я слушал, наслаждаясь одним лишь ее присутствием рядом. Ее темные волосы были заплетены в косички, в отличие от белокурой Элисон с прямыми, ложащимися на плечи прядями, и это отличие в глубине души меня восхищало. Холли продолжала болтать:
  - …в луна-парке появился новый невиданный аттракцион «Полет на Луну», все дети стремятся туда попасть, и мы там побываем, правда, папа? Ну, пожалуйста. Ну, давай…
  - Почему бы нет? – ответил я. Когда наступал четверг, все «почему бы нет» я бросал к ее ногам, словно букет любви, и слишком легко согласился, потому что знал, что в последний момент она изменит свое желание. Робкая и застенчивая девочка обычно избегала захватывающих приключений и рискованных поездок на аттракционах. Ей было достаточно прогуляться по парку рядом со мной, в это время мы придумывали разные истории про людей, проходящих мимо нас. Ей нравилась карусель и кривые зеркала в комнате смеха, но она не решалась на «Русские Горки» или «Мертвую Петлю», что я принимал с благодарностью, особенно в такие дни, как этот, с постоянной стрельбой в голове и с закипанием в животе при каждом неосторожном движении.
  - Как мама? - спросил я. Вопрос был ритуальным.
  И обычно следовал такой же ритуальный ответ: «Замечательно» или «Шикарно», будто специально это репетировала. Но сегодня, начав колебаться, она вздохнула и сказала:
  - Она устала.
  - Устала? - я искал свободный пятачок на стоянке для посетителей луна-парка.
  - О, она была на комиссии по приему донорской крови.
  Это Элисон – всегда добросовестная, общительная и всегда готовая кому-нибудь помочь. Она всегда была рада услужить, любила Монумент и его обитателей всем сердцем, так что заставить ее куда-нибудь переехать не представлялось реальным, что и стало немалой частью наших разногласий или, по крайней мере, их началом. Я всегда расценивал Монумент, как отправную точку, а не конечную. Тем летом, когда встретил Элисон, собирался уехать. Я был готов постучать в тысячу дверей Нью-Йорка, в поисках любой работы, хоть что-нибудь – чтобы оставить эту дыру. Но Элисон оказалась настолько красивой, что меня заворожило как в сказке, и я остался в Монументе, чтобы писать невзрачные статьи для городской газеты. Однако меня манил мир за пределами этого маленького городка. Хотелось заполучить его в свои руки, познакомиться с миллионом людей, повидать все страны земного шара, что, конечно же, выглядело смешно, нелепо и непрактично. И однажды мое недовольство взорвалось как нарыв. «Элисон», - заявил я, - «Давай попытаемся упаковать вещи и испытать новые возможности. Это не значит, что нужно ехать на другой конец света. Но пусть куда-нибудь. Мир такой большой, а Монумент маленький, и жизнь – такая короткая…»
  Элисон взяла на руки маленькую Холли, подарившую мне невинную улыбку младенца. «Она тоже настолько мала, что тебе нельзя быть ее отцом?»
  Поверженный, я остался в Монументе, стараясь проводить как можно больше времени подальше от ограниченной и душной квартиры, нагнетающей клаустрофобию. Я уходил в кафе или в коктейль-бар, где сидя в тени и наблюдая за тенями других, помещал в себя все большее количество «Правильного Ржаного Пива» или чего-нибудь покрепче. Грани стирались, и Монумент отодвигался на задний план. Неизбежно, когда регулярно посещаешь бар, то знакомишься с хорошими девушками. И вот появилась Салли – член телевизионной группы, командированной в Монумент от одной Бостонской телестанции, чтобы снять на ленту сто пятилетие Гарисона Шенкса, старейшего человека в стране. Мы выпили по рюмке или по две, и она призналась, что всего лишь секретарь съемочной группы – «девочка на побегушках». Засмеявшись, она перевернула это клише и поинтересовалась, что такой парень, как я, делает в этой дыре, понятно, имея в виду Монумент. Она прижалась ко мне, и тело ощутило все ее тепло. Элисон скрывалась в специально сшитых под нее костюмах или свободных, удобных свитерах, в то время как Салли носила одежду, которая постоянно подчеркивала в ней женщину. В тот же вечер, впервые сидя рядом с ней, прежде чем произнести две дюжины слов, почувствовал, что мне уже знакомо ее тело, вероятно, где-то в тысяче юношеских фантазий.
  Телевизионная группа пробыла в Монументе всего лишь два дня. Я стал их неофициальным гидом, устроив им интервью с Гарисоном Шенксом, удивленно сидящим в плетеном кресле на крыльце своего старого дома, каркая односложные ответы на глупые репортерские вопросы, типа: «Как вы себя чувствуете в свои сто пять?» Старик путал время и место, что-то бормотал о закрытии банков и о Герберте Гувере, что вызывало смех со стороны съемочной группы, и я чувствовал, как внутри меня все сжимается. Кто-то сжал мою руку.
  - Ты – чувствительный мужчина, не так ли? – спросила Салли.
  - Этого старика я знаю всю свою жизнь.
  - Бедный мальчик, - сказала она, коснувшись кончика моего носа тонким пальцем. – Тебе нужна нежность и забота.
  Интервью заняло лишь девяносто три секунды в специальном выпуске, посвященном проблемам пожилых людей, но мой союз с Салли оказался заметно продолжительнее, все равно не слишком долгим. Худшим оказалось оставить Элисон и Холли в пользу Салли и всех ярких перспектив Бостона, чтобы нарушить ход жизни и сделать дочь жалким объектом – ребенком разрушенного дома. Но всему приходит конец. Салли нашла себе другого чувствительного мужчину, который продолжил разделять ее нежность и заботу. Ее забота так и не превратилась в любовь. Я учился и менял работу как перчатки, подрабатывал на стороне и зарабатывал не слишком много, в основном там, где не столько требовался талант, сколько жестокость и хитрость, необходимость не спать ночью, готовя очередной маневр для следующего дня, а на следующий день предстояла очередная презентация. Рюмка спиртного радовала меня больше, чем жизнь. Потом две рюмки, которые стали тремя или четырьмя, а затем ядом и адом. Нужно было пойти на еще одну вечеринку, чтобы позабавиться, но это уже не забава.
  - Папа, ты выглядишь, как пожеванный, - сказала Холли, начав бесконтрольно хохотать.
  - Да и ты – не Золушка на балу, - съехидничал я.
  Мы рассматривали себя в кривых зеркалах комнаты смеха. Она вдруг увидела себя толстой коротышкой, будто невидимые руки хлопнули ее по голове, сплющив все ее тело, а я оказался смехотворно высоким и худым, будто карандаш. Моя голова стала напоминать канцелярскую резинку на его конце. Подойдя к следующему зеркалу, мы оба поменяли обличие, засмеявшись еще громче из-за полной перемены ролей. В какой-то момент я поднял ее на руки и закружился вокруг своей оси весело и смеясь, несмотря на боль, застучавшую у меня в висках. Головокружение начало валить меня с ног, и я опустил дочь на землю: «Давай немного передохнем, бэби». Но она, будучи на вершине возбуждения, потянула меня за руку: «Полет на ракете, папа, полет на ракете…»
  Я тащил ноги через ослепленный солнцем парк и сам себе говорил, что нужно бы немного оттянуть время. Через дорогу от нас расположилось небольшое кафе, где бы я выпил чего-нибудь прохладительного, в то время как Холли будет кататься на ракете. Во время других наших четвергов я старался уделять ей все свое время, возможно, показывая Элисон, что еще не растерял всю свою совесть. Когда впервые я позвонил ей, донельзя устав от невыносимого одиночества, то она не выразила особого оптимизма.
  «Нам было хорошо с тобой, за что спасибо», - она выдохнула в трубку легко и прохладно. - «Не стоит все переворачивать с ног на голову, Хови. Как долго мы тебя не видели? Три года, и мы устроили нашу жизнь. Не стоит ее разрушать».
  Ее смех привел меня в бешенство. Мне хотелось навредить ей: «Ладно. Возможно не тебя, а Холли. Я нуждаюсь в ней. Она моя, так же, как и твоя. В ней течет моя кровь…»
  «Знаю. Твоя кровь течет по ее венам, и, надеюсь, больше ничего».
  Меня обескуражила горечь в ее словах, но затем, придя в себя, увидел, что она права. Когда развод был оформлен, то я смог добиться любых специфических условий в отношении Холли. Элисон оказалась достаточно щедра, чтобы оставить открытым вопрос о расписании, когда я смогу видеть свою дочь. Я мог бы навещать ребенка всякий раз, когда бы пожелал. О времени и не думал, потому что был опьянен своей свободой и Салли, а позже женщины стали меняться так же часто, как и работа, пока не настал день, когда я оказался в отчаянном одиночестве в гостиничном номере, оставляемом каждому, кто в ком-нибудь нуждается. И тогда по телефону мы решили, что Холли будет моей в четверг с полудня и до вечера, чтобы быть точным. В первые недели я упивался ограниченными часами с ней, будто большими глотками кислорода в моем душном, лишенном воздуха мире. Мы выезжали, чтобы сделать круг по магазинам и торговым центрам, что поначалу выглядело неуклюже, но затем, она вдруг начала смеяться над моими шутками, и, в конечном счете, меня приняла. Элисон старалась к нам не приближаться, и ни разу даже не вышла из дома. Зайти внутрь, меня тоже не приглашали.
  Однажды она обратилась ко мне через сетчатую дверь от комаров, когда я встречал выходящую к машине дочь.
  «Знаешь, что ты делаешь?» - спросила она. Но это был не вопрос, а скорее, обвинение.
  «Что?»
  «Разрушаешь ее жизнь, привычки. Круглый год, каждую неделю ты являешься к ней, как Санта Клаус».
  «Ты что, ревнуешь, или думаешь, что дитя время от времени не нуждается в какой-нибудь забаве?»
  Она снова отпрянула, будто я шлепнул ее по щеке или просто поставил перед правдивым фактом, и почувствовал дуновение триумфа.
  - Мы пришли, папа.
  - О, Боже… - вскрикнул я, представ перед огромной и сложной махиной, возвышающейся над землей. Обычно, все аттракционы в луна-парках похожи друг на друга, но «Полет на Ракете» показался исключением: адский рев, клубы дыма и огненный дождь. Маленькие вагончики напоминали космические ракеты, в которых по два или три сидячих места. Они с бешеной скоростью носились по рельсам, подлетая вверх и падая вниз, мотаясь из стороны в сторону и переворачиваясь вверх тормашками. Они подлетали на пятьдесят футов над землей и пикировали, оставляя за собой в воздухе весь фейерверк. Можно было видеть, как вагончики движутся по замкнутому кругу, пламя – искусно освещаемые изнутри раздуваемые воздухом бумажные ленты, а дым – генерируется специальными устройствами, чтобы все походило на реальную феерию.
  - Разве это не круто, папа?
  Я захихикал в ответ моей маленькой застенчивой девочке, которой каждый раз приходилось набираться храбрости для того, чтобы прокатиться на роликовой доске.
  - Ты ведь туда не собираешься? – хотя аттракцион не выглядел столь уж устрашающим, как это казалось на первый взгляд, но взлет на пятьдесят футов меня настораживал.
  - Все дети уже прокатились, - сказала Холли. В ее глазах загорелся вызов. - Если я не прокачусь, они подумают, что я… - она искала подходящее слово. – Трусиха.
  Мой бедный, сладкий ребенок, который волнуется и переживает, рискуя столкнуться с монстром, чтобы доказать друзьям, что она не боится. Целый поезд ракетообразных вагончиков остановился на посадочной платформе. Из них с криками и вздохами начали выскакивать люди. Боль между глазами усилилась, а в животе снова начало закипать.
  - Пожалуйста, папа…
  «Покупайте Билеты!», - зазывал дежурный.
  - О, Боже мой, как здорово… - ликовал парень, сошедший с рампы. Его рука обнимала невысокую белокурую девушку – обескураженную и возбужденную, с телом было настолько правильной формы, что я невольно прилип к ней взглядом, и наши глаза встретились. Юная особа, но в ее взгляде проглядывало нечто взрослое – древний код, расшифрованный мною уже не одну тысячу раз.
  - Папа, можно? - голос Холли балансировал на краю триумфа, интерпретируя мою внезапную озабоченность как уступку.
  Я следил за блондинкой и ее другом. Они шли вдоль перегородки, отделяющей их от посадочной платформы, будто проверяя меня. Я был достаточно уверен, что наши глаза нашли друг друга.
  Холли повела меня к стеклянной кабинке, и я оказался у билетного окошка с бумажником в руке.
  - Ты действительно этого хочешь? – спросил я, подумав, что, возможно, она начала взрослеть, постепенно оставляя детство за спиной. И все же я сомневался в ее выносливости. Она все еще ребенок.
  - О, папа, - сказала она с нетерпением в голосе, будто от маленькой девочки отделилась женщина – намек на будущее.
  Я подумал о рослом парне в кафе через дорогу. Или, может быть, о том, как подойти к блондинке. Отдав кассиру доллар, я сказал: «Один».
  - Детский или взрослый?
  - Детский, - ответил я. Взрослый? Какой нормальный взрослый станет рисковать полетом на это ужасной пародии, напоминающей ракету?
  - Разве ты со мной не пойдешь? – спросила она.
  - Смотри, Холли, твой папа не так молод для такого аттракциона. Ракета – это для молодых, – подталкивая ее к выходу на посадочную платформу, я проворчал: - Лучше поспеши. А то не хватит мест.
  - Ты думаешь, что я должна лететь одна? – спросила она. Сомнения у нее в глазах стали почти осязаемыми.
  Я еще раз взглянул на механизм – на его часть, доступную глазам, и снова ощутил головную боль и тошноту в животе, представив себе, как меня швыряет из стороны в сторону и вверх-вниз. Смешно. Пойти с ней – для меня это было бы невозможно. Я не был готов для «полета на ракете» с перегрузкой или без, с блондинкой или без блондинки.
  Окружившая куча людей, увлекала нас обоих на посадочную платформу. Дав билет в руки Холли, помахал ей рукой. Она смешалась с толпой и быстро оказалась на рампе, ведущей к платформе, где посетители садились в вагончики. Дежурный по платформе принял у нее билет. Я надеялся, что он поймет, насколько она мала и посадит ее с кем-нибудь еще. Но он отвел ее к той ракете, в которой было лишь одно место – для «одиночек». Какое-то мгновение она колебалась, а затем села, показавшись мне маленькой и беззащитной. Она мельком взглянула на тонкую стальную поручень –единственную защиту, чтобы не выпасть из ракеты. Но, надо полагать, что никто еще оттуда не выпадал. Или это все-таки возможно? Я велел себе прекратить драматизировать: это всего лишь паршивый аттракцион в луна-парке, а она больше не ребенок.
  Проклятье. Я подошел к кабинке билетера и достал бумажник. Но меня остановил крик дежурного: «Все на местах. Отправляемся на луну».
 «Мистер, вы тоже можете прокатиться», - предложил мне кассир.
  Но, наверное, суетясь на рампе, я бы выглядел глупо. И, скорее всего, мест уже не осталось.
  Из ракет начали вырываться клубы дыма, рев двигателей заполнил воздух, и весь механизм, казалось, ожил. Я отбежал назад к входу. Мне не терпелось увидеть Холли прежде, чем ее ракета тронется с места. Она сидела, выпрямившись, собравшись, будто старательный пятиклассник слушает рассказ учителя, сложив руки на коленях. Наши глаза встретились, и я украсил свое лицо улыбкой, уверяя, что ей будет весело. Когда ее ракета тронулась, она слегка отклонилась назад. Рев, шум воздуха и вырывающегося дыма, и разноцветное чудо понесло ее по лабиринту рельс.
  Все походило обезумевшую карусель. Ракеты проносились каждая сама по себе, то взлетая, то падая, то переворачиваясь вниз головой, то разворачиваясь под немыслимым углом. Я был рад, что удержался от соблазна поехать с Холли – устал, как собака. Я оглянулся на разделительный забор: блондинки уже не было. Так же, как и остальных.
  Когда я повернулся обратно к аттракциону, то все летало, крутилось, выписывало немыслимые спирали. Люди кричали. Неописуемые крики ужаса и, вместе с тем, восхищения. Вглядываясь в проносящиеся мимо ракеты, я пытался разыскать дочь. Сначала, во всем кошмаре хаотического движения, беспорядочности цветов и звуков, обнаружить ее было нереально. Затем, раскачиваясь вверх-вниз, в мою сторону начала приближаться маленькая одноместная ракета, и я увидел Холли. Глаза широко раскрыты от удивления, тело напряжено, руки вцепились в поручень. Стрелой проскочив мимо, она унеслась в хаос шума и света. Другие проскакивали перед моими глазами размазанными пятнами. На следующем круге глаза были закрыты, а ее лицо напоминало растаявший воск, будто какой-то обезумевший скульптор опалил свое изваяние огнем. Когда ее ракета снова взлетала на очередную горку, то мне стало интересно, в чем же заключается элемент опасности. Предположим, она перестала держаться за поручень. Я собрался подойти к дежурному, безучастно стоявшему у рампы, глядя в никуда, но в последний момент решил его не беспокоить. «Хватит драматизировать», - сказал себе, и снова увидел Холли. В ее глазах был дикий ужас и агония. Я поспешил к дежурному и спросил, как долго длится аттракцион.
  - Что? – пытался он перекричать шум.
  - Как долго это длится?
  - Пять минут – как и указано в билете, - завопил он.
  Я снова отошел от рампы и проклял самого себя. Она снова проскочила мимо. На этот раз ее глаза были плотно сощурены, все тело сжалось в маленький комочек – беззащитный и уязвимый. Я вспомнил, что когда ей было три или четыре, она постоянно просыпалась от кошмаров. Больше всего она боялась ураганов и гроз. И подумал об этом жутком механическом урагане и о себе, которого не было рядом с ней, чтобы хоть как-то ее успокоить и поддержать.
  Теперь, снова сделав круг, ракета начала затяжной подъем. Глаза Холли были открыты, в них не скрывалось отчаяние. На спуске она увидела меня. Губы напряженно сжались, туго натянув щеки. В этот драгоценный момент хотя бы своим видом я постарался ее поддержать, улыбнувшись, стараясь ввести в свою улыбку храбрость, любовь и защиту. Наши глаза словно сцепились, и тут она снова исчезла из вида, уносясь в невообразимый хаос. Вдаль. По лабиринту изломанного круга. И я закрыл глаза.
  Сеанс, наконец, закончился, и я помчался на встречу к ней. Руки наготове, чтобы схватить ее, обнять, защитить…
  И увидел ее старания выбраться из ракеты. Она хрупко переставляла ноги шаг за шагом, неуверенно спускаясь по рампе, и не сразу смогла найти равновесие, но все же справилась. Я протянул к ней руки.
  - Холли! – закричал я.
  Она посмотрела на меня, о чем-то глубоко задумавшись, будто была поражена, обнаружив меня на своем пути.
  - Расскажи, как было? – спросил я. - Святая макрель, я был готов содрать с себя всю одежду, стать суперменом и совершить спасительный прыжок.
  Она отстраненно улыбнулась, но, кажется, не сказанному мной. Улыбка адресовалась чему-то еще – ужасная, скрытная улыбка, не принадлежащая лицу ребенка.
  - С тобой все в порядке? – спросил я.
  - Я в порядке, – ответила она.
  - Мне жаль, что ты оказалась одна. Думал, что тебя посадят в ракету с кем-нибудь еще, боялся, что ты вывалишься.
  - Я в безопасности и цела.
  Но она на меня не смотрела.
  - Ладно, - сказал я. – Что у нас следует по списку? – пытаясь вызвать энтузиазм в ее голосе.
  - Я думаю, что мне пора домой. Пожалуйста, - это был ответ в лучшей ее манере – этакая маленькая вежливая девочка.
  - По-моему, еще рано, - заметил я. – А как на счет того, чтобы поесть?
  Обычно, ее аппетит был намного больше ее самой: каждую такую прогулку она могла съесть пару фунтов попкорна, сахарной ваты и огромный вафельный конус мороженого с тройным сиропом.
  - Я не голодна.
  Мы прошли мимо комнаты смеха. Я подумал о сумасшедших зеркалах внутри и о наших с ней гримасах, а затем представил себе одну из них. Холли шла рядом, но я чувствовал, что с каждым шагом она становится все дальше и дальше, и подумал, что отражения в тех зеркалах, возможно, были нашей реальной сутью. «Забудь», - усмехнулся я сам себе. – «Сравнивать себя с бедняком Дорианом Греем?»
  - Смотри, Холли, еще рано. Ты говоришь – скоро в школу. Может, съездим в центр города, в «Нортон»? Что-нибудь купим из одежды? – все предпочитали одеваться в «Нортоне», и я был уверен, что там без всякой суеты можно будет найти все что угодно.
  Она выпустила воздух из уголка рта.
  - Думаю, что лучше всего пойти домой, - настаивала она. - Кроме того, Ма сегодня нездорова. Мне стоило бы побыть рядом с ней.
  - Твое желание, для меня – закон, - сказал я, стараясь удержать в голосе светлые ноты.
  А Элисон. Что с ней произошло? И почему она плохо себя чувствовала? Надо ли было иногда об этом спрашивать? А кого интересовало мое самочувствие?
  Мы шли к машине. Небо вдруг затянулось облаками. Блеск солнца стал мягче и уже не так слепил мои усталые глаза.
  Уже в машине я спросил:
  - Ты точно хочешь домой? – снова напомнил ей о своем присутствии.
  Она смотрела на дорогу. Мне стало ясно, что она на меня не смотрит
с тех пор, как вылезла из «ракеты».
  - О, папа, - произнесла она.
  «О, Папа» - без муки, без интонации. «О, Папа». В этом звуке лишь усталость, разбивающая всю мою жизнь на тысячи осколков, которые давно уже не склеить. Так она обозначила все мое отступничество.
  - В следующий четверг мы придумаем нечто совсем другое – дикое, безумное. Возможно, мама позволит тебе съездить со мной в Бостон. Там есть, чем заняться.
  - Не знаю, - сказала она. - Думаю, что в следующий четверг в школе произойдет нечто особенное. Подготовительный день. В пятницу – уже первое сентября.
  - Но… - начал я, а затем остановился. Я собрался сказать: «Ты моя по четвергам». Но вдруг стало ясно, что моей она не была – ни в четверг, ни в любой другой день недели, месяца или года. Мы проводили немало времени, в чем можно не сомневаться, но не как отец и дочь, а лишь как взрослый и ребенок. И все эти «Почему бы нет?», что я подбрасывал ей, были не букетами любви, а лишь взятками. Я глянул на нее, когда мы выехали на шоссе. Она сидела прямо и твердо. В ней присутствовала так хорошо мне знакомая элегантность Элисон, то – чем я всегда был болен, к чему сохранил любовь, тоску и нежность, и знал, что в ней было больше от Элисон, чем от меня, несмотря на темные волосы, где в ней смог бы найти себя. И был ли я там вообще?
  Мы свернули со Спрус-Стрит.
  - Я хочу заехать на кладбище, - сказал я ей.
  - Ладно, - сказала она, все еще глядя вперед, на дорогу.
  Я остановил машину в неудобном месте среди серых плит и зеленой травы, подумал об отце и о том, что он сказал: «Главное, всегда оставаться мужчиной… наблюдать крушение своей жизни и не испытывать жалости к себе, при этом ни перед кем не оправдываться, идти дальше, терпеть…»
  - Холли, - сказал я.
  Наконец, она обернулась – все те же красивые глаза и линия ее щек. Я задался вопросом, был ли я где-нибудь с ней прежде, и теперь надеялся, что сегодня мы не были нигде.
   - Да? – спросила она с мягким интересом.
  Мне захотелось сказать: «Мне жаль, что я играю в Санта Клауса, когда мне следует быть отцом. Мне жаль, о том, что желал себе весь мир, когда на самом деле мне лишь нужно, чтобы меня любили. Мне жаль о твоем «Полете на Ракете», и обо всех «полетах» твоей жизни, которую я с тобой не разделил…»
  Вместо этого сказал:
 - Некоторое время я не буду приезжать в Монумент, - не давая ей ответить, стал быстро импровизировать. – Возможно, мне придется уехать из Бостона. Надоели «крысиные бега». Я слышал, что в Вермонте одной провинциальной еженедельной газете требуется человек. Возможно, предложу свою кандидатуру.
  - Звучит привлекательно, - сказала она, будто мы незнакомцы в самолете.
  - И если получится, то кто знает? Возможно, когда-нибудь откроют газету «Монумент-Таймс».
  «Разве не видишь, моя дорогая, что я пытаюсь с тобой говорить?»
  - Может быть, повезет, и я вернусь домой, - продолжал спекулировать я.
  Она смотрела на кладбище. Ее лицо оставалось столь же холодным и суровым, как и надгробные плиты.
  - Как тебе это? – спросил я.
  Наконец, она снова посмотрела на меня.
  - Да, - ответила она. На мгновение что-то пробежало через ее лицо и появилось в глазах – возможно, эхо ребенка, которого я знал с рождения. А затем все исчезло. Ее глаза снова стали глазами взрослой женщины. Я знал, что в этом повинен я сам. - Да, наверное, это хорошо, - правильно произнесла она.
  Мы отъехали от кладбища и выехали на Спрус-Стрит. Я припарковался у здания, которое когда-то было моим домом. Она поцеловала меня в щеку, просто из обязанности. Я не стал сигналить, чтобы привлечь внимание Элисон. Или это была последняя попытка хоть чем-то привлечь Холли? Я медленно отъехал, отчаянно твердя себе, что с ней так и не попрощался.