Ласковые жернова - 2

Ближе к школе дружба с Колькой Лозовским чуть расстроилась. Колян ро¬дился осенью и потому в школу с Пеньтюховым в один год не попадал. К тому же у Коляна про¬явились музыкальные способности, и он все дни насиловал трофейный дедов ак¬кор¬деон. Зато скорифанился Пеньтюхов с Венюшкой Половниковым. У того брат старший был - Виталя. Младших он не то, чтобы опекал сверхмерно даже настырно, но надсмотр с его стороны казался излишне навязчивым. Потому друзья всячески старались смыться из под Виталиного догляду. Но тот постарше был и поушлее и поответственней – мало ли куда мелкота угонит по глупости да дурости: зимой в прорубь, летом в Старицу (старое русло реки, над которым свисали стволы ветел и по которым - хлебом не корми - дай полазить малой братве). Кроме этих, кажущихся безобидными, незадач, были и другие - поопасней и безрассудочней. За примером и ходить не надо.
Еще не слыхали малыши про «поджиги» и «пугачи», ахающие, как настоящие дву¬ствольные ружья чуть не дуплетом; еще далеко было до того, чтоб взрывать бутылки, набивая их негашеной известью - «карбитом», и заливая водой. Но уже тогда умудрились пацаны натуральную войну партизанскую устроить на берегу лесного пруда - с настоящей стрельбой, свистом пуль, но благо, без убитых по настоящему и раненых .
Кроме Венюшки в друзьях у Петьки был и Борька Фомин - Фома. Или даже – Фомка. Был он на два года младше, но тянулся к Петьке и Венюшке, ибо погодков у него не было, а с младшими водиться ему не хотелось. Вот и таскался он хвостом за двумя старшими пацанами.
Хвостовство такое - в роли задне-ненужного органа - было весьма и весьма непочетным. Когда выросли, разница в годах сгладилась. А в то, дошкольное время, вынужден был Фомка быть на побегушках и смотрел в рот своим сотоварищам. Троица и устроила партизанство в околоершовских лесах, со свистом пуль и стрельбой. Благо - еще раз повторюсь - без смертоубийства, ранений и контузий. У Венюшкиного отца патроны были от мелкокалиберной винтовки. Как и положено, хранились эти «боезапасы» в относительной недоступности от детей. Но Венюшкаа умудрился до «арсеналу» батькиного добраться и умыкнул с пригоршню мелких пулек на вид совершенно безобидных. С ними и отправились юные «партизаны» на берег лесного пруда. Костерок там сгоношили. И пулек в огонь накидали. Сами «партизанщики» за могучие сосны попрятались и ждать стали, когда пули засвистят - как на войне настоящей, как в фильмах про партизан, где пули впиваются в деревья, отшибают ветки с них и кору стволов.
Пальба началась не сразу. Уже и ждать поднадоело пацанам, Фомка по большой нужде в своем укрытии ладиться начал, зад оголенный из-за сосны подвыставил. Тут и пули свистеть начали. Да так, что одна прямо возле Фомкиной задницы пролетела и в сосне следующей щепину вышибла. Сиделец, нужду справляющий, с перепугу на карачки пал и на четвереньках засеменил хорьком-змеюкой-каракатицей. Над ним в это время еще одна пуля шмыгнула, подхлестнув тем четвероногое чудище. Упал Фомка наземь, благо, за большим пеньком. Спасся таким образом от вражеской пули. Петька с Венюшкой, глядя, как Фомка по земле зверьком потешным шастает-шарахается, спущенными штанами за сучки на земле валяющиеся цепляясь, ржали, сидя в своих укрытиях, не понимая возможных трагических последствий. Но потом страх все же пробудился в пацанах - заорали они на Фому.
-Ложись! Ложись!
А тот и без них сообразил, что делать. За пеньком распластался. Пули, посвистав еще какое-то время, иссякли в костре. Но пацаны еще долго из укрытия не выходили. Только когда костерок из сухих веток, раскиданный пулями, погас
напрочь - даже дыма не было уже - вылезали из своих «блиндажиков». И новая
волна смеха, нервически истеричного, засудорожила двух приятелей. Третьему не до того было. Весь, бедолага, перемазался в собственном дерьме. От обиды штаны-
шароварищи содрал с себя и, размахивая ими, кинулся на ехидин-насмешников.
Те наутёк. Убежали, бросив младшего товарища с бедой наедине посреди
леса, где только что происходили «военные действия». Как потом Фома стирал
и полоскал штаны свои да башмаки - один он и знает. Но в Ерши он вернулся
хоть и в мокрой одежонке, но не воняющей ничем.
Не совсем безосновательным был гласный и негласный надзор со стороны старшего и рассудительного Виталия за бестолковыми и дурными мальцами. Пацанёнки этому противились, как могли. Превратился в итоге Виталий для двух друганов в злейшего вражину. И все их детские мысли - коварные и безжалостные порой - были направлены на то, как бы уйти из-под надзора да сотворить нечто такое, чтоб и своевольное и во вред репутации соглядатая. Прямо в болезнь хроническую, вроде насморка, переросла мальчишеская тяжба, долго она продолжалась с переменным успехом. Но со временем ничего, утихла. И сейчас, спустя десятилетия целые, уже и не вспоминается. Ладно ли седовласым мужикам поминать старые неурядицы - выеденного яйца не стоящие...
Если эта «болесть» с годами улетучилась, то другая, не менее коварная оказалась куда более хронической. О ней, пожалуй, и целую главу можно написать. Ибо, зародившись в том детском «далеко», благополучно прошествовала «зараза» с Пеньтюховым сквозь все пережитое и прожитое неизживаемой язвой, лишь меняясь с годами обличьем, но не утихая по страстности ее проявления.
Какая только холера не цеплялась к Пеньтюхову! Но со всеми справлялся крепкий организм. Про ангины да гриппы и упоминать не стоит. Что эти болячки дежурные стоят по сравнению с первой любовью или послезапойным похмельем, от коих крутит разум и душу так, что не всяк выдержит, но многие переживают. А главная «болесть», пора ее назвать, рыбалка - на всю жизнь.
Началось все безобидно, обыденно. Знал бы Василий Пеньтюхов, мастеря потешную удочку мальцу... К виче неструганной нитку привязал (леска в дефиците была), крючок приладил на маленьком поводке, вместо грузила - гайка, поплавок - кусок коры от ветлы, слегка окультуренный, - некое подобие того, какие для себя мастерил старший Пеньтюхов.
А на реку Петька с матерью пошел-увязался. Та на мостки белье полоскать отправилась и сына с его игрушечной удочкой взяла. Петька и ранее ходил с ней на мостки. На рыбок, шишклеек серебристых да плотвичек, смотрел. Как кот у аквариума - долго, настороженно и не шевелясь. Было что-то завораживающее и притягательное в речной потусторонности. И до такой степени, что пропадал страх перед темными речными глубинами, куда утягивает купающихся русалка или водяной лешак - налим, сидящий в глубине под дубовой корягой и со своими налименками пожирающий утопленников.
Покуда рассматривал Петька ушлых шишклеек, видимо, и попал под сглаз нечисти речной. Много рек-озер повидал в своих странствиях Пеньтюхов: и сигов ловил на Приполярном Урале в речке Кожим, и всякую белорыбь в тундре ненецкой перепробовал, тайменя умудрился изловить в якутской речке Нимныр, а вот тянуло его всегда и отовсюду на эту речку-тихоню - к пескарям да ершам сопливым.
В самом начале лета, когда все зеленело и цвело, когда о болячках да напастях все живое забывает, прилепилась болезнь-хвороба к Пеньтюхову. На ту потешную удочку поймал-таки Петька дурную шишклейку. И радости его не было конца. Такого восторга, верно, никогда уже не испытывал он. Даже когда тайменя пытался выволочь, наматывая леску на себя. Но тогда его ошарашили мужики тем, что, мол, уж не одного такого умника утащили таймешки к лешему водяному. И сами тайменя-акулищу выволокли.
А той шишклейке как радовался - не забыть. И в руках ее покрутит и к ма¬маньке .
- Посмотри, посмотри, мам...
Та от него, как от назойливой мухи, отмахивается. Но Петька не отстает. Пока ее так да сяк тискал, околела несчастная и вид свой блесткий потеряла - чешуя серебристая слезла с нее. Покуда же до дому шли, раз с десяток мать просил:
- Мам, ты пожаришь мне рыбку?
-Пожарю, только отстань... - не понять бабе мужицкого добытческого инстинкта.
Отец улову Петькиному не удивился, но похвалил и, глянув на сияющего сына, вздохнул и добавил непонятное:
- Теперь уж не отступится напасть-то...
Лишь с годами смысл этих слов понял Петька. А, вспомнив те слова, мысленно договаривал недосказанное отцом:
-И ладно, а то бы... - и дальше шло продолжение, в зависимости от настроения и случая, по какому вспоминалось отцовское изречение - то ли ругательное, то ли благодарственное, то ли великозначимое до такой степени, что и не понять – смысл ли великий, муть ли пустая...
История первой в жизни рыбной ловли пеньтюховской имела продолжение. Не примите это за домысел и не вините в натянутости автора, даже плагиате, ибо происшедшее несколькими днями позже, когда Петька решил повторить занятное действо по вылову из реки шишклеек, напоминает знаменитый случаи с дедом Щукарем, попавшим на крючок. Но здесь было несколько все иначе.
Когда Петька собрался на реку, обнаружилось, что на удочке только гайка болта¬ется, а крючка нет. Отец на работе был, просить такую нужную рыбацкую загогулинку не у кого. Но проклятущая «болесть» крепко прижилась в мальце, зуд нестерпимый заставил мозги шурумкать. Вспомнил, что у Венюшки есть крючки. К нему и побежал. Дружок, помявшись-поколебавшись, вошел в положение Петькино и крючок выделил из своих запасов рыболовных. Крючок Петька взял. Но тут выяснилось, что положить эту махонькую вещицу некуда: кроме трусов на нем ничего не было, а карманы на трусы еще в те времена не нашивали – материал ли экономили, или дурь модельерская еще не разложила космополитскими завихрениями швейпром - не суть важно.
Затолкал от безысходности Петька крючок в рот и по улице понесся. А там - то ли споткнулся, то ли языком крутнул неловко, но крючок от этих маневров впился, в отличие от Щукаря не в брылу, а в самый что ни на есть орган, что во рту вертится по делу и так - без всякой нужды - в язычишко...
Остановился Петька, пятерню в рот затолкал, пытается так и сяк эдак крючок выковырнуть – ни в какую. Давай орать на всю деревню и к дому кинулся во весь дух - ничего никого вокруг не видя.
Мать перепугалась, успокаивать стала - куда там. Да и понять-то ничего не может. Сначала думала - поколотили. Затем, когда в воплях Петькиных слово «крючок» прозвучало, подумала, что крючок отнял кто-то. Но дошло, наконец. Еще больше перепугалась. Дескать, если проглотил крючок да в кишки впился он - все, придется брюхо резать. Да еще и вслух про брюхо-то ляпнула. Когда про брюхо Петька услыхал и вовсе отключился, сознанья лишился напрочь. Так бессознательного и повезли в райцентр - благо тот в трех километрах от Ершей находился. По дороге Петька прочухался. Боясь языком пошевелить, начал мать про брюхо выпытывать, но та успокоила его и велела молчать и языком не шевелить, чтоб ненароком злосчастную снастенку рыбацкую не сдернуть с места и не проглотить. В больнице укол наркозный сделали, чтоб обезболить язык и, когда он разбух и совсем не чувствовался Петькой, будто и нет его во рту, крючок доктор осторожно вытащил и положил на свой стол рядом с блестящей коробкой, в которой россыпью лежал разный докторский инструмент. При этом сказал что-то странное про какого то деда, но Петька не понял, да и не пытался – ему куда важней было то, что крючок у него не в языке, а в руке. Значит, по возвращении домой он тут же отправится на реку и выловит уже не шишклейку, а рыбинку с ярко-красными плавниками, которую за цветастость так и зовут – красноперка. Такую рыбку на днях поймал Виталя, принес ее домой еще живую в алюминиевом бидончике и даже похвалялся тем:
- Это крас-но-пер-ка… - по слогам произнес и, опустив рыбеху обратно в бидончик, добавил:
- Это вам не шишклея костлявая…
Когда Петька совсем оклемался, лежа на кушетке, доктор к нему подошел снова и пузыречек с резиновой пробкой из под лекарства протянул. В пузырьке крючок злосчастный лежал. Язык у Петьки не болел к тому времени, но, онаркозенный, вообще не чувствовался - отсох будто. Даже на какой-то миг показалось мальцу, что язык сначала отрезали (этим частенько пугала его бабушка, когда он всякие гадости да несуразности изрекал), а уж из обрезка язычного крючок и вытащили. Подумалось еще: сейчас доктор другой пузырек принесет, в котором язык Петькин. Почему-то представилось, что черный он, как после черемухи. Уж орать хотел сызнова, но не оралось. Совсем об¬мер-обомлел. Обмяк как-то, смирившись, видимо, с неминуемым - не орать, не говорить уж ему более. Только слезу пустил – крупные капли разом из обоих глаз покатились. От обиды и горести...
Язык от наркоза отошел довольно быстро. И когда к дому подходили даже петь попытался заплетающимся языком, будто пьяный:
... трушпа ето манхшерок,
трушпа ето хорошо…
Вот так и сел, говоря на нынешнем жаргоне, Пеньтюхов на «иглу»… И это не последняя инъекция рыболовной «болести», вколотая в организм пеньтюховский. Следующую получил он, возможно, тем же летом, а может следующим - впрочем, это не важно.
Когда Петька приловчился ловить с мостков шишклеек да мелких сорожек, закормив кота Пушка до того, что тот начал рыло воротить от мелочи рыбной, взял его отец с собой на «настоящую» рыбалку. Посадил малого в коляску мотоциклетную, и поехали они вниз по реке километра за три-четыре, руководствуясь принципом - чем дальше от дома, тем больше рыбы, как в лес, где, чем дальше, тем грибнее. Этот принцип сомнительный с тех пор застрял и прижился в Пеньтюхове, как и сама страсть. На реке Василий выдал отпрыску уже удочку поначе - легкую, обструганную березовую вичу с настоящей леской, с поплавком из коры ветлы, к тому же передвижным, так как крепился к леске с помощью сантиметрового об¬резка гусиного пера. Грузило на инструменте рыбацком тоже не хухры-мухры - свинцовая дробина; крючок же привязан по науке хитрым узлом, замысловатость которого старший Пеньтюхов даже попытался пояснить Петьке, но тот явно не понял суть хитроплетения. На вопрос отца, понял ли тот, что к чему, утвердительно головой качнул. На самом же деле, если бы и понял, то ручонками-крючонками вряд ли повторил хитрую вязь.
На реке отец дал Петьке червяка и заставил насаживать его на крючок. Юный рыболов, привыкший ловить на хлеб шишклею, начал было кочевряжиться. Но отец сказал, что червь навозный самая лучшая наживка на крупную рыбу:
-Если хочешь поймать рыбу путную, то, давай, не корчи рожу-то… Смотри, червячок-то какой. Сам бы ел таких...
И после слов таких (червь уже на крючке нанизан был) зачем-то смачно плюнул на выгибающегося змеенка и метнул наживку в реку. Удочку сыну всучил:
- Лови пока здесь - на песке. Тут пескари должны ловиться. Хоть и мелка рыбеха, а все ж не шашкалда...
Свои удочки Василий закинул чуть поодаль в окна меж лопушков да балаболок желтых, а сам за осокой затаился.
Долго Петьке поклевки ждать не пришлось. Пескари сразу же кинулись на наживку халявщиками дикими. И минуты не прошло, как Петька после хоршей поклевки взмахнул своей уже не потешной, но удочкой. Однако, неудача...
И леска спуталась, и червячок потрепан. Пришлось с первой «бородой» разби-ратъся. Разобрался. Но насадка в ошметок бесформенный превратилась. Пришлось, преодолевая брезгливость, лезть ручонкой в консервную банку, разгребать перегнивший черный навоз и из клубка полосатых червей вытаскивать одного, а потом сопротивляющееся, выскальзывающее из рук змееподобное создание на крючок нанизывать. Пока Петька корячился с насадкой, отец изловил кого-то и поз вал его.
-Петь, сбегай к люльке и ведерко под рыбу возьми да принеси.
- А ты чо, поймал?
-Поймал. Гляди, ершище какой.
Петька за ведром не побежал, а к отцу кинулся - диво ершиное разглядывать. Пойманная отцом рыбинка не шишклея - гладкая да нежная: чуть не так взял, чешуя с нее слазит, к рукам приклеивается. Немножко подергается и дохнет. Думал, и ерши такие же. Из рук отца взял и разглядывать принялся. У старшего Пеньтюхова в это время заклевало. И он, движимый страстью, которая напрочь отбивает все понятия реальности и действительности, от сына отринулся, к удочке потянулся. Петька же с ершом в руке к мотоциклу направился, на ходу разглядывая чудище ершиное - черное да сопливое.
То ли споткнулся по пути, то ли просто выскользнула рыбеха из перемазанных сли¬ью рук. И на землю упала. Уже у самого мотоцикла. Шмякнулся ершина на траву, колючки повыставил, жабры расшеперил. Петька, не подозревая угроз, схватил рыбину, как схватил бы сорожку либо шишклейку - без всякой опаски, не ожидая подвоха.
Всеми колючками зловредный ерш в Петькину ладонь вонзился. Такую инъекцию сопливой дури в ладонь мальцу выдал, что взвыл тот от боли и неожи¬анности. Наконец - от наглости такой мелкой рыбехи…
Когда отец, перепуганный воплям чада своего, выскочил на берег, Петька уже по земле катался, как эпилептик. Под коляску мотоциклетную заполз и завывал оттуда, как оглашенный. Ерш возле мотоцикла валялся с довольной, надо полагать, образинищей - этаким Павликом Матросовым, закрывшим амбразуру телом отца...
Петьку отец за ноги выволок, к реке оттащил брыкающееся дитя. Насильно заставил руки пополоскать-помыть, а после еще и помочиться на них – мало ли какая вредная инфекция в соплях водится. Жжение после «профилактической процедуры», прошедшее было, вновь усилилось, но быстро стихло. Уже через час Петька забыл о происшедшем, увлекшись ловлей пескарей. Черви уже не были противными, а серебристые пескари с затейными пятнами-узорами на боках казались самой желанной рыбой.
Попавшая с ершиных колючек «инфекция» лишь закрепила рождающуюся хроническую страсть – страсть рыбацкую.
Страсть эта не может существовать сухопутно. Нужен водоем, около которого она терзала бы чью то душу.
Таким водоемом стала для Пеньтюхова река, что текла вдоль деревни. Когда-то она, петлей изгибаясь, к самой деревне подобралась. Высокий берег, на котором стоял в давние времена дом предков Петькиных, с каждым половодьем рушился, пока наконец в конце двадцатых годов не обвалился так, что в реку рухнули часть крытого двора вместе с частью хлева. И, чтоб спасти скотину, оказавшуюся в стихийном плену среди обрушившихся построек, пришлось пропиливать стену в сенцы.
После того случая Пеньтюховы построили дом в более безопасном месте, а реку, чтоб она не угрожала в будущем деревне, спрямили. Брошенное русло со временем превратилось в старицу и позднее в Старицу, как место, имеющее имя собственное, потому как оставалось местом не совсем благоприятным. То утонет кто в ней, то скотина забредет и застрянет в образовавшемся кочкарнике. По берегам Старицы прижились ветлы. К временам Петькиного детства эти деревья выросли и могучими стволами нависли над тихими водами затягивающегося грозного когда-то русла реки. Кочкарник полонял гладь вод неспешно. И поныне еще имеются в Старице окна чистой воды. А в описываемые времена воды Старицы, пугая темью своей глади, скрывали неизвестную глубину и чарующую жуть бездонья того. Чтобы как-то покорить страхотищу Старицы, в нее, как в прорву, кидали все что ни попадя: и ненужную домашнюю утварь, и мусор, и сдохших кошек-собак. Но из-под берега, будто в насмешку над теми, кто засорял водоем, как в те времена, так и поныне били и бьют ключи, радуя ершовцев чистой и вкуснющей водой. Ключи были обихожены - сруб их оконтуривал и у каждого была слажена лавочка: чтоб ведра ставить либо просто присесть - у воды-то всегда славно сидится. Уже и времена другие, и люди не те, а воду все так же любят из тех ключей ершовцы на чай да на варево брать. Вода уж больно вкусна в них. Видимо, пробивается она из самых глубин земных, куда ни одним колодцем не пробиться-не докопаться, и где водица не один миллион лет отстаивалась да очищалась в песчаных водоносных слоях, как в сундуках огромных под глинистыми толщами.
Река мало чем отличалась от многих других среднерусских речушек. С песчаными плесами и глубокими омутами. Перегороженная избитыми ледоходом, но еще крепкими деревянными сваями былых мельниц. Тихая, прячущаяся в широкой пойме - среди луговин и кочкарника. Укрывающаяся под малахай ив летом, скованная толстым льдом зимой. Чернеющая стынущими водами осенью. Разгульная, как сама Русь, в половодье река разливалась не на один километр, представляя при этом океан-море с многочисленными островами и буйным руслом, которое, лишь попадя в него, разглядеть можно. Тогда и поймёшь коварство круговерти речной - когда вдруг редкая льдина закружится, загуляет по омуту да начнет вдруг громоздиться и ломаться, вставая на дыбы, прибиваемая течением к берегу. И коварна бывает тихоня. В любое время жди от нее каверз. Петька это с раннего детства понял. Самой ужасной страшилой в Ершах для детворы были речные коряги – могучие, павшие в давние столетья дубищи в три обхвата, щетинящиеся из обрывистых берегов чудищами ужасными, вылезшими из тверди земной за какой то своей жертвой, которая сгинет в их утробах-дуплах безвозвратно и безвестно. Но это не самое-самое страшное. Темнеющие в водах реки коряжины казались еще более страшными, потому что именно под них затягивает утопших – особенно детей, не умеющих плавать. Из этого подводного и страшного закутья «ни в жисть», так говаривали, не выбраться никому, ибо там ждут своих жертв ахидные налимы. Петька видел их на картинках и представлял такими их рыбищами, у которых из спины бьет фонтан, а пасть - сверх всякой ширины. Да такие мордатые - ну прямо сосед дядя Коля, когда ему морду разбили на деревенском гулянье - вся снняя-пресиняя и ни глаз, ни рожи…
Очень потому удивился Петька, увидев налима, пойманного мужиками наметом по весне, когда те рыбу ловили для складчины, чтоб на берегу уху заварить. Длинный, темный какой-то. Морда широкая, но у дяди Коли пошире: такая же чуть приплюснутая как бы сверху, но приплюсь у налима поболее и такая же добродушная. И уже другое Петьку волновать стало: пусть его бабы порежут на части, чтоб всем хватило мяса налимьего. А то вдруг кому-то не достанется, да не дай Бог этим «кем-то» Петька окажется - не перепадет налимятины. Так надоел бабам, что те шуганули его. Но куском налимьим оделили мальца чуть не первым - видимо блеск в глазах такой был у пацаненка, что не решились бабы обойти этот огонек.
Поглядев налима, даже вкусив его мяса, все же от страха перед рекой Петька не освободился - ведь «кокоряги» из реки никуда не делись и по-прежнему топорщились по берегам остромордыми чудищами. Усилило этот страх еще и трагическое событие, происшедшее в Ершах, - утонула девчушка. Взрослые говорили, что ее под корягу затянуло течением. Там, дескать, и нашли. По обычаю вся деревня приходит с покойником прощаться. И Петька с бабушкой заглянули для этого в дом утопшей. Он до сих пор явственно помнит, как лежала в малом гробике почти его ровесница - живая, как спящая. И не мог он понять – зачем же ее такую хоронить собираются. Просто разбудить. За плечико потрясти - та и гла¬а откроет. А тут еще сестренка утопленницы младшая вскрикнула:
-Мама, кровь…
Жара стояла неимоверная. Видимо, кровь где-то жилку прорвала и потекла. Но Петька говорившую не видел и показалось ему, что это из гроба покойница жалуется. Совсем смутился паренек. В полнейший тупик зашел – утопленница даже и говорит, а ее закапывать собираются. В такой жизненный тупик многие годы впоследствии не попадал Пеньтюхов. Пожалуй, до тех пор, покуда в армии сержант не послал его за «клиренсом». И ведь знал, что клиренс – это просвет между днищем танка и землей, но пошел по недомыслию. Правда, хватился быстро – стал думать, как бы ответить на подлый происк сержанта. Был уже к тому времени мало-мало бит-учен. Плюнул, когда дошел смысл подвоха, матюгнулся, как водится. На глаза пожарный щит попался. На щите том всякого инструменту навешено – выбирай любой. Приглянулся для ответной каверзы топор с загибом вместо обуха. Красный, невольно подумалось, такие у палачей были, рубивших головы на плахе. Топор взял и – сколь силы дурной было в нем – саданул по дну ведра. Дырища славная получилась – рука не лезет, но детородный орган сержанта пройдет без задоринки. С продырявленной посудинкой к пославшему за «клиренсом» вернулся.
- Вы, чо, товарищ сержант, ведро то дырявое дали. Весь клиренс по дороге вытек….
Тут очередь сержанту настала материться. Смеху было много. Но потешались не над Пеньтюховым. Хорошо, что тот сержант через несколько дней дембельнулся, а то бы попортил жизнь насмешнику…
А девчушка-утопленница долгое время после того виделась ему в разных воображениях.
Река не только потаенностью глубин завораживала и влекла, но и ширью своей во время весеннего половодья. Не верилось, что такая тихоня может разбушеваться, так расплеснуться во всю ширь океаном мутным и залить еще недавно покоящуюся в белоснежье пойму. Чего только не тащило вниз по течению следом за льдами! И бревна, и палки, и невесть откуда взявшееся большое количество резиновых мячей с вдавленными боками. Бывало, и плоты прибивало к берегу.
На один такой Петька с двумя дружками набрел однажды, когда отправились они смотреть на жуткое место, где накануне сгиб городской мужик. Разговор о странном самоубийстве подслушал Васька – один из приятелей тех. А поутру поведал об этом первым встреченным – Петьке и Витале:
- Вчерась то чо на реке было… - зачастил он – мужик сам себя топором по башке… И нырьк в реку… Я даже место знаю, где… Еще бутылка на берегу осталась…
Пацаны не сразу из этой словесной дребедени поняли, что Васька имел ввиду. Но картина у Петьки в голове выстроилась такая: мужик, чтоб себя сничтожить, выпил полбутылки водки, зашел в воду по заливным лугам по колени и там вдарил себя обухом топора по темечку. Упал в воду и захлебнулся. Как на такое таинственное место не взглянуть. Сразу на реку свернули и чуть не бегом посеменили вдоль кромки полых вод к месту самоубийства городского дядьки.
Ни бутылки, ни мужика к тому времени уже не было. Зато чуть покачивался на воде, прибившись к берегу, плот.
Сам Бог велел запрыгнуть на него и оттолкнуться. По лугам течение слабое, плыли медленно. Палкой толкались. Но она тонкая была, изгибалась – сильно с ее помощью не подтолкнешь плавсредство. Но приноровились: не сильно, зато часто – в дно ткнут дрючком, он согнется-разогнется. От толчка дрючком да от распрямления его импульс получается не сильный, но за счет частоты этих импульсов – ускорение. Разогнали плот да переусердствовали в этом. Палкой-толкалкой в дно уперлись, воткнулась она в луговую роскись весеннюю и из рук выпорхнула. Плот тащит по инерции. Палка одинокой тычиной над гладью водной насмешливо склонилась в сторону удаляющегося «корабля, движущегося к своему крушению».. А «робинзонам» лишь на Бога да дедушку Мазая уповать.
Потащило пацанов по заливным лугам медленно, но верно к руслу речному. А там течение буйное, круговертям счету нет. До берега сухого метров тридцать всего. И воды - если и выше колен, то чуть. Бежать бы пацанам к суше недалекой. Пусть ноги промок¬нут да штаны, но остальное сухое. Отжали портки да носки, глядишь, до вечера и пообсохли бы. Но это потом, спустя годы так думалось Пеньтюхову, когда за долгие годы странствий во многие купели пришлось поокунуться ему. А тогда не тот умишко обмиш¬ившийся до неузнаваемости был, другими категориями думалось – «утонешь - домой не приходи…» Имелось ввиду другое, конечно, - мокрый домой не заявляйся. Но уж таков русский язык – даже русскому человеку всегда понятен, а мы в него еще и муть всякую затолкать пытаемся…
Бог есть. И заступился он за бедовых. Оберег Ангел-хранитель Петьку и его прияте¬лей. Может, и на реке какой закончит дни свои Пеньтюхов, но намного позднее того дня. Зацепился плот за кочку малую. Да от берега далековато. Петька и Виталя в сапогах были. Попробовали в воду ступить – мелко. Даже воды в сапоги не зачарпнули. Шаг. Еще шаг… Так и на берег выбрались.
А Васька по плоту мечется. Он в боты обут был резиновые. Теперь уж мало кто знает, что была такая обувка – вроде ботинок. Петька с Виталей по берегу тоже туда-сюда шнырькают. Ищут, чем бы плот к берегу подтащить, Ваську из плена половодного вызволить. Как на грех ничего не попадается под руку – ни палки длинной, ни проволоки или веревки куска. Все же осенило Петьку:
- Васька, ты, потерпи пять минут. Я сейчас, - и понесся.
Баня Пеньтюховых совсем недалеко была. Прошлым летом батька с мужиками деко¬вались за выпивкой – ходули смастерили. Покувыркались-покувыркались – сначала, кто дальше уйдет на них; затем, кто сможет на них взобраться и простоять хотя бы малое время, да и забросили забаву. Про них и вспомнил Петька.
Покуда бегал за ходулями, вода еще прибыла. К плоту даже Витале не удалось по¬дойти, хотя и сапоги у него выше Петькиных. Все же передали Ваське ходули. Объяснили как на них ходить надо. Да он и сам видел, как мужики до того, как нализаться, ловко довольно шагали на них. Еще и подбодрили дружка:
- Васька, ты не бойся… Помнишь, твой батя дальше всех на них прошагал…
Васька отца уважал. И, чтоб не уронить честь семьи в мутные полые воды, решительно взялся за ходули. Вскочил на них. Успел сделать два или три шага даже. Но тут одна из ходулин воткнулась в размокшую луговину. Дернулся Васька – куда там. Но «спасительную соломину» из рук не выпустил – так вместе с ними плашмя и лег на воду.
Вскочил. Глазищи вытаращенные – дикие и страшные. Ходулину, будто оглоблю в пьяной драке «деревня на деревню», схватил и на приятелей кинулся. Петька с Виталей не стали ждать, когда Васька из воды выскочит и по хребту им «шутилиной» надает. Ломанулись, как от врага. Но с легким сердцем: друга то спасли, вызволили из плена водного, а то сидел бы на плоту до лета покуда воды талые не схлынут…
Еще мостки, с которых бабы полощут белье летом, частенько приносила река. Лодки разномастные, чаще дырявые да рассохшиеся, выкидывало на недолгие по сроку берега. И все, что река щедро разбрасывала по своим берегам - и нужного, и ненужного, было на утеху ребятне, как пьяному халява...
Про реку Петька целую книгу написал бы: как вырос на ней, как, странствуя по далям российским, вспоминал ее. И, возвращаясь к ней, непременно посещал излюбленное место на ее берегу. Километрах в десяти от Ершей местечко то было. В первый раз забрел он туда лет в четырнадцать. И с тех пор милее для его на всей земле уголка не существовало. Хоть и сосны на берегу переросли все сроки, и березы коростьем пошли по коре. Но обрыв, высокий и песчанистый, все тот же…